Арсеньев Н. О духовной и религиозной традиции русской семьи 1 Всякая культурная и духовная жизнь и народа и отдельной личности должна в значительной мере рассматриваться, как динамическая традиция, т. е. как духовное оплодотворение предшествующим и творение новых ценностей, как претворение в жизнь, в новых формах жизни, некоторых основных, исконных вдохновений. Это в достаточной степени очевидно и подтверждается действительностью на каждом шагу, но об этом часто забывают. Особенно значительное - и основоположное - проявление этого живого потока динамической традиции есть жизнь семьи, культурная и духовная, переходящая из поколения в поколение. В тишине, незаметно, неслышно совершается здесь великое дело не только передачи культурных и духовных ценностей, но и творческого воздействия одного поколения на другое (и - это еще важнее - личности на личность), «духовного оплодотворения», рождения и образования новой личности, т.е. решающего, творческого элемента в общем потоке культурной и духовной жизни.[1] То, что производят семена воспитания, получаемого в недрах семьи, т. е. приобщение ребенка к духовным ценностям, которые, так сказать, "сеются" в его душу, в большинстве случаев несравнимо по глубине и силе со всеми последующими воздействиями в жизни. Огромное значение семьи в духовной и культурной истории отдельного человека и народа настолько ясно, что на доказательство этого не стоит тратить времени. Интересно, однако, остановиться на том, как это значение проявляется, какие различные формы принимает этот поток динамической духовной традиции, текущей через семью (иногда, конечно, эта динамика замирает и "соль" духовная теряет свою силу, остается форма, но жизнь отлетает. Это - как мы знаем - бывает повсюду - и в жизни семьи, и в обществе, как и в жизни отдельной личности). Творческое воздействие происходит - повторяю - в глубинах духа, в тишине, едва заметно. Недаром пришествие и действие Царства Божия сравнивается в Евангелии с незаметным действием закваски, положенной ("скрытой") в "три меры муки, покуда не вскиснет все", или с зерном горчишным, меньшим всех семян, которое однако, упав в землю, вырастает в большой куст, выше всех злаков, так что птицы небесные гнездятся в нем (Мф 13. 32-33). Эти евангельские мысли в сильной мере вдохновили, напр., идеи Хомякова по философии истории.[2] В тишине совершаются величайшие творческие воздействия и созревания - конечно, не только в пределах семьи, но ничто не может сравниться с духовным воздействием матери (иногда той, которая заменяет мать) на душу ребенка. Это средоточие лучей ласки и любви на душу маленького ребенка создает такую благодатную атмосферу творческого влияния и роста, которая часто может решающим образом действовать на всю последующую жизнь. Основные предпосылки и вдохновляющая сила идеала христианской семьи в русской духовной традиции сходны с вдохновляющей силой такого же идеала на Западе, ибо вытекают из того же источника - христианского благовестил и проповеди об освящении всей ткани жизни через воплощение Сына Божия. "Едите ли, пьете ли - все делайте во славу Божию". Брак есть таинство единения двух лиц, освящаемого параллельно с мистическим единением Христа с Церковью. Есть особое достоинство, особые дары и призвание, особый вид служения у разных членов семьи. Идеал жены и матери, женщины-христианки нарисовал апостол Петр в знаменитом месте своего 1-го Послания (3. 4) о "сокровенном внутреннем человеке в нетленной чистоте кроткого и молчаливого духа". Как вся жизнь наша, так и жизнь семьи есть вместе с тем, с точки зрения христианского миросозерцания, и место духовного роста, место приготовления нашего к той высшей цели, к той Вечной жизни, к которой мы все идем и которая предносится нашему взору, освящает все наши земные отношения. "Всякое отцовство на земле" освящается прообразом Небесного Отца ("Преклоняю колена мои пред Отцом Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отцовство на небесах и на земле..." - пишет апостол Павел (Еф 3. 14-15). При основном единстве евангельского идеала христианской семьи в Православном Восточном и в Западном христианстве, мы имеем, однако, многообразие форм и проявлений, в которых эта жизнь христианской семьи нашла свое выражение, при чем народное, этнографически и исторически обоснованное, сыграло также большую роль. Но при всем многообразии этих культурных и национальных элементов можно говорить, как мы видели, о неком обще-христианском идеале, который творчески претворил этот метериал народных обычаев и преданий и доныне часто предносится повседневной действительности как некая вдохновляющая и облагораживающая сила. Нас интересуют здесь особенно духовные и культурные ценности, которые культивируются и передаются в русской семье. Из сказанного ясно, что, когда мы касаемся духовных высот русской семейной жизни, вытекающих из ее евангельского вдохновения, мы вместе с тем встречаемся здесь с явлениями, аналогичными высотам христианской семейной жизни и на Западе. 2 Человек слаб и недостоин морально, но живет духовно из идеала, который выше его. И этот идеал самым уже существованием своим нередко влияет на его жизнь. На это явление в отношении к жизни русского народа нередко указывал Достоевский. Это, конечно, - обще-человеческое явление. Православная Церковь, явилась, как известно, в высокой степени источником религиозного вдохновения и моральной силы для русского народа,[3] была его воспитательницей. Различные силы и устремления русского народа, часто хаотически мятущиеся, нашли в ней свое обуздание и просветление. Православная Церковь учила его трезвению духовному и мужественному подвигу, просветляющему жизнь. В действительности жизнь народная весьма часто была не на высоте, но сложился идеал духовною благообразия, который влиял на жизнь и нередко и осуществлялся в жизни - в самых различных слоях народа. Он недаром закреплен в ряде образов у русских великих писателей, которые умели подглядеть жизнь, увидать иногда ее питающие силы. Таков, например, образ старухи Тихоновны в замечательном отрывке задуманного Толстым романа "Декабристы", полный истовости и подлинного и смиренного достоинства, или этот Некрасовский "Влас": "Полный скорбью неутешною, Темнолиц, суров и прям, Ходит он стопой неспешною По селеньям, городам..." (строки, от которых приходил в восторг Достоевский). В древне-русском, да и в позднейшем благочестивом русском семейном укладе этот идеал освящения жизни находил свое особенно яркое выражение в родительском благословении, которое стоит как бы в центре жизни семьи. Известны эти "зачины" многих русских былин. "Не сырой дуб к земле клонится, Не бумажные листочки расстилаются: Расстилается сын перед батюшкой, Он и просит себе благословенъица: "Ох ты гой ecu, родимый милый батюшка, Дай ты мне свое благословенъице..." Отвечает старый хрестъянин Иван Тимофеевич: "Я на добрые дела тебе благословенъице дам, А на худые дела благословенья нет... Не помысли злом на татарина, Не убей в чистом поле хрестянина" (Из былины об Илье Муромце). А в былине о Дюке Степановиче читаем: "К той же матушке ко родимоей, Честной вдове Омелъфе Тимофеевне, Пал Дюк тогда матушке в резвы ноги, Просит у нея благословенъица съездить в Киев град..." Даже буйный Васька Буслаев покорно просит материнского благословенья: "Вздумал Васинька съездить в Ерусалим град, Спал он просить у матушки благословенъица, Буйной головой он до сырой земли, Как не белая береза изгибается, Не шелковые листья расстилаются, Васинъка матушке наклоняется". Новая жизнь, новая семья начинается с благословенья родителями женихов и новобрачных, строится на нем, оно "утверждает домы чад". В общерусском, напр., в крестьянском быту, оно нередко сохранялось до последних времен - до революции и иногда даже дольше.[4] В-сознательно-религиозной традиции крепких русских семей, попавших в эмиграцию, напр., во многих семьях из старого русского культурного слоя, эта центральная роль благословения родительского при построении новой семьи в значительной мере сохранялась и поныне. А вот несколько зарисовок обряда благословения новобрачных в русском крестьянском быту середины и конца 19-го века. У Р. Терещенко в его известной книге "Быт русского народа" (часть II, Свадьбы. С. Петербург, 1848) собрано много ценного материала. В Смоленской губернии отцы, родной и посаженный, и матери наставляют и благословляют жениха; он кланяется им в ноги; сватьи поют: "Не вороной конь копытом землю роет, Наш молодой князь благословенья просит У батюшки родителя, у батюшки благословителя, У матушки родительницы, у матушки благословителъницы". В Нижегородской губернии, когда все бывает готово к поезду в церковь, каждый из молодых благословляется родителями в своем доме следующим образом: продвигают стол к углу под иконы и покрывают его белым полотном, потом кладут на стол ржаной хлеб с солью, пирог и белый хлеб, затепливают свечи и лампаду под образами; все домашние и родственники молятся с ними. После этого отец и мать надевают на себя шубы, вывороченные шерстью наверх, а отец крестный берет правой рукой жениха за одну руку, держа в правой своей руке вывороченную шубу; за другую руку жениха берет дружко или брат и подводят его к родителям, которые стоят за столом: отец с иконой, а мать с хлебом. Дружко говорит: "Любезный батюшка, благослови милое чадо злат венец прияти и плод с райского дерева сняти". Он повторяет эти слова три раза, а жених три раза падает в ноги отцу на разостланной шубе, которую приготовил сват. Затем отец благословляет сына иконой крестообразно, которую целует сначала сам, потом дает ее целовать сыну, а наконец целуют друг друга. Точно таким образом благословляет мать сына, потом отец и мать благословляют его поочереди хлебом - солью и отпускают к венцу. Таким образом происходит этот обряд благословения и в других местностях России. К восьмидесятым годам 19-го века относится следующее описание предсвадебного благословения у крестьян Елатомского уезда Тамбовской губернии: По окончании обряда поддружье берет потник и кладет его среди комнаты. Дружко подводит сюда жениха, становится рядом с ним против родителей и испрашивает у них благословение: "Батюшка родимый Благословите своего сына родного К суду Божию постоять. Злат венец принять, Животворящий Крест целовать... Как святые отцы принимали, Так и нам грешным" "Благослови, батюшка", добавляет жених и три раза кланяется ему в ноги, испрашивая прощения. "Бог благословит", говорит отец, троекратно обнимает его и вручает ему благословенный образ с караваем. Затем жених становится против матери, дружко точно также просит ее благословить сына; жених просит у нее прощения и он получает затем второй образ с караваем.[5] Очень торжественным был обряд благословения при праздновании свадьбы царя Михаила Феодоровича 5-го февраля 1626 года. Государь слушал раннюю обедню, потом благословлялся у своего отца, святейшего патриарха, и говорил ему речь: "Великий Государь, отец наш, Филарет Никитич, святейший патриарх Московский и всея Руси. По воле Всеблагого и соизволению нашему и матери нашей, инокини Великой Государыни Марфы Федоровны, назначено быть нашей свадьбе, а сего дня моей радости, Святейший Патриарх, благослови сына своего". Патриарх, благословляя сына, говорил: "Всемогущий и неизреченный в милости, вознесший тебя на царский престол за благочестие, Тот и благословляет тебя. Да подаст Он тебе и супруге твоей долгоденствия и размножение роду. Да узришь на престоле сыны сынов твоих и дщери дщерей твоих, и да защитит Он всех вас от врагов, распространит могущество ваше от моря до моря, и от рек до концов вселенной". Потом патриарх благословил его образом Пресвятыя Богородицы. Наглядными носителями родительского благословения, более того - священными для детей и семьи символами Божия благословения являются семейные иконы. Оне передаются из поколения в поколение, как бы воплощая в себе духовную связь, духовную преемственность отцов и детей. У бесчисленных крепких русских семей, простых и знатных, скудного достатка, зажиточных и богатых, были эти заветные семейные или родовые иконы, "родительского" благословения. В старом купечестве, у старообрядцев, в стародворянских и княжеских родах, у духовенства, в крепких гнездах крестьянского семейного быта, особенно, напр., на севере России. Некоторые семейные или родовые иконы как бы воплощали в себе жизнь поколений, историю семьи или рода с отцовской или материнской стороны. Так, напр., в одной из ветвей Голицынского рода хранилась, как семейная святыня, очень древная икона, которую опальный Меньшиков вывез в Сибирь и которой он благословил в Березове свою дочь, княгиню Голицыну, при выходе ее замуж. В семье Ермоловых хранилась из поколения в поколение икона "царской невесты" Марии Хлоповой (которая должна была выйти за царя Михаила Федоровича), прабабки Ермоловых. В старшей ветви Долгоруковского рода хранилась, как большая святыня, икона, которая была связана с памятью героини и подвижницы, княгини Наталии Борисовны Долгорукой, рожденной Шереметевой, вдовы трагически казненного Ивана Долгорукого, впоследствии монахини; эта икона была родительское благословение малолетнему сыну князя Ивана. Это — только несколько случайных примеров, взятых много наугад из знакомых мне семей. В старозаветных купеческих семьях, особенно старообрядческих, также особенно много было таких старинных, наследственных семейных икон. Для детей и внуков они были насыщены живым потоком родительского и дедовского благословения и молитв.[6] В древне-русском доме "красный угол" с иконами, божницей или домашняя часовня были центром религиозной и духовной жизни семьи. Какую огромную роль играли эти иконы в древней Руси, явствует хотя бы из наставления Сильвестровского Домостроя: глава 8-ая. "Како дом свой украсити святыми образы, и дом чист имети. В дому своем всякому христианину, во всякой храмине святые и честные образа, написаны на иконах, ставити на стенах, устроив благолепно место со всяким украшением и со светильники, в нихже свечи пред святыми образы возжигаются на всяком славословии Божием, и по отпетии погашают, завесою закрываются, всякия ради чистоты, и от пыли, благочиния ради и брежения, а всегда чистым крылышком сметати, и мягкою губою вытирати их, и храм тот чисто держати, к святым образом касатися достойным, в чистой совести, и на славословии Божий и на святом пении и молитве, свечи зажигати, и кадити благовонным ладаном, и фимиамом, в молитвах и во бдении, и в поклонах и во всяком славословии Божий, всегда почитати их, со слезами, с рыданием, и сокрушенным сердцем исповедатися, об отпущении грехов" 3 Истовое обрядовое благочестие, которое жило в старо-русской семье, могло быть живым проводником "прикосновения к иному миру". В этом - значение этого благочестия, значение обряда. Но обряд мог, конечно, восприниматься и очень внешне, как нечто самодовлеющее, формальное, и тогда его духовная сила замирала, он мог становиться мертвенным, механическим, как все, лишенное силы духовной. Но обычно, нормально, он должен был просвечивать - и в этом было его назначение - духовные реальности и приближать их к людям. Неправильное внешне-формальное отношение к обряду породило, как известно, великую смуту в русской Церкви во второй половине 17-го века, столь вредную для русского благочестия и приведшую к расколу. Все эти опасности механизации, искажения иерархии ценностей, смешение производного, подчиненного, т. е. внешнего символа, с основной и решающей Реальностью, о котором он должен свидетельствовать, не уменьшает великое религиозное моральное значение обряда. Он помог создать, воспитать тот тип духовной собранности, того духовного благообразия, который проявляется и вовне и облагораживает и внешние проявления жизни. Обряд с этой точки зрения призван освятить эту жизнь в главнейших фазах и проявлениях ее напоминанием о том Источнике Света, из которого уже теперь должна освящаться и просветляться и земная жизнь. Земная жизнь должна просветляться и освящаться отблесками Вочеловечения Слова. Такова православная (и католическая также) философия обряда. И семья религиозно жила, поэтому не обрядом, а силой духовной связанности с великим потоком жизни Церкви, проявлявшейся, между прочим, и в обряде - этом символе освящения жизни; она жила участием в самой жизни Духа. Носительницей и передатчицей этой жизни Духа была прежде всего мать. Характерно, напр., то, что пишет А. С. Хомяков (в письме к М. С. Мухановой): "Я знаю, что восколько я могу быть полезен, ей (т. е. своей матери) обязан я и своим направлением и своей неуклонностью в этом направлении. Счастлив тот, у которого была такая мать и наставница в детстве".[7] Какое великое, огромное богатство представляют эти образы матерей-христианок в этом живом потоке русской духовной и культурной жизни! Как много светлого излилось из них в души окружающих! Эти матери незабываемым образом воздействовали на души своих детей, приводя их в соприкосновение с Божественной Действительностью, уча их на своем примере - любви, состраданию, правде и молитве, уча их подлинно христианскому подходу к жизни. А вместе с тем они часто были центром излучения огромной культуры и ума и сердца. Такая мать - повторяю - своим примером учила любви и состраданию; останавливаюсь на этом, как на самом важном: действенной, себя забывающей любви. Это религиозное и нравственное величие образа христианской русской матери, которое всегда существовало и в сокровенных глубинах повседневной жизни, питало душу молодого поколения и являлось часто духовным средоточием семьи,[8] и с особой яркостью и силой проявилось теперь, на наших глазах, в годы русского лихолетия. Это был живой источник света и ласки, согревавший и своих и чужих. Я знавал одну такую мать, у которой вся жизнь была в отдании себя другим, без всякой сентиментальности, в тишине и ласковости и простоте, соединенной с величайшей мудростью. Эта мать была великая христианка, насыщенная Словом Божиим, которое ежедневно читала своим детям (из Евангелия и посланий апостольских), которая жила сокровенной внутренней жизнью и была вместе с тем необычайно деятельна. Где нужно было утешать, она утешила; бедных она кормила у себя на дому - во время благополучия, а во время большевистского гнета и повсеместного голода, она даже свой паек почти целиком отдавала больному мужу или сироте-племяннику, или просто приходившим затравленным голодным людям, близким и чужим. Но ее главное дело, этой деятельной матери семейства, которая в тяжелые времена на всех готовила в доме, чистила картошку, пекла, когда можно было, хлеб или лепешки, ее главное дело была молитва за других, молитва заступничества. Когда она оставалась одна, она молилась. Когда она сидела и как будто отдыхала и перед ней лежала раскрытая книжка (для нее отдыхом было читать английские романы, особенно в старинном духе, 19-го века), то, когда она оставалась одна, она откладывала книжку - и молилась. За всех! Особенно за своих детей. Две дочери, которые все время оставались при ней и разделяли с ней все перипетии подсоветской жизни, были арестованы и находились в концентрационном лагере (сначала в Соловках, затем одна из них попала в лесозаготовочный концлагерь на северо-востоке), и она вымолила их: они вернулись. Так чувствовали близкие и знавшие ее - они чувствовали силу ее молитвы. Уже в прежние времена ее просили молиться за них близкие и друзья - они чувствовали горение ее праведности. И это было соединено с высочайшей простотой, с ласковым, добрым чувством юмора и утонченной культурой. Особенно любила она поэтов - английских и немецких (Байрона, Гетевского "Фауста", "Buch der Lieder" Гейне) из русских - А. Хомякова и А. К. Толстого. Она любила историков - особенно француза Amedee Thierry, специалиста по последним временам Римской Империи, по нашествиям варваров, по истории церкви 4-го и 5-го в. в. Она хорошо знала Добротолюбие, особенно Макария Египетского, Исаака Сирианина, Исихия Иерусалимского; одной из ее любимых книг было толкование епископа Феофана Затворника на 118-ый псалом (ее любимый). Но особенно питалась она духовным чтением из Священного Писания - псалмов, пророка Исайи и новозаветных книг. Этим она вдохновлялась. Это и молитва были питающим нервом ее жизни. Основная ее характеристика была - жизнь не для себя, отдание себя всецело для других, прежде всего для мужа, потом для детей, а также и всех близких и "чужих". У нее был дар - огромная сила жалости и сострадания. Она не могла видеть горя или нужды - чьи бы они ни были - чтобы не желать помочь тут же, сколько она была в состоянии. Она учила своих детей милосердию, учила их отдавать свою любимую игрушку бедному сироте. Это был такой пример естественной простоты, смирения, величайшей культуры, но прежде всего культуры сердца, и святости, что этот пример сам был уже величайшим актом воздействия и воспитания. Равных по молодому горению духа - даже в старости (как она увлекалась всем прекрасным, как любила классические Lieder Шумана и Шуберта и стихи, особенно образы духовной красоты!), и по силе героического смиренного служения любви и величайшей духовной утонченности и благородства в самой этой подлинной, не вымученной, а основоположной простоте и чистоте духа - я не встречал. Но много образов русской матери - мудрой, горячей сердцем, трезвенно-подлинной и духовно утонченной и, прежде всего, доброй - не навязчиво, не "эмоционально", а истинно доброй, смиренной с забвением себя, религиозно укорененной - встречались мне на моем пути и в России до революции и в эмиграции. Не только, конечно, среди русских. Но разносторонность и трезвенная тонкость и евангельская простота осуществления этого идеала очень типично русские, хотя, конечно, не исключительно. Но на одном хотелось бы еще здесь остановиться. Чем жили эти матери-христианки - те, напр., о которых я говорил здесь и которых я знал? Оне жили прежде всего из внутреннего устремления, из духовного общения своего с Господом своим. В них уже начинал проявляться тот предельный идеал, о котором пишет апостол Павел: "Живу уже не я, но живет во мне Христос", во всяком случае в обращении взора души своей к Нему, черпали они свои силы. Это был некий органический процесс: начало новой жизни, и жизнь эта изливалась вовне на семью и окружающих. 4 Приведу еще несколько примеров такого образа матери - из материала, связанного с воспитанием и духовным ростом ряда русских замечательных людей, вышедших не только в жизнь, но и вошедших в историю русской культуры. Некоторые из них явились центрами духовного воздействия, очагами сердечной теплоты и просвещения, не только для своих детей, но и для посторонних, особенно для молодежи, бывавшей у них в доме. Начну с Авдотьи Петровны Елагиной, в первом браке Киреевской, матери братьев Киреевских и родственницы поэта Жуковского (рожденной Юшковой, 1789-1877). Вот, что о ней пишет известный русский историк права и сотрудник правительства Александра II по крестьянской реформе, профессор К.Д. Кавелин (1818-1885), испытавший ее ласку на себе, когда он юношей часто запросто бывал в этом гостеприимном доме Елагиных, полном молодежи: "Вводимые в замечательно образованные семейства добротой и радушием хозяев, юноши, только что сошедшие со студенческой скамейки, получали доступ в лучшее общество, где им хорошо было и свободно, благодаря удивительной простоте и непринужденности, царившей в доме и на вечерах. Здесь они встречали и знакомились со всем, что тогда было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным занятиям. К числу молодых людей, воспитавшихся таким образом в доме и салоне Авдотьи Петровны Елагиной, принадлежали: Дмитрий Алексеевич Валуев, слишком рано умерший для науки, А.Н. Попов, М.А. Стахович, позднее трое Бакуниных, братья эмигранта, художник Мамонов и другие. Все они были приняты в семействе Елагиных на самой дружеской ноге, - Валуев даже жил в их доме - и вынесли из него самые лучшие, самые дорогие воспоминания. Пишущий эти строки испытал на себе всю обаятельную прелесть и все благотворное влияние этой среды в золотые дни студенчества; ей он обязан направлением всей своей последующей жизни и лучшими воспоминаниями. С любовью, глубоким почтением и благодарностью возвращается он мыслями к этой счастливой поре своей молодости, и со всеми его воспоминаниями из этого времени неразрывно связана светлая, благородная, прекрасная личность Авдотьи Петровны Елагиной, которая всегда относилась к нему и другим начинающим юношам с бесконечной добротой, с неистощимым вниманием и участием". Авдотья Петровна была вместе с тем человеком большой культуры и образованности. "Основательно знакомая со всеми важнейшими европейскими литературами, не исключая новейших, за которыми следила до самой смерти, Авдотья Петровна особенно любила однако старинную французскую литературу. Любимыми ее писателями остались Расин, Жан-Жак Руссо, Бернарден де Сен-Пьерр, Масильон, Фенелон... Чтобы оценить ее влияние на нашу литературу, довольно вспомнить, что Жуковский читал ей свои произведения в рукописи и уничтожал или переделывал их по ее замечаниям. Покойная показывала мне одну из таких рукописей - тольстую тетрадь, испещренную могильными крестами, которые Жуковский ставил подле стихов, исключенных вследствие ее замечаний... Не было собеседницы более интересной, остроумной и приятной. В разговоре с Авдотьей Петровной можно было проводить часы, не замечая, как идет время. Живость, веселость, добродушие, при огромной начитанности, тонкой наблюдательности, при ее личном знакомстве с массою интереснейших личностей и событий, прошедших перед нею в течение долгой жизни, и ко всему этому удивительная память, - все это придавало ее беседе невыразимую прелесть. Все, кто знал и посещал ее, испытали на себе ее доброту и внимательность. Авдотья Петровна спешила на помощь всякому, часто даже вовсе незнакомому, кто только в ней нуждался. Поразительные примеры этой черты характера ее рассказываются родными и близкими". Свою характеристику А.П. Елагиной Кавелин заключает словами: "Не только нашим детям, но даже нам самим трудно теперь вдуматься в своеобразную жизнь наших ближайших предков. Лучшие из них представляли собой такую полноту и цельность личной, умственной и нравственной жизни, о какой мы едва имеем теперь понятие".[9] Это - настолько интересное свидетельство с точки зрения культурной и динамической связи между поколениями, что я привел это почти целиком. А сколько жизнь прошлого (даже и настоящего - даже под советским игом, даже в эмиграции) представляла нам подобные примеры, не записанные в книги, не фиксированные в написанных воспоминаниях, но живых в памяти, живых в своем воздействии, составляющих тайный, скрытый поток творческой, духовной жизни, протекающих через семью. К этим носителям духовного оплодотворения жизни - в частности и в семье - могут быть отнесены слова из Евангелия от Иоанна о том, что у верующих - "из чрева потекут реки воды живой" (7. 37), т. е. что они становятся местом прохождения, живым каналом, через который в жизнь нашу втекают потоки высшей, оплодотворяющей действительности. Невольно думаешь об этом, когда, например, читаешь в воспоминаниях философа князя Евгения Ник. Трубецкого (напечатанных уже в эмиграции в 1921 г., Baden bei Wien, но относящихся к его детству, т.е. к 60-м-70-м годам прошлого века) - о незабываемом воздействии на его душу и на его братьев и сестер его матери, княгини Е. А. Трубецкой (рожд. Лопухиной), истинной христианки, человека огромного духовного горения. Особенно замечателен рассказ его о том, как она вложила в своих детей мысль о вездеприсутствии Божием, о том, что взор Божий проникает повсюду, и не укроешься от него. Мы знаем, какое огромное влияние на духовное развитие Л. Толстого имела беззаветно его любящая тетя Татьяна Александровна Ергольская, которая заменила ему мать с самых ранних его лет и которая была живым образом отдающей себя, смиренной, благостной любви, которая, как он говорит, учила не словами и даже не делами, а всем существом своим учила. "Главное свойство ее жизни, которое невольно заражало меня была ее удивительная, всеобщая доброта ко всем без исключения. Я стараюсь вспомнить, и не могу, ни одного случая, когда бы она рассердилась, сказала резкое слово, осудила бы - не могу вспомнить ни одного случая за 30 лет жизни... Никогда она не учила тому, как надо жить, словами, никогда не читала нравоучений. Вся нравственная работа была переработка в ней внутри, а наружу выходили только ее дела-и не дела... а вся жизнь, спокойная, кроткая, покорная и любящая не тревожной, любующейся на себя, а тихой, незаметной любовью. Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться. И эти два свойства - любовность и неторопливость - незаметно влекли в общество к ней и давали особенную прелесть этой близости... Не одна любовь ко мне была радостна. Радостна была эта атмосфера любви ко всем присутствующим и отсутствующим, живым и умершим, людям и даже животным..."[10] Вот, напр., образ Бабушки из - Воспоминаний московского городского деятеля, человека большой доброты и чистоты сердца, Николая Ивановича Астрова (ум. в Праге в 1934 году): "Бабушка! Воспоминание о ней - одно из самых светлых и очаровательных воспоминаний моего детства и юности. Я не помню человека, который бы так всегда неизменно оставался самим собой во все минуты жизни, во все переживания. Какая-то светлая тишина окружала её. Это было излучение глубокой сосредоточенности ее внутренней духовной жизни... Тихая, неторопливая поступь, полная сдержанности и достоинства. Тихая плавная речь, мелодичный голос, как--то удерживаемый в переливах своих звуков, подчиненный все той же чарующей тишине, составлявшей ее стихию. Красивое, кроткое, озаренное лицо. Даже в минуты волнения и гнева, - а чувство, подобное гневу, охватывало ее, когда до слуха ее долетела чья-либо гадкая брань или "черное слово", - оно не теряло озаренности. Напротив того, в те минуты оно становилось особенно ярким, заставляя смущенно умолкать нарушителя душевной тишины. Ее прелестные голубые глаза, тонкие черты лица довершали образ. Мы всегда любили нашу бабушку и радостно отдавались тому тихому свету, который исходил от всего ее духовного существа. Ее приезд к нам в Москву был для нас всех, больших и малых, истинной радостью. В семье с её появлением повышалось настроение. Все как-то становились лучше и всем становилось лучше. С ее появлением все инстинктивно ощущали, что к нам входило что-то новое, что-то такое, что только она одна умела принести с собой. Милая бабушка! Много душевного очарования связано с воспоминанием о ней. Ее прикосновение к детской душе вызывало смутные ощущения какого-то иного мира, в котором она духовно жила..."[11] Примеры легко умножить. Так много их и в недавнем прошлом. И в настоящем есть также изумительные примеры (например, в русской эмиграции) этой глубокой духовной связи между родителями и детьми, этого духовного воздействия и развития и роста духовного, происходящего в недрах семьи через участие ее членов в питающем потоке динамической традиции. Продолжается ли этот процесс - хотя бы в уменьшенном, хотя в значительной степени сокращенном виде в Советской России? Отмирает ли в ней духовная жизнь семьи или она еще живет? На это возможно и следует, думаю, ответить следующим образом: там, в Советской России и в других странах, подчиненных коммунистической власти, где есть религиозная жизнь, имеется налицо фактор, противоположный тому направлению, которое хочет дать всему развитию жизни народа Советская власть. Где есть еще религиозное начало, там есть еще и семья в духовном смысле слова. Существование религии и существование семьи, как духовнокультурной силы в Советском Союзе более тесно связаны друг с другом, чем в других странах, ибо в других странах нет официально, всеми средствами государственной власти поддержанного яростного похода против религии и против семьи, как некоего свободного очага духовной и культурной жизни. Есть многие элементы в окружающей жизни, враждебно относящиеся и к религии и к религиозно настроенной семье, но прямой, принудительной власти у этих элементов вне коммунистических стран нет, или во всяком случае она пользуется пока косвенными мерами воздействия. В Советском Союзе борьба против религии и борьба против духовной самостоятельности семьи составляет одну общую линию наступления против свободы человеческой личности со стороны коммунистического или стремящегося осуществить коммунизм государства. Но религия, хотя и подавлена, однако не уничтожена. Не уничтожена в конец, хотя все делается, чтобы духовно обесплодить ее, и семью. И обе эти величины в глубине, по существу, поддерживают друг друга. Покуда есть религиозная жизнь в Советской России, веяние ее будет проникать и в недра семьи, как и борьба против религии со всей силой перенесены там в недра семьи одновременно со страшным натиском извне. Думается, что от окончательного исхода этой борьбы зависит и судьба русского народа. 5 Возвращаюсь к прошлому до-советской русской семьи. Она была, как мы видели, местом усиленного духовного и культурного роста, оплодотворения, духовных и культурных встреч. Огромное значение для всей русской культуры, особенно в течение 19-го и в начале 20-го века, имела такая встреча между культурной и духовной жизнью "Востока" и "Запада" (понимая под Востоком русские национальные предпосылки и воздействия Православной Восточной Церкви). Русская культурная семья была изначальным и особенно важным местом этой встречи. Перед нами необозримое поле фактов, переплетающихся влияний, ярко выступающих наружу, или тончайших и глубочайших, менее бросающихся в глаза, но может быть, тем более важных воздействий и творческого ответа на них, фактов творческого синтеза, художественного, умственного, духовного, которые и образуют культуру. И это, повторяю, замечается уже на лоне семьи. Чудные, огромные библиотеки прежних поколений - в столицах, губернских городах и усадьбах, особенно богатые в области гуманистической литературы - современной и старой, истории, истории искусства, биографии, государствоведения, философии и -что также очень интересно - религии. Эти старые, нередко обильно пополнявшиеся, библиотеки были многоязычны. Я помню несколько таких замечательных библиотек, принадлежавших часто семьям, обладавшим скорее скромными средствами. Французская классическая литература 17-го и 18-го века, большей частью в изданиях того времени, в кожанных переплетах с золотым обрезом: Расин, Корнель, Мольер, философы моралисты, религиозные писатели - Паскаль, Фенелон, Массиньон, Боссюэ, Бурдалу, Ларошфуко, мемуаристы - duc de St. Simon, duc de Sully (министр Генриха IV - издание начала 17-го века), duc de Lauzun, герцогиня д'Абрантес(жена Наполеоновского маршала) в 14 томиках, и т. д., и т. д.; труды Монтескье, Токвиля, La Cite Antique Фюстеля де-Куланж, "История консульства и империи" Тьера, Ламартин, Augustin и Amedee Thierry, Ampere, Histoire Romaine a Rome и ряд других позднейших историков. Английский мир бывал представлен не менее ярко. Помню старинную библиотеку графов Чернышевых в имении моей тети Надежды Григорьевны Малиновской, рожд. кн. Долгорукой (ее мать была рожденная граф. Чернышева) в имении Подоляны в южной части Орловской губернии (на границе с Курской). Старинные ореховые шкапчики в библиотечной комнате с зелеными тенями кленовых листьев, скользившими по полу. Эти шкапчики были полны сокровищами: первые издания английских писателей начала 19-го века. Были здесь отдельные томики первого издания Байроновского Child Harold, выходившего отдельными песнями, начиная с 1816 года, со старинными виньетками в клас