1Социокультурный фон исследований М.К. Петрова:проблема освоения и разработки В.П. Макаренко, доктор философских и политических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации, ординарный профессор Польской Республики Вначале обозначу проблему. Если судить по библиографическому указателю (выпущенному с погрешностями)1, при жизни о М.К. Петрове и его концепции опубликовано 10 материалов. Из них 5 содержат информацию, 4 идеологическую критику его концепции (статья З.А. Каменского, редакционная статья «Коммуниста», монографии А.С. Богомолова Т.И. Ойзермана, А.Ф. Окулова) и рассказ В. Семина, в котором М.К. Петров выступает одним из героев. После смерти о М.К. Петрове опубликовано 75 материалов. Основной массив публикаций реабилитационно-информационный и содержит позитивную оценку его концепции (статьи в газетах, журналах, энциклопедиях, предисловия к публикации трудов, рецензии на труды, тезисы, ссылки в книгах и статьях). Непосредственно М.К. Петрову посвящена одна кандидатская диссертация и одна брошюра С.С. Неретиной2, которая описание его жизни и трудов завершает апологией. Этой оценке я сразу противопоставлю посмертную негативную оценку. Она высказана Ф. Гиренок при анализе русского и советского дискурса. По его мнению, русский дискурс включает: национальные идиомы смыслы пословиц, поговорок, сказок, притч, прибауток; славянофильский язык; культурно-символическое содержание православия; рационализацию крестьянского сознания. Всё это разрушила советская философия как часть советского дискурса. Он определяется следующими свойствами: «1. Языком, на котором разговаривала новая демократия и левая интеллигенция. В этом языке слова-фикции доминировали над словами-предметами, так что даже реальность могла быть в нём представлена только через слова-фикции. 2. В нём была развита языковая поверхность. То есть в советском дискурсе нет дна, конечной инстанции понимания. Нет места национальному образу мира. На этом языке нельзя было понимать. На нём можно было симулировать. 3. Советская философия это эффект работы с языком. Это языковое явление, утратившее связь с неязыковой реальностью»3. Советский дискурс это язык интеллигенции без корней, религиозной веры, неба и земли. Он утвердился в России после 1917 года и был обоснован советской философией: «Знаками культуры советского мышления стали три имени: Э. Ильенков, М. Мамардашвили и Г. Щедровицкий. Этими тремя именами исчерпывается вся советская философия… Сочинения Библера, Трубникова, Петрова и Зиновьева составляют второй план советской философии, и поэтому их можно не принимать во внимание»4. Итак, апология Петрова в настоящее время соседствует с оценкой его как второстепенной и не заслуживающей внимания фигуры советской философии. Как объяснить это явление?^ Историко-биографическая интродукция:между благоговением и высокомерием Для ответа на вопрос я предлагаю использовать результаты исследования Э.Ю. Соловьёва. Он зафиксировал конфликт между бессобытийностью внешней и напряжённостью внутренней жизни как общий факт биографии любого мыслителя. Этот конфликт «…оттеняет и подчёркивает нечто типичное, методологически существенное: помимо обычной, «анкетной» истории мыслителя всегда существует ещё собственная история его идеи. И задача биографа состоит в том, чтобы разглядеть её, не соблазняясь перипетиями внешней судьбы и вместе с тем отыскивая именно в них свидетельства, приметы, симптомы скрытых духовных метаморфоз»5. При таком подходе идеи мыслителя осознаются как волнующие личностные события на фоне описания быта и привычек мыслителя, отношения к близким, друзьям, университету, родному городу, природе, женщине. Но уяснение собственной проблемы ключевой момент жизни мыслителя. После этого он обретает призвание и обязанность отдать ему все силы. Такое осознание имеет аскетический характер, обладает сознательной творческой направленностью и не сводится к монашески-послушническому аскетизму. В центр внимания надо ставить проблемное единство творчества. Поводом для нового обращения к биографии служит неполнота, несостоятельность или сомнительность предшествующих интерпретаций6. Однако общий предмет усилий биографа социо-культурная ситуация. «Только по отношению к последней описываемая жизнь приобретает значение истории, особой смысло-временной целостности, к которой применимы понятия уникальности, событийности, развития, самоосуществления»7. Существует два метода биографического исследования в контексте социокультурной ситуации герменевтика и психоанализ. Герменевтический метод сформулирован Дильтеем под именем теории исторического понимания. Биография в этом случае рассматривается как ячейка и высшая форма гуманитарного исследования одновременно. В отношении любого мыслителя принимается презумпция благоговения. Психоанализ формулирует презумпцию подозрительности. Исповеди это высшая форма самообмана, развитие иллюзий за свой собственный счёт. Любой мыслитель способен к интериоризации культурно-исторических конфликтов и их страдательно-творческому разрешению. Однако проблема интериоризации культурно-исторических конфликтов одна из наиболее сложных в биографическом анализе: «Для её решения недостаточно знать совокупность условий и обстоятельств, при которых жил изучаемый биографом персонаж. Необходимо ещё взглянуть на них социально-диагностически, увидеть общество в качестве источника нравственно-исторических апелляций; необходимо развернуть обстоятельства и драму, участником которой был герой биографии»8. В этом случае тексты воспринимаются как надвременные монограммы (курсив везде мой В.М.) мыслителей. Ими могут довольствоваться культурные морфологии, типологии мировоззрений, конструкции имманентного развития метафизических систем. Проблемно-историческая ориентация позволяет погасить высокомерие в отношении описываемого персонажа9. Как применить эти методы при создании социальной биографии Петрова, с учётом того, что советское общество создавало коллизии, которые не снились Дильтею и Фрейду? Предварительно заметим, что указанные параметры (конфликт внешней и внутренней жизни, призвание, обязанность, аскетика, проблемное единство творчества, социокультурная ситуация) дают возможность взглянуть на жизнь М.К. Петрова более пристально. А пока в литературе о нём при жизни господствовала идеологическая подозрительность, теперь преобладает апологетика на фоне высокомерия. Но этот вывод сделать проще, нежели получить конкретную информацию: кто и по чьему заказу писал статью в «Коммунист», готовил постановление об увольнении из Ростовского университета и голосовал за него? На одном из чтений памяти М.К. Петрова я предлагал заказать этим людям (если они живы) или их телесным отпрыскам и душеприказчикам статьи на эту тему. Но моё предложение не вызвало вдохновения его ростовских ровесников-философов. Они что-то молчат. Из-за этого прижизненная оценка выглядит исключительно прерогативой центральных и местных парткомов. Таким образом Петров приобретает ореол мученика, а позиции коллег по философскому цеху остаются в тени. Надо изменить ракурс.^ Изменение ракурса Анализ социокультурного фона творчества Петрова предполагает не столько описание перипетий личной жизни и интеллектуальной биографии, сколько сопоставление его биографии с биографиями других русских мыслителей и советских философов. В частности, история советской философии показывает, что «под шапкой» официального марксизма существовали персоналистские, экзистенциалистские, позитивистские и религиозные тенденции творчества всех заметных русских и советских философов XX в.10. Как оценивать это явление? Как подтверждение правоты парткомов, зафиксировавших «протаскивание» в советскую идеологию «чуждых взглядов»? Или же этот феномен репрезентирует неоригинальность отечественной философии, под какой бы шапкой она не существовала? Или речь идёт об уникальном двоемыслии отечественных философов советского периода, фоном которого была и остаётся тюрьма как действительная отечественная культура11? Существовали ли в истории духовной культуры аналогичные феномены, которые могут служить критерием соотнесения и оценки? Например, в русской, советской и современной философии существует трактовка её как мировоззрения. Некоторые комментаторы Петрова приписывают и ему такую точку зрения. Тогда трудно провести различие между религиозной и светской философией. И возникает вопрос: можно ли в рамках официального христианства латентно развивать язычество, ислам или буддизм? Вообще говоря, в истории идей возможно всё. Но Ф. Бродель показал, что связь религии как мировоззрения с государством образует норму существования духовной культуры в условиях империй. На этой основе возникает религиозное ренегатство универсальный феномен властно-управленческих аппаратов империй. Ради принадлежности к идеологическому аппарату ещё и не то возможно. Примеры идейного ренегатства в обилии даёт история нашей страны XX века. Этот материал пока детально не изучен. Но без его анализа трудно понять социальные корни и механизмы трактовки философии как мировоззрения. Начать можно с общей характеристики поколения, к которому принадлежал М.К. Петров. М. Чудакова отмечает, что «… крупные исторические события могут катализировать объединение поколения по чисто календарному, биологически-возрастному признаку война и призывной возраст. Наступила война, и по призыву пошли и сыновья, и пасынки, и отрёкшиеся от родителей в угоду власти, и ненавидящие власть и «комиссарских сынков». Замедлили ход и на какое-то время почти остановились оба направляемых государством процесса: отречения-обличения; вычёркивания-забвения»12. Михаил Константинович был фронтовиком. А вплоть до конца 1950-х гг. участие в войне вызывало настороженность советской власти. Она предпринимала последовательные действия для недопущения фронтовиков на ключевые социальные роли. Одновременно по критерию самосознания М.К. Петров принадлежал к поколению шестидесятников людей 1920-1935 годов рождения. «Одним из главных их признаков стала готовность «бить врага его же оружием» (Сталина при помощи Ленина, не брезговать для пользы общего дела ссылками на «ленинские нормы»13. В этом контексте, видимо могут рассматриваться следующие факты социальной биографии М.К. Петрова: конфликт с Дынником из-за расхождений во взглядах относительно его диссертации, написание повести «Экзамен не состоялся», последовавшее исключение из КПСС и написание статьи «Предмет и цели изучения истории философии». Её содержание прямо направлено против бывшего научного руководителя, хотя в тексте он ни разу не упоминается. Но достаточно прочитать его писанину по этому предмету в 1950-е гг., чтобы обнаружить адресата. Однако и Михаил Константинович не был свободен от «иллюзий на собственный счёт», о которых шла речь ранее. При описании системы таких иллюзий можно исходить из связи власти, собственности и идеологии как общей характеристики советского общества14, а также учитывать противоборство «механистов» и «диалектиков» на всём протяжении существования советской философии15. В итоге философских дискуссий 1920-1930-х гг. сложилось такое отношение между культурой, философией и политикой, которое повлияло на все поколения советской интеллигенции. Оно включало следующие нормы: профессионально неграмотным людям стали присуждать научные звания; в идеологическом аппарате (а философия была его частью) воспроизводилась типичная для русской интеллигенции связь интеллигентского самомнения и бюрократического мышления; механисты и диалектики боролись не столько за истину, сколько за поддержку властью собственного толкования марксизма; но обе школы культивировали монополию на истину и нетерпимость к другим толкованиям; творцы культуры сами способствовали становлению правила: власть определяет пределы допустимого и недопустимого в сфере духовного творчества. После дискуссий 1920-1930-х гг. укрепилось прагматическое и оппортунистическое толкование марксизма. А прагматизм и оппортунизм главные установки политической бюрократии, которая в СССР переплелась с идеологической. Для распутывания этого «змеиного клубка интересов»16 следует учитывать, что школа Н.И. Бухарина (механисты) отстаивала следующие положения: марксизм есть научная теория социальных явлений; социальные процессы подчиняются каузальным связям, на основе которых формулируются законы; этика продукт фетишизации общественных отношений классового общества и отомрёт вместе с ним; диалектика это описание процесса нарушения и восстановления равновесия. Механисты первыми начали использовать эпитет научный для обоснования решений и высказываний официальных лиц. Существенный момент связи политической и идеологической бюрократии состоял в том, что Н.И. Бухарин занимал важные партийные посты и был одним из первых советских академиков17. Другой академик Деборин стал вождём диалектиков. Он широко использовал Гегеля, постоянно применял оборот: так учит диамат и сводил марксизм без остатка к идеологии. Деборин учил, что философия имеет право контролировать науку, а логика для этого не нужна. Он ввёл практику решения философских вопросов голосованием на партсобрании. Тем самым Деборин обосновал диалектическую связь власти и идеологии. В итоге властный надзор над общественными науками стал нормой советской политико-философской культуры, в которой философия обосновывала надзор над естествознанием. Что же связывало представителей конкурирующих школ советской философии? После гражданской войны и высылки видных российских учёных и философов никто не мог открыто отказаться от выполнения решений партийно-государственной иерархии. Даже «…интеллигенты, не признавшие советскую власть, но получавшие от неё свою зарплату, всякими способами пытались успокоить свою совесть. Профессора, например, внушали себе и другим, что они, мол, служат не большевикам, а науке. А наука-де, она, конечно, не большевистская. Таким образом можно было найти некоторый компромисс между непризнанием советской власти и жизнью на советские деньги. На этом компромиссном пути можно было занимать позиции, очень различные в обе стороны, т.е. непризнание могло быть большим или меньшим. В крайних проявлениях оно принимало черты прямо-таки героические. Например, в Ленинграде бывший академик Ф.Д. Плеске отказался от пользования чем бы то ни было государственным. Он не получал карточек, не покупал ничего в «их» магазинах, не ездил в «их» трамваях. Сокрушался только тем, что не мог отказаться от покупки в «их» аптеках свечей от геморроя, которым он страдал»18. Этот отрывок иллюстрирует феномен постоянного смешивания целей и средств их достижения в поведении большинства советских учёных. Геморройный героизм это интернализация властной технологии на основе рефлекса животного выживания. Для её обоснования может использоваться зарплата, геморройные свечи, житейские блага, идейные соображения (если таковые имеются) и наука как высшая ценность. Наиболее далеко по этому пути ушли советские разработчики атомной и водородной бомб19. Но и философы не дремали. В 1930-х гг. в философию и другие общественные науки пришло поколение карьеристов, доносчиков и невежд, которое на протяжении десятилетий монополизировало философскую жизнь и мысль страны. Эти люди делали карьеру доносами на коллег в органы и парткомы. Донос стал нормой научной жизни в философии и обществоведении и органически слился с бесконечными аллилуйя во славу и мудрость товарища Сталина, ленинского Политбюро, партии и советского правительства. Это поколение не имело понятия о мировой философии. Зато умело «держать нос по ветру», знало наизусть несколько десятков или сотен цитат из трудов Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и партийных съездов, прикрывая ими своё творческое бесплодие. Однако самим содержанием высказываний механисты вызывали возмущение власти, которой не нравилась идея о независимости науки от философии. Она ставила под сомнение право идеологической бюрократии изрекать безошибочные суждения об истинности или ложности научных теорий и право вмешательства в результаты и процессы научного исследования. Зато группа диалектиков раньше всех признала значение Ленина в истории марксизма и принцип партийности философии. Эта группа верила, что философия крупно поможет строить социализм в «отдельно взятой стране». Но принцип партийности в советской версии означал: от философии не требовалось самостоятельной выработки принципов и открытия истин, которые затем можно использовать в политических целях. Философия должна без остатка служить власти, быть средством распространения и оправдания государственной идеологии. Таким образом, дискуссия механистов и диалектиков скрывала борьбу за власть в философии. Специфика используемого при этом жаргона состояла в том, чтобы лишить понятия строгого теоретического смысла и превратить их в абстракции, под которые можно подвести любые произвольные действия власти. В конечном счёте общественные и гуманитарные науки были сведены к этой функции. Но потери философии были самыми тяжёлыми. Главные опоры философской культуры логика и история философии были уничтожены. Связи с мировой философией прерваны. Информация как вспомогательное средство философского исследования сведена к минимуму. Политический сервилизм стал единственным критерием существования советской философии.^ Существует ли русский ум? Кто же был прав в споре механистов и диалектиков? И к какому стану принадлежал Петров? Для ответа на вопрос я предлагаю учитывать несколько соображений. Б.Г. Юдин показал, что в России на протяжении XX в. не сложилось нормальное научное сообщество. Вторичная институционализация науки после 1917 г. сформировала следующие нормативно-ценностные структуры поведения отечественных учёных: установка на самоизоляцию; отсутствие автономии и самоорганизации; определение приоритетов развития науки путём закулисного сговора политической и академической бюрократии20. А в философии и социальных науках эти нормы привели к формированию следующих типов личности: 1. Твердолобый ортодокс. Он уходил от острых вопросов и дискуссий на любую тему, пользовался поддержкой «инстанций» и был защищён от любой конкуренции. 2. Образованный ортодокс, для которого марксизм был внутренним убеждением и источником конфликтов с идеологическим начальством. 3. Циник, не имеющий никаких убеждений. Он использовал любые концепции и интеллектуальные моды в единстве с административными рычагами для собственной карьеры. 4. «Бравый солдат Швейк», который верил в марксизм и знал зарубежную литературу. Однако его стремление переосмыслить официальную идеологию и связанные с ней концепции в системе социальных наук всегда наталкивалось на противодействие внутри «научного сообщества»21. Такую типологию предложил Л. Столович. Я согласен с ним и знаю по собственному опыту, что тип циника22 в системе философии и социальных наук в период жизни и деятельности М.К. Петрова стал господствующим. Но мне неизвестны конкретно-социологические исследования, подтверждающие или опровергающие эту типологию. Между тем без таких исследований трудно понять противодействие идеям Михаила Константиновича внутри философского сообщества. Для движения по этому пути напомню, что диалектики после смерти Сталина начали развивать диалектическую логику, оценки которой были и остаются противоречивыми. Одни философы называют её «…гремучей смесью цитат из Гегеля и откровенного шарлатанства, способной оправдать любой бред партийного диктатора»23. Другие видят главное зло в свойствах российского логического менталитета многозначности и отказе от непротиворечивости при описании действительности. Такая логика не поддаётся разумному объяснению, поскольку оперирует не понятиями и высказываниями, а объектами, не имеющими логического статуса24. Обратим внимание на любопытное совпадение бреда с российским логическим менталитетом. Можно ли в данном случае обойтись без термина менталитет? И.П. Павлов один из немногих российских лауреатов Нобелевской премии предпочитал говорить о «русском уме»25. Он отмечал, что производительность русских учёных в несколько десятков раз меньше производительности европейских учёных26. По его мнению, массовый ум остаётся невежественным и определяет судьбу народа, включая ум интеллигенции. Какими же свойствами отличается ум русской интеллигенции? И.П. Павлов описал восемь общих свойств ума в их соотношении с русским умом. Сосредоточение мысли (на протяжении десятилетий и всей жизни) на определённом вопросе. Сосредоточенность это сила ума, подвижность и беготня мысли есть слабость. Русские не склонны к сосредоточенности и отрицательно относятся к ней. Примером могут быть русские споры, для которых характерна расплывчатость, уход от основной темы, обилие слов вместо дела. Русский ум отличается натиском, быстротой, налётом: «Кропотливость и усидчивость для нас плохо вяжутся с представлением о даровитости»27. На Западе к специалистам прислушиваются, в России их считают занудами. Стремление мысли к непосредственному общению с действительностью, опора на факты. Русский ум не привязан к фактам, совершенно не применяет критики метода, не проверяет смысла слов и не любит смотреть на подлинную действительность. Русские коллекционируют слова, а не изучают жизнь. Абсолютная свобода мысли для опровержения того, что в науке и жизни считается непреложным. У русских такой свободы нет. Говорить что-либо против общего настроения почти невозможно. Привязанность мысли к определённой идее и связь с абсолютным беспристрастием. У русских нет беспристрастия, они глухи не только к возражениям иначе думающих, но и со стороны действительности. Обстоятельность, детальность мысли, использование числа и меры. Русские оперируют общими положениями, не желают знать меру и числа. Тяга к общим положениям и психологии свойство примитивного ума. Русский ум не может обобщать или его обобщения ложны. Стремление мысли к простоте и ясности как идеалу познания. Каждый должен постоянно сопоставлять небольшое известное и огромное неизвестное. Русские обычно молчат, не задают вопросов (чего никогда не допускают иностранцы), равнодушны к своему непониманию. Нет стремления понять предмет. Русский человек не стремится понять то, что видит, предпочитает туманное и тёмное. Тяга к истине включает стремление к приобретению новых и постоянную проверку старых истин. Русский ум ограничивается стремлением к новизне без проверки добытых истин. Поиск истины сопряжён с большим трудом и муками, поэтому человек научается глубокому смирению. У русских этой черты нет. Они постоянно думают, что Россия протрёт глаза гнилому Западу, а русские люди есть авангард человечества. «Долг нашего достоинства, завершает свой вердикт И.П. Павлов, сознать то, что есть. Поэтому всегда полезно знать, кто я такой»28. Итак, для описания русского ума не требуется особый концепт логического менталитета, поскольку его свойства (легковесность, пренебрежение фактами и их количественным измерением, согласие с устоявшимися мнениями, многозначность, равнодушие к истине, отсутствие проверки, отказ от принципа непротиворечивости, безделье) прекрасно фиксируются традиционным понятием русского ума. То же самое можно сказать о попытке Ф. Гиренок сконструировать некий особый русский и советский дискурс. Зато никогда не мешает выяснить: кто я такой?Сюсюкающий Миша и диалектический спаситель Чтобы разобраться в этом, опишем пометы Э.В. Ильенкова на полях рукописи книги М.К. Петрова «Искусство и наука». Я согласен с С.С. Неретиной в том, что они «…представляют своеобразный диалог двух философов по поводу текста, что позволяет обнаружить не только внутренние тяжелейшие напряжённейшие разногласия, но и методы ведения спора, непосредственно вводящие в интеллектуальные философские начала мысли»29. Содержание маргиналий распределим по рубрикам: понимание Ильенковым позиции Петрова; пункты несогласия Ильенкова с позицией Петрова; обвинения Ильенкова по адресу Петрова; позиция самого Ильенкова.^ Понимание позиции оппонента. Петров пишет о распространённой иллюзии: субъект исчерпывается в объекте, а человек и его мышление доступно изучению обычными методами науки. Ильенков полагает, что диалектикой можно постичь всё30. Петров считал схему «если-то» универсальной схемой научного знания. Ильенков универсальной только для Сайенса и позитивистов31. Петров со ссылкой на Д. Максвелла описывает смысл «чёрного ящика». Ильенков в ответ: «Сайенс, а не наука в смысле Гегеля и Маркса»32. Петров пишет, что при осознании стабильности возможны две позиции: «Апологетика, когда наличное и сущее признаются тождественными, и позитивная критика, когда между наличным и лучшим фиксируется разлад, который можно преодолеть методом перекомпоновки наличных элементов в новую систему, причём относительно неё априорно постулируется, что она будет такой же стабильной, вечной и неизменной, как и «плохая» конечная. Античность почти целиком укладывается в апологетику наличного»33. Ильенков резонирует: «Всё это я понимаю так: рационализм (под названием «европейского способа мысли») взят с самого начала в его уродливо-однобокой форме в форме догматизма, и вся рационалистическая линия освещается карикатурно через те непреодолённые моменты иррационализма, которые в нём сохранялись. А тогда иррационализм выступает соответственно как полюс этого «европейского» = способа мыслить, т.е. со стороны одних плюсов, де неусвоенных всеми аристотелями и гегелями… Отчего и все беды»34. Петров пишет: «…когда мы говорим о «божественном» навыке творения мира и об усвоении этого навыка человеком, то обращаться с этой задачей к науке напрасный труд, она человеком не занимается»35. Ильенков отвечает: «К какой науке к английской «сайенс»? К естественным? Каким «человеком»? Индивидуумом? Или человеком в смысле Маркса? В последнем случае это не верно. Везде у тебя перед глазами англосаксонская «сайенс», которую ты отождествил с «европейским способом мысли». А разве это так?»36. Петров пишет: путь, который Англия прошла за 300 лет, США за 150, Япония за 70, СССР прошёл за 30-35 лет. Если средний темп удвоения объёма научной деятельности составлял в Западной Европе 15 лет, в США 10, то в СССР параметры науки удваиваются каждые 7-8 лет. Ильенков отвечает: «Я б даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней Вам»…? Не надо бы подсюсюкивать, Миша»37. Петров пишет, что период полураспада способности к цитированию колеблется в разных дисциплинах: «Наименьшие значения зафиксированы в «горячих» дисциплинах вроде физики твёрдого тела или элементарных частиц, где связаны большие объёмы научной деятельности, а наибольшие значения характерны для «холодных» дисциплин вроде географии»38. Ильенков подозрителен: «не окажется ли тут Библия самым «ценным» научным трактатом в области социального «сайенса»?»39. Петров о концепции Ильенкова замечает: «Здесь философ открыл «науку для философии», а также и то, что открытие это решительно философу не нравится. Почему?»40. Ильенков отвечает: «По очень простой причине. Потому, что это «поветрие» отражает буржуазную научность, «Сайенс», и есть добровольное служение этой тенденции. Той самой, которая тебе кажется естественным статусом «науки вообще»41. Итак, европейский способ мысли в изложении Петрова Ильенков трактует как буржуазный42, считает понятие науки у Петрова разновидностью буржуазной science, отождествляемой с европейским способом мысли. В целом Ильенков понимал концепцию Петрова так: человек = своеволие = бунт = рационализм. Одновременно он приписывал Петрову идеологическое прислужничество советской власти («подсюсюкивание»), поскольку в период написания книги очередной съезд КПСС записал в своих резолюциях необходимость опоры на научно-технический прогресс.^ Пункты несогласия. Петров исходит из различия западной и русской критики действительности. На Западе основной мишенью критики была и остаётся наука как главная причина отчуждения, омертвления, машинизации и овеществления человеческих отношений. В России главная мишень административный порядок и воплощающие его люди43. Ильенков не согласен с этим различием, усматривая в нём византийщину, идею Третьего Рима, низкопоклонство перед Западом, русскую душу и т.п. Петров предлагает различать творчество и репродукцию. Примат дела над словом привёл к идее тождества субъекта и объекта. В результате творчество оказалось за пределами предмета философии, а репродукция стала эквивалентом категории бытия. Ильенков исходит из концепции тождества, понимая субъект как тело среди других тел. Главный аргумент Ильенкова его собственная интерпретация линии Спинозы Фихте Гегеля Фейербаха Маркса44. Петров считал, что канон науки исключает человека. Ильенков называет это вздором и считает главной причиной исключения капризы воли и сознания человека45. Петров считал запрет противоречия одной из движущих сил европейского мышления. Ильенков с этим не согласен, называя разные объяснения одного и того же явления «базаром необязательных житейских мнений»46. Он отвергал также следующие положения Петрова: частичность человека универсальный феномен от античности до наших дней; в античности не было свободы; христианство наиболее развитая и последовательная форма античного атеизма; репродукция враг творчества и античеловеческий феномен; научная и историческая картина мира есть апологетика настоящего; мгновенная оценка теоретической ценности любого вклада в науку невозможна; европейский способ мысли включает представление о верховном авторитете; суть человека отрицание репродукции; гармония прав и обязанностей личности и общества есть принцип совпадения личного и должного47. В отношении концепции Петрова Ильенков выдвигал следующие обвинения: модернизация в духе экзистенциализма, эклектизм, анархизм, революционаризм Бакунинско-Ткачёвского толка, отождествление европейского способа мысли с идеализмом, недостаток положительных результатов европеизма и буржуазной культуры, анархистски-пиратское отрицание буржуазности, активизм пиратского толка и дьявольщина, отрицание стабильности и в то же время описание реальной тенденции буржуазной культуры48.Позиция самого Ильенкова сводится к следующим положениям: конфликт науки и искусства подобен религии и кризисам как естественный продукт буржуазного общества; без репродукции немыслима любая целостность; существует тождество между мерой объективной культуры и силы чем более культурно то или иное общество, тем оно сильнее; творчество возможно только как деятельность, обеспечивающая широкое и разностороннее воспроизводство; революции происходят не ради разрушения унаследованных форм репродукции, а для обеспечения более рациональной организации их исторически унаследованных форм, для спасения, а не разрушения культуры; авторы Библии переводчики божественной мудрости на человеческий язык, поскольку стремились критически усвоить (а не ломать) унаследованную культуру; права личности буржуазная выдумка; личность обязана доказать, что имеет право на признание; главное доказательство спасение системы репродукции от возникновения кризиса; авторитет Спинозы и Гегеля используется для опровержения концепции оппонента; проблематика социальной науки должна выражаться в терминах языка Маркса; рынок это хаос, анархия частных интересов; суть марксизма имманентное противоречие конкретно-исторической системы форм репродукции материальной и духовной жизни людей; творчество без репродукции фраза, звук, пустой миф; воспроизводство и репродукция тождественны; революция есть разумное отрицание, а его собственная (Ильенкова) концепция есть «теоретически продуманный коммунизм»49. Из всего этого вытекает общая оценка Ильенковым концепции Петрова: «Вертелся, вертелся, а ко Христу опять пришёл. Зачем же было так долго вращаться, чтобы в итоге повернуться на 360 градусов?.. Нет, Миша, твой дуализм это только двубожие («Сайенс» один, а «Человек» Яркая индивидуальность и т.п. другой боженька, интерес коего полномочно представляет «искусство» = мифология), которое ничуть не лучше единобожия (Гегелевского или римско-католического). А единственно возможная альтернатива всем боженькам был и остаётся монизм. Атеизм Спинозы-Фейербаха-Маркса-Ленина, согласно коему человек есть часть природы, особенность коей в том, что это высший продукт природы (бытия), а не извне приходящие в неё «дух», «личность», «я» и т.п. Здесь наши с тобой принципиальные разногласия. Застрял ты на Канте, на дуализме «Сайенса» и «человечности». Видишь, что это вещи разные и всё. А как противоположности внутри единства не видишь. Ибо единства этого не видишь, внутри коего они возникли, и внутри коего они только и могут быть разрешены: исторически-конкретного бытия человека»50. Предлагаю читателю самому разобраться, кто более прав в этом споре, с учётом того, что в тезисах Э.В. Ильенкова как разработчика диалектической логики гораздо больше свойств русского ума, нежели у М.К. Петрова. Я согласен с С.С. Неретиной, что в состав такого ума входит также «…интеллектуальное напряжение, доходившее до срыва горла»51. Действительно, Ильенков обвинял Петрова в скрытой религиозности, одновременно полагая спасение системы воспроизводства от разрушения новым делом Христа. Возникает вопрос: защищал ли Петров религию как функцию социальной целостности? На этот вопрос в данной статье я не буду отвечать. Но «теоретически продуманный коммунизм» в изложении Ильенкова содержит намного более изощрённые обвинения Петрова, нежели статья в официальном советском журнале. Я думаю, для разрешения спора между Петровым и Ильенковым надо занимать определённую позицию по каждой из перечисленный проблем. И каждая из них не имеет однозначных решений. Своё отношение к линии Фихте-Гегеля-Маркса я уже изложил52. Отмечу также, что все предметы спора и позиции в нём, по сути дела, остались неизменными в современной российской философско-исторической мысли, несмотря на замену монизма дуализмом, а формационной парадигмы цивилизационными концепциями53. Это свидетельствует об актуальности концепции Петрова для полемики по всем перечисленным вопросам.^ Посмертная оценка Среди них особо выделяются проблемы культуры. С.С. Неретина классифицирует труды Петрова по рубрикам: культура как социокод; культура как универсальное научное понятие; субъектность культуры; репродукция и творчество; произведение-текст как единица общения; типы культуры; палубная культура, начало философии; образование. Одновременно С.С. Неретина включает Петрова в исследование проблемы ментальности. Сама она понимает ментальность как общий тип поведения, свойственный индивидам и социальным группам, в котором выражено их понимание мира членами группы в целом и собственного места в нём. По мнению С.С. Неретиной, ментальность (а не бытие и сознание) фундаментальная онтологическая посылка, определяющая человеческое существование. Она может быть познана наукой. Для этого надо выявить внедрённые в рассудок общие предрассудки объективные структуры мышления. Анализ ментальности позволяет уточнить законы общественного функционирования. Такое уточнение дело науки 54. С.С. Неретина полагает, что Петров (независимо от Барта) предлагал обратить внимание на то же самое применительно к истории философии. Иначе говоря, Петров рассматривается С.С. Неретиной как мыслитель эпохи Просвещения, вдохновляющийся задачей анализа и ниспровержения предрассудков. С.С. Неретина обвиняет сторонников школы «Анналов» в том, что он