Начало формы Конец формы Александр Солженицын. Один день Ивана Денисовича Эта редакция является истинной и окончательной. Никакие прижизненные издания еЈ не отменяют.А. СолженицынАпрель 1968 г.-------- Один день Ивана Денисовича ПовестьВ пять часов утра, как всегда, пробило подъем -- молотком об рельс уштабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие вдва пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долгорукой махать. Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставалк параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- назоне, один -- внутри лагеря. И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальныебрали бочку парашную на палки -- выносить. Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до разводабыло часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь,всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол нарукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб емубосиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам,где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти встоловую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоженакормят, но там охотников много, отбою нет, а главное -- если в миске чтоосталось, не удержишься, начнешь миски лизать. А Шухову крепко запомнилисьслова его первого бригадира КузЈмина -- старый был лагерный волк, сидел кдевятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению,привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал: -- Здесь, ребята, закон -- тайга. Но люди и здесь живут. В лагере воткто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму1 ходитстучать. Насчет кума -- это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Толькобереженье их -- на чужой крови. Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Еще с вечера емубыло не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сончудилось -- то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Все не хотелось,чтобы утро. Но утро пришло своим чередом. Да и где тут угреешься -- на окне наледи наметано, и на стенах вдольстыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! -- паутинка белая. Иней. Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшисьодеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обеступни вместе. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в баракеи в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понеслиодну из восьмиведерных параш. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка,поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок изсушилки. А вот -- и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить).Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадирсейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам. Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, -- Шухов вспомнил:сегодня судьба решается -- хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительствамастерских на новый объект "Соцбытгородок". А Соцбытгородок тот -- полеголое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать,столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб неубежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. И костране разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение. Бригадир озабочен, уладить идет. Какую-нибудь другую бригаду,нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками недоговоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм. Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы наденек освободиться? Ну прямо все тело разнимает. И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит? Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий.Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняковпокладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Такчто полежать можно, аж пока в столовую девятый барак. Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху -- соседШухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший,кавторанг. Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти закипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригадырявкнул: -- Эй, фитили'! -- и запустил в них валенком. -- Помирю! Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали. В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: -- Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисотокчетыре, а стало три только. Кому ж недодать? Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась:от кого-то вечером кусочек отрежут. А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотябы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А тони то ни сЈ. Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявилникому, но как бы злорадно: -- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных! И Шухов решился -- идти в санчасть. И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку иодеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой сверхней нарой вагонки, стоял худой Татарин. Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо. -- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки наспине черного бушлата. -- ^ Трое суток кондея с выводом! И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всемполутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяныхвагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеватьсявсе, кто еще не встал. -- За что, гражданин начальник? -- придавая своему голосу большежалости, чем испытывал, спросил Шухов. С выводом на работу -- это еще полкарцера, и горячее дадут, изадумываться некогда. Полный карцер -- это когда без вывода. -- По подъему не встал? Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво,потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей. На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся,ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, напервом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки сномерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу --переждать Татарина на дворе. Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так быбыло обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Ноотпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиватьсяпросто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь(повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, ина нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку(на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал своиваленки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди)и вышел вслед за Татарином. Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал:ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж егоне было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить.Приберегут завтрак, догадаются. Так и вышли вдвоем. Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора билипо зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны ивнутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветлялизвезды. Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам -- ктов уборную, кто в каптерку, иной -- на склад посылок, тот крупу сдавать наиндивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, ивсем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этомморозе пробыть. А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шелровно, и мороз как будто совсем его не брал. Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа2 -- каменнойвнутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню отзаключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокоюподхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где взатишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, виселтермометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если бон показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодняне натягивало на сорок. Вошли в штабной барак и сразу же -- в надзирательскую. Тамразъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему небыло, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь Татарин объявил, чтопрощает Шухова, и велел ему вымыть пол. Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого невыводили за зону, -- дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно вштабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальникарежима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали инадзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простыхнадзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой,поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг. В надзирательской яро топилась печь. Раздевшись до грязных своихгимнастерок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, вперепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. В углу стояло ведро стряпкой. Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение: -- Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться. Закон здесь был простой: кончишь -- уйдешь. Теперь, когда Шухову далиработу, вроде и ломать перестало. Он взял ведро и без рукавичек (наскоряхзабыл их под подушкой) пошел к колодцу. Бригадиры, ходившие в ППЧ -- планово-производственную часть, --столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший Герой СоветскогоСоюза, взлез на столб и протирал термометр. Снизу советовали: -- Ты только в сторону дыши, а то поднимется. -- Фуимется! -- поднимется!... не влияет. Тюрина, шуховского бригадира, меж них не было. Поставив ведро и сплетяруки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. А тот хрипло сказал со столба: -- Двадцать семь с половиной, хреновина. И, еще доглядев для верности, спрыгнул. -- Да он неправильный, всегда брешет, -- сказал кто-то. -- Развеправильный в зоне повесят? Бригадиры разошлись. Шухов побежал к колодцу. Под спущенными, но незавязанными наушниками поламывало уши морозом. Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро.И веревка стояла коло'м. Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую исунул руки в колодезную воду. Потеплело. Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки исон и спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в поселке с продуктамибыло плохо, и надзирателям, хоть карточки давно кончились, продаваликой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой). -- Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! -- отвлекся один из них. Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что,хоть и в барак побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемьлет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботиноктех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный).Теперь вроде с обувью подналадилось: в октябре получил Шухов (а почемуполучил -- с помбригадиром вместе в каптерку увязался) ботинки дюжие,твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю ходил какименинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенкиподоспели -- житуха, умирать не надо. Так какой-то черт в бухгалтерииначальнику нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. Мол,непорядок -- чтобы зэк две пары имел сразу. И пришлось Шухову выбирать: илив ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинкиотдай. БерЈг, солидолом умягчал, ботинки новехонькие, ах! -- ничего такжалко не было за восемь лет, как этих ботинков. В одну кучу скинули, веснойуж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли. Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их вугол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжалсяв карцер, а ложку не забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулсяпод валенки к надзирателям. -- Ты! гад! потише! -- спохватился один, подбирая ноги на стул. -- Рис? Рис по другой норме идет, с рисом ты не равняй! -- Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет? -- Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то... -- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка? Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулсяпростодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме всорок третьем году, когда он доходил. Так доходил, что кровавым поносомначисто его проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. Атеперь только шепелявенье от того времени и осталось. -- От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Неупомню, какая она и баба. -- Та'к вот они моют... Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят.Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить. -- Да на хрена' его и мыть каждый день? Сырость не переводится. Ты вотчто, слышь, восемьсот пятьдесят четвертый! Ты легонько протри, чтоб толькомокровато было, и вали отсюда. -- Рис! ПшЈнку с рисом ты не равняй! Шухов бойко управлялся. Работа -- она как палка, конца в ней два: для людей делаешь -- качестводай, для начальника делаешь -- дай показуху. А иначе б давно все подохли, дело известное. Шухов протер доски пола, чтобы пятен сухих не осталось, тряпкуневыжатую бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду надорожку, где ходило начальство, -- и наискось, мимо бани, мимо темногоохолодавшего здания клуба, наддал к столовой. Надо было еще и в санчасть поспеть, ломало опять всего. И еще надо былоперед столовой надзирателям не попасться: был приказ начальника лагерястрогий -- одиночек отставших ловить и сажать в карцер. Перед столовой сегодня -- случай такой дивный -- толпа не густилась,очереди не было. Заходи. Внутри стоял пар, как в бане, -- на'пуски мороза от дверей и пар отбаланды. Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когдаместа освободятся. Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги подва, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искалидля них места на столах. И все равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на'тебе, толкнул поднос. Плесь, плесь! Рукой его свободной -- по шее, по шее!Правильно! Не стой на дороге, не высматривай, где подлизать. Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится.Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, откреста отстали. А русские -- и какой рукой креститься, забыли. Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша,вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты ивыплевывая косточки на стол. Когда их наберется гора на столе -- перед новойбригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу. А прямо на пол кости плевать -- считается вроде бы неаккуратно. Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одногоиз таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Этобыл из последних бригадников, поплоше Шухова. Снаружи бригада вся в однихчерных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно --ступеньками идет. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов невсякую работу возьмет, есть пониже. Фетюков заметил Шухова и вздохнул, уступая место. -- Уж застыло все. Я за тебя есть хотел, думал -- ты в кондее. И -- не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе мискиотштукатурит дочиста. Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога, прошла с нимвесь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней инаколка стояла: "Усть-Ижма, 1944". Потом Шухов снял шапку с бритой головы -- как ни холодно, но не мог онсебя допустить есть в шапке -- и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстропроверил, что там попало в миску. Попало так, средне. Не с начала баканаливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из неекартошку выловил. Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперьсовсем холодная. Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво. Уж тутхоть крыша гори -- спешить не надо. Не считая сна, лагерник живет для себятолько утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять заужином. Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело -- какой овощ на зимузаготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку -- так и прошлабаланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче -- капуста черная.Самое сытное время лагернику -- июнь: всякий овощ кончается и заменяюткрупой. Самое худое время -- июль: крапиву в котел секут. Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось,развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сеткерыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами,высасывал скелет -- и выплевывал на стол. В любой рыбе ел он все: хотьжабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когдавываривались и плавали в миске отдельно -- большие рыбьи глаза, -- не ел.Над ним за то смеялись. Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперьел без хлеба. Хлеб -- его потом отдельно нажать можно, еще сытей. На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов ееотламывал кусочками. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, нисытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумалидавать ее вместо крупы, говорят -- от китайцев. В вареном весе триста граммтянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу. Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов наделшапку и пошел в санчасть. Было все так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнализвезды. И все так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону.Как этот лагерь, Особый, зачинали -- еще фронтовых ракет осветительныхбольно много было у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной,белыми, зелеными, красными, война настоящая. Потом не стали ракет кидать.Или до'роги обходятся? Была все та же ночь, что и при подъеме, но опытному глазу по разныммелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. ПомощникХромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал ещепомощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть невыходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художникс бородкой -- за краской и кисточкой, номера писать. Опять же Татаринширокими шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. И вообщеснаружи народу поменело -- значит, все приткнулись и греются последниесладкие минуты. Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй разпопадешься -- опять пригребЈтся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо,чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Может,он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. Читали жвот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов снимать шапку идва шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно,а для других это сласть. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псыклятые. Нет уж, за углом перестоим. Миновал Татарин -- и уже Шухов совсем намерился в санчасть, как егоозарило, что ведь сегодня утром до развода назначил ему длинный латыш изседьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, изголовы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра ужэтого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Хороший у негосамосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой. Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли к седьмому бараку.Но до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти. Слышно скрипел снег под ногами. В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшноступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель. Но двери кабинетов были все закрыты. Врачи-то, поди, еще с постелей неподымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин, зачистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал. Никого больше не было. Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезтьглазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писалровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно однупод одной начинал с большой буквы. Шухову было, конечно, сразу понятно, чтоэто -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела. -- Вот что... Николай Семеныч... я вроде это... болен... -- совестливо,как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов. Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. На нем был чепчикбелый, халат белый, и номеров видно не было. -- Что ж ты поздно так? А вечером почему не пришел? Ты же знаешь, чтоутром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ. Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще. -- Да ведь, Коля... Оно с вечера, когда нужно, так и не болит... -- А что -- оно? Оно -- что болит? -- Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего. Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Ноправо ему было дано освободить утром только двух человек -- и двух он ужеосвободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти двачеловека, и подведена черта. -- Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты -- под самый развод? На! Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозьпрорези в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать. Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб неперекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже ненарочно, а показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в нееза малым. А Вдовушкин писал дальше. Санчасть была в самом глухом, дальнем углу зоны, и звуки сюда недостигали никакие. Ни ходики не стучали -- заключенным часов не положено,время за них знает начальство. И даже мыши не скребли -- всех их повыловилбольничный кот, на то поставленный. Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, прияркой лампе целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел он все стены --ничего на них не нашел. Осмотрел телогрейку свою -- номер на грудипообтерся, каб не зацапали, надо подновить. Свободной рукой еще бородуопробовал на лице -- здоровая выперла, с той бани растет, дней боле десяти.А и не мешает. Еще дня через три баня будет, тогда и побреют. Чего впарикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого. Потом, глядя на беленький-беленький чепчик Вдовушкина, Шухов вспомнилмедсанбат на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной челюстью и --недотыка ж хренова! -- доброй волею в строй вернулся. А мог пяток днейполежать. Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три не насмерть ибез операции, но чтобы в больничку положили, -- лежал бы, кажется, тринедели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым -- лады. Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет. С каким-то этапомновый доктор появился -- Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, самсумутится, и больным нет покою: выдумал всех ходячих больных выгонять наработу при больнице: загородку городить, дорожки делать, на клумбы землюнанашивать, а зимой -- снегозадержание. Говорит, от болезни работа -- первоелекарство. От работы лошади дохнут. Это понимать надо. Ухайдакался бы сам накаменной кладке -- небось бы тихо сидел. ...А Вдовушкин писал свое. Он, вправду, занимался работой "левой", нодля Шухова непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, котороевчера отделал, а сегодня обещал показать Степану Григорьичу, тому самомуврачу. Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовалВдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и сталВдовушкин учиться делать внутривенные уколы на темных работягах, да насмирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, чтофельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Был же Коля студент литературногофакультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел, чтоб оннаписал в тюрьме то, чего ему не дали на воле. ...Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стекла еле слышнодонесся звонок развода. Шухов вздохнул и встал. Знобило его, как и раньше,но косануть, видно, не проходило. Вдовушкин протянул руку за термометром,посмотрел. -- Видишь, ни то ни сЈ, тридцать семь и две. Было бы тридцать восемь,так каждому ясно. Я тебя освободить не могу. На свой страх, если хочешь,останься. После проверки посчитает доктор больным -- освободит, а здоровым-- отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону. Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел. Теплый зяблого разве когда поймет? Мороз жал. Мороз едкой мглицей больно охватил Шухова и вынудил егозакашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь ктокого. Трусцой побежал Шухов в барак. Линейка напролет была вся пуста, илагерь весь стоял пуст. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже всеоторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода. Конвой сидит втеплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, -- тоже им не маслосливочное в такой мороз на вышках топтаться. Вахтеры на главной вахтеподбрасывают в печку угля. Надзиратели в надзирательской докуриваютпоследнюю цигарку перед обыском. А заключенные, уже одетые во всю своюрвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глазтряпками от мороза, -- лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глазазакрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: "Па-дъем!" Дремала со всем девятым бараком и 104-я бригада. Только помбригадирПавло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптистАлешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, гдеу него была переписана половина евангелия. Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и -- к помбригадировойвагонке. Павло поднял голову. -- Нэ посадылы, Иван Денисыч? Живы? (Украинцев западных никак непереучат, они и в лагере по отчеству да выкают). И, со стола взявши, протянул пайку. А на пайке -- сахару черпачокопрокинут холмиком белым. Очень спешил Шухов и все ж ответил прилично (помбригадир -- тоженачальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж какспешил, с хлеба сахар губами забрал, языком подлизнул, одной ногой накронштейник -- лезть наверх постель заправлять, -- а пайку так и такпосмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесятграмм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах ив лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хотьшуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестантуи Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься.Недодача есть в каждой пайке -- только какая, велика ли? Вот два раза надень и смотришь, душу успокоить -- может, сегодня обманули меня не круто?Может, в моей-то граммы почти все? -- Грамм двадцать не дотягивает, -- решил Шухов и преломил пайкунадвое. Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у негокарманчик белый специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют безкарманов). Другую половину, сэкономленную за завтраком, думал и съесть тутже, да наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. Потянулся сунутьполпайки в тумбочку, но опять раздумал: вспомнил, что дневальные уже двараза за воровство биты. Барак большой, как двор проезжий. И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги изваленок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширилдырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головысодрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмонешапки тоже щупают; однова' надзиратель об иголку накололся, так чуть Шуховуголову со злости не разбил). Стежь, стежь, стежь -- вот и дырочку за пайкойспрятанной прихватил. Тем временем сахар во рту дотаял. Все в Шухове былонапряжено до крайности -- вот сейчас нарядчик в дверях заорет. Пальцы Шуховаславно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше. Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может,для Шухова нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вродеполитруков): -- "Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, илизлодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись,но прославляй Бога за такую участь". За что Алешка молодец: эту книжечку свою так заса'вывает ловко в щель встене -- ни на едином шмоне еще не нашли. Теми же быстрыми движениями Шухов свесил на перекладину бушлат,повытаскивал из-под матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку итряпочку с двумя рубезками. Опилки в матрасе чудок разровнял (тяжелые они,сбитые), одеяло вкруговую подоткнул, подушку кинул на место -- босиком жеслез вниз и стал обуваться, сперва в хорошие портянки, новые, потом вплохие, поверх. И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил: -- Кон-ча'й ночевать, сто четвертая! Вы'-ходи'! И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла квыходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше невыгонит. Сказал -- "выходи!" -- значит, край выходить. И пока бригадники, тяжело ступая, без слова выходили один за другимсперва в коридор, потом в сени и на крыльцо, а бригадир 20-й, подражаяТюрину, тоже объявил: "Вы-ходи!" -- Шухов доспел валенки обуть на двепортянки, бушлат надеть сверх телогрейки и туго вспоясаться веревочкой(ремни кожаные были у кого, так отобрали -- нельзя в Особлагере). Так Шухов все успел и в сенях нагнал последних своих бригадников --спины их с номерами выходили через дверь на крылечко. Толстоватые,навернувшие на себя все, что только было из одежки, бригадники наискосок,гуськом, не домогаясь друг друга нагнать, тяжело шли к линейке и толькопоскрипывали. Все еще темно было, хотя небо с восхода зеленело и светлело. И тонкий,злой потягивал с восхода ветерок. Вот этой минуты горше нет -- на развод идти утром. В темноте, в мороз,с брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом незахочешь. У линейки метался младший нарядчик. -- Ну, Тюрин, сколько ждать? Опять тянешься? Младшего-то нарядчика разве Шухов боится, только не Тюрин. Он ему и дыхпо морозу зря не погонит, топает себе молча. И бригада за ним по снегу:топ-топ, скрип-скрип. А килограмм сала, должно, отнес -- потому что опять в свою колоннупришла 104-я, по соседним бригадам видать. На Соцгородок победней дапоглупей кого погонят. Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком,ни укрыва, ни грева! Бригадиру сала много надо: и в ППЧ нести и свое брюхо утолакивать.Бригадир хоть сам посылок не получает -- без сала не сидит. Кто из бригадыполучит -- сейчас ему дар несет. А иначе не проживешь. Старший нарядчик отмечает по дощечке: -- У тебя, Тюрин, сегодня один болен, на выходе двадцать три? -- Двадцать три, -- бригадир кивает. Кого ж нет? Пантелеева нет. Да разве он болен? И сразу шу-шу-шу по бригаде: Пантелеев, сука, опять в зоне остался.Ничего он не болен, опер его оставил. Опять будет стучать на кого-то. Днем его вызовут без помех, хоть три часа держи, никто не видел, неслышал. А проводят по санчасти... Вся линейка чернела от бушлатов -- и вдоль ее медленно переталкивалисьбригады вперед, к шмону. Вспомнил Шухов, что хотел обновить номерок нателогрейке, протискался через линейку на тот бок. Там к художнику два-тризэка в очереди стояли. И Шухов стал. Номер нашему брату -- один вред, понему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номеравпору -- тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься? Художников в лагере трое, пишут для начальства картины бесплатные, аеще в черед ходят на развод номера писать. Сегодня старик с бородкойседенькой. Когда на шапке номер пишет кисточкой -- ну, точно как поп миромлбы мажет. Помалюет, помалюет и в перчатку дышит. Перчатка вязаная, тонкая, рукаокостеневает, чисел не выводит. Художник обновил Шухову "Щ-854" на телогрейке, и Шухов, уже незапахивая бушлата, потому что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой вруке догнал бригаду. И сразу разглядел: однобригадник его Цезарь курил, икурил не трубку, а сигарету -- значит, подстрельнуть можно. Но Шухов не сталпрямо просить, а остановился совсем рядом с Цезарем и вполоборота гляделмимо него. Он глядел мимо и как будто равнодушно, но видел, как после каждойзатяжки (Цезарь затягивался редко, в задумчивости) ободок красного пеплапередвигался по сигарете, убавляя ее и подбираясь к мундштуку. Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал прямо против Цезаря и в ротему засматривает, и глаза горят. У Шухова ни табачинки не осталось, и не предвидел он сегодня преждевечера раздобыть -- он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас былэтот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама, -- но он бы себя не уронил итак, как Фетюков, в рот бы не смотрел. В Цезаре всех наций намешано: не то