ПОМНИТЬ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ СОДЕРЖАНИЕВведение…………………………………………………………………………….71 Выселение народа………………………………………………………...23 1.1 Коллаборационизм и дискурс вины……………………………..23 1.2 День выселения…………………………………………………….53 1.3 Дорога………………………………………………………..............73 1.4 Широклаг……………………………………………………………..852 Стратегии и тактики выживания…………………. ……………………97 2.1 Миф о людоедах……………………………………………………98 2.2 Жилище………………………………………………………………99 2.3 Пища………………………………………………………………...102 2.4 Занятия……………………………………………………………..114 2.5 Комендатура……………………………………………………….127 2.6 Школа………………………………………………………………..132 2.7 Вуз …………………………………………………………………..140 2.8 Стратегии и тактики выживания………………………………..145 2.9 Встреча с родиной………………………………………………..1633 Депортация 1943 г. в коллективной памяти и идентичности……..189 3.1 Без / Гласность и тема депортации……………………………189 3.2 Устный и письменный тексты…………………………………...203 3.3 «За что?»…………………………………………………………...226 3.4 Cтигматизованная этничность………………………………….240 3.5 Поезда Памяти…………………………………………………….252 3.6 Память в третьем поколении……………………………………258Заключение………………………………………………………………………267Библиография…………………………………………………………………..273 Список сокращений…………………………………………………………….281ВВЕДЕНИЕКалмыки – монголоязычный народ, проживающий с начала XVII в. в границах Российской империи / СССР / Российской Федерации. Его численность варьирует с 200 тыс. в 1898 г. до 174 тыс. в 2003 г. Историко-культурный облик этой общности сформировался на современной территории западной части Республики Монголия и северо-западных областей Китая (Джунгария). Известные из ранних исторических источников («Тайная история монголов», «Сборник летописей» Рашид-ад-дина и др.) как ойраты, представители этой этнической группы получили в России новый этноним хальмг – калмыки, с самоназванием улан залата хальмгуд – краснокистные калмыки. Прикочевав в пределы России первоначально на территорию Сибири, калмыки к середине XVIII в. обосновались в междуречье Волги и Урала, а позже большая их часть переселилась на земли в низовьях Волги и Прикаспия, которые стали называться Калмыцкая степь. С тех пор для всего монголоязычного мира калмыки стали ижлин хальмгуд – волжскими калмыками, или арасян хальмгуд – российскими калмыками. В соответствии с административным делением Российской империи Калмыцкая степь входила в состав Астраханской и Ставропольской губерний; на этой территории проживали группы калмыков, известные как торгуты, дербеты, хошеуты и донские калмыки (бузава), населявшие Калмыцкий район Великого Войска Донского. Терские, кумские и оренбургские калмыки были переселены из прежних мест своего проживания в Калмыцкую степь уже в начале 1920-х гг. Традиционное калмыцкое хозяйство было основано на экстенсивном скотоводстве и связанном с ним кочевом образе жизни. Согласно двусторонним договоренностям, принятым при вхождении в состав Российской империи в первой половине ХVII в., Калмыцкое ханство было самостоятельным в хозяйственной, религиозной и судебной сферах, но имело обязательство координировать с царской администрацией свою внешнюю политику. Однако колониальная политика царизма, активно осуществлявшаяся в Калмыцкой степи, в частности принудительная христианизация населения, активная колонизация территорий, вызывала недовольство калмыцкой аристократии, нередко выражавшееся в откочевках феодалов со своими подданными на прежние территории – в Джунгарию. Самая крупная из таких откочевок, когда хан Убуши увел с собой три четверти населения, произошла в 1771 г. послужила поводом к ликвидации Калмыцкого ханства в составе Российского государства. Исход 1771 г. остался в народной памяти и в историко-литературных памятниках как первая в России катастрофа национального масштаба: вместе с большей частью народа покинула пределы Калмыцкой степи ее социальная и культурная элита - аристократия (включая ханский род). После этой откочевки в наказание калмыцкому народу была ликвидирована его государственность – было упразднено Калмыцкое ханство, ликвидированы титул хана и наместника ханства, управление калмыцкими делами перешло к особой Экспедиции калмыцких дел, учрежденной при канцелярии астраханского губернатора1. Калмыцкая степь стала типичной колониальной окраиной Российской империи. Такой политико-административный статус сохранялся практически вплоть до Октябрьской революции. После установления в 1920 г. Советской власти в Калмыцкой степи была создана Автономная область калмыцкого народа, с 1936 г. – Калмыцкая Автономная Республика. Последняя была ликвидирована в 1943 г. и восстановлена в 1957 г. сначала как автономная область в составе Ставропольского края, которая вскоре, с 1958 г., получила статус автономной республики и стала называться Калмыцкой АССР. Так называемая политика коренизации – политика привлечения в органы управления республики представителей коренного населения и усилия советской власти в «ликвидации исторической отсталости ранее угнетенных народов» существенно изменили этнокультурный облик калмыков. Переход с мобильного на стационарный тип ведения хозяйства, изменившийся характер поселения и тип жилища, модернизированный рацион питания, языковая русификация, включавшая отмену традиционного алфавита в пользу кириллицы, кампания по ликвидации безграмотности, борьба с религией стали чертами социалистического образа жизни2. Исторические перипетии ХХ в. отразились на калмыках самым драматическим образом. В период гражданской войны в России многие калмыки, особенно из числа калмыцкого казачества, эмигрировали через Турцию в различные страны Европы. В основном это были донские калмыки, служившие в рядах Белой армии и разделившие ее судьбу, их было 3-4 тыс. человек. В Европе калмыки селились в разных странах, преимущественно славянских – Болгарии и Югославии, позже часть их переехала во Францию и Чехословакию. В ответ на активную агитацию Советского государства часть эмигрантов в первой половине 1920-х гг. вернулась в СССР. Практически всех репатриантов на родине ожидали репрессии: ссылки, тюрьмы, некоторых – расстрел. В период Второй мировой войны был сформирован Калмыцкий кавалерийский корпус, и его сотрудничество с фашистскими оккупантами стало главным официальным аргументом для тотальной депортации калмыцкого народа в конце 1943 г. Ушедшие же с германскими военными властями калмыки примкнули к более многочисленной калмыцкой общине первого исхода. Депортация для калмыков длилась 13 лет и стала в полном смысле глубокой коллективной травмой, переживаемой народом даже после возвращения из депортации в 1956 г., – в самых разных формах на протяжении трех поколений. В период политической либерализации и роста этнонационализма среди советских народов, наступивший с перестройкой, у калмыков появились самые разные ожидания и устремления. Часть их была связана с процессом так называемой суверенизации и параллельным осуществлением рыночных реформ в экономике, особенно после провозглашения Республики Калмыкия – Хальмг Тангч (1990 г.), ставшей одним из 89 субъектов новой Российской Федерации. Тогда же на мощной эмоционально-политической волне рождается движение за полную реабилитацию народа, особенно активизировавшееся после принятия в апреле 1991 г. закона «О реабилитации репрессированных народов СССР». В это же время стало возможным установление связи с зарубежными калмыками, что повлекло за собой новое осознание этнической общности. Интеллигенция и медиа были вовлечены в процесс нового осмысления истории депортации в общем курсе истории калмыцкого народа, который, однако, не может подменить аналитической академической работы. Такая работа имеет свою, уже длительную традицию. Изучение истории и этнографии калмыков началось сразу же после появления этого народа в составе Российского государства и преследовало, прежде всего, цели оптимального управления инородческим населением. Этнографические описания калмыков появляются как в общих работах Г.Ф.Миллера, Ф.А.Бюлера, П.С.Палласа, С.Г.Гмелина, И.Лепехина, так и в специальных исследованиях П.Небольсина, И.Житецкого, Н.Нефедьева и др. В советский период изучение истории и культуры калмыцкого народа продолжалось. Однако историческая судьба калмыков в ХХ в. была такова, что в довоенный период профессиональные этнографы среди калмыков не успели появиться, и понадобилось время, чтобы после депортационных лет выросли кадры ученых, имеющих исследовательский интерес к этнографии. Наиболее полно этнографическое описание калмыцкого народа дается в монографии одного из родоначальников современной калмыцкой этнографии У.Э.Эрдниева «Калмыки»3. С тех пор вышли десятки монографий и сотни статей по разным направлениям этнографической науки4. Однако они были посвящены наиболее устоявшимся научным направлениям (этногенетические исследования, проблемы семьи, влияние религии и др.). Таких вопросов, как насильственные перемещения калмыков в ХХ в., советская научная литература избегала. Тем более оставались за рамками историко-этнографических исследований сложные процессы в сфере этнического самосознания депортированного народа. В современной исторической науке проблема массовых насильственных перемещений населения, в частности на территории СССР, становится предметом все большего внимания. Эти перемещения, называемые по-разному (массовые переселения, выселение раскулаченных, депортации), объединяет то, что они не были следствием автономно принимаемых индивидуальных решений (А.Ричмонд), a происходили в результате гражданской войны, двух мировых войн, политических репрессий, межэтнических конфликтов. По оценкам некоторых специалистов (Н.Ф.Бугай), только в пределах бывшего СССР около 20 миллионов человек стали жертвами насильственных переселений, примерно 3,5 миллиона из которых были депортированы по этническому признаку. Калмыки стали одним из 14 депортированных народов. Историко-культурный анализ их депортации поможет лучше осмыслить схожие ситуации с другими народами. Одна из актуальных проблем отечественной истории советского периода, а также истории Второй мировой войны в целом – это проблема коллаборационизма. Военных коллаборантов в составе вермахта из числа советских граждан насчитывалось более одного миллиона (К.Александров), среди них были и калмыки. Более пяти тысяч человек – военных коллаборантов и гражданского населения покинули республику и страну вслед за отступавшими немецкими войсками зимой 1942-1943 гг. Эти люди составили так называемый Калмыцкий кавалерийский корпус, большая часть которого после пленения в 1945 г. была репатриирована в СССР. Одна из задач исследования – выяснить, какова природа этого явления, каковы социально-политические последствия коллаборационизма для представителей той или иной этнической или социальной группы населения, какие аргументы и переживания сопровождают представителей «наказанных» народов в их последующей истории и как все это оценивать с позиций сегодняшнего дня. Важно отметить, что проблема коллаборационизма дается не с позиций военного историка, а социального антрополога со всеми вытекающими академическими приоритетами. Поэтому для данного исследования наиболее важной представляется проблема травмы и памяти: переживания, сохранения и трансляции в народной памяти вынужденных переселений, которые по политико-идеологическим и культурным причинам долго замалчивались в официальной истории и часто табуировались в массовом сознании. В принципе речь идет о трансформации коллективной идентичности в контексте коллективной травмы – вопрос, который до сих пор остается мало изученным в российской науке. Один из аспектов проблемы – разная оценка коллективным сознанием народа драматических событий массовых перемещений. Исторические ситуации, когда «калмык убивал калмыка», оказываются в зоне умолчания или вытеснения. Можно предположить, что причины умолчания были различны. В советское время обращение к этим сюжетам было нежелательным для власти, потому что оба исхода калмыков, как в гражданскую, так и во Вторую мировую войну, были восприняты ею как протест против господствовавшего политического режима. Это было опасным и для ученых, которые понимали, что суждения, не совпадающие с официальными в общественном дискурсе, наказуемы, и всегда знали ту грань, переходить которую им было нельзя. Эпоха гласности сняла запрет с табу на многие события российской истории. Демократизация общества и падение роли КПСС сделали общественные науки свободными от принципа партийности, который был основным для советской науки. История СССР подлежала деидеологизации и многие ее события были переосмыслены. Пересмотр истории гражданской войны происходил в калмыцком историческом самосознании в целом безболезненно. Иначе обстояло дело со вторым исходом калмыков в ХХ в. – в годы Второй мировой войны, связанным с частичной оккупацией Калмыкии немецкими частями и историей Калмыцкого кавалерийского корпуса. Эта часть истории народа все еще табуирована в публичном дискурсе, поскольку коллаборационизм части калмыцкого населения стал поводом к тотальной депортации возмездия 1943 г. Коллективная вина, навязанная советским режимом всему народу, усугубленная не только самим наказанием, но и публичными процессами 1967-1984 гг. над участниками корпуса, еще живо присутствует в сознании народа. Как приватно, так и официально люди предпочитают не говорить о корпусе вслух, во многом из-за самого факта измены родине, который для многих не может быть оправдан или прощен. Последовавшая в 1943 г. депортация в течение всего советского периода тоже находилась вне публичного обсуждения. В период либерализации общественной жизни эта «тайная история» калмыков стала широко обсуждаемой и закрепилась в этническом самосознании. Представление о депортации как самой массовой трагедии калмыцкого народа прошлого столетия благодаря политическим и журналистским усилиям формулируется как наиболее яркая страница истории народа в ХХ в. Годы депортации ныне вспоминаются с определенным достоинством и даже с гордостью, в особенности это касается перенесенных страданий и утрат, а также опыта выживания в трудных природно-климатических и социальных условиях. Здесь исследовательская проблема заключается в том, как осмыслить инструменталистское усвоение травмы и преодолеть политизированные оценки коллективных депортаций исключительно как геноцида, а также оценить механизмы и пути сохранения целостности и культурной самобытности группы в экстремальных условиях. Сравнение опыта переживания травмы калмыками с опытом травмы других по историко-культурным параметрам народов, также имеющих опыт депривации, например, чеченцев в СССР или американцев японского происхождения в США, – тема, ждущая своего исследователя. В данной книге автор ограничивается лишь рядом примеров. Можно думать, что калмыки, в прошлом кочевой народ, должны были бы легче перенести вынужденное переселение – как очередную перекочевку. Однако к моменту переселения калмыки уже не были кочевниками, а все предыдущие исторические перемещения, связанные с годовым хозяйственным циклом, тщательно планировались во времени и пространстве. Так что вынужденная «перекочевка» не имела ничего общего с предыдущим опытом. При анализе материалов, связанных с интерпретацией прошлого, автор ориентировался на исследования в области исторической памяти (М.Хальбвакс5, П.Вен6, П.Рикёр7, Я.Ассман8, В.А.Шнирельман9). Сюжеты, связанные с историей депортации, были осмыслены с учетом научных достижений в исследовании антропологии насилия и истории депортаций, содержащихся в монографиях А.М.Некрича10, В.А.Тишкова11, Н.Ф.Бугая12, П.Поляна13, В.В.Бочарова14, В.Б.Убушаева15, а сюжеты, связанные с коллаборационизмом, – с учетом исследований К.М.Александрова16, И.А.Гилязова17. Хочется вновь подчеркнуть, что данная книга написана не об истории депортации и не рассматривает специально правозащитные аспекты проблемы. В первую очередь, это работа об антропологии депортационной травмы калмыков: что и как сохранилось в памяти. В этой связи мне были полезны исследования антропологов, занимавшихся сходными проблемами, – Й.Такезавы18, М.Поль19. У многих народов, особенно переживших авторитарные режимы в прошлом, происходят радикальные переоценки исторических событий. Подобный процесс переосмысления политической истории ХХ в. прослеживается в исследовании на примере калмыков. Историческая память, особенно связанная с коллективной травмой, становится не просто ресурсом этнической мобилизации, но при ее политическом использовании нередко ведет к эскалации конфликта. Приобретение знания о травме способствует сбалансированному отношению к истории, может послужить моральной терапией и способствует реабилитационному процессу. Изучение истории каждого репрессированного народа и того, как она помнится, сохраняется и создается людьми, – есть осмысление перенесенного опыта, необходимое как для данного народа, так и для других сообществ. Одновременно я стремилась преодолеть другие «недостатки native anthropologist», в которых обычно их/нас упрекают, и не идеализировать свой народ, не романтизировать и не драматизировать его историю. Я понимала, что сама тема коллаборационизма в целом моим землякам покажется нежелательной. Им кажется, что если уж человек захотел поведать миру о своем народе, то должен выбрать «достойную» тему, которой можно гордиться. Зачем же выставлять на всеобщий суд то, о чем трудно говорить даже между «своими», что просто постыдно – измену родине. Старики учили меня уму-разуму: «Кто знает о Корпусе – с теми ничего не поделаешь, но зачем нам (калмыкам) самим делать усилия, чтобы о таких стыдных вещах узнали и те, кто об этом не знает. Другое дело – депортация: это тема, достойная пера. О наших страданиях и потерях должны знать все люди. Но стоит ли в связи с этой темой упоминать об агентуре НКВД среди депортированных, это ведь еще одно пятно на народ?» Однако я калмычка по происхождению и не хочу скрывать свою историю, как и свои эмоции, которые в любом случае неочевидно проявляются даже при научном обсуждении. Что же теперь, не заниматься родной культурой, сознательно выбирать другие/чужие объекты исследования, отдавая родную культуру в руки других/чужих исследователей, которые будут объективнее, потому что хуже ее знают и менее привязаны к этому сообществу? Кто же будет исследовать в этом случае те проблемы, которые важны для меня лично и для других калмыков именно сейчас? В конце концов я поняла, что чувствую себя несвободной в своем исследовании, что начинаю опасаться угодить под эту примордиалистскую категорию, очевидно, сконструированную «постколониальными» антропологами для того, чтобы не только предостеречь коллег от ошибок, но и указать ученым из бывших колоний их навсегда провинциальное место в науке, их предел, очерченный географическими границами малой родины. Почему любой заезжий антрополог (traveling anthropologist), часто не понимающий самых простых вещей в чужой культуре, может ошибаться сплошь и рядом, но не боится ярлыков? Нередко он пользуется помощью и работами местных коллег, но не считает их ровней: ведь постколониальная наука продолжает оставаться западноцентричной, ведь такой ученый представляет европейскую науку с вековыми академическими традициями, а за спиной антрополога своего народа – шаманы и знахари. В ходе своего исследования я столкнулась с проблемой памяти и забывания на своем личном опыте. В 2001 г. вышла монография Валерия Тишкова «Общество в вооруженном конфликте. Этнография чеченской войны». В ней упоминаюсь и я: «Эльза Гучинова рассказывала мне, что в детстве и ранней молодости вообще ничего не слышала о депортации в Сибирь ни от своих родителей, ни от других людей»20. Прочитав эти строки, я пришла в ужас, мне показалось, что все было не так. Я стала припоминать, когда и при каких обстоятельствах я сообщила В.Тишкову эту информацию. В 1995 г. я получила электронное письмо от Тишкова с просьбой ответить на несколько вопросов по этой проблеме. Я как прилежная ученица ответила немедленно, не дав себе времени хорошенько подумать, мои ответы были первой реакцией на вопросы о депортации, которые задавались мне по этой проблеме впервые. К этому времени я уже семь лет как защитила кандидатскую диссертацию и была как будто вполне зрелым ученым. Однако я была совершенно не готова обсуждать деликатные вопросы семейной истории или истории моего народа с посторонним исследователем, даже с коллегой, которого я безоговорочно уважала. В 1995 г. мне еще не встречались антропологические исследования по этой проблеме, исторические работы о депортации уже появились, но ограничивались публикацией документов НКВД, и персональный опыт репрессированных людей еще не был объектом изучения в России. В этом случае сыграла негативную роль и дистантная форма общения. Если бы общение было лицом к лицу, возможно, моя память отреагировала бы иначе и во мне проснулись бы необходимые воспоминания. С тех пор я вспомнила многое. Я, как и чеченские респонденты Тишкова моего поколения, и в детстве знала, что моя семья и все калмыки какое-то время жили в Сибири. В какие это было годы, почему так случилось – в детстве и юности меня не интересовало. Я знала, что родители преподавали в школе в Новосибирской области, что отцовские ученики обожали его уроки истории и географии. Я знала и многое другое, но это были как бы тексты, которые не подлежали развитию. Как будто родительский тон воспоминаний оставлял их в фиксированном виде, и я не должна была интересоваться бόльшим, потому что, как мне теперь кажется, в родительских повествованиях практически не было вопросов, а были только факты, будничные факты нашей семьи. Имевшие опыт выживания в СССР мои родители, как и многие другие представители того поколения, считали за благо не обсуждать с детьми сущность или частные проявления сталинизма, чтобы не отягощать мысли и судьбы своих детей. Когда же я сама стала заниматься антропологией депортационной травмы, я смогла понять, как у одного и того же человека память меняется в зависимости от аудитории, от конкретных условий опроса, от мотивации и от общего социального контекста. Теперь, написав несколько статей, работая над книгой и понимая, насколько эта тема важна для меня как исследователя, память моя стала настроенной на эту проблему. Я вспоминаю родительские реплики и реакции на те или иные связанные с депортацией события. Сейчас, когда я знакомлюсь с калмыком, я мысленно прикидываю, родился он в Сибири, был вывезен туда ребенком или родился позже, уже на родине. Моя память спала, пока эта тема не стала для меня особенно важной. Тем не менее, на сайтах, где представлена указанная монография Тишкова, я так и осталась «коллегой из Калмыкии, которая о депортации не знала долгое время»21. Мое «не знаю» не было незнанием, а отражало вытесненное знание. То, что произошло со мной, не было только моим уникальным опытом. Подобный процесс «узнавания» своего прошлого и пробуждения памяти стал наблюдаться и у всего народа благодаря тому, что место «Сибири» в самосознании народа, в государственной политике изменилось и депортация стала главным событием для калмыцкого народа в ХХ в., переместившись с задворков памяти/прошлого в его центр. В исследовании использован широкий круг источников. Это опубликованные документы НКВД и КГБ СССР22. Ценный материал по истории и антропологии коллаборационизма содержится в архиве УФСБ по РК, в Элисте. Мне удалось познакомиться только с уголовными делами ныне реабилитированных бывших корпусников, таких всего было двое. Остальные тысячи дел, к сожалению, пока недоступны. Особую ценность для исследования коллаборационизма имели глубокие интервью с самими бывшими корпусниками и их младшими ровесниками, проживающими ныне в США (штаты Нью-Джерси и Пенсильвания) и в Германии (Мюнхен, Людвигсфельд). Основной корпус источников – воспоминания самих депортированных и свидетелей тех событий. В первую очередь я анализировала опубликованные мемуары. Они изданы в тематических сборниках воспоминаний «Боль памяти»23, «Поезд памяти»24, «Мы – из высланных навечно»25, а также печатались на страницах республиканской прессы в рубрике «Письма читателей». Для изучения ежедневных практик выживания в период депортации, а также для анализа дискурса вины и наказания активно использовалась пресса Республики Калмыкия (РК): газеты «Советская Калмыкия» (СК), «Комсомолец Калмыкии» (КК), «Известия Калмыкии» (ИК). Глубокие интервью о депортации с людьми, перенесшими ее на личном опыте, существенно продвинули мое понимание стратегии выживания и переживаемой калмыками в те годы стигматизации этничности. Многие интервью я проводила лично (ПМА – полевые материалы автора), часть интервью делегированные, проведены по моему опросному листу Б. Корнусовой, а также старшеклассниками Элистинского лицея под руководством преподавателей истории К.Э.Манцевой и С.И.Шевеновой (они обозначены как ПМА - ДИШ, делегированные интервью школьников). Сотрудничество с преподавателями лицея вдохновило меня начать исследовательский проект «Память в третьем поколении» (ППТП), в котором я анализирую тексты сочинений учеников о депортации, собранных С.И.Шевеновой на протяжении 1993-2004 гг. Бесспорно украсили это издание фотографии из частных архивов семей Есиновых, Кульковых, Сельвиных, Нарановых, Ланцановых, Левгиновых, которым я выражаю свою признательность, и особенно Саналу Сельвину за помощь в подборе фотографий. К сожалению, не все приведенные фотографии атрибутированы. Их современные владельцы зачастую не имеют представления о старых сибирских фотографиях, не знают кто, когда и где изображен, и им не у кого спросить. Это в целом отражает сложившееся отношение к депортации в народной памяти: кто-то помнит хорошо, кто-то фрагментарно, а наследники часто не знают ничего. Под такими не атрибутированными фотографиями я поставила общую подпись «Калмыки в Сибири». Выражаю благодарность фонду Александра фон Гумбольдта, благодаря стипендии которого я смогла исследовать материалы по проблеме коллаборационизма среди калмыков, частично вошедшие в эту книгу. Моя искренняя признательность коллегам, которые своими замечаниями и рекомендациями способствовали тому, чтобы мое исследование было более глубоким, а текст – более строгим: В.А.Тишкову (ИЭА РАН), Л.Абрамяну (ИЭА АН Армении), Н.Л.Жуковской (ИЭА РАН), В. Шнирельману (ИЭА РАН), Г.Пюрбееву (ИЯ РАН), В.Санчирову (КИГИ РАН), Б.Корнусовой (КГУ). Особая благодарность – Эле Мачерет, взявшей труд первого прочтения рукописи, что не только сняло множество стилистических шероховатостей, но стало нашим совместным переживанием далеких событий и вновь объединило нас вопреки расстояниям. Долгие беседы не «у дерева», а за столом в доме Левона и Эды Абрамянов позволили взглянуть на мою работу в более широком историческом контексте – в сравнении с другими травмами и другой памятью, придали мне исследовательскую уверенность. Доброе и требовательное отношение Абрамянов – неоценимая поддержка в моей работе и жизни. Кэролайн Хэмфри, олицетворяющая для меня высокий академический стандарт современной социальной антропологии, одна из немногих западных ученых, чьи исследовательские интересы тесно связаны с внутренней Азией, воспитавшая блестящих учеников-монголоведов, при этом имеющая свой опыт жизни в колхозе им. Карла Маркса, любезно согласилась написать предисловие к этой книге. Для меня это большая честь. Я посвящаю эту книгу памяти двух дорогих для меня людей – Эзы Каляевой и Надии Александровой, утрата которых для всех, кто их знал, невосполнима. Без присутствия в моей жизни Эзы и Надейки была бы другой я, и, следовательно, эта книга. Моя безграничная благодарность мужу Рубену Мкртчяну, который поощрял мои научные занятия, разделял мои исследовательские тревоги и был самым строгим читателем. Список фотографийОбложка. Калмыки в ссылке. Мама с дочкой. 1. Семья Есиновых до выселения. Калмыкия. 1940. 2. Клара Сельвина среди одноклассников. Начальная Назаровская школа, Красноярский край. 1946 г. 3. Семья Джугниновых. Новосибирск . 1947 г. 4. Сима Польтеева с подругой. Новосибирск. 1947 г. 5. Бамба и Ирина Есиновы. Новосибирская область, пос. Золотая Горка. 1951 г. 6. Анна Ильцхаева, старшина 2 статьи речного флота, с сослуживицами. Ханты-Мансийск. 1954 г. 7. Додик Сельвин с друзьями. Семипалатинск. 1955 г. 8. Семья Есиновых и семья Джугниновых.1956 г. 9. Калмык. Село Верхний Ануйск. 1955 г. 10. Марта Кулькова среди второкурсников новосибирского сельхозинститута 1956 г. 11. Марта Кулькова с калмыцкими подругами. г. Новосибирск. 1956 г. 12. Калмыки в ссылке. Село Соколово, Алтайский край. 1957. 13. Калмыки в ссылке. Застолье. Возможно, отмечают Указ о снятии ограничений с калмыков-спецпереселенцев. 14. Студенты-калмыки на фоне театра оперы и балета. Новосибирск.1956 г. 15. Исход и возвращение. Скульптор Эрнст Неизвестный. Элиста.1996 г.^ 1 ВЫСЕЛЕНИЕ НАРОДА1.1. Коллаборационизм среди калмыков и дискурс вины История Калмыкии советского периода долгое время имела две тайны – два сюжета, нежелательные для публичного обсуждения: история военного коллаборационистского соединения – Калмыцкого кавалерийского корпуса (ККК)26 и депортация народа (1943-56). Оба сюжета тесно связаны между собой. Обвинение в коллаборационизме стало основанием для тотальной депортации возмездия калмыков. Тринадцатилетний статус народа-изгоя, большие человеческие потери, а позже – публичные судебные процессы над офицерами ККК в конце 1960–1970-х табуировали его историю в публичном обсуждении. Эти судебные процессы навязали и закрепили в общественном сознании чувство «коллективной вины», которое вытесняло из памяти все, что вину составляло - коллаборационизм. Явление коллаборационизма настолько сложно, так много противоречивых обстоятельств переплетено в каждом его проявлении, что любой его пример следует изучать конкретно–исторически, ведь война – это страшное испытание, такой перелом в судьбах стран, народов и отдельных людей, что ее последствия в психологическом восприятии каждого человека, в его поступках, в каждой конкретной ситуации могут быть самыми разными. Потому и природа коллаборационизма не так проста и не так однообразна27. Сегодня это также сложный вопрос. Можно выделить полярные мнения в современной исторической науке: от однозначной оценки коллаборантов как предателей28 до желания увидеть в них героев, выражавших «самостоятельный, стихийный протест части общества против внутренней политики советского государства»29. Сложность человеческих эмоций, характеризующих людей той ситуации, красноречиво показывает история майора Абушинова, который на вопрос: «Где же пленные партизаны, которых нужно допросить?», – ответил: «В боях калмыков с русскими уже пятьсот лет (так!) как не берут в плен»30. Эта яркая фраза создает образ непримиримого врага. Однако его личность была не столь однозначна, об этом говорит всплывший на судебном процессе эпизод. Как показала свидетельница, в ее хате стоял на постое Абушинов; как-то он попросил пришить на френч оторвавшуюся пуговицу. Случайно женщина пришила пуговицу от советской формы. Абушинов пришел в ярость; женщина упала на колени, потом дрожащими руками перешила пуговицу. Он вновь примерил френч, остался доволен и сказал ей: «Запомните, хозяйка, я не достоин носить даже одну эту пуговицу»31.Дискурс о Корпусе был представлен двумя сторонами: советской – официозом судебных процессов с заведомо известной риторикой обвинения и не менее идеологизированной позицией противника, представленной в первую очередь немецким военным историком Й.Хофманом. Обе стороны за военной формой корпусников видели не живых людей с их страхами и заботами, а оловянных солдатиков, озабоченных только политическими целями. В своей монографии «Немцы и калмыки. 1942-1945» Хофман стремился доказать, что коллаборационизм части калмыков был следствием национальной политики государства и имел исключительно освободительную мотивацию. Как считает автор, дело было не столько в неблагонадежности некоторых народов, сколько в общем крахе национальной политики советского правительства32.Исследование Хофмана опиралось не только на архивные материалы, но и на воспоминания бывших корпусников. Пока они жили в Баварии в статусе ди-пи33, они охотно сотрудничали с мюнхенским Институтом СССР, войдя в образ борцов за свободу и демократию. Однако, переехав в США и получив гражданский статус, они предпочитали свою военную биографию не вспоминать. В 1997-98 гг. я изучала калмыцкую общину в США и встречалась с теми, кто покинул Калмыкию в 1943 г. «Новые» эмигранты неохотно вспоминали военное время. Их рассказы о себе после подробного описания довоенной жизни сразу перескакивали на жизнь в лагерях для перемещенных лиц. Даже те, кто был готов к разговору, все-таки предпочитали при обсуждении военных событий 1942-45 гг. отвечать на поставленные вопросы, отказываясь от монолога, чтобы не наговорить лишнего. Такое нежелание ворошить прошлое – один из признаков сознания вины и раскаяния. Из моих собеседников только Д.Арбаков, последний в 1998 г. живой лидер-коллаборационист, открыто обсуждал историю Корпуса, оставаясь уверенным в своей исторической правоте. Бывший начальник штаба ККК Д.Арбаков избежал репатриации, присоединился к калмыкам первой волны эмиграции и после нескольких лет жизни в ди-пи-лагере перебрался в США. Когда я беседовала с ним в 1998 г., ему было 85 лет. Соглашаясь на встречу, он наверняка считал, что «приехавшая из России женщина», как меня представляли, вряд ли отнесется к нему без предубеждения – слишком много мифов сопровождало его имя. Арбаков поразил меня своей памятью. Все имена, должности, звания, даты, географические названия он знал назубок. По моему впечатлению, его логически выстроенная и снабженная необходимыми историческими данными речь – не только следствие долгих раздумий, но и результат, возможно, неоднократного ее воспроизведения, так сказать, официальная легенда. В приведенном ниже его нарративе не исключены искажения действительности; надо учитывать возможные ошибки памяти и другие личные причины. Началом конца убийства калмыцкого народа была инициатива, проявленная генерал-полковником Окой Городовиковым. В ноябре 1941 г. он подал прошение Сталину об организации двух калмыцких кавалерийских дивизий из калмыков республики. По М. Кичикову34, в ноябре 1941 г. в рядах Красной Армии было 5 тыс. калмыков. По статистике 1939 г., в Калмыкии проживало 130 тыс. калмыков, из них 65 тыс. мужчин, среди них 40% детей, значит, взрослых мужчин было 40 тыс., включая стариков. Из них 5 тыс. уже служили в армии. Для одной дивизии надо было мобилизовать 10 тыс. мужчин, для двух – 20 тыс. Чем руководствовался О. Городовиков, предлагая это? Несмотря на это, ЦК ВКП(б) решил создать две дивизии. Обе дивизии должны были создаваться на свои собственные средства, получать на местах обмундирование, питание, транспорт, кавалерию. С декабря 1941 по январь 1942 г. собралось по одной тысяче человек. Средствами передвижения были волы и возилки. Абсолютно отсутствовал автомобильный транспорт, так как, по тому же М. Кичикову, республика отправила на фронт 700 автомашин. Новобранцы – пастухи и чабаны. Они не знали русского языка, не имели даже начального образования. Поэтому команды подавали на калмыцком языке, и то с большим трудом новобра