«MotherRussia»: гендерный аспект образа России в западной историософии
Своеобразной отправной точкойнастоящего исследования служит историософема «Матушка-Русь», примечательнаятем, что в ней задается связь гендерной и национальной идентичностей. Этоттермин, широко используемый в историософских спекуляциях и изысканияхкультурологов, беллетристике и даже поп-музыке, давно стал на Западе некимлитературным штампом. Такая популярность термина «МатушкаРусь» заставляетпредположить, что он фиксирует какие-то важные аспекты образа нашей страны зарубежом, а его исследование позволит пролить дополнительный свет и на проблемувосприятия России на Западе, и на способы гендерного конструирования образаДругого в межнациональных отношениях1.
Выявление логики гендерной составляющейнациональных репрезентаций предполагает, на наш взгляд, анализ следующихпроблем: как представлена гендерная идентичность России в западных текстах;каков исторический и интеллектуальный контекст такого образа «русскости»; как ипочему именно так относились к нему в России.
Сначала зафиксируем две идеи, заключенные висториософеме «Матушка-Русь»: первая — русские относится к России как к матери;вторая — сама Россия обладает качествами, скорее, женственными, в то время какпротивопоставляемый ей Запад — мужественными. Если первая идея характеризуетдинамический компонент национальной идентичности русских (механизмидентификации с нацией), то вторая — статический (собственно образ нации).
Русские представляют свою нацию как объединениене сограждан, но родственников, как одну большую семью; Россию же они воспринимаюткак мать, а не как отца. Подобные суждения включаются в западные тексты оРоссии как весьма принципиальная характеристика нашей страны. Преобладаниемматеринского начала обычно объясняют специфические черты «русской души», еедостоинства и недостатки. Так, В. Шубарт одним из основных свойств русскоготипа культуры считал «доверие к бытию» и связывал его с тем, что для русскогородная земля не противник, у которого он вырывает плоды своего труда, а мать,которая и милостива, и щедра. Однако излишняя снисходительность к человеческимслабостям, беззаботность, расточительность — это также следствия такого доверия[2, с. 89, 90]. Главные атрибуты «матрифокальности» — надежда на помощь изаступничество своей страны, что объясняется определенной инфантильностью [3,с. 17]; обостренное чувство долга перед Родиной-Матерью, если она нуждается впомощи [4, с. 237; 3, с. 145]; более сильная эмоциональная связь со своейстраной и большая некритичность в оценке ее действий-мать всегда права» [3, с.111]. «Матрифокальностью» объясняют и свойственную русским амбивалентность ввосприятии России и вследствие этого отсутствие патриотизма и чувстванационального достоинства [3, с. 140-144].
Для характеристики статического компонентатипична оценка России С. Грэхемом — «страна-женщина», «жена западногочеловека-мужчины». Чтобы выразить свое восприятие нашей страны, английскийавтор использует традиционные феминные образы: Россия — это сердце, этоцерковь, это ночь [5, с. 327 330]. Обосновывая подобные мысли, авторы обращаютсяк анализу элементов структуры национальной идентичности России.
Один из аргументов — это решающая роль женщины вжизни нашей страны:
«Россия сильна женщинами» [5, с. 326, 327].Женщина объявляется своеобразным воплощением «русскости» 2. Нередкоона становится символом национального спасения3. Среди качеств,которые включаются в ее идеализированный образ, обычно называют нравственную ифизическую силу4, заботу, жалость, верность, целомудрие. Несложнозаметить, что перечисленные черты относятся к материнскому архетипу. Женщина вРоссии — это прежде всего женщина-мать. Иногда русская женщина, особенно наЗападе, ассоциируется с бабушкой, в образе которой материнские черты выраженыеще отчетливее.
Говоря о гендерных характеристиках той или инойнации, мыслители обращают внимание и на специфику ее религиозности. В связи сэтим, во-первых, высказывается убежденность в мистической связи России имирового женственного начала 5 (говорят, например, об особойчуткости русских к Софии); во-вторых, акцентируется внимание на различныхформах сакрализации материнства на Руси (исключительное место Богородицы врусском православии, поклонение Матери-сырой-земле, культ Премудрости Божией).Так, О. Шпенглер уверяет, что «русский начисто лишен отношения к Богу-Отцу», исвязывает с этим многие особенности русского культурного кода [7, 308 прим.]. Всвои рассуждения о России-Женщине Шубарт включает анализ культа Марии какБогоматери, матери-сырой-земли в народной религиозности [8, с. 55].
Следующий элемент структуры идентичности — национальный характер: «русскость» маркируется как феминность. Западные авторынередко прямо говорят, например, о «женственной уступчивости» [2, с. 181] или«женственном непостоянстве» [2, с. 85] русских. Но еще более принципиальным,чем такая, эксплицированная, маркировка, представляется то, что практически всекачества, составляющие традиционный образ «русскости», — это качества феминные;если «опрокинуть» их на гендерную сетку координат, то они однозначноассоциируются с различными гранями женского начала и восходят еще к гендернымоппозициям античной культуры (форма и материя, предел и беспредельное. Единицаи Двоица).
Среди традиционных свойств русскости называютбесформенность и связанные с ней склонность к анархии, стремление во всемдоходить до крайностей, противоречивость, пассивность, упование на «авось»,своеобразную открытость и незавершенность русского бытия (потому в нашей страневозможно все, и сама вера в ее будущее проистекает из образа России как«чистого листа», как потенциальности). «Русскость» — это природность иобусловливаемые ею преобладание эмоционального над рациональным, размытостьграницы, отделяющей одну личность от другой (вследствие этого сострадание,устремленность к братству между людьми и отрицание персональной ответственностии долга). Это приоритет моральных оценок над правовыми; такое исканиеабсолютного добра оборачивается неуважением к праву, как к добруотносительному; пластичность, которая интерпретируется и как всечеловечность, икак отсутствие оригинальности. Постоянная феминная характеристика русских иславян вообще — это мягкость: в отношении ближнего она проявляется как доброта,в отношении других народов — как миролюбие и уживчивость, в отношении власти — как покорность, в отношении жизненных обстоятельств — как смирение и терпение.Это, наконец, интуитивное познание и религиозность.
Совокупность обозначенных предикатов «русскости»в западных текстах получает название женственности. Однако «русскость»награждается и другими маркерами;
один из них — детскость. Еще в начале XVIII векав своих «Анекдотах о Российской Империи» англичанин В. Ричардсон написал:«Русские — это бородатые дети» [9, с. 174]. Другой маркер России — это восточность:многие грани «русскости» объясняют влиянием азиатского начала. Наконец,«русскость» соотносят с прошлым — со средневековьем и варварством. Все этимаркеры характеризуют Россию как Иное по отношению к Западу (в возрастном,культурно-типологическом и историческом смыслах) и тем объединяются с маркеромфеминности, которая есть Иное в смысле гендерном. Воспринимая Россию как некуюПериферию по отношению к ЗападуЦентру, западные авторы (равно как иотечественные) не могли не атрибутировать ей тех качеств, которые в бинарныхоппозициях занимают место периферийное и потому традиционно маркируются какфеминные. Таким образом, Россия обречена быть названной женственной.
Подобное восприятие России в западнойисториографии (безусловно, не единственное, но доминирующее) получает отражениеи в суждениях об уникальности нашей страны. Шпенглер в работе «Прусская идея исоциализм» пишет: Россия — это не другой народ, а другой мир… Разницу междурусским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Какбы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое ихозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами ифранцузами, но пред русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутыймир… Настоящий русский нам внутренне… чужд… Он сам это все времясознавал, проводя разграничительную черту между «Матушкой Россией» и Европой[10, с. 151, 152].
Представление о России как Ином фокусируется встоль популярном на Западе образе «таинственной русской души». Редкаяпубликация о нашей стране обходится без упоминания о тютчевском «умом Россию непонять...» о «загадке России», о России-Сфинксе [11].
* * *
Что касается контекста, в который помещаютсягендерные характеристики России, то для него свойственны общие закономерностиотношения к Иному: феминная инаковость способствует возникновению как«русофильских», так и «русофобских» представлений.
Женственная Россия вызывает симпатию благодарясвоей близости к природе, открытости, душевности, приоритету любви над законом,братству, преодолевающему западный эгоизм. Особое значение в секулярный,прагматический век Европа придавала русской религиозности. Так, Грэхем пишет,что Святая Русь — это душа Европы, это «наш союз с Богом» [5, с. 329-331], иуподобляет Запад библейской Марфе, которая «печется о многом», Россию же — Марии, которая думает о Боге [12, с. 252, 253]. Идея комплементарности России иЗапада, воплощающих различные ценности, нашла выражение в тезисе Р. Штайнера огрядущем духовном браке между германством и славянством (причем первоесимволизирует, разумеется, мужское начало, тогда как второе — женское) [13, с.310].
Еще более значительной миссия России выглядит втех концепциях, где ей отводится роль спасительницы Европы: «Именно Россияобладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе… Россия — единственная страна, которая способна спасти Европу и спасет ее...» 2, с. 33,34].
Причины симпатий к женственной России — как исама потребность западной культуры в таком образе — в какой-то степенипроясняются при более внимательном рассмотрении мифа о русской женщине, которыйпрочно вписан в историософский нарратив не только в России, но и на Западе.Приведем несколько характерных суждений: «Никакая другая женщина, по сравнениюс русской, не может быть одновременно возлюбленной, матерью и спутницей жизни»(курсив мой. — О. Р.) [2, с. 184];
она «объединяет в себе все преимущества своихзападных сестер», не имея их недостатков [2, с. 184]; она разделяет всеинтересы любимого мужчины, но при этом сохраняет свою женственность и неоставляет дом [14, с. 275]; она ни в коем случае не «синий чулок» [2, с. 184].
Для патриархальной культуры такой вариант решенияженского вопроса представляется, пожалуй, идеальным, поскольку снимает одно изосновных противоречий — как совместить все милые сердцу мужчины женственныедобродетели (мягкость, нежность, такт) с женской потребностью в достижениях, синтеллектуальным развитием, с ориентацией на успех в политике или бизнесе? Вандроцентрической картине мира женщина представлена либо как «восточная» (совсеми ее плюсами и минусами), либо как «западная» — tertium поп datur. Россииже как «Востоко-Западу» и здесь дан третий путь, синтезирующий все преимуществаи Востока, и Запада, — ход мысли, который типичен для логики «русской идеи» 6.Вопрос же о том, почему бы русской женщине не совмещать в себе не преимущества,а недостатки и Востока, и Запада (подобно тому как Россия может быть не толькоЕвразией, но и Азиопой), просто не ставится. Поскольку Иное — это место, гдевозможно «нигде и никогда», постольку оно является на редкость удобнымментальным пространством для конструирования самых произвольных схем. Подтекстрассуждений западных авторов о русской женщине таков: «наши», европейские,феминистки требуют изменения «статус-кво», мотивируя это высоким уровнем своеголичностного развития. А вот есть такая женщина — русская, есть такое место на земле- Россия, где женщины нисколько не уступают западным сестрам, но при этомостаются женственными и милыми существами и не стремятся к равноправию«пофеминистски».
Однако Иное вызывает не только восхищение иупования на преображение неправедной реальности, но также непонимание, страх инеприязнь. Женщина как Иное — и святая, и блудница; и Мария, и Ева; и надеждана спасение, и грехопадение. Подобный дуализм заметен и в облике феминнойРоссии: П русофобские» умопостроения коррелируются с женофобиеи. Россииинкриминируются феминные же непредсказуемость, нестабильность,иррациональность, неспособность к самоконтролю, неумеренность во всем: добротаи милосердие и те вызывают опасения — ведь даже с самыми благими намерениямиРоссия может задушить в своих «медвежьих объятиях». Россия как «империя зла» — это рабье смирение, отсутствие уважения к праву, поглощение личности безликимколлективом.
В таком контексте идея необходимости контроля надРоссией — подобно тому как каждой женщине необходим контроль со стороны мужчинывыглядит на Западе вполне разумной и естественной. Эти сентенции обретаютособую эффективность еще и потому, что отношения между мужчиной и женщинойтрадиционно воспринимаются как едва ли не наиболее легитимный, естественный ине подлежащий сомнению вид социальных связей и социальной иерархии. И еслипроанализировать, например, гендерную нагруженность норманнской теории (вшироком смысле), то обнаружится все та же модель взаимодействия — славянскаябесформенная стихия оформляется германским маскулинным элементом. Так, А.Розенберг в «Мифе XX века» пишет, что в основе арийской культуры лежатмужественные ценности, аполлоническое начало, в то время как в основе культурынеарийской — женственное, дионисийское [15, с. 48-50]; ярким примером арийскоймаскулинной активности он называет культуртрегерскую деятельность варягов наРуси [15, с. 102-104]. И по мнению А. Гитлера, организующее, оформляющее началов России — это всегда немцы [16, с. 556], в его речах мужественные германцыпротивопоставлены женственным славянам [17, с. 25; 18, с. 137].
В таком ракурсе становится понятнее динамикаотношения отечественных авторов к идее женственности России. В дни мира еемогли принимать с безразличием, с благосклонностью, с восторгом: в феминностиРоссии видели возможность особого пути для нее (см. [19]). Однако в периодыобострения международной обстановки русские мыслители воспринимали подобнуюгендерную трактовку оппозиции «РоссияЗапад» как некую идеологическую диверсию.Показателен пример изменений в воззрениях В. Розанова. В одной из статей 1911года он предлагает свой комментарий к «распространенному в Германии мнению оженственности русских, которые в сочетании с мужественной тевтонской расойдадут чудесный материал для истории» [20, с. 322]. Мыслитель соглашается с тем,что Россия — «женщина, вечно ищущая жениха, главу и мужа» [20, с. 329], новместе с тем подчеркивает, что женская уступчивость и мягкость «оказываются»силой». Жена входит в дом мужа как ласка и нежность в первый миг, но уже во второйона делается госпожой [20, с. 329]. Так и европейцы оказываются побежденнымирусской женственностью; они сами отдаются русскому началу, отрекаются от «самойсущности европейского начала — начала гордыни, захвата, господства» [20, с.329].
Однако в годы Первой мировой войны означенныйспособ аргументации представляется Розанову явно недостаточным инеубедительным. В работе 1915 года мыслитель решительно возражает против идеиженственности русских, усматривая в ней оправдание германского империализма сего тезисом, что славяне — это «прирожденно рабская нация». Розановподчеркивает, что ныне поднялся этот «бесхарактерный» и «женственный» русскиймужик, чтобы показать соседям, что не такая уж он «баба», как рассчитывает егосиятельство прусский юнкер [21, с. 30, 31].
Похожие оговорки в различные периоды своеготворчества сочли необходимым сделать Н. Бердяев, И. Ильин, Н. Лосский, М.Меньшиков, В. Эрн и другие отечественные авторы [22, 23, 12, 24, 19].
Критике подверглась не только идея женственностиРоссии, но и сам расхожий образ русской души, который и позволял соотносить«русскость» с феминностью. Один из наиболее убедительных вариантовальтернативного образа России принадлежит перу И. Солоневича, возлагавшегозначительную долю вины за феминизированный (пассивность, мягкость, любовь кстраданию, неспособность к государственному строительству) образ русскогомужчины на русскую же литературу и философию, которые, по его оценке,фактически и провоцировали немцев на агрессию [25].
Подобные атаки отечественных авторов на идеюженственности России могут показаться слишком резкими; ведь, как было отмечено,симпатии к русской культуре, убежденность в ее мировом значении такжекоррелируются с образом России-женщины. Однако обратим внимание на то, какоеместо в мире отводится женственной России в работах авторов, настроенных вполне«русофильски». Так, Грэхем называет Россию «женой западного человека», так какона «ближе к земле» и «дает нам хлеб» [5, с. 327]. Гендерное разделение трудаоказало влияние и на другой аргумент этого английского автора: «Святая Русьмрлится за нас и поддерживает огонь домашнего очага, в то время как мыотправляемся в мир» [5, с. 329], т. е. России-женщине отводится приватнаясфера, в то время как Англии-мужчине — публичная. «Англии необходима Россия,живущая по принципам святости и простоты, как каждому мужчине необходимаженщина — из-за пищи, которую она ему готовит, и из-за молитв, которые онавозносит за него» [5, с. 328]. Всех ли россиян устроит такое понимание комплементарностимаскулинного Запада и феминной России?
А вот как видится миссия России другому«русофилу», Шубарту: «Россия не стремится ни к завоеванию Запада, ни кобогащению за его счет — она хочет его спасти. Русская душа ощущает себянаиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. (...)Онапереливается через край — на Запад. (...)Она намерена не брать, а давать. Онанастроена по-мессиански» [2, с. 29]. Русь потому Святая, что готовапожертвовать собой, пренебречь своими интересами ради спасения Запада? Еще Дж.С. Милль когда-то обратил внимание на то, что сакрализация женщины вевропейской культуре всегда включала представления о ее жертвенности иальтруизме (см. [19, с. 115]). И не удивительно, что тот же Солоневичоткровенно смеется над шубартовским пониманием смысла бытия России [25, с. 386,387]. Здесь вполне уместны параллели с феминистской критикой культаженственности;
как известно, тот оценивается как своеобразнаяидеологическая ловушка, при посредстве которой женщины вытесняются из публичнойсферы и лишаются возможности развивать свои общечеловеческие способности. Ивслед за «Мистикой женственности» Б. Фридан впору писать о «Мистике русскости»:быть может, женственной России с ее всечеловечностью, смирением, загадочностью,соборностью, милосердием и любовью, России как «радикально Иному» позволеновключаться в мировой контекст только как «империи Зла» или как заботливойженушке и жертвенной матери?
В заключение еще раз подчеркнем значимостьизучения проблемы гендерного аспекта образа России: и потому, что это расширяеткруг источников анализа стереотипов маскулинности и феминности, и потому, чтопозволяет открыть новые грани в исследовании одной из самых иррациональных сферчеловеческого бытия — национальной.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Mosse G. L. Nationalism and Sexuality:Middle-Class Morality and Sexual Norms in Modern Europe. London, 1985.
2. Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 1997.
3. Rancour-Laferriere D. The Slave Soul ofRussia: Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York-London, 1995.
4. HuhhsJ. Mother Russia: The Feminine Myth inRussian Culture. Bloomington, 1988.
5. Graham S. Undiscovered Russia. London, 1912.
6. Matthews С. Sophia, Goddess of Wisdom: TheDivine Feminine from Black Goddess to World Soul. London, 1991.
7. Шпенглер О. Закат Европы. В 2 т. М., 1998. Т.2.
8. Schubart W. Religion und Eros. Munchen, 1966.
9. Richardson W. Anecdotes of the Russian Empire// Seven Britons in Imperial Russia, 1698-1812. Princeton, 1952.
10. Шпенглер О. Прусская идея и социализм.Берлин, б/г.
11. Рябов О. В. «Умом Россию не понять»:гендерный аспект «русской загадки» // Женщина в российском обществе. 1998. 1.
М. Лосский И. О. Характер русского народа//Лосский Н. О. Условия абсолютного добра:
основы этики. Характер русского народа. М., 1991.