Мыпринимаем наш технологизированный мир и использование в нем памяти как что-тосамо собой разумеющееся. Мы оставляем друзьям послания на автоответчиках или вкомпьютерах, справляемся по памятным книжкам относительно еще не занятых дней ипосылаем записки коллегам, организуя обед, посещение театра или собрание;наконец, отмечаем, что у нас есть в холодильнике и что необходимо купить. Всеэто акты индивидуальной памяти, но акты, в которых мы прибегаем к средствам,лежащим вне нас, для того чтобы дополнить или заменить внутреннюю системупамяти, связанную с мозгом. Так было не всегда. Наши воспоминанияиндивидуальны, но они формируются в процессе коллективной, общественной жизнилюдей, которая влияет и на сами механизмы мозговой деятельности. У каждого изнас и у общества в целом разнообразные технические средства — от таких древних,как письмо, до новейших электронных устройств — трансформируют восприятие испособы использования памяти. Чтобы понять работу памяти, необходимо понятьприроду и динамику процесса этой трансформации.
Большаячасть истории человечества протекала до появления современных технологий, дажедо появления письменности. В первобытных сообществах память о жизни отдельныхлюдей, истории семей и племен передавалась в устной форме. То, что неудерживалось в индивидуальной памяти или не передавалось в процессе устногообщения, навсегда забывалось. Воспоминания людей, внутренние следы их прошлогоопыта должны были быть самыми хрупкими сокровищами. В таких бесписьменныхкультурах память подлежала постоянному упражнению, а воспоминания — сохранениюи обновлению. Особые люди — старейшины, барды — становились хранителямиобщественной культуры, способными пересказывать эпические повествования, вкоторых запечатлевается история любого общества. При этом каждый пересказ в тевремена становился уникальным — это бьы неповторимый продукт сиюминутноговзаимодействия между рассказчиком, его способностью помнить прошлые пересказы иконкретной аудиторией. Уолтер Онг описывает, как был удивлен бард изсовременного Заира, когда его попросили рассказать все истории о местном героеМвиндо; никому раньше не приходилось передавать их все подряд. Когда жеслушатели настояли на своем, он в конце концов пересказал их, частью прозой,частью стихами, причем иногда в повествование вступал хор. На все этопотребовалось двенадцать дней изнурительной работы, причем три человека всевремя вели запись. Но в записанном рассказе Мвиндо выглядел совсем иначе. Егообраз уже не помогал воссоздавать непрерывно хранившуюся в памяти атмосферупрошлых времен. Теперь этот образ был зафиксирован в линейной(последовательной) памяти, как того требует современная культура.
Хотяеще жива концепция памяти в этом глубоком, коллективном смысле, новыетехнические средства меняют природу запоминания. Магнитофоны ивидеомагнитофоны, а также письменная регистрация событий не только усиливаютпамять, но и замораживают ее, придают ей фиксированный, линейный характер; онизакрепляют ее и в то же время не дают ей развиваться и трансформироваться вовремени, подобно тому как жесткий наружный скелет насекомых или ракообразныходновременно защищает и стесняет его обладателя. Вспомним, например, как в 1990году лидеры мирового еврейского движения собрались в Ваннзе — вилле на берегуозера, где Гитлер, Гейдрих и прочие почти пятьдесят лет назад подготовили план«окончательного решения еврейской проблемы». Как писал тогда лауреатНобелевской премии мира Элие Визель, нужно было продемонстрировать, что«память сильнее чем ее враги..., о которых многие немцы и немки в прошломстарались не говорить и не помнить». Это был акт групповой памяти однойстороны, противостоящий акту общественной амнезии у другой; но этот акт памятине ограничивался устными выступлениями: он был подкреплен письменными текстами,звуковыми записями и прежде всего видимыми образами на фотографиях и кинопленке- потрясающими до ужаса изображениями, которые остаются теперь в умах и памятидаже тех, кто был далеко от запечатленных событий. Контраст со старыми,основанными на устной традиции культурами не мог бы быть более явным.
Разумеется,многие современные национальные и этнические конфликты порождены аналогичными,многократно усиленными коллективными воспоминаниями и коллективной амнезией. Вдетстве мне постоянно напоминали, чтобы я никогда не забывал о«последующем годе в Иерусалиме». В 1982 году после зверств в лагеряхпалестинских беженцев в Сабре и Шатилле я посетил Ливан и встречался со многимимолодыми палестинцами, которые «помнили Яффу» (и даже Иерусалим),хотя, конечно, никогда не были там. Они помнили отнятые у их семей дома в тойземле, что теперь называлась Израилем, помнили по меньшей мере так же хорошо ис таким же глубоким чувством, как те, кого собрал в Ваннзе акт коллективнойпамяти. Задумайтесь, чем стали Косово для сербов и албанцев или храм/мечеть вАлиодхе для индуистов и мусульман в результате коллективного восприятияизображений, сохраненных с помощью технических средств.
ПсихоаналитикЮнг отчасти основывал свою теорию общественного сознания на посылке, чтоколлективные воспоминания имеют расовую подоплеку и глубоко запечатлены в нашембиологическом и культурном наследии. Разумеется, мои рассуждения не имеют сэтим ничего общего. Я говорю о механизмах сохранения и передачи, обобществленияи коллективизации воспоминаний. В Советском Союзе было создано общество«Мемориал», поставившее своей задачей сохранить память о жертвахсталинизма, однако и крайне правая политическая организация русских националистови антисемитов назвала себя «Памятью». Я попытаюсь показать, чтовыяснение природы забывания, индивидуальной и общественной амнезии не менееважно для постижения социальных и биологических функций памяти, чем знаниемеханизмов запоминания.
Вэтой главе речь пойдет о коллективных и индивидуальных воспоминаниях и оменяющихся технических средствах, которые обогащают или ограничивают их и в тоже время служат аналогиями при попытках объяснить память. В главе 5 будетпоказано, как технический прогресс, который в нашем компьютеризованноминдустриальном обществе связывает и регламентирует подвижную память устнойкультуры, отражается в индивидуальном развитии человека.
Древнееискусство запоминания
Древниефилософы относились к достоинствам письменной культуры с явным скепсисом.Платон приписывает Сократу утверждение об античеловеческой природе письма: оновыносит за пределы нашего духа то, что на самом деле может существовать тольков нем самом. Как отмечает Юнг, письмо материализует психические процессы,превращает их в произведенный продукт. Записи разрушают память; те, ктопользуется ими (как говорил, по свидетельству Платона, Сократ), становятсязабывчивыми, полагаются на внешние источники, когда им не хватает внутреннихресурсов. Письмо ослабляет ум.
Памятьследует упражнять, чтобы она была такой, как у того заирского барда. Системаприемов, улучшающих использование памяти, — так называемая мнемотехника — по-видимому, не один раз независимо возникала и разрабатывалась во многихкультурах. В западной культуре четко прослеживается история этоймнемотехнической традиции, которая восходит ко временам Древней Греции, хотя вписьменных источниках зафиксирована не греками, а римлянами: первое упоминаниео ней мы находим в трактате «De oratore» («Об ораторе») — знаменитом произведении римского государственного деятеля и писателя Цицерона ориторике, т. е. искусстве аргументации и полемики. В этом трактате Цицеронприписывает открытие правил запоминания поэту Симониду, творческая жизнькоторого, по-видимому, протекала в период где-то около 477 года до н. э.
Рассказо Симониде вновь и вновь встречается в древних римских и средневековых текстах,а также в эпоху Возрождения. Вкратце его содержание сводится к описаниюпразднества, устроенного знатным фессалийцем Скопасом, где Симонид должен былисполнить лирическую поэму в честь хозяина. Но Симонид включил в поэму и хвалубожественным братьям-близнецам Кастору и Поллуксу. Тогда Скопас сказалСимониду, что уплатит ему только половину обещанной суммы, и добавил, чтоостальное ему следует просить у богов. Вскоре после этого Симониду сообщили,что на улице его дожидаются двое юношей. Когда поэт вышел, крыша обеденногозала рухнула и погребла под развалинами Скопаса и его гостей, так изуродовав ихтела, что родственники не могли узнать своих близких, чтобы подобающим образомпохоронить их. Молодые люди, вызвавшие Симонида, были сами Кастор и Поллукс;они вознаградили поэта, спасши ему жизнь, а Скопас понес достойное наказание засвою низость. Но главное для нас в этой притче то, что Симонид запомнил, вкаком порядке люди располагаются за столом, и это позволило ему распознать всехпогибших. Этот случай, по словам Цицерона, подсказал Симониду принципыискусства запоминания, изобретателем которых он считается, поскольку впервыеобратил внимание на то, что полезно запоминать размещение различных объектов.Главное условие хорошей памяти — это способность упорядочение располагать вмыслях все то, что требуется запомнить. Цицерон пишет:
«Этонавело его (Симонида) на мысль, что тем, кто развивает свои способности в этомнаправлении, следует держать в уме картину каких-нибудь мест и по этим местамрасполагать мысленные образы запоминаемых предметов. В результате порядок местсохранит порядок предметов, а образы предметов будут означать самые предметы, имы будем использовать места как восковые дощечки, а образы — как надписи.»
Такиеправила предназначены для соотнесения набора объектов, не имеющих видимойлогической связи, с другим набором, структура которого логически ясна или хотябы легко запоминается благодаря каким-то характерным признакам. В такихмнемотехнических системах воспоминания можно сохранять путем«привязки» их к элементам хорошо знакомого окружения — обычно дома сего комнатами или общественного места с заметными зданиями и монументами:подлежащие запоминанию предметы мысленно размещаются вдоль цепочки такихэлементов. После этого их легко вспоминать, например, во время речи илидекламации, если говорящий будет «внутренним зрением» следовать походу этой цепочки, переходя от одного элемента к другому. В древних текстахэтот метод запоминания называют «искусственной» памятью в противовесврожденной, или природной, нетренированной памяти; изобретение новых системпамяти, по-видимому, представлялось древним столь же заманчивым делом, как инынешним энтузиастам создания компьютеров.
Другойлатинский текст неизвестного автора под заглавием «Ad Herennium»определяет память как «прочное сохранение, усвоение умом предметов, слов иих взаимного расположения». В этом тексте речь идет о том, как выбиратьобразы, которые, помимо прочего, могут давать представление об организациизапоминаемых объектов, которая рассматривается как ключевой фактор эффективнойпамяти:
«Должносоздавать мысленные образы такого рода, какие дольше всего могут удерживатьсяпамятью; этого можно достигнуть, установив наиболее разительные подобия...,придав им необычайную красоту или исключительное безобразие, например облачивнекоторые из них в короны и пурпурные мантии, чтобы сделать сходство еще болеезаметным, или исказив другие, представив их запятнанными кровью, запачканнымигрязью или измазанными красной краской… это тоже поможет гораздо легчезапомнить их»[З].
Этиметоды уже не были плодом индивидуальных особенностей или приемов такоговеликого оратора, как Цицерон, который, по-видимому, мог целыми днями говоритьв Сенате, не прибегая к записям. Подобные описания, если судить по известнойкниге Франсес Йейтс «Искусство памяти» [4], встречаются и в другихклассических текстах. Как полагают, некоторые римские полководцы пользовалисьэтим способом, чтобы запоминать имена солдат; говорят, что Публий Сципион зналв лицо и по именам всех воинов своей армии, а их было 35 тысяч. Такаямнемотехника была предшественницей традиции, пронесенной через средние века иэпоху Возрождения и сохранившейся до нашего времени. Правда, в средневековьеона в основном свелась к грубым приемам запоминания чисел и букв. Считалось,что достаточно запомнить легко воспринимаемую глазом последовательностьрисунков или расположенных по кругу надписей, чтобы при случае вспомнитьпорядок молитв или перечень пороков и добродетелей. По сходному принципупостроены разнообразные варианты современных азбук в картинках, которыесоставлены из пиктограмм типа «А — арбуз, Б — барабан» и т. д.
Нопостепенно, особенно с XIV века, мнемотехника стала набирать силу. Место«записи» запоминаемых образов стали уподоблять театру — особому«театру памяти» с символическими скульптурами, подобными статуямдревнеримского форума, у основания которых можно было располагать объекты,подлежащие запоминанию. С начала эпохи Возрождения эти воображаемые театрыстановились сложнее, в них появились проходы, ярусы кресел, классическиестатуи, олицетворявшие пороки, добродетели и другие ключевые понятия. Но еслираньше демонстраторы искусства мнемотехники были как бы зрителями такоготеатра, смотревшими на сцену как на собрание тщательно отобранныхобразов-напоминаний, то в эпоху Возрождения мнемотехник смотрел со сцены,подобно актеру, и ряды зрителей в зале служили для него последовательностьюзнаков, облегчавших работу памяти.
Театрыстали даже средством религиозной пропаганды. В 1596 году иезуит-миссионер МатеоРиччи предложил идею «дворца памяти» китайцам, которых он рассчитывалобратить в свою веру. По его словам, размеры дворца должны были зависеть оттого, как много обращаемые хотели запомнить; в самом смелом варианте сооружениесостояло бы из нескольких сотен зданий разнообразной формы и величины — чембольше, тем лучше. Правда, для этой же цели подошли бы и более скромные «дворцы»,храмы, помещения государственных учреждений, дома встреч купечества и дажепростые беседки. Риччи подобрал образы, знакомые, как он думал, его китайскимдрузьям, чтобы разместить их в воображаемых комнатах и павильонах воображаемогодворца, которые должны были стать местами памяти для сохранения идей и понятий.Не могу, однако, не заметить, что не вижу прямой связи между этой стольизощренной системой и христианской теологией.
Вруках современника Галилея, еще более опасного еретика Джордано Бруно, которыйв отличие от него не пожелал отречься и был сожжен инквизицией, театры памятистали важной принадлежностью оккультной, герметической философии. Бруноиспользовал их как средство классификации и, следовательно, постижениязагадочной сущности Вселенной. Память давала власть над природой. Театры памятислужили моделями небес и преисподней (систематизированное описание кругов ада ирая в дантовой «Божественной комедии», как полагают, имеет своимисточником именно такую мнемотехническую схему). Сниженный вариантмировоззрения и философии Джордано Бруно существует и поныне. Взгляните нарекламные страницы воскресной газеты, и вы найдете объявления такого рода:«У вас плохая память? Известный издатель научит, как улучшить ее» или«Вы удивитесь, но древние египтяне давно знали...». При ближайшемрассмотрении многие из таких объявлений окажутся продуктом творчества некойтайной секты, именующей себя Розенкрейцерами, может быть и не столь древней,как они пытаются представить, но, несомненно, уже существовавшей во временаДжордано Бруно и вобравшей в себя многое из его учения. Попробуйте сами ихрецепты тренировки памяти, и вы получите представление о театре памяти.
Ковремени Ренессанса театр памяти превратился из символического инструмента,предмета умственной организации, в реальную конструкцию. В XVI веке, кнеудовольствию таких философов-рационалистов, как Эразм Роттердамский,венецианец Джулио Камилло построил настоящий деревянный театр, заполненныйскульптурами, театр, который он предлагал королям и властителям как чудесное,почти магическое средство для упражнения памяти. Франсес Йейтс высказывает дажесмелое предположение, что шекспировский театр «Глобус» был устроен попринципу театра памяти. Почему, спрашивает она (стр. 173-174), такой театрвыглядит столь таинственно связанным со многими сторонами Возрождения? «Ядумаю, потому, что он воплощает новый ренессансный строй души, изменения впамяти, дающие толчок внешним изменениям. Человеку средневековья было позволенопользоваться его неразвитым воображением, чтобы через систему вещественныхподобий облегчать запоминание и вспоминание; это была уступка его слабости.Герметический человек Возрождения верил, что наделен божественной силой, у негобьыа магическая память, с помощью которой он постигал мир… Магия божественныхпропорций переливалась из его мировой памяти в волшебные миры поэзии иораторского искусства, в безупречные пропорции его архитектуры и художественныхпроизведений. Что-то произошло в душе, освободились новые силы...».
Техническиеаналогии
Окаком бы театре ни шла речь, реальном или воображаемом, мы уже далеко отошли отпервоначального намерения Цицерона и давно преодолели заблуждение Платона овреде письменного слова для ума: появляется технологический императивиспользования механизмов памяти. Но для этого нужны определенные усилия, чтобыпонять и объяснить эти механизмы, и именно здесь особое значение приобретаетсвоеобразное двойственное отношение техники к биологии вообще и к биологииразума в частности.
Внауке объяснение осуществляется через аналогию. Мы пытаемся понять неизвестное,сравнивая его с тем, что уже знаем или по крайней мере думаем, что знаем.Возьмем одно из самых фундаментальных подразделений известного нам мира — разделение на одушевленное и неодушевленное. В науке первое стало предметомбиологии, а второе — физики. В дотехнологическую эру в западных обществах и вомногих других культурных традициях конечное объяснение давалось попеременно тобиологией, то физикой. Непредсказуемые перемены ветра и дождя, равно как и регулярностьповедения рек, моря и земли, звезд, солнца и луны объяснялись анимистически,как отражение желаний и прихотей местных и всеобщих богов, которыеруководствуются теми же побуждениями, что и люди. С другой стороны, проявлениявсего одушевленного, т. е. биологические феномены, метафорически объяснялись наязыке физики и все чаще — техники. Из-за сложности биологических систем ихобычно уподобляют самым сложным и совершенным формам современной технологии. Укаждого периода, каждой культуры есть такая форма или, как выразился ДэвидБолтер [б], определяющая технология. В самом деле, мы делим предысториючеловечества на этапы именно по таким определяющим технологиям: каменный век,бронзовый век, железный век.
Вдревних культурах одной из самых тонких технологий было гончарное дело,позволявшее с помощью глины и гончарного круга, глазури и огня создавать формуи рисунок. Не удивительно, что в этих культурах (где мы снова и снова встречаемв сказаниях Старого и Нового Света миф о сотворении) божество с гончарнымкругом лепит людей, а потом вдыхает в них жизнь. В других мифах фигурируютпрядение и ткачество; например, парки держат в руках нити жизни. Не избежалатакой метафоризации и память. Для древних память с запечатлеваемыми в нейобразами была тем же самым, что «восковые таблички с написанными на нихбуквами», как говорит Цицерон в трактате «Об ораторе». Отзвукэтой метафоры слышен и в последующие века. Она лежит в основе философскихспоров XVIII века и научно-идеологических дискуссий XIX и XX веков о том,рождаются ли люди с уже определившимися склонностями или же их душа — какtabula rasa, чистая грифельная доска, на которую лишь опыт впервые наносит своинадписи.
Ине только предысторию. В нашей с Хилари Роуз книге о развитии науки какобщественного института мы писали о войне 1914-1918 годов как о войне химиков,а о периоде 1939-1945 годов как о войне физиков. А теперь наступает уже веккомпьютерных и даже биологических войн.
Внаше время слово «память» можно услышать в бесчисленных научныхдебатах. Этот термин используют в математике, физике и химии, в молекулярнойбиологии, генетике, иммунологии и теории эволюции, не говоря уже о работах поискусственному интеллекту, однако здесь имеется в виду совсем не та память,которую изучают нейробиологи, физиологи и даже романисты и которая интересуетменя. Почему так многозначно слово «память»? Имеем ли мы дело спростой игрой слов, т. е. использованием слов, взятых из одного контекста, вдругом контексте? Или же тот факт, что термин используется в столь разныхобластях науки, проливает свет на возможные механизмы и процессы, с которымисвязана память?
Могутли разнообразные аналогии что-нибудь дать для познания природы какого-либоявления, даже высветить неожиданное сходство, казалось бы, совершенно разных явлений,или это всего лишь фигуры речи? В каком смысле память можно уподоблять восковымдощечкам или… компьютерам?
Внауке следует различать три типа аналогий, или метафор. Первый тип — поэтические метафоры, как, например, описание электронов, данное Резерфордом,который сравнил электроны, движущиеся по орбитам вокруг атомного ядра, спланетами, обращающимися вокруг Солнца. Проводя такую аналогию, ученый,разумеется, был далек от мысли уподоблять ядро и электроны Солнцу и планетамили считать связывающие их силы гравитационными. Здесь аналогия нужна лишь длятого, чтобы создать наглядный зрительный образ. Очевидно, что к этому типуотносится и древняя метафора гончарного круга.
Второйтип аналогий — эвокативный здесь происходит перенос какого-то принципа из однойобласти в другую. Например, вплоть до средневековья и революционизирующихоткрытий Ньютона полагали, что если что-нибудь движется, то его должно тянутьили толкать что-то другое. Поэтому, подыскивая объяснение движению Солнцавокруг Земли, его сравнивали с влекомой конями огненной колесницей.
Наконец,аналогия может служить для утверждения структурного или организационноготождества. Например, когда в XVII веке Уильям Гарвей открыл кровообращение исравнил сердце с насосом, эта метафора имела совершенно точное значение, чтоотличало ее от двух предыдущих типов. Как часть системы кровообращения, сердцеи в самом деле действует как насос, и по своему устройству — с его клапанами ифазами наполнения и опорожнения — оно сходно по крайней мере с теми типамимеханических насосов, которые существовали во времена Гарвея. Сравнение сердцас насосом позволяет создавать математические модели его работы и точноописывать многие свойства этого органа.
Ккакому же типу аналогий можно отнести сравнение памяти с восковыми дощечкамиили компьютерами — к поэтическому, эвокативному или структурному? Или оно неотносится ни к одному из них и только запутывает дело?
Декартовскоераздвоение
Срождением современной науки в Европе XVII века была нарушена симметрия между уподоблениемфизических сил жизненным, а биологических явлений — техническим моделям. Важнопонять, что это прежде всего феномен западного мира, и объясняется он тем, чтоформирование науки было рождением двойни, а не одного младенца. Современнаянаука появилась и развивалась до зрелого состояния вместе с особой формойбуржуазной, капиталистической организации общества, поэтому и наука, и обществоимеют во многом общую философско-идеологическую базу, определявшую понимание иподходы к природе и общественным отношениям [7, 9]. Другие культуры сосвойственными им научными традициями долго сопротивлялись разрушению симметрии,которое уже произошло в западной науке. Конечно, это прежде всего относится кКитаю [10], где никогда не было столь резкого деления природы на живую инеживую, так же как и других форм дуализма, обосновавшегося в западнойкультурной традиции.
Однакоразвивавшаяся в Европе наука не выходила за рамки, определенные для нееГалилеем, Ньютоном и, конечно, Декартом, который больше, чем кто-либо другой,дебиологизировал физический мир, превратив его в простой «механизм».Для этих ученых «определяющей технологией» были часы иассоциировавшиеся с ними системы шестеренок и гидравлических передач, которые,работая вместе, обеспечивали невообразимую раньше точность движения — его можнобыло описать математическими уравнениями. Часовые механизмы преобразили время,установили границы прежде считавшейся неделимой вселенной, расчленили ее начасти, каждую из которых можно было оценивать и изучать по отдельности.Гидравлика была источником силы и управляла движением в этой механическойвселенной. Новая физика не просто по-новому объясняла вселенную, но давалановую технику, формировала новые системы производства и новые производственныеотношения. Европа вступила на путь индустриализации и колониальных завоеваний(курс, который теперь она уже оставила), а математическая физика сталаопределяющей моделью научного объяснения, с которой сопоставляются все другиемодели. Если само движение планет. Луны и Солнца можно описать с помощьюнесложной математики, как будто оно неотвратимо вытекает из уравнений, почемунельзя так же просто поступить с биологией?
Споявлением цифровых (в отличив от аналоговых) часов время стали делить ирассчитывать еще точнее, все дальше отходя от мирового времени, котороеопределялось циклической сменой дня и ночи, месяцев, сезонов и лет. Всовременном мире ношение аналоговых часов вместо цифровых выливается в слабыйакт сопротивления, на что впервые указал Морис Базен, радикальный физик и одиниз лучших популяризаторов науки.
Конечно,могло быть иначе. Биология как организованная наука могла сложиться раньшефизики, а менее механистические, более телеологичные (телеономические)функциональные и эволюционистские приемы объяснения одушевленного мира,предлагаемые биологией, могли стать моделью, которую стремились бы найтифизики. В таком случае редукционизм, настаивающий на том, что в конечном итогемир можно объяснить на основе атомных и квантовых свойств и с помощьюнескольких универсальных уравнений, был бы не более чем нелепым извращениемистинно научного толкования, а биологи уже не страдали бы от зависти к физиками не стыдились своего предмета как «мягкой», а не «жесткой»науки. Однако этому не суждено было случиться. Возобладали технологические, ане биологические аналогии, и в руках Декарта сами живые организмы превратилисьв подобие часов, устройства, где внутренние процессы поддерживаются сложнымигидравлическими системами труб и клапанов.
Какизвестно, Декарт сделал кардинальное исключение для человека. Хотя повседневнаяработа человеческого организма была, по его представлениям, таким жемеханическим процессом, как и у животных, людей он признавал мыслящимисуществами и, что еще важнее, они имели душу, тогда как животные, по Декарту,способны лишь строго определенным образом реагировать на окружающую среду.Мысль и душа — бестелесные сущности, но они взаимодействуют с механизмами телачерез специальный орган — шишковидную железу, расположенную в глубине мозга.Декарт выбрал эту железу по двум причинам. Во-первых, в отличие от всех других,парных, структур мозга, который и в целом состоит из двух более или менеесимметричных полушарий, эта железа является непарным органом, она недублирована. Это позволяет ей объединять все мыслительные процессы. Во-вторых,шишковидная железа имеется только у людей и отсутствует у животных. Разумеется,в обоих случаях Декарт был неправ. В мозгу много других непарных структур, ашишковидная железа есть и у остальных позвоночных. Однако почерпнутая из теориилогика аргументации Декарта по-прежнему обращена к тем, кто вместе с ним хотелбы отстоять уникальность человека: «Немыслимо по моральным соображениям,чтобы какая-то машина была настолько универсальной, что могла бы действовать вовсех случаях жизни так, как нас заставляет действовать наш разум».
Именноотсюда берет начало провозглашенный Декартом разрыв между душой и телом — дуализм, который на три столетия затуманил научное и философское мышлениезапада навязчивым и необоснованным беспокойством относительно «проблемысознания и мозга».
Однакосейчас декартовские сравнения с часовым механизмом и гидравлическими системамиинтересуют меня больше, чем картезианский дуализм. Современное движение взащиту прав животных во многом использовало в своих интересах эту сторонумышления Декарта, которая привела его к утверждению, что крики боли подопытныхживотных — это не что иное, как скрип несмазанных машин. Наиболее серьезнокартезианские представления были восприняты французской физиологической школойв XIX веке (особенно Клодом Бернаром) с ее безразличным отношением к страданиямживотных. Современные нарекания на Декарта, разумеется, справедливы, но я быдобавил, что его метафоры вредны не только своей трактовкой природы животных,но не в меньшей мере — членением и уничижением цельного человеческого естества.Может быть, Декарт и сохранил для католицизма душу и разум, облачив их в лучшийвоскресный наряд и позволив им манипулировать рукоятками механизма черезшишковидную железу, но на остальные шесть дней недели он оставил механическогочеловека дебиологизированным и десакрализованным, как простую bete machine,совершенно не защищенным в условиях промышленной революции XVIII и XIX веков.Требовалось лишь время, чтобы технология бросила вызов декартовым «моральнымсоображениям».
Этоймрачной философии и идеологической ущербности противостоят, однако, крупныезавоевания картезианства. Вывод о связи психических функций с мозгом, даже вмеханистически-метафорической форме, был отнюдь не тривиален. Мысль о мозге како местонахождении разума и души не есть самоочевидная идея, какой быестественной она ни казалась нам сейчас. По Аристотелю, эти функциисосредоточены в сердце, по мнению древних евреев — в почках и кишечнике.Представители медицинской традиции Галена показали, что нервы отходят от мозгаи что двигательные и сенсорные функции выпадают после повреждения этого органа.Образ мышления, основанный на понятиях гидравлики, сосредоточивал внимание нена жирной, по виду бездеятельной ткани, образующей мозг, а на его заполненныхжидкостью центральных участках — желудочках, которые на любовно сделанныхрисунках старых анатомов выглядят не менее впечатляющими, чем на наброскахЛеонардо.
Какследствие, в ранних гидравлических моделях памяти именно желудочки служили хранилищемвоспоминаний, оживляемых потоками духа, который в свою очередь управлялсяклапаном между передним и задним отделами мозга. В учении Декарта этаисключительно важная задача возлагалась на шишковидную железу:
Когдадуша желает что-нибудь вспомнить..., воля заставляет железу отклоняться то водну, то в другую сторону, направляя дух в разные отделы мозга, пока он,наконец, не натолкнется в одном из них на следы, оставленные предметом, которыймы хотим вспомнить. Такие следы существуют просто потому, что поры в мозгу,через которые дух проходил раньше при восприятии этого предмета, теперь болеедругих склонны открываться, когда дух снова направляется к ним. И тогда духлегче выходит в эти поры, вызывая в железе то особое движение, котороеуказывает душе на тот же предмет, заставляет ее узнать в нем именно то, что онахочет вспомнить.
Этоостроумное описание содержит в себе зачатки многих современных представлении омеханизмах памяти, рассматриваемых в этой книге. Оно показывает также, скольпрямолинейно философы подходят к биологическим проблемам. В связи с этим мнеособенно нравится употребление Декартом слова «просто» если бы таконо и было…
Какследует понимать эти картезианские метафоры памяти? Возможно, Декарт считалсвою теорию таким же точным описанием процессов, происходящих в мозгу, какимдля Гарвея было сравнение сердца с насосом. Но мне кажется, что мы должнывоспринимать эту теорию всего-навсего как поэтическую метафору, как способосмысления такого сложного феномена, как человек, который рассматривается некак объект sui generis, а как один из типов движущейся материи.
Напротяжении XVIII и XIX веков метафоры разума и памяти постепенно менялись. Соткрытием Гальвани «животного электричества» (лягушка, дергающаялапками, к которым подсоединены металлические провода) нервная системаперестала быть водяным лабиринтом и стала электрической сетью. В этой сети мозгсначала служил телеграфной сигнальной системой, а потом (в начале нынешнегостолетия) превратился в телефонную станцию. Эта новая аналогия особеннонравилась знаменитому нейрофизиологу Шеррингтону. (Другой незабываемый, но явнопоэтический шеррингтоновский образ — это «волшебный станок», плетущийузоры из электричества.) В отличие от гидравлических аналогий сравнение мозга стелеграфной и телефонной системами уже не было просто поэтической метафорой.Например, телеграф, подобно мозгу, преобразует входную информацию в символы (вруках Морзе и его последователей — в особые коды для отдельных букв), которыеможно передавать на большие расстояния и после приема расшифровывать. Принциптелефонной связи еще более сходен с принципами работы мозга, так как в этомслучае речь переводится в особым образом модулированный поток электронов,направляемый по проводам. В телефонной модели мозга последний перерабатываетвходную информацию в выходную, так что, например, сигналы от глаз могутпереключаться на путь, ведущий к мышцам ноги, и т. п.
Вдвадцатых годах нынешнего столетия было установлено, что через мозг и в самомделе непрерывно текут электрические токи, а приложенные к голове электродырегистрируют регулярные всплески и ритмические волны электрической активности,изменяющиеся во время покоя, умственной работы, сна и бодрствования. Это былототчас воспринято как подтверждение телефонной модели с идеей о центральнойстанции, соединяющей абонентов, из которых одни набирают номера, а другиеотвечают на вызов. Вот, например, как описан очень примитивный вариант такоймодели в одной детской энциклопедии того времени:
Представьте,что ваш мозг — это административный отдел крупного предприятия… За большимстолом в Главном управлении сидит Генеральный директор — это ваша сознательнаяличность; на столе телефонные аппараты, связывающие вас со всеми отделами…Представьте теперь, что вы рассеянно бредете по улице и вдруг встречаете своегоприятеля Джонни Джонса. Он окликает вас по имени, вы останавливаетесь,приветствуете его, обмениваетесь рукопожатием. Все это как будто очень просто,но давайте посмотрим, что происходит в это время в вашем мозгу. В тот момент,когда Джонни Джонс произносит ваше имя, ваш Заведующий слухом передает звукиего голоса, а Заведующий зрением — фотографическое изображение.«Внимание!» — звучит сигнал в вашем кабинете, и тотчас на столложатся оба сообщения. Быстрый как молния мальчик-посыльный — ваша память — подбегает к картотеке и достает карточку. На ней значится, что голос и лицопринадлежат человеку по имени Джонни Джонс, который является вашим другом. Высразу же начинаете отдавать распоряжения...
Компьютерыи искусственный интеллект
Отвосковой дощечки до мальчика-посыльного с его картотекой прошло больше 2000лет, т. е. скорость прогресса в подборе аналогий была не так уж велика, и такиесравнения трудно было бы назвать даже поэтическими метафорами. Но действительносерьезный вызов утверждению Декарта об ограниченных возможностях неодушевленныхсистем был брошен определяющей технологией второй половины XX века — компьютерами. Ближайшие предшественники современных ЭВМ, как и многих другихтехнических достижений, появились в результате военных разработок. К последнимможно отнести и логические игры кембриджского математика Алана Тьюринга,которые нашли практическое применение при тренировках по декодированию,проводившихся в 1939-1945 годах Британской разведывательной службой вБлетчли-Парке (от которого рукой подать до моей нынешней лаборатории). Позжеони были переведены на электронику для удовлетворения различных военныхпотребностей, например для создания эффективных сервомеханизмов для расчетавысоты и направления при стрельбе из зенитных орудий по быстро движущимсяцелям. Эта задача была решена американским математиком Норбертом Винером,который дал новой науке название кибернетики, под которым она вошла в моду впослевоенные десятилетия. В этот период Винер и его коллега-математик Джон фонНейман — разумеется, в сотрудничестве с американской (и в меньшей степени сбританской) промышленностью — дали обоснование теории и практическомуприменению новой науки и возникшей на ее базе электронной технологии.Потребности военных, а вместе с тем и стимулы для новых разработок напротяжении последующего полувека не ослабевали и стали особенно бурно нарастатьв 80-х годах — времени безудержных трат на создававшуюся под эгидойадминистрации Рейгана программу «звездных войн», которая требовалабеспрецедентного увеличения компьютерной мощи. ЭВМ, работающие подобно мозгу идаже заменяющие его, превратились из темы научной фантастики в объект серьезныхвоенных разработок. Уж очень привлекательной кажется перспектива создания«мыслящих систем», способных заменить или дополнитьвысококвалифицированных, хорошо оплачиваемых специалистов. Действительно, внаши дни трудно представить себе научную конференцию по вопросам обучения,памяти и их компьютерных моделей, на которой не ощущалось бы военноеприсутствие США в лице представителей военно-морского флота, военно-воздушныхсил или ведомства, известного под зловещим акронимом ОАПНП (Оборонное агентствоприоритетных научных проектов).
Качественнаяновизна компьютерной техники была очевидна с самого начала. Разумеется, ираньше существовали электромеханические счетные машины и подобные им аппараты.Но компьютеры общего назначения представляли собой нечто большее, чембыстродействующие счетные устройства и хранилища информации: они моглисравнивать и преобразовывать информацию, манипулировать ею, что делаловозможным создание принципиально новых технологических процессов и инструментови даже постановку любых мыслимых научных проблем, касающихся познанияВселенной. На протяжении последних двух десятилетий компьютеры постепенно, ново все нарастающем темпе изменяют способы, которыми мы познаем мир ивоздействуем на него. Не удивительно, что столь велик идеологический резонанскомпьютеризации. Перед создателями компьютерной техники с самого начала во весьрост встала проблема взаимоотношения между компьютером и мозгом. Это нашлоотражение даже в их языке. Так, цифровая ЭВМ фон Неймана состояла изцентрального процессора, выполнявшего арифметические и логические операции, иблока хранения информации, которые был тут же наречен его конструкторамипамятью.
Компьютернаяпамять — это система чипов (силиконовых плат с впечатанными транзисторами),хранящая информацию в форме двоичного кода, где каждая единица информациипредставлена одним из двух состояний (О, 1). Такая конструкция, разумеется,предполагает, что все хранимое и обрабатываемое в компьютере должно бытьсначала переведено в форму, доступную для представления в цифровом двоичномвыражении, как некоторое число битов (бинарных единиц) информации. Слово«информация» имеет здесь технический, даже технологический, а неповседневный смысл (об этом речь пойдет позже). Заслуживает внимания и тообстоятельство, что в названии «компьютерная память» неявноподразумевается, что операции, с помощью которых компьютер хранит илиобрабатывает бинарные единицы, аналогичны процессам, происходящим в нашей,человеческой памяти.
Напервый взгляд это сходство кажется весьма обнадеживающим. Разве эта языковаясистема не описывает физический, неодушевленный механизм по аналогии сбиологической системой? А неудача попыток такого описания — разве не то, о чемя сожалел, говоря о картезианских представлениях XVII века? Увы, нет. Вдальнейшем станет понятно, что практический и идеологический потенциал техникипревосходит возможности биологии, так что метафора инверсируется. Вместобиологизации компьютера мы сталкиваемся с настойчивыми утверждениями, чточеловеческая память — это всего лишь менее совершенный вариант компьютернойпамяти, и если мы хотим понять, как работает наш мозг, нам следует больше силотдавать исследованию и конструированию компьютеров.
Этоотнюдь не заблуждение отдельных энтузиастов научной фантастики. Такая мысль ссамого начала была центральной в программе создателей компьютеров и разделявшихих взгляды философов. Сам Тьюринг обосновал ее в 1950 году, незадолго досамоубийства, с помощью одной из своих многочисленных логических игр.Предположим, что вы связаны через телетайп с другим телетайпом, находящимся всоседней комнате. Этот второй телетайп может контролироваться либо оператором,либо машиной. Как определить, кто поддерживает с вами связь: человек илимашина? Очевидно, что машина должна быть достаточно умна, чтобы имитироватьвозможные ошибки человека, а не демонстрировать безупречное выполнение задач, скоторыми машины справляются лучше человека (быстроту и точность вычислений). Вто же время машина должна не хуже человека делать то, что последний выполняетбезукоризненно, а в случае неудачи должна достаточно правдоподобно лгать, чтобыоправдать ее. В этом суть так называемого теста Тьюринга, который верил, что«через 50 лет» можно будет таким образом запрограммировать компьютер,чтобы у него были все шансы выдержать подобное испытание.
Дляпоколений, которые после 1950 года искали пути создания машины, отвечающейусловиям Тьюринга, это стало поиском священного Грааля или поискамиискусственного интеллекта, как они скромно называли свою работу. Но как решитьэту задачу? С самого начала обозначились два совершенно разных подхода, которыеможно грубо определить как редукционистский и холистический. Вспоминая то времяи имея все преимущества ретроспективного взгляда, один из пионеров ипровозвестников холистического подхода описывает события в стиле сказочногоповествования:
Водин прекрасный день у новой науки кибернетики родились две дочери. Одна дочьбыла настоящая, она унаследовала черты науки о мозге, черты истинно природные.Другая дочь поддельная, она была плодом начавшегося использования компьютеров.Обе сестры старались построить модели разума, но из разного материала.Настоящая сестра строила модели (названные нервными сетями) из математическиидеализированных нейронов. Другая создавала свои модели из компьютерныхпрограмм.
Вцветущей юности обе имели успех, за обеими одинаково ухаживали представителидругих отраслей знания, и они прекрасно уживались вместе. Отношения изменилисьв начале шестидесятых годов, когда появился новый король с такой казной, какуюникогда раньше не видели в королевстве наук. То был король ОАПНП… Вподдельной сестре проснулась ревность, и она присвоила себе одной право доступак деньгам ОАПНП. А настоящей сестре предстояло умереть.
Палачамивызвались быть два верных друга поддельной сестры:
МарвинМинский и Сеймур Пейперт, которым досталась роль охотников, отправленных, чтобыубить Белоснежку и в качестве подтверждения принести ее сердце. Их орудием былне кинжал, а искусное перо, с которого сошла книга под названием«Персептроны»; цель ее состояла в том, чтобы доказать, что создателинервных сетей никогда не смогут выполнить свое обещание построить модельразума: это смогут сделать только компьютерные программы. Казалось, победаобеспечена… [17].
Разумеется,сказка Сеймура и Пейперта кончается торжеством холистики, хотя теперь многие изсоздателей искусственного интеллекта не разделяют его оптимизма. Как будетясно, я считаю сказочную метафору Пейперта такой же неудачной, как и егометафоры памяти и разума. Ни ту, ни другую сестру нельзя сравнивать с Золушкойили хотя бы с Прекрасным Принцем. Оба подхода к моделированию нельзя признатьправомерными, если их задача — поиски структурных метафор работы реальногомозга и реальной памяти. Тем не менее стоит более внимательно присмотреться кпритязаниям обеих сторон.
Какправильно пишет Пейперт, одна группа разработчиков моделей, которых я называюредукционистами, утверждает, что для создания искусственного интеллекта надо спомощью компьютера имитировать известные свойства мозга. Функциональнымиединицами мозга они считают нервные клетки, или нейроны; сети из этих нейроновхранят, обрабатывают и преобразуют информацию. Задача состояла в том, чтобысоздавать математические модели функции нейронов, объединять их в сеть ивыяснять, к каким результатам приводят разные способы соединения клеток, в томчисле и такие, при которых сети могли бы изменять свои свойства и функции врезультате приобретаемого опыта, т. е. «обучаться» и«запоминать». Впервые такую имитацию осуществил Франк Розенблатт всередине 50-х годов с помощью модельной системы «Персептрон».Персептроны были триумфом компьютерного моделирования, однако скоро стало ясно,что они далеко не адекватно отображают функцию реальных нейронов мозга. Хотяони, по-видимому, могли обучаться, т. е. изменять свойства в ответ на введениеновой информации (например, узнавать и классифицировать простые рисунки), онибыли совершенно неспособны решать более сложные задачи, хотя бы отдаленнонапоминавшие реальные жизненные ситуации.
Непреодолимыетрудности, с которыми столкнулось моделирование нейронов, и теоретическиеограничения, выявленные Пейпертом и Минским, привели к тому, что в 60-х и 70-хгодах этот подход был практически оставлен. Именно в это время оценка будущихперспектив искусственного интеллекта, проведенная при финансовой поддержкебританского правительства, показала, что они были сильно преувеличены, и объемтаких работ был значительно сокращен.
Однаков конце 80-х годов интерес к этой области опять пробудился в связи с появлениемсовершенно новых возможностей. Компьютеры первых поколений были, по существу,последовательными процессорами, т. е. в каждый данный момент осуществлялитолько одну операцию; переработка информации носила линейный характер, хотя ишла с невероятно большой скоростью. Однако сам принцип линейных операцийнакладывал ограничение на скорость работы машины, так как сигналы из однойчасти компьютера в другую не могут передаваться быстрее, чем со скоростьюсвета. Этот предел получил название ограничения фон Неймана. Когда новыепоколения супермашин приблизились вплотную к этому пределу, разработчикикомпьютерных моделей обратили, наконец, внимание на то, что настоящий мозгработает совсем иначе. Он производит множество операций одновременно, причем восуществлении какой-то одной функции участвуют разные части нейронной сети, акаждая отдельная клетка может выполнять разные функции. Ограничение,накладываемое скоростью передачи сигналов, можно бьию бы преодолеть, если быудалось создать компьютеры, более сходные с мозгом, т. е. способныеосуществлять различные операции не только последовательно, но и параллельно.
Результатомбыл взрыв интереса к новым конструктивным решениям, основанным на принципепараллельной и распределенной обработки информации (ПРО). Появилось новоеперспективное поколение машин, заинтересовавшее и военных, и промышленность, иразработчиков искусственного интеллекта, хотя, разумеется, только два первыхчлена этой триады несли расходы по их созданию. Вот один из показателеймасштабов этого интереса: в конце 80-х годов Директорат Европейского сообществапо научным исследованиям посчитал, что Европа отстает от США и Японии вэксплуатации этих новых систем, и выделил 50 млн. экю (около 50 млн. долларовСША) на работы по моделированию нервной функции на основе ПРО. Когда в 1986году Дэвид Румелхарт и Джеймс Клелланд с их коллегами из Массачусетского технологическогоинститута выпустили большой двухтомник статей по перспективам применения ПРОдля моделирования мозга, в день поступления его в продажу, говорят, былопродано 6000 экземпляров.
Новыйподход к моделированию известен под названием «коннекционизма».Подобно прежнему подходу, он основан на предположении, что мозг состоит изансамблей нейронов с многочисленными связями между ними. Надлежащим образом'соединенные группы нейронов могут обучаться таким образом, что они будутсортировать и классифицировать входные сигналы и постепенно изменять своисвойства по мере поступления новой информации. Однако в отличие от моделейпрежнего, персептронного типа каждый элемент «памяти» не заключенздесь в одной-единственной клетке или паре связанных клеток: вместо этогофункция памяти является свойством нейронной сети как целого. Кроме того, если вперсептронных моделях отдельные функциональные единицы сети должны былиполучать сигналы прямо из внешнего мира и соответственно изменять своисвойства, то в новых коннекционистских моделях нейронные сети более сложны — они включают слои «клеток», расположенных между входными и выходнымиэлементами (разработчики называют их «скрытыми слоями»). Это резкоповышает эффективность системы. Первые поколения моделей искусственногоинтеллекта были организованы таким образом, будто мозг — это простой телефонныйкоммутатор с прямыми связями между органами чувств, например глазами и ушами, иисполнительными органами, такими как мышцы. Эти модели фактически игнорировалитот факт, что большинство нейронов в достаточно сложном мозгу не связанонепосредственно с внешним миром через сенсорные входы и двигательные выходы;такие нейроны соединены лишь между собой: они получают сигналы от другихнейронов и отвечают на них. Иными словами, обычно происходит сложнейшаявнутренняя переработка любых поступающих извне сообщений при участиипромежуточных нейронов, и только после этого могут приниматься решения овнешних реакциях. «Скрытые слои» в моделях ПРО действуют наподобиепромежуточных нейронов, и это намного повышает способность системы к обучению,обобщению и прогнозированию.
Коннекционистскиемодели привлекательны для промышленности и военных тем, что позволяютпреодолеть прежние ограничения эффективности компьютерных систем. Но не меньшийвзрыв энтузиазма они вызвали и среди нейробиологов, многие из которых считают,что наконец получили модель, весьма сходную с мозгом или хотя бы с какими-тоего отделами. В последние три года множество новых научных журналов публикуетсообщения о моделях нейронных сетей, претендующих на объяснение различныхаспектов работы мозга. Командиры и идеологи этой Армии Моделей беспрерывнокружат по всему свету, переезжая с одних авторитетных конференций и семинаровна другие и едва успевая заглянуть в собственные кабинеты и лаборатории, чтобысобрать новейшие данные и снова мчаться в аэропорт.
Кним начинают прислушиваться даже философы. Одной из книг, популярных срединейробиологов, вообще-то не склонных к чтению философских трудов, стала недавновышедшая «Нейрофилософия» Патриции Чёрчленд из Калифорнии [20]. Авторрассматривает традиционные философские проблемы сознания и сопоставляет их сданными современной нейробиологии, а затем приходит к выводу, что в нейвластвует редукционизм. По мнению Чёрчленд, спасение — в коннекционистскихидеях. Вслед за книгой она опубликовала в солиднейшем журнале«Science» пару статей в соавторстве с нейробиологом ТерренсомСейновским из Сан-Диего, где рассмотрены перспективы науки, которую ониназывают вычислительной нейробиологией [21]; теперь это название в свою очередьпопадает в заголовки других книг и журналов. Тот факт, что философы, создателимоделей и нейробиологи начали прислушиваться друг к другу и что компьютерщикинаконец-то стали с известным уважением относиться не только к искусственному,но и к природному мозгу, делает их анализы более обоснованными. Раньшеэнтузиасты искусственного интеллекта подходили к функции нервных клеток спредвзятым мнением и в результате очень скоро теряли всякое представление ореальных биологических явлениях, изучаемых нейробиологами. Однако восторженныйприем, оказанный нейробиологами книге Чёрчленд, объясняется, на мой взгляд,тем, что она не оспаривает наши представления, а скорее демонстрирует довольнонекритичное почтение к ним. В результате ее книга выглядит льстивым зеркалом, вкотором нам дают увидеть себя в весьма привлекательном виде1. И дело не тольков том, что в отражении мы не видим мелких дефектов своей кожи. Сама наша поза,по-редукционистски неудобная, выглядит позой голливудского героя. Тем не менеенедостатки коннекционистской нейробиологии и порожденной ею философии очевидныи, я полагаю, в конце концов приведут к их краху по причинам, которые япостараюсь объяснить в дальнейшем.
Покаже вернемся ко второй из двух сестер в сказке Пейперта — «поддельной», или «холистической». При холистическомподходе не делалось попыток моделировать мозг — все внимание было сосредоточенона моделировании разума. Иными словами, разработчики старались понять теявления, которые они принимали за функции сознания, такие как «верование,слушание, наблюдение, ощущение, поиск, объяснение, требование, просьба...»(я привожу этот эклектичный, но очень характерный набор процессов из последнейкниги Минского «Общество разума» [22]). Затем они пытались моделироватьлогику этих процессов независимо от того, насколько создаваемые модели можнобыло уподобить настоящему мозгу. Важно было лишь то, чтобы модели«работали». Иными словами, они должны были давать на выходе такойрезультат, какой, по мнению разработчиков, давал бы человеческий мозг, если быон выполнял те функции, которые они хотели воспроизвести в своих моделях.
Ивсе же многие неиробиологи чувствуют себя не очень уютно, читая у Чёрчленд оредукционизме. Это обнаружилось пару лет назад на одной из конференций вШвейцарии, так любимых нейробиологами, где была возможность покататься нагорных лыжах. Участники проводили в первой половине дня научные заседания, а дотого и после того занимались делом, т. е. выходили на склон и вечеромоставались там, пока не стемнеет или пока не иссякнут силы. Такоевремяпровождение, вероятно, лучше всего попадает под хорошо известноеопределение «досуг после теоретизирования». Темой конференции были«взаимоотношения между нейроанатомией и психологией», а открыватьдискуссию должна была Чёрчленд. Она взошла на редукционистскую кафедру и сталапроповедовать грядущее сведение психологии к нейроанатомии, ожидая,по-видимому, лишь легкой критики со стороны группы нейробиологов. К своемуудивлению, она столкнулась с сильной оппозицией большинства присутствующих,особенно из лагеря нейроанатомов!
Чтобылучше понять разницу между двумя подходами, представьте себе, например,человека, стреляющего в тире по движущимся металлическим уткам. Приверженецконнекционистских моделей с параллельной обработкой информации спросил бы: какдолжны быть связаны нейроны, чтобы подвижные изображения передавались черезсетчатку глаза в надлежащие области мозга («скрытые слои»), и какдолжны при этом изменяться их свойства, чтобы они могли «научиться»вызывать соответствующие моторные реакции? Сторонник холистического подходапоставил бы вопрос иначе: как можно построить такой сервомеханизм, которыйполучал бы информацию о положении и движении уток и соответственно управлялдвижениями стрелка? Будут ли. выходные реакции такого механизма сходны среакциями человека, решающего ту же задачу? И если не будут, то почему?
Напротяжении почти всей сорокалетней истории искусственного интеллекта преобладалвторой из этих подходов. Однако, развивая его, разработчики совсем пересталидумать о том, как работает настоящий мыслящий мозг. Вместо этого онисосредоточили внимание на решении проблем, связанных с конструированиемсиликоновых элементов компьютера и с разработкой математической логики. Этомогло приводить к созданию более сложных и эффективных машин, но не имелоникакого отношения к биологическим системам, которые вначале предполагалосьмоделировать. Общее мнение сторонников такого подхода откровенно выразилаМаргарет Боден — философ из Суссекского университета — такими словами:«Чтобы быть мозговитым, мозги не нужны» [23].
Порочнаяметафора
Кчему бы ни призывали разработчики моделей того или иного типа, я считаю, чтооба подхода порочны в своей основе, если задача состоит в том, чтобы понять,как работают природный мозг и природный разум (или даже память). Отсюда ипровал всех прежних предсказаний о возможных сроках создания искусственногоинтеллекта и появления компьютеров, подобных мозгу: наиболее оптимистичныепоследователи Винера в пятидесятых годах уверенно ожидали этого к концушестидесятых, потом откладывали до семидесятых, восьмидесятых, а затем и наначало третьего тысячелетия. Но время шло, на смену персептронам приходилиновые модели и программы и так же исчезали.
Недавнос критикой методологии и перспектив разработки искусственного интеллектавыступили три автора — философ, математик и иммунолог. Я кратко изложу ихдоводы, прежде чем перейду к моим собственным проблемам, связанным свычислительной аналогией.
Первымидет философ Джон Сирл, который для аргументации своих взглядов ставит тестТьюринга как бы с ног на голову. Представьте себе, что в закрытой комнатенаходится человек, который не знает китайского языка, но через машину получаетвопросы, написанные по-китайски. В его распоряжении имеется код, позволяющийсопоставлять китайские иероглифы с другим набором текстов, содержащим ответы назадаваемые вопросы. Эти ответы можно передавать, опять-таки с помощью машины,за пределы комнаты. Находящимся снаружи наблюдателям будет ясно, что на заданныепо-китайски вопросы поступают осмысленные ответы на том же языке; такимобразом, тот, кто находится в комнате, выдержит тест Тьюринга. Но из этогоникак не следует, что он понимал содержание посланий, поступавших в комнату ивыходивших из нее, и отвечал на них сознательно и разумно: на самом деле онвыполнял чисто автоматические операции. Именно это, говорит Сирл, делаюткомпьютеры, и потому нет оснований считать их разумными и сознательнымиустройствами.
Второйавтор — оксфордский математик Роджер Пенроуз, чья недавно вышедшая книга«Новый ум императора» содержит последовательную критику принциповконнещионизма [25]. Точка зрения Пенроуза по сути очень проста: для того чтобыэти принципы работали, в нейронной сети между клетками должны существовать достаточностабильные, фиксированные отношения, которые могут изменяться лишь в ответ наспецифические входные сигналы, после чего система должна реагироватьдетерминированным образом. По мнению Пенроуза, против этого говорят современныефизические и математические представления. Квантовые механизмы, по егоутверждению, обусловливают изначальную недепгерминированность нервных реакций;что касается математики, то ставшая весьма модной теория хаоса показывает, какнедетерминированные системы могут тем не менее действовать вполне упорядоченнымобразом (например, случайное хаотическое движение молекул газа в сосудеприводит в целом к точной и предсказуемой зависимости между температурой,давлением и объемом, которую описывает простой газовый закон Бойля).
Такимобразом, по мнению Пенроуза, стратегия редукционизма не выдерживает критики подвум взаимосвязанным причинам. Во-первых, недетерминированность на уровненейронов и синаптических связей между ними означает, что мы никогда не сможемпонять работу мозга и разума путем простого анализа составляющих компонентов,реакции которых непредсказуемы по самой своей природе. Во-вторых, этанеопределенность на уровне отдельных компонентов может, однако, обеспечиватьпредсказуемость на уровне всей системы. Поэтому сознание, разум, памятьвозникают как свойства мозга в целом, а не как свойства его отдельныхэлементов.
Третьимкритиком искусственного интеллекта и лежащих в его основе методов обработкиинформации выступает лауреат Нобелевской премии, иммунолог и теоретик из Рокфеллеровскогоуниверситета Джералд Эделмен. В своем недавно вышедшем трехтомном труде [26] онпытается решить необычайно смелую задачу — создать общие теории биологииразвития, нервной организации и сознания на основе аналогии, почерпнутой не изфизики или техники, а из эволюционной теории и прежде всего из собственногопонимания дарвиновского естественного отбора. Кое в чем я согласен с критикойЭделмена, хотя и не поддерживаю его в выборе аналогии; однако более подробноеобсуждение этого вопроса требует дополнительных биологических сведений,которьгх я еще не дал читателю, и поэтому я откладываю его до последней главы.Сейчас я хотел бы поговорить о том, почему меня не удовлетворяет сравнениемозга, разума и памяти с компьютером и его вычислительными функциями.
Этааналогия, столь завораживающая многих, всегда воспринималась с подозрениембиологически мыслящими представителями нейронаук по причинам как структурного,так и организационного порядка. В структурном отношении платы с транзисторами,системы «и/или», логические схемы и другие элементы компьютеровсовсем не похожи на аналогичные механизмы нейронов, если последние вообще можнорассматривать как единицы обмена информацией в пределах нервной системы.Функциональные единицы компьютеров детерминированы, имеют малое число входов ивыходов, а процессы, осуществляемые ими с такой поразительной правильностью,протекают последовательно и свободны от ошибок. Элементы ЭВМ хранят иобрабатывают информацию по заданному заранее набору правил. Одно из следствий этого- то, что создатели компьютерных моделей мозга настойчиво пытаются конкретнымобразом воплотить отдельные типы процессов, в которых участвует разум или мозг.В частности, сама концепция искусственного интеллекта> подразумевает, чторазумность есть просто свойство самой машины (я бы сказал, что такаяматериализация равно неприемлема и в отношении компьютеров, и в отношениимозга).
Сравнениемозга с компьютером несостоятельно, так как системы нейронов, образующие мозг,в отличие от компьютерных систем в высокой степени недетерминированы. В этомутверждении я иду даже дальше Пенроуза, поскольку я хочу подчеркнуть, чтонельзя рассматривать мозг и его обладателей — прежде всего человеческий мозг исамого человека — как закрытые системы вроде молекул газа в запаянном сосуде.Совсем наоборот, это открытые системы, сформированные собственной историей инаходящиеся в непрерывном взаимодействии с природным и общественным окружением,которое изменяет их, но и само при этом подвергается изменению. Такаяоткрытость обусловливает еще один уровень неопределенности в работе мозга иповедении его владельца. В отличие от компьютеров мозг не функционируетбезошибочно и действие его не ограничено последовательной обработкойинформации; его организацию нельзя даже свести к небольшому числу скрытыхслоев>. Каждый из нейронов центральной нервной системы имеет тысячи входов(синапсов), различных по значимости и по месту, откуда к ним приходят сигналы.(В мозгу человека имеется, по-видимому, до 1014 — 1015 синапсов, так что у каждогоиз нас в сотню тысяч раз больше межнейронных связей, чем людей, живущих сейчасна Земле!) Мозг отличается большой пластичностью, т. е. способностью изменятьсвою структуру, химию, физиологию и выходные реакции в результате приобретенияопыта и случайных обстоятельств в процессе развития. В то же время он обладаетбольшим запасом надежности и может весьма эффективно восстанавливать своифункции после травмы или инсульта.
Последовательныеоперации мозг выполняет относительно медленно, зато процессы формированиясуждений происходят в нем с необыкновенной легкостью, которая ставит в тупикразработчиков компьютерных моделей.
Рассмотримпростой эксперимент: человеку быстро показывают четыре цифры и просят егозапомнить их, а потом назвать. Почти каждый легко справится с этой задачей. Ноесли число цифр увеличить до семи-восьми, это станет не по силам большинствуиспытуемых, особенно в том случае, если интервал между предъявлением цифр ипросьбой вспомнить их будет увеличен с нескольких минут до часу и более. Максимальнуюспособность человека запоминать ряды случайных цифр можно довольно просторассчитать и выразить в битах, как описано ниже для последовательности извосьми цифр:
— сначала подсчитывают биты для самих чисел: 8 x log210 = 8 x 3,32 = 26,56;
— затем, поскольку цифры должны стоять в определенном порядке, нужно рассчитатьинформацию об этом порядке, которую можно выразить как log2(8!) = 15,30.
Вобщей сложности получается всего лишь 41,86 бит, и тут оказывается, что емкостьнашей памяти недостаточна, чтобы справиться с таким объемом! Теперь сравнитеэту величину с числом битов, на которое рассчитана память простого карманногокалькулятора: примерно одна тысяча. А десятисантиметровый мягкий диск двойнойплотности, вставленный в мой любимый «Эппл Мэк», на котором я печатаюэти фразы, способен хранить в своей памяти более 10 млн. бит информации.
Вчем же действительный смысл такого подсчета? Джон Гриффит, математик изКембриджа, однажды прикинул, что если бы человек непрерывно запоминалинформацию со скоростью 1 бит в секунду на протяжении 70 лет жизни, то в егопамяти накопилось бы 1014 бит, что приблизительно эквивалентно количествуинформации, заключенному в Британской энциклопедии или в 10 000 мягких дисков;это почти столько же, сколько вмещает жесткий диск в моем компьютере. Весьмавпечатляющая цифра для микро-ЭВМ, но на удивление скромная для функционирующегомозга.
Неужелиобъем человеческой памяти действительно меньше, чем у микрокомпьютера?Очевидно, что-то не в порядке со всеми этими расчетами. Что бы это могло быть?А вот и подсказка: хотя я не способен запомнить больше восьми цифр,вспыхивающих передо мной на экране, я однажды продемонстрировал слушателямвозможности человеческой памяти, сначала показав гораздо более длинный ряд из48 цифр, а затем повернувшись к экрану спиной и правильно назвав их:
524719382793633521255440908653225141355600362629.
Какмне удалось это, если я не выдержал испытания даже восемью цифрами? Оченьпросто. Этот длинный перечень был не случайным набором цифр, а последовательностьюдат дней рождения, телефонных номеров и других цифровых кодов, которыми япостоянно пользуюсь и потому помню. Но я помню их не так, как компьютербезошибочно помнит цифровую информацию, и не храню их в своей памяти какнепрерывную последовательность. В отличие от компьютерной человеческая памятьпостоянно ошибается и пользуется множеством особых приемов, чтобы сохранитьинформацию. Для меня эта особенная, уникальная последовательность цифр имеетсмысл, и он известен только мне. Этим я отличаюсь от компьютера и от тогопереводчика с китайского, который сидит в комнате Сирла. Я вспоминаю цифрыименно по их смыслу, а не по простой последовательности. Более того, янастаиваю, что смысл, значение не синонимичны информации. Смысл подразумеваетдинамическое взаимодействие между мною и цифрами, это процесс, который несводимк количеству информации.
Другойпример. Вчера за обедом мне принесли меню с большим выбором блюд. Я просмотрелего, выбрал кое-что и съел. Я и сегодня помню, что обед состоял из капустногосупа и отварной лососины. Информация, содержавшаяся в печатном тексте меню,преобразовалась в воспоминание об испытанных ранее вкусовых ощущениях, затем вустный заказ официанту и, наконец, в восприятие реальной пищи и ее нынешнеговкуса. Теперь, когда я рассказываю вам, что ел капустный суп и лососину, я непредлагаю вам ни меню, ни саму пищу, еще меньше я предполагаю, что вы отведаетеее; вместо этого я продолжаю трансформировать мой вчерашний опыт, переводя егов слова. В каждом звене этой последовательности происходит не простопереключение с одного способа представления информации на другой, аопределенная работа с этой информацией, которая приводит к ее необратимомупреобразованию (я не говорю уже о работе, которую проделывает любой слушательили читатель этого описания в ходе дальнейшей трансформации полученных сведенийи интерпретации приведенных мною данных).
Такимобразом, мозг работает не с информацией в компьютерном понимании этого слова, асо смыслом, или значением. А значение — это исторически формируемое понятие,оно находит выражение в процессе взаимодействия индивидуума с природной исоциальной средой. Одна из трудностей изучения памяти состоит в том,, чтоприходится иметь дело с диалектическим феноменом. Вспоминая, мы всегда выполняемнад воспоминанием какую-то работу и трансформируем его. Мы не просто извлекаемобразы из хранилища и, использовав, возвращаем обратно в прежнем виде, а каждыйраз пересоздаем заново. В заключительной главе мне придется более обстоятельнопоговорить об этой работе по пересозданию следов памяти.
Моякритика до сих пор касалась моделей коннекционистского типа, однако сходныеаргументы могут относиться и к холистическому подходу. Достаточно вспомнитьконтраст между относительной легкостью, с какой программисты смогли научитьмашины играть в шахматы на гроссмейстерском уровне, и трудностями, с которымиони столкнулись при создании робота, способного водружать оранжевую пирамиду насиний куб. И для сравнения посмотрите, как точно нетренированный человек бросаетапельсиновую кожуру в мусорную корзину с расстояния в несколько метров от нееили, например, как легко обучается игре в покер. Конечно, можно создатьпрограмму для расчета вероятности взятки при выпадении карты в масть к трем ужеимеющимся; но в покере мы, кроме того, имеем дело с чем-то вродепсихологического соревнования, с необходимостью перехитрить соперника, чтотребует оценки моментов, не поддающихся рациональному познанию; а с такойоценкой, я уверен, не сможет хорошо справиться никакая машина. Можно ещеполучить какое-то удовольствие, играя с компьютером в шахматы, но при игре впокер против программы это исключено. Может быть, надо заменить тест Тьюрингаили Сирла покерным тестом?
Попыткихолистов обойти стороной проблему мозга и сконцентрировать все внимание намоделировании разума выхолащивают реальное биологическое содержание изпсихологии, пытающейся объяснить поведение. Эта сухая, почти схоластическаяметодология утверждает, что стоит только идентифицировать определенные свойстваразума и связанные с ним процессы, как можно будет смоделировать эти свойства ипроцессы в абстрактных экспериментах или наборе математических символов, апотом воплотить их (может быть, лучше сказать «вмашинить») всиликоновых деталях, световых переключателях или магнитных монополях не хуже,чем они воплощаются в сложных органических структурах, из которых в процессеэволюции был создан настоящий мозг [29]. Так и возник афоризм Боден:«Чтобы быть мозговитым, мозги не нужны», которым она хочет сказать,что мозговые функции можно моделировать, пользуясь новейшими, особо мощнымикомпьютерными системами, полностью игнорируя их биологическую природу. Нужнытолько соответствующие механизмы или их математические модели, которыереагировали бы на входные сигналы и формировали ответы, подобные тем, чтоформируются в мозгу. Такие системы будут работать наподобие систем машинногоперевода, преобразующие французскую фразу в ее английский эквивалент, хотяспособ осуществления такого перевода может ничем не напоминать приемы, используемыедля той же цели людьми.
Отделениеразума от его конкретной материальной основы в известном смысле возвращает наск старой картезианской концепции дуализма «мозг — сознание». В то жевремя отношение к мозгу, как к некоему черному ящику, где важна толькозависимость между входом и выходом, а внутренние биологические процессы имеханизмы несущественны, напоминает бихевиористский подход в психологии, окотором речь более подробно пойдет в главе 6.
Концепциипсихики и мозга бихевиористам не нужны. Поведение человека и других животныхони объясняют на основе его собственных закономерностей, видя в нем просто цепиреакций, вырабатывающихся в результате вознаграждения или наказания за те илииные ответы на стимул. Если картезианский дуализм считать тезисом, абихевиоризм антитезисом, то программа холистов, отраженная в лапидарном лозунгеБоден, будет своего рода лукавым гегельянским синтезом.
Длятого чтобы раскрыть смысл афоризма Боден, давайте рассмотрим аналогичноеутверждение: «Чтобы передвигаться, не обязательно иметь две ноги».Конечно, это утверждение верно. Можно перемещаться по земле на четырех ногах,подобно лошади, или имея много ног, как сороконожки, или вообще без ног, какзмеи или улитки. Можно двигаться на колесах по рельсам, как движется железнодорожныйсостав, или более свободно, как автомобиль, либо, наконец, с помощью гусениц,как танк. Можно передвигаться на воздушной подушке или использовать магнитнуюподвеску. В конце концов, можно представить себе и путешествие наковре-самолете. Все эти способы в функциональном отношении сводятся к переходуиз точки А в точку B и в этом смысле совершенно эквивалентны. Однако принципы,на которых они основаны, очень сильно, иногда радикально, различаются. Если насинтересует специальный вопрос о ходьбе, ее происхождении, способеосуществления, временном расстройстве под влиянием алкоголя или болеедлительном нарушении в результате мозговой травмы, то чтение сказок о летающихковрах или изучение автомобильного двигателя и даже оставляемого змеей волнистогоследа принесет мало пользы. Но именно такого рода специфические механизмыинтересуют большинство исследователей мозга, какими бы скучными и тривиальнымиони ни казались философам.
Чтобыэто утверждение не показалось чересчур полемичным, взгляните на переченьпроцессов, которые предлагается моделировать в упоминавшейся ранее книгеМинского. «Сознание» (mind) представляется автору как«сообщество» произвольно выделенных и иерархически организованньис«агентов» — «памяти», «гнева», «сна»,«требования», «верования» и т. п. — словом, всего, чтопридет на ум. Эти ярлыки приклеиваются затем к «черным ящикам»(кружкам со стрелками на бумаге), связанным между собой достаточно произвольно;из этого и должна будто бы выкристаллизоваться теория сознания. Такие упражненияпредставляют собой классический пример перевернутого с ног на голову подхода,весьма далекого от биологического мира, в котором живу я сам и, осмелюсьпредположить, большинство других людей. Как можно судить, какие из этоймешанины разнородных и по видимости произвольно выбранных агентов«сообщества сознания» Минского проявляют себя в мозговых процессах,поддающихся наблюдению? Допустим, я придумал бы совершенно иной перечень,включающий, например, «духовность», веру в «мутантныхчерепах», «скептицизм» и «неспособность отличить гамбургерот его полистироловой упаковки». Каким образом я мог бы решить, на чтопохожи «агенты» в мозгу любого человека — на агенты Минского или мои?Дело, несомненно, в том, что можно предложить поистине бесконечное число подобныхмоделей (в виде черных ящиков, соединенных стрелками), способных выдержатьнечто вроде теоретического теста, поскольку в случае недостаточнойэффективности модели всегда можно придать стрелкам иное направление, добавитьновые или представить их не сплошными, а пунктирными линиями. В этомвоображаемом мире можно пририсовать змее конечности или для удобства надеть наноги людей роликовые коньки, чтобы получить «правильный» результат.Но реальный биологический мир подвергает эмпирическую науку гораздо болеежесткому испытанию действительностью. Холистические модели Минского — этоименно тот тип аналогий, который меньше всего нужен нейробиологам, пытающимсяпонять биологически реальные мозг и поведение.
Яотнюдь не оспариваю ценности компьютерного моделирования и используемых в неманалогий. Поиск аналогий — важнейшая составная часть научной работы, и без негонейробиология не может рассчитывать на успех в понимании реального, т. е.биологического, мозга и его функций; с другой стороны, прогресс в области искусственногоинтеллекта зависит от правильного биологического обоснования, а не от выборачисто рациональных, когнитивньк, перевернутых моделей. Но исследования поискусственному интеллекту не должны выходить за определенные рамки, не должныопрокидывать метафоры, отдавая предпочтение чистому моделированию передбиологией; они, напротив, должны выказывать некоторое смирение перед своимудивительным объектом — мозгом.
Ещев черновом варианте этой главы я потерял счет употреблению слова«реальный», часто вымарывая его по той причине, что споры междуреалистами и социальными конструктивистами как в философии, так и в социологиинаучного знания достигли высокого накала, и использовать этот термин, незащитив его живой изгородью оговорок, — значит подвергать себя риску бытьобвиненным в интеллектуальной наивности или в естествоиспытательскомпренебрежении к другим формам понимания мира, которые тоже сродниинтеллектуальной наивности. Но я не намерен здесь вмешиваться в эти споры. Длятех, кто хочет, чтобы я продолжал избранную линию, скажу, что считаю себя восновном реалистом, остающимся в рамках исторической релятивистской традиции;короче говоря, я верю, что существует материальная вселенная, о которой мыможем получить определенную сумму достоверных знаний, хотя эти знания окрашенынашей исторической и социальной принадлежностью, ограничены современнымсостоянием технологии и рамками, в пределах которых мы стремимся получить этизнания [30]. Это означает, что, говоря о «реальном» мозге, я готовбез колебаний защищать перед сомневающимися социологами и философами егосуществование и свою способность получать объективные сведения о самом мозге испособах его функционирования. Но только не сейчас. С вашего позволения сейчася займусь другим.
Память- природная и искусственная
Вначале этой главы я говорил о том, что древнегреческие и римские философы ириторы различали два вида памяти — естественную и искусственную. Искусственнуюпамять можно тренировать и уподоблять ведению записей на.восковых табличках,что вело к поиску технологической метафоры. Напротив, природная память даначеловеку как присущее ему свойство, которое не требовало объяснения, а простопризнавалось. Однако, как я уже говорил, взаимодействие нашей технологии снашей биологией настолько сильно, что само формирование технологизированногообщества, в котором центральную роль стали играть искусственные аналоги памяти,изменяет природу этой функции. Акт письма, как признавал и Платон, и заирскийсказитель, фиксирует текучую динамичную память устных культур в линейной форме.Появление печатных текстов для массового чтения, в отличие от изготовлявшихсявручную и потому различавшихся копий того или иного манускрипта,сопровождалось, как отмечает Уолтер Онг, дальнейшей стабилизацией памяти иусилением контроля над ней, стандартизацией и коллективизацией нашихпредставлений. Это создает «ощущение замкнутости не только в литературныхпроизведениях, но и в аналитических, философских и научных работах. Изобретениекнигопечатания дало катехизисы и „учебники“, более догматичные именее спорные, чем большинство предшествовавших рукописных текстов… Вкатехизисах и учебниках приводились запоминающиеся „факты“,категоричные утверждения… Запоминавшиеся утверждения устных культур — вбольшинстве случаев… не „факты“, а скорее их»отражения...".
Современнаятехника — фотография, киносъемка, видео- и аудиоаппаратура и прежде всегокомпьютеры — вызывает еще более глубокую перестройку сознания и памяти,устанавливая новый порядок познания мира и воздействия на него. С однойстороны, техника замораживает память, делая ее столь же неподвижной, как лицана фамильных портретах, написанных сепией в викторианскую эпоху, заключая ее вподобие наружного скелета, не позволяя ей созревать и развиваться, как это былобы в отсутствие сдерживающих факторов и постоянных внешних воздействий навнутреннюю систему памяти. С другой стороны, современная техника коварноустраняет барьеры между фактом и вымыслом. Достаточно вспомнить увлечениетелевидения документальными драмами или фильм с Вуди Алленом, в которомнеожиданно видим, как Гитлер обращается к своим сторонникам на Нюрнбергскомпроцессе.
Этипротиворечия я ощущаю и сейчас, когда набираю свой текст на компьютере и онпоявляется передо мной на экране. Раньше, когда я начерно писал главукакой-нибудь книги, мне сначала предстояла утомительная работа пером, потом яподправлял и перепечатывал текст, приводя его в более или менее окончательныйвид, так как новые перестановки слов и перегруппировки материала были слишкомтрудоемки, чтобы прибегать к ним без особо серьезных оснований. Сейчас всепроще. Эта глава, которая должна была бы писаться последовательно с начала доконца, на самом деле росла путем вставок в самые разные места первоначальногонаброска; прежде последовательные куски были бы зафиксированы и не подлежалиперестановке, а теперь они обретают крылья и легко целиком перепархивают вдругие разделы. Я помню ранее намеченный план расположения материала, носовременная техника раскрепощает мою память, и та отказывается подчиняться прежнейдисциплине. Различие, которое проводили Платон и Цицерон между природной иискусственной памятью, больше не существует. Если изучение памяти требуетотказа от компьютерных моделей и метафор в пользу биологических и«реальных», мы все же должны признать, что сама природа памяти и еемеханизмы изменяются под влиянием технических средств, объяснительный потенциалкоторых мы отвергаем.
Всеэто, вероятно, помогает понять необыкновенный интерес к природе памяти, стольхарактерный для литературы и искусства. Очень хорошо его отразила Джейн Остин в«Мэнсфилд-Парке», заставив свою стоически выдержанную героиню ФанниПрайс размышлять следующим образом: Если какую-то из наших способностей можносчесть самой поразительной, я назвала бы память. В ее могуществе, провалах,непостоянстве есть, по-моему, что-то более откровенно непостижимое, чем в любомиз прочих наших даров. Память иногда такая цепкая, услужливая, послушная, аиной раз такая путаная и слабая, а еще в другую пору такая деспотическая, намнеподвластная! Мы, конечно, во всех отношениях чудо, но, право же, нашаспособность вспоминать и забывать кажется мне вовсе непонятной"[32].
Писателидавно пытаются овладеть этой непонятной способностью. Но если для романа XIXвека характерно упорядоченное, последовательное вспоминание событий, то на заредвадцатого ее временной порядок нарушается. Для Марселя Пруста, чьяпятнадцатитомная эпопея «В поисках утраченного времени> представляетсобой одну долгую попытку вспомнить и таким образом преодолеть горькое прошлое,вся цепь минувших событий начинает воскресать в памяти, пробужденная вкусомбисквитного пирожного. Для современных писателей вопрос еще более запутан. Вромане канадской писательницы Маргарет Атвуд „Кошачий глаз“разрозненные воспоминания о трудном детстве сводятся воедино только в концекниги, когда героиня находит и держит в руке его эмблему — таинственноокрашенный камень, называемый кошачьим глазом. Рецензент автобиографическихроманов Дженет Фрейм характеризует их как размышления об обманчивых глубинахпамяти, „где в ранние годы время было горизонтальным, шло вперед изо дня вдень и из года в год, а воспоминания были истинной историей личной жизни“;но с течением времени порядок и линейность разрушаются».
Противоположныйпример «избыточной» памяти можно найти в одной из самых необычныхновелл аргентинского волшебника слова Хорхе Луиса Борхеса, где рассказывается омолодом человеке по имени Фунес, который, подобно Симониду, казалось, могпомнить все:
Мыс одного взгляда видим три рюмки на столе. Фунес видел все веточки, листья иягоды на виноградной лозе. Он помнил формы южных облаков на заре 30 апреля 1882года и мог мысленно сравнить их с мраморным рисунком на кожаном переплетекниги, на которую взглянул только раз, и с узором пены под веслом на Рио-Негров канун сражения при Кебрачо… Воспоминания эти были непростыми — каждыйзрительный образ сопровождался ощущениями мышечными, тепловыми и т. д. Он могвосстановить все свои сны, все фантазии. Два или три раза он воскрешал в памятипо целому дню. Он сказал мне: «У меня одного больше воспоминании, чем былоу всех людей в мире с тех пор, как мир стоит.» И еще: «Мои сны всеравно что ваше бодрствование… моя память, сударь, как сточнаяканава...».
Неслучайно, что в новелле Фунес умирает молодым, так сказать, от избытка памяти.
Проблемафиксации, замораживания искусственной памяти приобретает еще более важноезначение, когда мы переходим от индивидуальной памяти к коллективной. Можно лисоздать пространство, в котором наш собственный опыт включил бы долгий крикобожженного напалмом ребенка с телеэкранов так, чтобы не заморозить, незафиксировать навсегда этот образ и не лишить тем самым реальную биологическуюпамять ее динамики? Такая фиксация образов дает специфическую новую формуискусственной памяти, к которой с особым недоверием относился Платон. То, чтораньше было личным опытом, который формировался и преобразовывался в нашейпамяти и в нашем воображении — вроде моих воспоминаний о праздновании днярождения или о давно забытом мистере Госсе, — теперь становится публичнымдостоянием. Теперь это часть коллективного опыта, усвоенного даже поколениями,которых еще не было на свете во времена вьетнамской войны или нацистскихлагерей смерти. Такие воспоминания служат особенно мощным средствомобщественного сплочения. Они вошли в нашу общую историю. Но в то же время мыуже не можем воссоздавать и трансформировать их в нашей индивидуальной памяти,полностью включать в наш собственный жизненный опыт и в наше сознание, так какони навечно зафиксированы телекамерами. Более того, те же камеры и создателифильмов могут переделывать историю, т. е. коллективную память, по повелениюБольшого Брата с дырой в памяти, всеразрушающего источника-ревизиониста илиминистра просвещения, убежденного в необходимости помнить 1066-й год.
Новыетехнические средства открывают беспрецедентные перспективы, с одной стороны,для искусственной памяти, а с другой — для формирования выдуманныхвоспоминаний, как у Вуди Аллена, и даже рода социальной амнезии, всеобщегозабвения, как, например, в сталинские времена, когда ретушеры убирали фигуруТроцкого с фотографий творцов большевистской революции. Сейчас, когда я пишуэти строки. Советское государство и коммунистическая партия тают прямо наглазах изумленного мира, тоже в навечно зафиксированных образах: демонстранты,вытаскивающие из башни водителя-танкиста, или обвиняющий перст Ельцина,указывающий на список заговорщиков, который принужден читать Горбачев. Можноожидать очередной волны массовой общественной амнезии, поскольку деятели компартиименьшего масштаба спешат теперь заново переписать собственную роль висторических событиях.
Неудивительно, что общественные движения постоянно испытывают потребность спастисебя от забвения, что их идеи постоянно искажают. С этим столкнулась МаргаретАтвуд — автор романа «История служанки» [35], в котором сделанапопытка представить феминистский вариант ближайшего будущего через воспоминаниямолодой женщины, живущей в управляемом мужчинами фундаменталистскомхристианском мире. По этому роману был снят дорогостоящий фильм, нашедшийзрителя и окупивший затраты благодаря тому, что из произведения было выброшеновсе, что касается памяти, но всячески обыгрывается сексуальнаявседозволенность, которую как раз и критиковал роман Атвуд.
Коллективноев памяти недоступно для нейробиологов с их методами и моделями, так же как длякомпьютерного моделирования, и поэтому неизбежно ускользает при попыткеисследовать его. В связи с этим я вынужден остановиться здесь и вернуться кболее безопасным берегам индивидуальной памяти мозга, отложив обсуждениеколлективных аспектов до заключительной главы. Окончание же настоящей,четвертой главы должно перекликаться со словами Фанни Прайс, нужно толькоотбросить мысль, что механизмы памяти «кажутся вовсе непонятными»,так как именно здесь вступают в свои права нейронауки. Нельзя оставлять решениеэтой проблемы романистам или разработчикам моделей, хотя первые, несомненно,лучше справляются с задачей, и их легче читать. Мы должны показать, что память- это нечто большее, чем восковая дощечка, услужливый мальчик-рассыльный илисистема искусственных нейронов, и даже большее, чем вкус бисквитного пирожногоили вид «кошачьего глаза». Как пишет психолог Далбир Биндра:«Психологи слишком долго пытались игнорировать реальность мозга, отдаваяпредпочтение физическим, химическим, литературным, лингвистическим,математическим и компьютерным аналогиям. Теперь пришло время заняться самиммозгом».
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.superidea.ru/