Институтпсихологии им. Л.С. Выготского
Российскийгосударственный гуманитарный университет
ДИПЛОМНАЯРАБОТА
ИДЕЯРЕФЛЕКСИВНОСТИ В ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Москва – 2009
Содержание
Введение
Глава I. Философско-теоретическиепредпосылки идеи активности и рефлексивности в культурно-деятельностнойпсихологии
§1. От Декарта к Спинозе
§2. Мозг или тело?
§3 От «S-R» к предметности
Глава II. Понятие жизникак основание выделения критерия психического
Глава III. Рефлексивность
§1. От клетки к организму
§2. Ансамбль субактивностей
§3. От вольвокса к человеку
§4. От висцерального субъекта к личности
Заключение
Библиография
/>/>/>/>
Введение
Отечественная психология обладаетвыдающимся теоретическим наследием, основы которого были заложены трудами Л.С. Выготского,А.Н. Леонтьева, С.Л. Рубинштейна и ученых их школы. Идущая от них традицияизначально складывалась в полемике с позитивистски ориентированной психологиейи основывалась на серьезном культурно-философском фундаменте (немецкая классическаяфилософия, высокий европейский рационализм в целом). Яркими представителямитакой «философской психологии» наряду с Л.С. Выготским и А.Н. Леонтьевым былиЭ.В. Ильенков, В.В. Давыдов, В.С. Библер. Из сегодняшних исследователей к числутеоретиков этого научного жанрапринадлежит Ф.Т. Михайлов.
Между тем, в последние годы в российскойпсихологии в целом стал ощущаться закономерный спад интереса к фундаментальнымтеоретическим проблемам. Культурно-историческая психология и психологиядеятельности в том их виде, в котором они достались в наследство нынешнемупоколению исследователей, не устраивает последних. Поскольку альтернативныхотечественных концепций подобного масштаба за последние десятилетия предложеноне было, сегодня все чаще наши российские коллеги обращаются к известнымконцепциям психологии зарубежной, концепциям далеко не новым и уже во многомвыработавшим свой эвристический потенциал. Среди психологов-практиков широко распространилсявзгляд, согласно которому сегодня вообще нет нужды в какой-либо теории, анаиболее практичной является позиция принципиального эклектизма.
В то же время в современной зарубежнойпсихологии наблюдается прямо противоположная тенденция. Из года в год нарастаетинтерес именно к российской теоретическойпсихологии, идет наряженная работа поинтерпретации и развитию фундаментальных идей российской культурно-деятельностнойшколы[1] (Дж. Брунер,М. Коул, С. Скрибнер, Дж. Верч, Д. Бэкхэрст, Ю. Энгештрём, Р. Ван дер Веер, Ж. Карпей,С. Веджетти, Л. Гараи, М. Хеддегард, Й. Ломпшер, К. Амано, Ш. Дои, Э. Камия идр.). Данное обстоятельство лишний раз демонстрирует настоятельную необходимостьвозврата нашей психологией лидирующих позиций в разработке этих приоритетныхдля мировой психологии направлений.
Необходимость возврата на эти позиции (ихсохранение и развитие) продиктована не только соображениями «престижа» иливосстановления исторической справедливости. Движение в этом направлениипредполагает категориальное осмысление (переосмысление) содержанияфундаментальных психологических понятий – психики, сознания, деятельности,субъекта, личности, аффекта (в широком понимании, представленном линиейАристотель – Декарт – Спиноза – Выготский), смысла и др. Дефицит такогоосмысления в большей или меньшей степени осознается современными психологами.В.В. Давыдов утверждал, что психология второй половины XX столетияявляется не «категориальной», а «понятийной».
Именно попытки категориально осмыслитьсодержание этих понятий актуализируют мировоззренческую доминантупсихологического знания. Их результатом является построение своеобразной«психологической картины мира», благодаря чему знания о психической реальностикардинально меняют сам образ действительности, сложившийся в научном сознании.В истории психологии эти попытки связаны с именами З. Фрейда, К. Юнга, Э. Фромма,Дж. Дьюи, Ж. Пиаже, Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, С.Л. Рубинштейна, Э.В. Ильенкова,В.В. Давыдова. Жанр, в котором работали все эти, очень разные, ученые, можноназвать философско-психологическим или логико-психологическим (В.В. Давыдов) анализом.Направленность их творчества объединяла рефлексия на предельные основанияпсихологического знания, что характеризует собственно теоретическую психологиюв отличие от психологической теории «вообще». Эта рефлексия не замыкалась дляних в рамках теории, а продолжалась на уровне экспериментальных исследований идаже прикладных разработок.
Сейчас необходимо реконструировать этотопыт категориального осмысления психической реальности, который далеко невсегда явно и полно оформлен в текстах названных ученых. Одним из еерезультатов стала идея изначальной рефлексивности отношения субъекта к миру (вмире), понимание самоотношения как исходной и фундаментальной формы такогоотношения. Традиционный взгляд на природу и генез психической реальностипредполагает рассматривать это самоотношение в качестве «надстройки» к ееконструкции, которая возникает на сравнительно поздних этапах фило- ионтогенеза. Мы же, следуя Ф.Т. Михайлову (который развивает в данном пунктеклассическую философскую традицию, идущую от Спинозы, Фихте, Гегеля, Маркса, Выготскогои Ильенкова), полагаем, что она является формопорождающим началом этойконструкции уже в момент «закладки» ее фундамента.
Для априоризма и натуралистическогопреформизма самоотношение предстает как предустановленное (по Гегелю –абстрактное) тождество субъекта самому себе и своим (ограниченным вэмпирическом пространстве и времени) возможностям. Дляфилософско-диалектической традиции так понимаемая идея рефлексивностисубъектного отношения, напротив, нацеливает исследователя на анализ феноменанесовпадения субъекта с самим собой, с бесконечным многообразием потенциальныхперспектив собственного развития (В.С. Библер, Ф.Т. Михайлов). Становлениесамоотношения в истории и онтогенезе понимается как творческий процессидентификации субъекта с миромкак целым в той мере, в какой он воспроизводитсяв содержании и способах его жизнедеятельности (конкретное, по Гегелю, тождествоЯ Миру, а в силу этого тождество Я самому себе). При этом раскрытие развитых,«вершинных» форм самоотношения (феномены теоретической рефлексии, самосознания,долга, совести, исполнения Миссии и др.) позволяетпроникнуть в строение егопростейших, генетически первичных, элементарных форм. Иными словами, проблемасамоотношения может и должна изучаться с позиций диалектического принципаединства исторического и логического.
Подобные представления отвечают мировоззренческимустановкам европейской научно-теоретической культуры. Для нее многообразиеактивных форм отношения человека к миру выступает логической производной егожизненно-практического (в своих всеобщих проявлениях – деятельного)самоотношения и потому может быть выведено из этой исходной «клеточки» методомвосхождения от абстрактного к конкретному.
В общей форме теоретико-психологическаяидея рефлексивности отношения человека к миру заложена в трудах Л.С. Выготского,С.Л. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева, Н.А. Бернштейна, М.М. Бахтина, Э.В. Ильенкова.Ее конкретизацию на генетическом материале мы находим в известных исследованияхА.В. Запорожца, Д.Б. Эльконина и В.В. Давыдова, по сути, посвященных проблемесамопорождения и самоизменения субъекта деятельности. В последние годы эта идеявсе чаще вовлекается в орбиту теоретико-психологических, в том числе – философско-психологических,дискурсов (В.С. Библер, Ф.Т. Михайлов, А.С. Арсеньев, Г.В. Лобастов, А.Г. Новохатько,В.П. Зинченко, В.А. Петровский, А.Г. Асмолов, В.И. Слободчиков, Г.А. Цукерман,А.В. Суворов, Б.Д. Эльконин, В.Т.Кудрявцев, Г.Г. Кравцов, Е.Е. Кравцова и др.).
Вместе с тем трудности на пути решениямногих конкретно-психологических проблем, возникающих на этом пути (проблемыгенезиса самосознания, становления идентичности, специфики личностного ростакак самопреобразования и др.), обусловлены одним существенным обстоятельством.Речь идет о необходимости историко-теоретической реконструкции философскогоконтекста обоснования и реализации идеи рефлексивности в поле собственнопсихологических исследований. Опытом подобной реконструкции наука до сих пор нерасполагает.
/>/>/>/>Глава I. Философско-теоретическиепредпосылки идеи активности и рефлексивности в культурно-деятельностнойпсихологии
/>/>/>§1.От Декарта к Спинозе
Теоретическое мышление никогда не начинаетсвое движение с нуля, на пустом месте, но всегда имеет дело с некоторой суммойзнаний, теоретических представлений, накопленных предшествующими поколениямиисследователей.
Приступая к выработке и обоснованию новогопонимания той или иной проблемы, в нашем случае — проблемы человека и егопсихики, теоретику прежде всего приходится определить свое отношение кгосподствующим, а следовательно — сложившимся до и независимо от него,представлениям о природе объекта его теоретизирования.
Так, Декарту, как основоположникуновоевропейской философии, было необходимо так или иначе критически отнестись крелигиозно-схоластическим представлениям о человеке, представлениям, согласнокоторым человек состоит из телесной оболочки, которая сама по себенесущественна и мертва, и некоторого бестелесного начала — души, которая,мистическим способом поселяясь в человеческом теле, оживляет — одухотворяетпоследнее.
Декарту в целом не удалось преодолетьприведенную выше точку зрения на природу человека, однако сам ход его размышленийпредставляет интерес, поскольку в нем отчетливо прослеживается тенденция,развитие и углубление которой привело Спинозу от картезианского дуализма кматериалистическому монизму.
Декарт различает два строго независимыхначала: субстанцию мыслящую и субстанцию протяженную. Все конечные вещипредставляют собой лишь модусы указанных субстанций. Они суть либо различныеопределения мышления, либо бездушно-протяженные тела. Невозможность какого-либоестественного взаимодействия между этими двумя субстанциями, их абсолютнаянезависимость друг от друга вытекает уже из самого их определения в качествесубстанций абстрактно противоположных, не имеющих между собой абсолютно ничегообщего.
Однако сам же Декарт не выдерживает доконца эту последовательно дуалистическую точку зрения, когда оказываетсявынужденным, вопреки своим же собственным заверениям, признать очевидный фактвзаимодействия этих двух субстанций в теле живого и мыслящего человека. Воля,т.е. модус мышления, способна определять человеческое тело к движению, равнокак и чисто телесное страдание определяет человеческую душу к мышлению, квосприятию внешних тел.
Картезианский человек, таким образом,вновь, как и в средние века, оказывается сложенным из двух начал, из двух«половинок» — из немыслящего, бездушного тела[2] и из бестелесной,мыслящей души. Между тем, человеческая душа, о которой пишет Декарт, есть нечто иное как психика реальных людей, а это означает, что на принципиальный дляпсихологии вопрос о субстанции всех ее феноменов Декарт дает однозначный ответ- субстанцией (сущностью) психики (души) является мышление, понимаемое какнекоторый чисто бестелесный, нематериальный процесс, процесс, все специфическиеособенности которого могут быть поняты только при условии самого строгогоотвлечения от каких бы то ни было определений мира протяженных тел, т.е. вконечном итоге только из бога.
Бог же, в свою очередь, в понимании, какДекарта, так и христианских теологов есть дух, причем дух бесконечный,принципиально не могущий быть сколько-нибудь адекватно понятым посредствомконечного человеческого мышления, а значит объяснение природы человеческогомышления (психики), в том числе — объяснение его универсальности, апеллирующеек богу есть мнимое объяснение и как таковое по существу есть лишь некритическоеописание некоторой эмпирии. Из этого же, между прочим, следует, что всепсихологические концепции, не выходящие за рамки картезианского дуализма ипонимающие человеческую психику как некий чисто бестелесный,абстрактно-духовный процесс, существующий наряду, параллельно с чисто телеснымипроцессами, не идут дальше эмпирического описания отдельных феноменовпсихического, а по уровню своей логики благополучно остаются на уровне XVIIвека.
Но может быть в таком случае правытеоретики, которые вовсе отбрасывают картезианское представление о бестелеснойдуше и пытаются вывести все определения мышления, психики из материи,понимаемой опять-таки в духе Декарта, т.е. как абстрактно протяженнаясубстанция?[3]
Увы, они, мы полагаем, находятся ещедальше от истины, чем последовательные спиритуалисты. Последние, пусть визвращенном, мистифицированном виде, признают специфику мышления. заключающуюсяв его универсальности, тогда как все попытки реконструировать человеческуюпсихику, исходя из картезианской протяженной субстанции, из материи,единственным свойством которой признается абстрактно-геометрическаяпротяженность, могут привести лишь к отождествлению человека с конечной иодносторонней машиной. Между тем, сам Декарт прекрасно понимал принципиальное,качественное отличие человека от любой, пусть даже самой совершеннойрефлекторной машины.
Сколь совершенна ни была бы такая машина,- рассуждает Декарт, — и сколь бы внешне она ни походила на нас, мы всегдасможем отличить ее от человека. И одно из средств к этому «состоит в том, чтохотя бы такие машины выполняли много вещей так же хорошо или, может быть, дажелучше, чем кто-либо из нас, они неизбежно не могли бы выполнить ряда других,благодаря чему обнаружилось бы, что они действуют не сознательно, но лишь всилу расположения своих органов. Ибо, в то время как разум является орудиемуниверсальным, которое может служить при всякого рода обстоятельствах, этиорганы нуждаются в некотором особом расположении для выполнения каждого особогодействия»(Декарт, 1950: 301).
Это рассуждение Декарта, помимо прочего,интересно еще в том отношении, что в нем, по существу, содержатся предпосылкивыхода за рамки его дуалистической концепции и в неявной форме уже присутствуетспинозовское понимание мышления, как способа действия мыслящего тела.
Обосновывая принципиальное, коренноеотличие существа, наделенного мыслящей душой — «разумом» от существа таковой необладающего, Декарт обращается к различию их реального, развивающегося в мирепротяженных тел способа действия. Тем самым сокровенная природа мышления,«мыслящей субстанции» понимается им через действие противоположной субстанции,ибо действие тела, его движение, с точки зрения Декарта есть модус субстанциипротяженной. Но это означает, что объективная логика существа дела в этомпункте вплотную приблизила Декарта к Спинозе.
Спиноза, в отличие и в противоположностьДекарту — монист, причем монист последовательный и принципиальный. В самомисходном пункте своих размышлений он категорически отвергает картезианскоепредставление о существовании особой духовной субстанции, существующей наряду сматериальной или «протяженной» субстанцией, представление, которое изначальнорасчленив природу на две по сути дела несоединимые половины, затем тщетнобьется над их воссоединением.
C точки зрения Спинозы, мышлением какимманентной способностью обладает не некоторая особая бестелесная субстанцияили нематериальная душа, но сама бесконечная Природа, понятая в единстве всехсвоих качеств, атрибутов. В реальном, телесном человеке мыслит не некоторыйособый неизвестно откуда взявшийся и неизвестно как вселившийся в него дух. «Вчеловеке, в виде человека, в его лице мыслит сама природа… В человеке природапоэтому мыслит самое себя, осознает самое себя, действует сама на себя»(Ильенков1974: 24).
На языке своего времени Спинозаформулирует эту мысль следующий образом: «Мышление составляет атрибут бога,иными словами бог есть вещь мыслящая (res cogitans) (Спиноза 1957: I-404). Бог,Природа и Субстанция у Спинозы — разные слова, обозначающие одно и то же. Deussive Substantia sive Natura — вот формула Спинозы. Но это значит, чтоприведенную выше первую теорему из второй части спинозовской Этики мы с полнымправом можем прочесть следующим образом: мышление есть свойство, атрибутПрироды или субстанции, соответственно Природа, субстанция есть вещь мыслящая.
Будучи «вещью мыслящей» Природа,разумеется, не теряет своего чувственно-протяженного характера. Протяжение также как и мышление есть свойство, атрибут субстанции «бог есть вещь протяженная(res extensa)» (Спиноза 1957: I-404), а значит картезианские мыслящая ипротяженная субстанции, с точки зрения Спинозы, «составляют одну и ту жесубстанцию, понимаемую в одном случае под одним атрибутом, в другом под другим»(Спиноза 1957: I-407).
Из этой центральной идеи философии Спинозыс логической необходимостью вытекает положение, имеющее принципиальное значениедля материалистической психологии, которое гласит «душа и тело… составляютодин и тот же индивидуум, представляемый в одном случае под атрибутом мышления,в другом под атрибутом протяжения» (Спиноза 1957: I-426).
Формулируя это положение, Спинозаокончательно решает картезианскую психофизическую проблему — проблемувзаимодействия души и тела. И действительно, коль скоро человек перестаетпониматься как существо сложенное из двух субстанций, двух «индивидуумов», толишается всякого смысла вопрос о том, как эти две равно ложные абстракции — абстракция самостоятельно существующего мышления» бестелесной души и абстракциястоль же самостоятельно существующего немыслящего тела — взаимодействуют вживом человеке.
С точки зрения Спинозы, нелепо дажезадавать вопрос, как взаимодействуют тело и душа. «Ни тело не может определятьдушу к мышлению, ни душа не может определять тело ни к движению, ни к покою, ник чему-либо другому (если только есть что-нибудь такое)» (Спиноза 1957: I-497),между ними в принципе не может существовать каузального отношения, ибо «душа итело составляют одну и ту же вещь» (Спиноза 1957: I-458).
Но отсюда следует, что действие мышления,будучи действием того же самого «индивидуума», той же самой «вещи», которая,помимо способности к мышлению наделена также и протяженным телом, будеттелесным, пространственно-определенным действием. А этот ход мысли решительнопереориентирует как философию, так и психологию с безнадежных попыток понятьприроду мышления, психики вообще в качестве действия некой особой бестелеснойсубстанции, отличной от субстанции материальной Природы и противоположной ей,на путь научного изучения мышления и психики как способа действия, способасуществования мыслящего тела.
Таким образом, на кардинальный дляпсихологической науки вопрос о субстанции ее явлений, без ответа на который психологияобречена на нескончаемые блуждания в потемках эмпирически-эклектическогоописания феноменов психического, неизбежным дополнением к которым всегдаявляется чисто идеалистическая спекуляция, философия Спинозы дает принципиальноматериалистический ответ. И этот ответ гласит: субстанцией, всеобщим основаниеммышления является вся материальная Природа, взятая в целом, мировая материя.
Однако значение Спинозы дляпсихологической науки не исчерпывается этим крайне важным положением, Спинозепринадлежит также мысль о том, что понять мышление — значит понятьспецифический способ действия мыслящего тела, способ, который заключается втом, что тело мыслящее способно действовать в мире других тел в соответствии сформой предмета своего действия, а не по схемам, «программам» своегособственного телесного устройства. Поскольку же в бесконечной Природе человекуили любому другому мыслящему существу может встретиться бесконечное числообъектов, в соответствии с формой которых[4] ему надлежит построитьсвое разумное действие, постольку этот человек обнаружит тем большуюспособность к мышлению, чем пластичнее и универсальнее будет его собственноемыслящее тело.
«Человеческая душа, — пишет Спиноза, — способна к восприятию весьма многого и тем способнее, чем в большее числоразличных состояний может приходить ее тело» (Спиноза 1957: I-420). Здесь,однако, возникает специфическая трудность. Хотя человеческое тело наиболееуниверсально по сравнению с телами всех известных нам живых существ, не говоряуже о машинах, «запаса» универсальности человеческого тела явно недостаточнодля многих действий, которые абсолютно превосходят его физические, телесныевозможности, таких действий, как восприятие лучей, невидимых для человеческогоглаза или перемещение тел, вес которых намного превосходит его физическую силу.А значит, мышление о таких телах и процессах, действие по форме которыхневозможно для человеческого тела в силу его естественной ограниченности,начинает казаться необъяснимым с точки зрения Спинозы.
Однако указанная трудность легкопреодолевается, если рассуждать в строгом соответствии с логикой Спинозы, хотябы это рассуждение и вывело нас формально за пределы его философии. Достаточноотказаться от представления о мыслящем теле как о теле натурально-биологическоми обратиться к понятию «неорганического тела человека».
Мышление, согласно Спинозе, есть способдействия мыслящего тела, действия, непосредственно совпадающего с формойобъекта, активно ему уподобляющегося. Но любое «неорганическое», культурноеорудие, направляемое человеческое рукой, по форме предмета будет в таком случаеорганом мыслящего тела человека, органом, увеличивающим физические возможностиэтого тела до требуемого масштаба. А значит, универсальность человеческогомышления будет опять-таки находиться в неразрывной связи с универсальностью еготела, с тем единственным уточнением, что это тело будет являться продуктом неабстрактной Природы, но Природы, достигшей в своем развитии уровня общественнопроизводящего свою жизнь человека, продуктом человеческого труда.
Но, коль скоро мыслящее тело человекараздваивается на органическое, природное и неорганическое, то из этоговозникает парадоксальная на первый взгляд проблема отношения субъекта ксобственной телесности, равно как и проблемы исторического и онтогенетическогостановления этого отношения. Тогда, помимо прочего, возникает возможностьисторического анализа развития человеческой телесности и его к ней отношения,своего рода историческая морфология и историческая физиология. Такпоследовательное принятие спинозовского понимания мышления приводит нас квозможности и необходимости создания подлинно исторической психологии.
Приведенный поворот мысли, как мы ужеговорили, выводит нас формально за рамки философии самого Спинозы. Однако, мыполагаем, что сегодня, быть спинозистом можно, лишь учитывая все то, что былосделано в философии за те годы, которые отделяют нас от этого великогомыслителя. В том числе Гегелем, Марксом и Ильенковым.
/>/>/>§2.Мозг или тело?
/>
Мы неслучайно начали наш анализ с картезианской психофизическойпроблемы и ее принципиального теоретического решения, предложенного Спинозой,ибо позиция, занимаемая психологами-теоретиками в отношении к картезианскойдихотомии, и есть то критическое различение, которое разводит их по разныестороны теоретических баррикад. Именно эта мысль лежит в основании последней,незавершенной работы Л.С. Выготского «Учение об эмоциях», а вернее «Спиноза»,как он сам называл эту свою незавершенную рукопись. Последняя, будучи известнойблизкому кругу учеников еще в рукописи и широкой научной общественности с 1983года, когда она вышла в 6-им томе собрания сочинений, до сих пор фактически таки не вошла в научный оборот. Редкие ссылки на нее носят чисто историческийхарактер. Есть серьезные основания полагать, что именно незаконченная рукопись«Спиноза» представляет собой вершину творчества Л.С. Выготского, еготеоретическое завещание.
Между тем, канализу психологических учений через призму картезианской психофизическойпроблемы Л.С. Выготский подступался и раньше — в опубликованной в 1930 годустатье «Психика, сознание, бессознательное». Статья эта не относится к числучасто цитируемых и упоминается, как правило, лишь в дидактическом контексте.Между тем, заслуживает она куда более пристального внимания, ибо в ней Л.С. Выготскийобсуждает центральный для всей теоретической психологии вопрос — вопрос осущности психики как таковой, а посему пристальный теоретический анализ этойстатьи может поспособствовать наведению порядка не только в студенческомтеоретическом багаже.
Статья помимопрочего интересна еще и тем, что в ней в наиболее явном виде Л.С. Выготскийобнаруживает философско-логическую основу своего теоретизирования, свойтеоретический метод, в соответствии с которым он определяет развиваемую импсихологическую теорию как «диалектическую психологию».
Утверждаяэто, мы полностью отдаем себе отчет в том, что подобная оценка будет принятаподавляющим большинством нашего психологического сообщества, мягко говоря, безбольшого энтузиазма. Но… из песни, как и из творчества Л.С. Выготского слова невыкинешь. Подобные попытки на наши взгляд равносильны попытке «современно»прочитать партитуру моцартовского Реквиема, выкинув из нее отдельные особеннодосаждающие современному слуху гармонии и темы.
Итак, дляначала Л.С. Выготский предлагает теоретически различать направления современнойему психологии по тому, в какой из картезианских субстанций они находят началаи концы психологической причинности. «Достаточно… вспомнить объективнуюпсихологию И.П. Павлова и американских бихевиористов, совершенно исключающихпсихические явления из круга своего исследования, и сравнить их со сторонникамитак называемой понимающей, или описательной, психологии, единственная задачакоторой — анализ, классификация и описание феноменов психической жизни безвсякого обращения к вопросам физиологии и поведения, — стоит только вспомнитьвсе это для того, чтобы убедиться, что вопрос о психике, сознательном ибессознательном имеет определяющее методологическое значение для всякойпсихологической системы. В зависимости от того, как решается этот основной длянашей науки вопрос, находится и самая судьба нашей науки» (Выготский 1982: I-132-133).
Иначе говоря,и И.П.Павлов, и его американские поклонники полагали достойными своего ученоговнимания предметы, принадлежащие исключительно к картезианской протяженнойсубстанции. И напротив, представители так называемой «понимающей» психологииудостаивали своего специфического «понимания» феномены сугубо ментальнойприроды, выражаясь языком Декарта – модусы мыслящей субстанции.
Понятно, чтопервые в лучшем случае могли претендовать на создание каузальной физиологии илитак называемого бихевиоризма – науки о вершках поведения человека и животных,но ничего не могли, да и не хотели сказать о собственно психической жизнипредметов своего высоконаучного постижения. Иначе говоря, в идеале они моглипретендовать на создание сугубо каузальной и научной непсихологии. Вторые,напротив, стремились по одним им ведомым канонам создавать некаузальную иненаучную психологию.
Очевидно, чтота психология, которая, начиная с В. Вундта, хотела быть дисциплиной научной,могла существовать только в зазоре между этими двумя радикальными позициями,пытаясь предложить некий третий или синтетический путь. Столь же, очевидно, чтопопытка эта являла собой классический образец «попытки с негодными средствами»,ибо предложенные Рене Декартом теоретические средства для решенияантропологической проблемы, средства расчленяющие живое единство на двеабстрактно противоположные субстанции и не могли привести ни к чему, кромеанекдотичной гипотезы о шишковидной железе, отклоняемой «свободной волей» напроизвольный угол.
Впрочем, изпсихологов по-настоящему очевидно это было разве только для Л.С. Выготского иА.Н. Леонтьева, знавших философию вообще и философию Декарта и Спинозы вчастности не в среднегимназическом объеме. Впрочем, и им еще предстоялоконкретизировать это свое общетеоретическое знание, наполнить егонаучно-психологическим содержанием. Именно эту теоретическую задачу и пытаетсярешать Л.С. Выготский в анализируемой нами статье «Психика, сознание, бессознательное».
Для Л.С. Выготскогоочевидна принципиальная неприемлемость картезианского подхода к решениюпроблемы двух противоположных субстанций, двух противоположных сущностей,таинственно сосуществующих в предмете нашей науки. Столь же очевидно для него,что принципиальное решение этой коллизии надо искать у материалиста Спинозы.Цепь причинности не может соединять два чуждых друг другу мира, мир мышления имир протяженности, ибо эти два мира если и могут взаимодействовать друг сдругом то только и исключительно в Боге, не в спинозовском Боге равном Природе,но в Боге вполне традиционно-религиозно понимаемом, средневековомБоге-чудотворце, ибо только иррациональным чудом может быть обосновановзаимодействие того, что в рамках рациональной логики взаимодействовать неможет «по определению».
Л.С. Выготскийясно отдает себе отчет в том, что выход из тупика психофизической проблемызаключен в спинозовской идее единой субстанции, этой подлинной и единственнойcausa sui. И его нисколько не смущает, что данная позиция заключает в себеквинтэссенцию материализма. Он убежден, что признание субстанциальностипсихики, приписывание ей некоей особой сущностной природы, природы подчиненнойнеким особым ненатуральным, или сверхнатуральным закономерностям, отличным от закономерностейчувственно-природных, есть тупик, тупик идеалистический. Он пишет «Возможностьпсихологии как самостоятельной науки до самого последнего времени ставилась взависимость от признания психики самостоятельной сферой бытия. До сих пор ещешироко распространено мнение, что содержание и предмет психологической наукисоставляют психические явления или процессы и что, следовательно, психологиякак самостоятельная наука возможна только на основе идеалистическогофилософского допущения самостоятельности и изначальности духа наравне с материей» (Выготский 1982: I-133).
Самоезабавное, что сегодня, 75 лет спустя после того, как были написаны эти строки,они звучат нисколько не менее актуально, так что мы можем без кавычек повторитьза их автором: до сих пор еще широко распространено мнение, что… психология каксамостоятельная наука возможна только на основе идеалистического философскогодопущения самостоятельности и изначальности духа… Так недавно один уважаемыймосковский ученый-психолог, считающий себя специалистом по методологии Л.С. Выготского,призывал коллег развернуть вектор своих теоретических поисков от материализма кидеализму на том серьезном основании, что Лев Семенович констатировалприверженность многих психологов к стихийному идеализму. Впрочем, едва ли небольшинство наших российских коллег, из тех, разумеется, которых еще хоть вминимальной степени занимают теоретические проблемы психологии, сколько-нибудьнуждается в подобных советах, ибо давно стройными рядами совершило поворот вуказанном направлении. Но и это еще пол беды. Куда катастрофичней дляпсихологии как науки позиция тех, кто вообще считает бессмысленным инепродуктивным для психолога видеть различие материалистического иидеалистического, диалектического и метафизического, равно как всех прочихсодержательных теоретических оппозиций.
Вернемся,однако, к теоретику, который не бежал от философско-логических трудностей.Итак, анализируя психофизическую проблему, как она виделась его современникам — психологам и физиологам, Л.С. Выготский констатирует, что картезианскаямыслящая субстанция представляется им преимущественно в виде совокупностипрезентированного субъекту психического содержания, субъективной феноменологии.Критерием принадлежности к этому миру – миру психики — выступает исключительносубъективная переживаемость этих феноменов, так что все, что не сознается, непереживается и не должно, не может относиться к психическому.
Напротив,физический, «протяженный» мир представлялся в виде совокупности физиологическихи поведенческих феноменов. Часть исследователей – тот же И.П. Павлов — не умеяи не желая работать с поведением животного, делает акцент на физиологии, другие– бихевиористы — абстрагируются от физиологии, от живой телесности как таковойи концентрируют свое внимание исключительно на внешнем проявлении еежизнедеятельности, на поведении.
Интереснапозиция самого Л.С. Выготского в отношении к приведенному выше различению,интересна потому, что являет собой потрясающий пример движения, рождения мысли[5].
Начинает Л.С.Выготский с констатации противоречия в современном научно-психологическомзнании, противоречия, которое с необходимостью приводит к отказу от научнойпсихологии, ибо все, что согласно общему представлению научно, тонепсихологично, а что психологично, то ненаучно. «Мы уже сказали, — резюмирует Л.С.Выготский, — что историческое развитие нашей науки завело эту проблему вбезвыходный тупик, из которого нет иного выхода, кроме отказа от философскогооснования старой психологии» (Выготский 1982: I-136).
Он неограничивается этим выводом, но указывает направление, в котором с его точкизрения надо искать выход из этой коллизии. «Только диалектический подход к этойпроблеме открывает, что в самой постановке всех решительно проблем, связанных спсихикой, сознанием и бессознательным, допускалась ошибка. Это были всегдаложно поставленные проблемы, а потому и неразрешимые» (Выготский 1982: I-136).
Это пока нерешение проблемы, это всего лишь интуитивное ощущение, что коль скоросложившееся, накопленное научное знание принимает форму противоречия,антиномии, то выход из него может быть только диалектический. Слова Л.С. Выготскогоо диалектике не магическая идеологическая формула, долженствующая подменитьсобой содержательно-научный анализ, но самый первый шаг этого анализа, анализа,основанного не на абстрактном эмпиризме, (да и бывает ли абстрактный, свободныйот какого бы то ни было теоретического основания эмпиризм?) но на теоретическойкультуре, уходящей своими корнями к Платону и Аристотелю, Декарту и Спинозе,Гегелю и Марксу. Все это хорошо известно и жутко неловко повторять эти общиеместа. Однако сегодня, когда вчерашние пламенные поклонники«марксизма-ленинизма» в лакейском усердии повыбрасывали из библиотек книгиК.Маркса, а немногочисленные и все далее редеющие ряды отечественныхпоклонников Л.С. Выготского считают нужным извиняться за его «увлечениемарксизмом», приходится повторять банальные истины.
Между тем,Л.С. Выготский продолжает: «То, что совершенно непреодолимо для метафизическогомышления, именно глубокое отличие психических процессов от физиологических,несводимость одних к другим, не является камнем преткновения для диалектическоймысли, которая привыкла рассматривать процессы развития как процессы, с однойстороны, непрерывные, а с другой — сопровождающиеся скачками, возникновениемновых качеств»(Выготский 1982: I-136).
Итак, там,где метафизическое мышление видит лишь от века существующие абстрактные,несводимые друг к другу противоположности, в нашем случае противоположностьпсихического и физиологического процессов, мысль диалектическая видит процессвозникновения, становления этой противоположности. Новое, отличное от старого,а значит и противоположное ему качество возникает в результате диалектическогоскачка, приходящего на смену «непрерывному» количественному изменению. В данномслучае речь очевидно идет о том, что по мере количественного усложнениянейрофизиологического процесса в какой-то момент происходит диалектическийскачок, порождающий принципиально новое качество – процесс психический.
«Где-то, накакой-то определенной ступени развития животных, в развитии мозговых процессовпроизошло качественное изменение, которое, с одной стороны, было подготовленовсем предшествующим ходом развития, а с другой — являлось скачком в процессеразвития, так как знаменовало собой возникновение нового качества, не сводимогомеханически к более простым явлениям. Если принять эту естественную историюпсихики, (то есть развитие мозговых процессов приводит к качественному скачку врезультате которого однажды появляется психика – А.С.) то станет понятна ивторая мысль, заключающаяся в том, что психику следует рассматривать не какособые процессы, добавочно существующие поверх и помимо мозговых процессов,где-то над или между ними, а как субъективное выражение тех же самых процессов,как особую сторону, особую качественную характеристику высших функций мозга» (Выготский 1982: I-137). Итак психика возникает однажды какнекоторое специфическое качество, сторона мозгового, нейрофизиологическогопроцесса.
Иначе говоря,поначалу мозговые процессы развиваются как чисто механический, всецелообъективный процесс, не порождая никакого психического или субъективногокачества. Животные, обладающие таким простым мозгом, а, следовательно, и такимпростым нейрофизиологическим процессом как функцией этого простого мозга,представляют собой следовательно чистые картезианские автоматы. Но вот,однажды, «на какой-то определенной ступени развития животных» их мозговойпроцесс вдруг обретает новое качество, несводимое «механически к более простымявлениям» и… вчерашний биоробот обретает психику (душу).
Еслиинтерпретировать сказанное «в лоб», поверить Л.С. Выготскому в этом вопросе «наслово» и не увидеть в этом всего лишь промежуточную гипотезу, гипотезупротиворечащую его основным теоретическим установкам, то Л.С. Выготского можнонемедленно записывать в славные ряды когнитивистов, полагающих психику,«системным» свойством нейронной сети достаточно большого уровня сложности.Классический образец подобной логики можно найти, например, в любопытномматериале американских исследователей Р. Пенроуза, С. Гамерова (Roger Penros& Stuart Hameroff) «Что такое мышление?»[6] «Согласно общепринятой точке зрения,(курсив мой –А.С.) мышление — это эмержентное свойство, возникающее врезультате активности нейронной сети головного мозга, — утверждают авторы ипродолжают, — эта активность подобна работе классического компьютера… мышлениевозникает как свойство вычислительной сложности нейронной сети».
Что ж, еслиприведенная нами мысль Л.С. Выготский стала сегодня общепринятой точкой зрения,то может быть зря мы к ней придираемся. Может лучше порадоваться томуобстоятельству, что наш отечественный психолог на 70 лет опередил мировойкогнитивистский mainstream?
Не будем однакоспешить с сомнительными комплиментами и попробуем разобраться в существе дела.
Начнем стого, что сам Л.С. Выготский более чем критически относился к идеям поклонниковтеории эмерджентной эволюции. Последнюю он определял как «новое идеалистическоеучение», пытающееся «найти выход из тупика альтернативы- механицизм иливитализм, в который упирается все современное естествознание. Эмерджентнаяэволюция исходит из допущения внезапных, якобы диалектических скачков вразвитии, внезапного появления новых качеств, необъяснимого превращения однихкачеств в другие»(Выготский 1984: 6-215).Заметим, что данное определение как нельзя более выразительно говорит офилософско-теоретической квалификации автора. Л.С. Выготскому не только знакомоэто новое в тот момент философское учение, но он, буквально в двух предложенияхдает ему убийственно точную характеристику. Его ключевая мысль в отношении идеиэмердженции – разоблачение последней как пародии на диалектику. Фиксируя чистовнешнюю сторону диалектического процесса перехода количества в качество,констатируя сам факт скачка и указывая на внезапное появление, всплытие (самтермин эмерджентизм происходит от английского слова emerge – всплывать) новогокачества, теоретик эмерджентист считает задачу выполненной. Действительно, ачего же еще? Ведь таинственный факт назван мудреным словом! Между тем подлиннаядиалектика, в отличие от ее модно-западного или идеологически-советскогосуррогата требует не только констатации факта скачка, но и его содержательногообъяснения, понимания.
«Духкартезианского учения, — пишет Л.С. Выготский, — проявляет себя не только вмеханистических теориях, подобных теории Джемса, но и в новых теориях,пытающихся преодолеть несовершенство прежних гипотез с помощью другой сторонытого же самого учения, которое породило идеи их противников. Они не подозреваютпри этом, что изгоняют дьявола именем Вельзевула и не только не выходят запределы того замкнутого круга, в котором вращается вся современная психологияэмоций, но еще теснее замыкают этот круг, пытаясь полностью реализоватьстаринное картезианское учение. Их заслуга состоит в том, что они с полнымсознанием борются за торжество картезианских принципов современной психологии.Они только дополняют несколько старомодного Декарта наисовременнейшей теориейэмерджентной эволюции. Но и она, как мы увидим дальше, не только не чужда духукартезианского учения, но непосредственно связана с ним, что, впрочем, признаети сам Принц[7].
Мы помним, что точнотаков же был метод исследования, примененный Декартом к познанию природыстрастей. Он сперва рассматривает человека как бездушный автомат и исследуетмеханизм страстей, как он действует в этой сложной машине, совершеннобезотносительно к ее сознанию. Этим Декарт предвосхитил теорию Джемса. Затем онприсоединяет к автомату душу, заранее предопределяя, что ее восприятия,возникающие из автоматической деятельности бездушного механизма, не могут бытьне чем иным, как эпифеноменами, и вводя спиритуалистический принцип обратногодействия души на телесный автомат, устанавливая, таким образом, механистическоевзаимодействие между душой и телом; этим он предвосхитил теорию Принца.Нетрудно видеть, что предполагаемая Принцем эмердженция психического изфизического и обратное превращение духовной энергии в телесную ежеминутносовершаются в том чудовищном агрегате, составленном из чистого духа и сложноймашины, который сконструирован Декартом в его теории. Он только не называлэтого ежеминутно происходящего чуда эмердженцией и откровенно сознавал, что онопредставляет собой самый темный, неясный и трудный пункт его учения.
Все развиваетсяпоследовательно и логично в этой дуалистической теории, пока дух и телорассматриваются порознь. Они для Декарта две субстанции, исключающие другдруга. Но как только встает проблема соединения обеих субстанций в человеческомсуществе, и притом в том пункте, где двойственность человеческой природысказывается непосредственным образом, — в страсти, мрак необъяснимостиохватывает проникнутое светом разума стройное рационалистическое учение. Наэтот пункт в учении Декарта нападал, как мы помним, в первую очередь Спиноза,называя гипотезу о соединении души и тела в шишковидной железе темной, «темнеевсякого темного свойства… Весьма было бы желательно, — говорил Спиноза, — чтобы он объяснил эту связь через ее ближайшую причину. Но Декарт признал душунастолько отличной от тела, что не мог показать никакой единичной причины нидля этой связи, ни для самой души, и ему пришлось прибегнуть к причине всейвселенной, т. е. к богу». В этом и заключается тот теологический принцип вобъяснении страстей, о котором говорил Дюма.
Сам Декарт навопрос принцессы Елизаветы, как объясняется соединение души и тела, сослался нанепознаваемость этого соединения. Но разве не то же самое имеет в виду иэмерджентная эволюция? Декарт ссылается на непознаваемое чудо. Новая теорияссылается на необъяснимую эмердженцию. За 300 лет изменилось только слово, ноне идея. Но что слово? Звук пустой» (Выготский 1984: 6-217-218).
Мысознательно привели столь большой фрагмент текста Л.С. Выготского, чтобы датьему максимально полно высказаться по обсуждаемому нами вопросу. Ибо этиаргументы рикошетом задевают и его собственную, сформулированную ранее позицию.Трудность в теоретическом анализе его текста здесь, как и в множестве другихслучаев, заключается в том, что мысль Л.С. Выготского не стояла на месте, как ив том, что последнего слова он далеко не сказал.
Попробуемвзглянуть на сказанное Л.С. Выготским в 1930 году с позиции его же текста,датируемого уже 1931-34 гг. и шире, применить к анализу его текстов логическийспособ критики, то есть обратиться к наиболее развитым теоретическим средствам,хотя бы последние и были сформулированы много лет спустя после смерти авторакритикуемого текста в трудах Э.В. Ильенкова. Подобный прием мы считаем непросто приемлемым, но и единственно возможным для продуктивного анализатеоретического наследия Л.С. Выготского, как и любого иного мыслителя подобногомасштаба. Единственное условие, условие sine qua non, которое необходимособлюсти, дабы не обессмыслить подобный подход, заключается в том, чтотеоретически-мировоззренческая позиция, с высоты которой мы обращаемся канализу исторического текста, должна иметь ту же направленность, тот же вектор.Иначе, вместо анализа, вместо содержательной критики и развития мы получимпрофанацию. Анализировать идеи спнозиста-диалектика Л.С. Выготского можно инужно, опираясь на идеи спнозиста-диалектика Э.В. Ильенкова. Этот ход может идолжен быть продуктивен. И, напротив, смешной нелепостью является попыткаосмысления и «развития» Л.С. Выготского, апеллирующая, к идеям замечательногофилософа, но нематериалиста и неспинозиста М.К. Мамардашвили.
Итак, встатье «Психика, сознание, бессознательное» речь идет о происхождении психики ио сущности последней. Л.С. Выготский как последовательный и принципиальный материалистестественно отвергает субстанциальность психики и вслед за Спинозой пытаетсяистолковать мышление (психику) как атрибутивную характеристику, какнеотъемлемую сторону или свойство мыслящего (наделенного психикой) тела. Здесьон абсолютно точен, ибо соответствующая принципиальная идея Спинозы просто неимеет рациональных альтернатив. Причем, когда речь идет о всей Природе илиСубстанции, то здесь не возникает существенных затруднений. Л.С. Выготский,разумеется, разделяет взгляд Спинозы на то, что мыслит самое себя сама жематериальная природа, а не некая вне- или надприродная сила или сущность.Теоретическая трудность, причем трудность архисерьезная возникает тогда, когдаприходит черед указать не на всеобщее мышление, не на мышление Бога, а на любойчастный модус такового. Иначе говоря трудность начинается тогда, когда теоретикдолжен ответить на вопрос — в чем сущность мышления (психики) не Природы илиСубстанции, а этого отдельного человека, или даже не человека, а любогоживотного (а мы помним, что Спиноза в отличие от Декарта не считал животныхбездушными автоматами).
Отвечая наэтот принципиальный вопрос Л.С. Выготский пытается рассуждать в строгомсоответствии с логикой Спинозы, памятуя, что теоретик-спинозистдолжен видетьобе стороны медали. Мышление (психика) не существует само по себе, абстрактно.В атрибуте протяжения ему должно соответствовать некоторое тело, тело мыслящее.Иначе говоря, должно существовать такое тело пространственно определенномудействию которого всегда должен соответствовать некий акт мышления (психическийакт), составляющий его – телесного действия — неотъемлемую «обратную сторону»,ибо «…душа и тело составляют одну и ту же вещь, в одном случае представляемуюпод атрибутом мышления, в другом – под атрибутом протяжения» (Спиноза 1957: I-458). Подчеркнем – именно действию а непокоящемуся состоянию, ибо бездействующее или абстрактно пассивное телопребывает либо вне актуальных причинных отношений, либо цепи причинности,замыкающиеся через него выражают сущность иного, активного тела.
Не все тела вравной степени наделены способностью к активному действию, соответственно и невсе тела в равной степени одушевлены[8]. Понятно, что покоящийся камень, согласно Спинозеодушевлен в исчезающе малой степени по сравнению с животным, а это последнее посравнению с человеком, ибо «…чем какое-либо тело способнее других к большемучислу одновременных действий или страданий, тем душа его способнее других кодновременному восприятию большего числа вещей; и чем более действиякакого-либо тела зависят только от него самого и чем менее другие телапринимают участие в его действия, тем способнее его душа к отчетливомупониманию» (Спиноза 1957:I-414-415).
Остаетсяпонять, что Спиноза понимает под действием мыслящего, одушевленного тела.Является ли таким действием его нейрофизиологическая активность (на языке XVIIвека — движение животных духов в его организме) или речь принципиально идет о предметнойактивности тела?
Не станемповторять уничтожающе иронические высказывания великого нидерландскогоматериалиста о животных духах и шишковидной железе – этих символахумозрительной картезианской психофизиологии. Обратимся к тексту Спинозы иближайшим образом к шестому постулату второй части Этики. Последний гласит:«Человеческое тело может весьма многими способами двигать и располагать внешниетела» (Спиноза 1957:I-420). Уже из этогоопределения очевидно, что Спинозу интересует не внутренняя физиологическаякухня, без которой, разумеется невозможно никакое действие живого мыслящеготела, а причинные отношения, в которые мыслящее тело человека способно вступатьс миром внешних тел.
Та же мысльпрослеживается в Теореме 14. «Человеческая душа способна к восприятию весьмамногого и тем способнее, чем в большее число различных состояний можетприходить ее тело»(Спиноза 1957: I-420).
Может быть,речь идет о физиологических, или нейрофизиологических состояниях?
Вовсе нет!Это совершенно недвусмысленно следует из авторского «доказательства» даннойтеоремы. «Человеческое тело (по пост. 3 и 6) подвергается весьма многимдействиям со стороны внешних тел и в свою очередь способно весьма многимиспособами действовать на внешние тела. А так как все, что имеет место вчеловеческом теле, душа человеческая (по т. 12) должна воспринимать, то отсюдаследует, что человеческая душа способна к восприятию весьма многого и темспособнее и т. д.; что и требовалось доказать.» (Спиноза 1957: I-420)
Ясно, что,говоря о состояниях, в которые может приходить тело, Спиноза ведет речь опредметных, а не о физиологических состояниях. Между формой предмета, так илииначе отпечатавшейся в живой органике человека и тем более активно построеннойсамим субъектом в акте воображения и физиологическим рисунком, обеспечившимэтот акт, не существует и не может существовать взаимно однозначногосоответствия. Эта интуитивно очевидная мысль была в ХХ векестрого-экспериментально доказана Н.А. Бернштейном, показавшим как бесконечноразнятся физиологические характеристики одного и того же предметного действия.Но тогда из этого следует, что некоторому определенному в атрибуте мышленияпсихическому образу в атрибуте протяжения должно соответствовать не некоебесконечное множество физиологических или нейрофизиологических состояний, новполне определенное предметное состояние, то есть действие, состоящее не вусловно-знаковом, то в есть произвольном, то есть в никаком отношении кпредмету, но в отношении содержательно-предметном, в отношении активногопластического уподобления последнему. А это значит, что противопоставляямышлению или психике физиологию мозга мы не только не приближаемся кСпинозовскому пониманию тождества атрибутов мышления и протяжения в единойсубстанции, но благополучно остаемся в картезианском тупике.
Это видно ужев попытке Л.С. Выготского вывести психику как новое качество из развивающейсяфизиологии. Уже здесь очевидно, что исходным пунктом в рассуждении Л.С. Выготскомуприходится брать голую картезианскую протяженную субстанцию, в которой нетместа мышлению, а затем мышление (психика) вдруг появляется на сцене врезультате некоторого чудесного акта, который нисколько не становится болеерациональным оттого, что он называет его актом «развития», а не справедливовысмеянной им «эмердженции». Ибо, что слово? Даже если это слово – «развитие»?Звук пустой!
Итак, выход из тупикакартезианского дуализма Л.С. Выготский ищет на пути спинозистского пониманияединства мышления и протяженности как противоположных атрибутов единой иединственной субстанции. «Неразрешимость психической проблемы для старойпсихологии и заключалась в значительной степени в том, что из-заидеалистического подхода к ней психическое вырывалось из того целостногопроцесса (здесь и далее в настоящем фрагменте курсив мой – А.С.), частькоторого оно составляет, и ему приписывалась роль самостоятельного процесса,существующего наряду и помимо процессов физиологических.
Напротив,признание единства этого психофизиологического процесса приводит нас снеобходимостью к совершенно новому методологическому требованию: мы должныизучать не отдельные, вырванные из единства психические и физиологическиепроцессы, которые при этом становятся совершенно непонятными для нас; мы должныбрать целый процесс, который характеризуется со стороны субъективной иобъективной одновременно». (Выготский 1982: I-137)
Что же это зацелостный процесс, который имеет объективную и субъективную стороны?
На этотвопрос Л.С. Выготский предлагает по-существу не один, а два принципиальноразличных ответа. Мыслящий мозг, мозговая деятельность, мозговаяпсихофизиология. Это — первый ответ.
«Диалектическаяпсихология исходит раньше всего из единства психических и физиологическихпроцессов (очевидно, что речь здесь идет о процессах нейрофизиологических – А.С).Для диалектической психологии психика не является по выражению Спинозы, чем-толежащим по ту сторону природы или государством в государстве, она являетсячастью самой природы, непосредственно связанной с функциями высшейорганизованной материи… — с последним мы были бы готовы согласиться на все стопроцентов, если бы Л.С. Выготский не добавил, — …нашего головного мозга.» (Выготский 1982: I-137)
Во-первых,мыслящий головной мозг, взятый в абстракции от цельного деятельного организма,есть сам по себе чистая абстракция, могущая существовать лишь в воспаленномвоображении исследователя, или писателя-фантаста, но никак не в материальнойреальности. Далее, мозговая деятельность никак не может претендовать на рольцелостного процесса. О целостности мозгового процесса, можно было бы говоритьтолько в том случае, если бы он содержал все свои действующие причины в себесамом, тогда как мозговой процесс — далеко не causa sui. Мозговой процесс естьфункция предметной деятельности живого организма, а, значит, до целостностимозговому процессу не хватает такой малости как живого тела, и предметов,«через которые оно беспрерывно как бы возрождается» (Спиноза 1957: I-420). Наконец, определение «высшаяорганизованная материя» никак не может быть отнесен к абстрактному мозгу, привсех его замечательных вычислительных возможностях, ибо как таковой, вабстракции от а) живого органического тела и б) тела неорганического, то естьпредметного тела культуры, абстрактный мозг ни мыслить, ни чувствовать неможет. Предполагать иное, значило бы впадать в курьезный «процессорныйфетишизм», усматривающий в голом процессоре некую таинственную потенцию илисилу — своего рода vis mechanica, могущую реализоваться, даже если весьостальной компьютер забыли завезти на склад.
Между тем,дело не ограничивается перечисленными трудностями. Определив единое основаниепсихического и физического как живущий психофизиологической жизнью мозг, Л.С. Выготскийнемедленно сталкивается с нешуточной проблемой, которая состоит в том, что притаком понимании спинозовского тождества исчезает ни много ни мало – предметсобственно психологического исследования.
«…признаниеединства этого психофизиологического процесса, приводит нас с необходимостью ксовершенно новому методологическому требованию: мы должны изучать не отдельные,вырванные из единства психические и физиологические процессы, которые при этомстановятся совершенно непонятными для нас; мы должны брать целый процесс,который характеризуется со стороны субъективной и объективной одновременно».Между тем вся трудность как раз и состоит в том, что физиологи и психологиинтроспекционисты худо-бедно представляли как изучать отдельно физиологию иотдельно психику, а вот как ухватить «единый психофизиологический процесс» ичто это такой за зверь, вот что остается загадкой.
Л.С. Выготскийрассматривает эту проблему со всех сторон, отметая одно за другим очевидные, нонепригодные решения. Во-первых, он отметает вульгарно-материалистическоепредставление, просто и без затей отождествляющее психику с физиологией. «В результате,- резюмирует Л.С. Выготский, — проблема психики уничтожается вовсе, разницамежду высшим психическим поведением и допсихическими формами приспособлениястирается». Здесь он правда аргументирует уже не от физиологии, но отповедения, но при этом опять наступает на картезианские грабли, апеллируя кнеким «допсихическими» формам приспособления»[9] — надо ли пояснять, что, еслисуществуют некоторые «допсихические формы приспособления», то значит, если невсе, то по крайней мере некоторые из животных суть чистые картезианские автоматы.
Не приемлет Л.С.Выготский и махистское отождествление, в котором «психическое переживание,например ощущение, отождествляется с соответствующим ему объективным предметом» (Выготский 1982: I-137).
Далее онкатегорически отвергает «мысль о том, что диалектическая психология должнаскладываться из чисто физиологического изучения условных рефлексов иинтроспективного анализа, которые механически объединяются друг с другом.Ничего более антидиалектического и представить себе нельзя» (Выготский 1982: I-138-139).
Наконец, иэто, пожалуй, самое любопытное, Л.С Выготский еще раз наступает на те же самыекартезианские грабли, защищая психологию от психофизиологии. Действительно,если подлинный предмет психологического исследования это не абстрактные психикаи физиология, а «единый психофизиологический процесс», то означает ли это, чтона смену науки, называющей себя психологией, должна прийти психофизиология илифизиологическая психология?
Л.С. Выготскийрешительно не согласен с таким казалось бы логично вытекающим из его жеспинозистских рассуждений выводом. Он пишет: «Нам кажется: главный поводзаключается в том, что, называя эти процессы психологическими, мы исходим изчисто методологического определения их, мы имеем в виду процессы, изучаемыепсихологией, и этим подчеркиваем возможность и необходимость единого ицелостного предмета психологии как науки».
Формально, всказанном нет никакой логики — сплошные эмоции. Ну не хочет Лев Семеновичрасставаться с любезной его сердцу психологией, вопреки тому, что сам толькочто доказал, что подлинно научной может быть лишь психофизиология головногомозга. Не спасает и ссылка на пресловутую «методологию», ибо Выготский-теоретиктолько что эту самую психологию не только похоронил, но и забил в ее могилуосиновый кол психофизиологии. Несколькими строками ранее он, апеллируя кСпинозе, убедительно доказывал, что пришла пора отбросить картезианскиепредрассудки старой психологии и впредь изучать не субъективные феномены ифизиологические процессы в их абстрактной оторванности друг от друга, а единыепсихофизиологические процессы, а теперь он говорит, что нельзя ограничитьсяпсихофизиологией, а надо заниматься все же психологией как таковой. Здесь унего, мягко говоря, некоторая неувязка, ибо что есть та новая психология,которую он предлагает строить, в отличие от справедливо раскритикованной имстарой субъективной психологии, он так и не разъясняет.
Самоелюбопытное, что сам Л.С. Выготский этого противоречия либо не видит, либо нехочет видеть и вопреки всякой очевидности продолжает настаивать на своем.Впрочем, любопытно и то, что мы как психологи с удовольствием принимаем эту егонелогичность, ибо интуитивно догадываемся, что в психологии, понимаемой скольугодно субъективистски, собственно психологии, души, душевных переживанийбесконечно больше, чем в самой что ни на есть научной физиологии, пусть даже сприставкой нейро- или психо-. Но какой вывод следует из этого? Что всеспинозистские рассуждения Л.С. Выготского были всего лишь данью его личномуфилософскому вкусу, а следовательно с провозглашением эпохи новой,«диалектической психологии» Лев Семенович несколько поторопился? Что дляпсихологической науки, науки как таковой, которая видит свою задачу не только вкрасивых и по возможности непротиворечивых рассуждениях, но и в том, чтобысоставлять основу для широкой психологической практики, что Декарт, что Спинозас их ископаемой логикой и терминологией, со всеми их субстанциями, атрибутами ипсихофизическими проблемами, мягко говоря, не нужны? И что сам Л.С. Выготский,скорее всего догадывался об этом и пользовался термином диалектическаяпсихология исключительно в силу политической конъюнктуры?
Л.С. Выготский отвечаетна все эти вопросы, отвечает, как всегда гениально опережая время на многиедесятилетия. Впрочем, прежде чем перейти к содержанию его второго ответа,задержимся буквально на пару слов еще на одном парадоксе, вытекающем изпервого, «нейрофизиологического решения» психофизической проблемы. Отбив, им жесамим обоснованную претензию психофизиологии на психологическую корону, ЛевСеменович милосердно наделяет ее вдовьим наделом, своего рода опричниной,обосновывая право на существование психологической физиологии илифизиологической психологии необходимостью установления «связей и зависимостей,существующих между одним и другим родом явлений» (Выготский 1982: I-138), тоесть между все теми же нейрофизиологией и психикой. Между тем психофизиологипоступают крайне опрометчиво, ссылаясь на это авторитетное мнение[10], ибо само это мнение всего лишь один исчезающиймомент в потоке мысли гениального теоретика, момент, схваченный в потоке, вдвижении, вне которого он лишен всякого смысла. На секунду задумаемся, есливерна теоретическаяпозиция, занятая Л.С. Выготским, и сторонами в спинозовскомединстве выступает мышление (психика) и физиология, то между ними можетбыть«связей и зависимостей» не больше, чем между фасом и профилем умствующего лица.Допускать обратное, значит благополучно возвратиться к мифологии психо-физическоговзаимодействия. Тут уж надо выбирать что-то одно, -либо Л.С. Выготский прав всвоем спинозизме, и тогда между психикой и физиологией нет и быть не можетникаких причинных отношений, никаких связей и зависимостей, либо егоспинозовские рассуждения неверны, но тогда неверны и все выводы, основанные наних, тогда нелепо ссылаться на ошибочное мнение Л.С. Выготского, изложенноевэтой статье.
По существу предлагаяпсихофизиологам заниматься связями и зависимостями между двумя различнымиродами явлений, между психикой и нейрофизиологий, Л.С. Выготский перечеркивает,отвергает свой же первый вариант решения психофизической проблемы, ибо, еслиесть какое-то содержательное отношение между явлением А и явлением Б, то ихникак нельзя мыслить в качестве атрибутов единой субстанции, качеств одного итого же, единого субъекта.
Итак, где же, наконец,второй ответ? А там же, где и первый, в тексте статьи-размышления. Но начнем мыопять не с ответа, а с проклятых вопросов, которыми вслед за «старойпсихологией» задается Л.С. Выготский. «Как известно, две основные проблемы досих пор еще не разрешены для старой психологии проблема биологического значенияпсихики и выяснения условий при которых мозговая деятельность начинаетсопровождаться психологическими явлениями. Такие антиподы, как объективист В.М. Бехтерев и субъективист К. Бюлер, одинаково признают что мы ничего не знаемо биологической функция психики, но что нельзя допустить, будто природа создаетлишние приспособления и что, раз психика возникла в процессе эволюции, онавыполняет какую-то, хотя нам еще совершенно непонятную, функцию(Выготский 1982:I-139).»
В этой постановке вопросауже засветился принципиально иной, принципиально новый ответ. Вернее та частьвопроса, в которой вопрошается об условиях «при которых мозговая деятельностьначинает сопровождаться (курсив мой – А.С.) психологическими явлениями» ужесодержит в себе ответ и это ответ не Л.С. Выготского, а завзятого параллелиста.А вот вопрос о биологическом значении психики, подкрепленный более чем основательнымисоображениями К.Бюлера и М.Бехтерева – это уже принципиально новый повороттемы. Начнем с того, что он просто несовместим с пониманием психики каксвойства или функции мозга. Действительно, если психика, понимаемая как мирсубъективных переживаний, чувствований, есть функция нейрофизиологии,появляющаяся к тому же лишь на определенном, продвинутом этапе эволюцииживотных, то объяснить для чего появляется это чудо, в чем его биологическийсмысл принципиально невозможно. Здесь одно из двух, либо психика может как-товлиять на мозговые процессы, включаясь в единую причинную цепь снейрофизиологическими процессами, как-то их модифицировать, и тогда она нужна,в ней есть некоторый деловой смысл для животного. Но из такого допущения в своюочередь следует очень неприятная альтернатива, встав на позициюпсихофизического взаимодействия, мы будем вынуждены либо признать психикуразновидностью все той же физиологии, вполне чувственно-материальнымфизиологическим процессом, пусть и особого рода, и тогда мы хотя бы останемся впределах здравого смысла, пусть и сильно отдающего метафизикой XVIII века, либомы должны будем повторять за Экклзом его бредовые измышления о душе,локализованной в синаптических щелях, призванных в ХХ веке заменитькартезианскую шишковидную железу. Либо психика на нейрофизиологию мозга никаквлиять не может, и тогда зачем ее породила природа? Как бесполезное свойство?Как эпифеномен?
Л.С. Выготский пытаетсянайти верный ответ, критикуя неверную постановку вопроса старой психологией. Этоего излюбленный и глубоко диалектический ход. (Сравни аналогичный прием Спинозыв критике Декарта.) Он пишет: «Мы думаем, что неразрешимость этих проблемзаключается уже в их ложной постановке. Нелепо раньше вырвать известноекачество из целостного процесса и затем спрашивать о функции этого качества какесли бы оно существовало само по себе, совершенно независимо от того целостногопроцесса, качеством которого оно является» (Выготский 1982: I-139). Н что естьтот целостный процесс, качеством которого является психика? Если мозговаянейрофизиология, то впереди опять тупик…
Нет, ответ Л.С. Выготского,принципиально иной. Впервые и уже не мимоходом, а как выстраданныйтеоретический результат, в качестве целостного субъекта, одновременно ипространственно и психически определенного, Л.С. Выготский называет нефизиологический процесс, не протекающий под черепной коробкой, а вполне«внешний» процесс приспособительного поведения животных.
Вот как это рассуждениявыглядит у автора: «Самое предположение, что между психическими и мозговымипроцессами может существовать взаимоотношение, уже наперед предполагаетпредставление о психике как об особой механической силе, которая, по мнениюодних, может действовать на мозговые процессы, по мнению других, можетпротекать только параллельно им. Как в учении о параллелизме, так и овзаимодействии содержится эта ложная предпосылка; только монистический взглядна психику позволяет поставить вопрос о биологическом значении психикисовершенно иначе.
Повторяем еще раз: нельзяоторвав психику от тех процессов, неотъемлемую часть которых она составляет,спрашивать, для чего она нужна, какую роль в общем процессе жизни онавыполняет. На деле существует психический процесс внутри сложного целого,внутри единого процесса поведения, и, если мы хотим разгадать биологическуюфункцию психики, надо поставить вопрос об этом процессе в целом: какую функциюв приспособлении выполняют эти формы поведения?»
Чтобы понять величайшеезначение для психологии этих нескольких строк, попробуем осмыслить их в тойсамой спинозистской логике, в которой построено все остальное рассуждение Л.С.Выготского. Итак, если первый, фактически отвергнутый ответ провозглашалсубъектом спинозовского единства, стороны которого суть психика инейрофизиология, «мыслящий» мозг, то спинозовский субъект второго ответа этоживое, функционирующее в природной среде и приспосабливающееся к ней,действующее в соответствии с формой и расположением внешних природных тел, техтел, через которых оно постоянно как бы возрождается, мыслящее тело животного.Соответственно сторонами этого единства выступают «внешний» чувственный процессповедения в атрибуте протяжения и «психологический процесс» в атрибутемышления.
«Иначе говоря, надоспрашивать о биологическом значении не психических, а психологическихпроцессов, и тогда неразрешимая проблема психики, которая с одной стороны неможет явиться эпифеноменом, лишним придатком, а с другой — не может ни на йотусдвинуть ни один мозговой атом, — эта проблема оказывается разрешимой»(Выготский 1982: I-140).
Итак, нелепо спрашивать обиологическом смысле субъективных чувствований как таковых, абстрактнойфеноменальной «психики». Только умствующему человеку, который сыт и защищен отлюбых (природных) неожиданностей, может придти в голову идея о первичности,субстанциальности и самоценности субъективных чувствований как таковых. Дляживотного, живого дикого животного в натуральной, природной среде субъективныечувствовования имеют прежде всего практический смысл в контексте его внешней,предметной деятельности, его «приспособительного поведения». То же самое можносказать и о практически деятельном, а не всего лишь абстрактно умствующемчеловеке и уж тем более о человечестве в целом. В природе не существуетабстрактного, переживающего аутические грезы бестелесного «мозга», а естьнаделенные тем или иным мозгом, или вовсе обходящиеся без него живые существа,существа практически, чувственно деятельные, ибо недеятельное, покойное телоесть синоним трупа, а значит тела, вооруженные чувственными «внешними» органамисвоей деятельности – желудками, зубами, лапами, хвостами, крыльями. Голый, ненаделенный хоть каким-нибудь телом, но при этом деловито функционирующий,что-то вычисляющиймозг есть продукт извращенного воображения фантаста, естьнечто эстетически невозможное, как невозможен для сколько-нибудь культурноразвитого воображения «нейрон сознания», «синапс совести» или «микротрубочкаума». Но тогда столь же невозможно примыслить этому протяженномуфантастическому уродцу в атрибуте мышления вторую, субъективную сторону, чтобыона не была таким же уродливым фантазмом, как и его протяженная alter ego.
Ровно это и утверждает Л.С.Выготский, призывая искать ключ к разгадке проклятых психологическихвопросов«внутри единого процесса поведения» (Выготский 1982: I-140), поведения,обеспечивающего биологическую задачу приспособления к реальности.
«Повторяем еще раз, — настаивает он, — нельзя оторвав психику от тех процессов, неотъемлемую частькоторых она составляет, спрашивать, для чего она нужна, какую роль в общем процессежизни она выполняет. На деле существует психический процесс внутри сложногоцелого, внутри единого процесса поведения, и, если мы хотим разгадатьбиологическую функцию психики, надо поставить вопрос об этом процессе в целом:какую функцию в приспособлении выполняют эти формы поведения? Иначе говоря,надо спрашивать о биологическом значении не психических, а психологическихпроцессов» (Выготский 1982: I-140).
Термин «психологическийпроцесс» нужен Л.С. Выготскому дабы отмежеваться от субъективистского,феноменологического «психического процесса», процесса, существующего только ввоображении психолога-субъективиста. Биологического значения так понимаемыйпсихический процесс иметь не может в принципе, оттого его и не могли найтилучшие умы, бившиеся над этой проблемой с середины XVII века. Как не существуетв природе абстрактный «мыслящий мозг», так не существует и абстрактныйпсихический процесс, процесс никак не связанный с миром вне мыслящего,«переживающего» субъекта. Иное дело процесс психологический, который есть ничто иное, как субъективная сторона, субъективная проекция живого, а значитдеятельного субъекта – животного или человека. Также как наделенное или ненаделенное мозгом деятельное тело субъекта, включающее и его естественныеорганы (innata instrumentis) и органы культурные (прежде всего орудия труда),если речь идет о человеке, есть его проекция в атрибут протяженности.
Здесь, по-существу, Л.С.Выготский сталкивается с той же проблемой «элемента» и «единицы», к которой оннеоднократно возвращается в разных своих текстах. Где предел деления, пределабстракции, за которой предмет исследования утрачивает свою специфику?
«Все своеобразиедиалектической психологии в том и заключается, — говорит Л.С. Выготский, — чтоона пытается совершенно по-новому определить предмет своего изучения. Это естьцелостный процесс поведения, который тем и характерен, что имеет своюпсихическую и свою физиологическую стороны, но психология изучает его именнокак единый и целостный процесс, только так стараясь найти выход из создавшегосятупика» (Выготский 1982: I-139). Иначе говоря, интересующая психологиюцелостность есть приспособительное поведение, которое, в свою очередь имеет дваатрибутивных свойства: быть физическим, протяженнно-чувственным действиемчувственного физического тела в чувственном же мире и быть актом мышления,психики или «психологическим актом».
В приведеннойформулировке у Л.С. Выготского остается одна принципиальная неточность,неточность с точки зрения его же собственной логики. «Целостный процессповедения» не может иметь своей чувственно-протяженной стороной физиологию, ибоприспосабливается к обстоятельствам внешнего мира не физиология как таковая, ацелый организм. «Физиология» не ведет себя, но обеспечивает возможностьповедения. В противном случае нет никаких оснований не объявить «стороной»деятельного субъекта биохимическиеили квантово-механические процессы. Иначеговоря в отношении к приспособительному поведению физиология выступает кактипичный «элемент» в отношении к «единице».
Открытие, сделанное Л.С.Выготским было столь велико, что он сам не успел толком осознать его, сделатьиз него далеко идущие теоретические выводы и довести до конца собственныерассуждения. Эта, как и многие другие его идеи, была щедрой рукой оставленапотомкам, едва намеченной. Межу тем направление его мысли было заданосовершенно точно. Он писал: «Нельзя спрашивать, при каких условиях нервныйпроцесс начинает сопровождаться психическим, потому что нервные процессы вообщене сопровождаются психическими, а психические составляют часть более сложногоцелого процесса, в котором тоже как органическая часть входит нервный процесс.
В.М. Бехтерев (1926),например, предполагал, что когда нервный ток, распространяясь в мозгу,наталкивается на препятствие, встречает затруднение, тогда только и начинаетработать сознание. На самом деле нужно спрашивать иначе, именно: при какихусловиях возникают те сложные процессы, которые характеризуются наличием в нихпсихической стороны?
Надо искать, такимобразом, определенных условий в нервной системе и в поведении в целом длявозникновения психологических целостных процессов, а не внутри данных нервныхпроцессов — для возникновения в них психических процессов» (Выготский 1982:I-142).
Крайне любопытна ссылкана В.М. Бехтерева! Формально, с точки зрения развиваемой Л.С. Выготским логикисказанное В.М. Бехтервым – абсурд. «Нервный ток» не субъект действия, а потомуон и не может ни на что «наталкиваться», даже, если бы в мозгу было нечто такоеобо что наш «нервный» герой мог споткнуться. Но, с другой стороны было бы докрайности нерасчетливо просто отбросить размышление В.М. Бехтерева, какабстрактную глупость. Ибо не глупость это вовсе, а глубочайшая догадка. Психика(сознание) действительно начинается там и тогда, где и когда спонтанноеимпульсивное действие наталкивается на препятствие, внешнее ограничение.Соответственно условия, в которых возникает, если и не психика, то отдельныйпсихический акт надо искать «не внутри данных нервных процессов», а «в нервнойсистеме и в поведении в целом». Первая половина формулы, апеллирующая к нервнойсистеме- дань не до конца преодоленному прошлому нашей науки, ее вторая часть,апеллирующая к целостному поведению – образ ее потребного будущего.
Л.С. Выготский абсолютноточен в главном – в спинозовской логике тождества двух атрибутов в единойсубстанции. О том насколько велико это его теоретическое открытие можно судитьхотя бы потому, что оно остается по-настоящему не понятым и поныне.Единственным теоретиком, который пришел к аналогичным выводам был Э.В. Ильенков,изложивший свое понимание Спинозы в 1974 году в «Диалектической логике».Вообще, надо сказать, что два гениальных мыслителя Л.С. Выготский и Э.В. Ильенковабсолютно сходятся в их мировоззренческих позициях, оба были материалистами идиалектиками, оба огромное значение придавали теоретическим идеям Б.Спинозы.Вплоть до того, что оба оставили после себя незавершенные рукописи, целикомпосвященные этому величайшему философу.
/>Между тем />та же проблема была в центреразмышлений и А.Н. Леонтьева.
А.Н. Леонтьев,как и Л.С. Выготский вынужден исходить из повсеместно распространенногопредставления о психике как функции мозга. «…развитие деятельности, говорит онв своем выступлении на «домашней дискуссии 1969 года», -необходимо приводит квозникновению психического отражения реальности в ходе эволюции, и этот тезисне нуждается в комментировании. Это совершенно банальное положение, говорящеепримерно о том, что цитируется в таком виде: «Жизнь рождает мозг. В мозгучеловека отражается природа…» и т.д., т.е. жизнь порождает отражение.» (Леонтьев А.Н. 2004: 304)
В приведенныхсловах очевидно глубокая мысль о связи жизни и психики (отражения) мирнососуществует со столь же очевидной иллюзией об отражении природы «в мозгу».Последняя, настолько глубоко укоренилась в теоретической культуре, что нетолько не вызывает возражений, но и кажется «банальной». Между тем, банальнойэта иллюзия стала не так уж давно. В 1846 году Людвиг Фейербах считал уместнымдоказывать, что мозг есть внутренний орган мысли. Отталкиваясь от того жеспинозовского хода мысли, Л. Фейербах видит в мыслящем мозге тот субъект,который в атрибуте мышления есть акт мысли, а в атрибуте протяжения естьчувственный физиологический процесс. Вот как эта мысль выражена самим автором вработе под характерным названием «Против дуализма тела и души, плоти и духа»:«из того, что мышление для меня не мозговой акт, а акт, отличный и независимыйот мозга, не следует, что и само по себе оно не мозговой акт. Нет! Напротив:что для меня, или субъективно, есть чисто духовный, нематериальный,нечувственный акт, то само по себе или объективно, есть материальный,чувственный акт»(Фейербах 1955: 1-213-214).
Фейербах неограничивается этим рассуждением и продолжает развивать мыль о мозге, какоргане мысли, противопоставляя его другим органам нашего тела. При этом он незамечает, что доказывает строго обратное желаемому. «Желудок, который у меня тополон, то пуст, сердце, биение которого я слышу и чувствую, голову как объектвнешних чувств – короче, свое тело я воспринимаю только посредством его самого,поэтому он для меня, по крайней мере непосредственно, уже не нечто объективное,от меня отличное. Этой неощутимостью и непредметностью мозгового актаобъясняются и психологическое идолопоклонство древних народов и всехнеобразованных людей, которые помещают «душу, дух» вместо мозгового акта всердцебиение или в акт дыхания» (Фейербах 1955: 1-214).
Здесь вневольное «мозговое» идолопоклонство впадает сам Л.Фейербах, ибо и бьющеесясердце, и переваривающий пищу, перестальтирующий желудок, и вздымаемая дыханиемгрудь есть куда более непосредственное выражение жизни, а значит и психикиживого существа, чем технически обеспечивающий координацию их активностейвычисляющий мозг. Активность этих органов субстанциальна, а активность мозганет. И в этом смысле интуиция «древних» и «необразованный» людей куда точнееинтуиции просвещенного теоретика – человека в силу разделения трудаизбавленного от постоянной заботы о наполнении желудка, который ежедневно вположенные часы наполняется пищей как бы сам собой, а, значит, в силу этогообстоятельства могущий недооценивать роль специфической активности по добываниюоной.
А.Н. Леонтьев,как и Л.С. Выготский не останавливается на фейербаховском мозгоцентризме. Егокатегорически не устраивает представление, согласно которому психическоеотражение, образ возникает в мозгу непосредственно в результате «тех или иныхвоздействий на реципирующие системы человека» (Леонтьев А.Н. 2004: 255). Междупредметом отражения и его психическим образом согласно А.Н. Леонтьевуобязательно включается «третье звено» — деятельность, причем деятельность нементальная, какая-нибудь «мыследеятельность» или упаси боже физиологическая, адеятельность чувственная, деятельность, пластически уподобляющаяся своемупредмету. Но при этом он совсем чуть-чуть, буквально пол шага не дошел доспинозовского решения. Он так и не решился ясно и недвусмысленно произнести:психика не порождается деятельностью, ибо она сама и есть деятельность, еенеотъемлемая сторона. Сама «внешняя», чувственно-протяженная деятельность неесть и не может быть предпосылкой деятельности «внутренней», которая де толькои относится целиком к психологии «как это было согласно картезианскомучленению» (Леонтьев А.Н. 2004: 314), как фас не может быть предпосылкой профилячеловеческого лица. Она не нуждается в особом «кесаре», который пожелал бы ейволодеть в отличие, от хорошо пристроенной за пазухой у бога деятельностивнутренней. Внешняя деятельность не связующее «третье звено», долженствующеезаполнить пропасть отделяющую отражаемую внешнюю вещь от «мозга (отражающего)(Леонтьев А.Н. 2004: 304)» (в идеологической формулировке дискуссии 1947 года).Равно это не средство опосредующее деятельность внешнюю с собственнопсихической или внутренней деятельностью, «психику процесс» с «психикойобразом». Психика есть атрибут самой что ни на есть внешнейчувственно-предметной деятельности, так что «по ту сторону» от «внешнейдеятельности», за ней уже нет ничего.
Он склонялсяк такому решению, был близок к нему, но так никогда ни разу не произнес этойформулы. Даже в «домашней дискуссии» 28 ноября 1969 года, когда разговор шелсреди своих, за закрытыми дверями и «по гамбургскому счету». Напротив, именно вней А.Н. Леонтьев наиболее недвусмысленно сформулировал теоретическуютрудность, перед которой он вынужден был остановиться.
«Я усматриваюв этой позиции, которую я сейчас условно занимаю, ряд капитальных трудностей,которые я лично сейчас решить не могу. Сколько я их ни пробовал решать – я ненахожу удовлетворительного решения до сегодняшнего дня. Может быть, товарищиимеют это решение. У меня его нет. Какие же трудности я не могу решить? Перваятрудность, которую я не могу решить и которую я отчетливо вижу, состоит в том,что при такой позиции деятельность снова рассекается. Внутренняя деятельностьотносится к психологии, как это было согласно картезианскому членению.Внутренняя деятельность – это «богу богово», что касается до внешней, особеннопрактической, деятельности, то она не психологическая, ее нужно отдать кесарю,это кесарево. Только не известно – какому кесарю и кто этот кесарь» (ЛеонтьевА.Н. 2004: 314).
Здесь А.Н. Леонтьевфактически признает, что вопреки его желанию, противоположность «внешней» и«внутренней» деятельностей воспроизводит картезианский дуализм. Втораяупоминаемая им «трудность» связана с распадением «единой деятельности» навнешние и внутренние звенья, между которыми зияет все та же пропасть, и,наконец, третья трудность, по мнению А.Н. Леонтьева самая важная, заключается вестественном обособлении «психики-образа… от психики-процесса. Потому что то,что я назвал психика-образ, как бесспорный предмет психологии, может иметь всвернутом виде, в себе, внешнюю деятельность. Тогда уже рассекается еще по одной плоскости. Всякий образ… есть свернутый процесс, и заэтим процессом уже нет ничего. Есть объективная действительность: общество,история».
Действительно,по сю сторону от чувственно-предметной деятельности, нет ничего кромепредметной реальности, общества, природы, истории. Но, и это принципиально,ничего нет и по ту сторону. Ничего, что не было бы самой чувственно-предметнойдеятельностью. Допуская иное, то есть допуская, что по ту сторону от чувственнойдеятельности существует особый психический мир, принципиально отличный от нее,то есть мир бестелесный, мы обрекаем себя на повторение картезианской позиции,повторение картезианского дуализма со всеми его парадоксами и тупиками.
Что же мешалоА.Н. Леонтьеву признать эту логически очевидную перспективу и окончательноперейти на спинозистскую позицию?
Менее всегохотелось бы рассматривать в этой связи чисто политические или «идеологические»мотивы и соображения. Не потому что их не было вовсе, их, разумеется, не моглоне быть. Но потому, что при всей своей реальности они могли иметь только оченьопосредованное отношение к содержательному ходу теоретической мысли мыслителятакого масштаба как А.Н. Леонтьев. Нет ничего проще, чем указать на такназываемую «ленинскую теорию отражения», догматы которой де боялся оспоритьА.Н. Леонтьев. Но этим мы ни на йоту не приблизимся к пониманию действительныхтеоретических корней тех трудностей, которые он мужественно констатировал.
/>/>/>/>§3 От «S-R» к предметности
Под раздражимостью естествознаниетрадиционно, начиная с XVII века, когда это понятие было введено Глиссоном,понимало способность живого субстрата приходить в состояние активности,понимаемой как некоторое имманентное шевеление этого субстрата, происходящее засчет его собственной энергии при контакте с каким-либо внешнимагентом-раздражителем. Понимаемая так раздражимость, согласно всеобщему мнению,есть абстрактно-всеобщее свойство любого живого тела, присущее всем организмам,как из животного, так и из растительного царств.
В свою очередь, под чувствительностьюестествознание подразумевало способность организма не только приходить всостояние абстрактного шевеления под воздействием некоторого внешнего иливнутреннего раздражителя, но еще к тому же как-то ощущать, субъективнопереживать либо это свое состояние, либо сам агент-раздражитель, либо, наконец,то и другое вместе.
По-разному сложилась научная судьба двухвышеназванных категорий. Так, раздражимость была сразу же принята в семьюкатегорий теоретической биологии, физиологии, а затем и зоопсихологии на правахзаконного и едва ли не любимого детища. Между тем судьба категориичувствительности чем дальше, тем больше напоминала судьбу падчерицы, которуювынуждены терпеть в солидном естественнонаучном семействе, да и то толькопотому, что без ее услуг пока еще просто не могут обойтись.
Часть физиологов предлагала вовсеизбавиться от этой столь неудобной для естественнонаучного мышления категории,разделив стоящее за ней эмпирическое содержание на две части с тем, чтобыпервую «объективную» или двигательную ее часть объявить видом раздражимости, адругую — «субъективную» или психическую объявить эпифеноменом и отдать напотребу спиритуалистической психологии и философии. Такова, например, позицияКлода Бернара.
Напротив, ученые, которых не устраивалопростое размежевание сфер влияния и мирное сосуществование с идеалистическойпсихологией, пытались не сводить, редуцировать категорию чувствительности краздражимости, но, опираясь на идею эволюции, вывести ее из нее, указав нажизненное, приспособительное значение чувствительности (ощущения), вообщепсихики для ориентации животного в предметном мире. Такова позиция И.М.Сеченова, А.Н.Северцева и В.А. Вагнера, в рамках этой же логики сформулированагипотеза А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева.
Сам факт обращения психологов к категориямраздражимости и чувствительности был обусловлен их попытками преодолетьабстрактно духовное понимание психики, и поставить психические явления в одинряд со всеми другими естественно-природными явлениями, проследить существеннуюсвязь между объективно-телесной стороной животной жизни и сторонойсубъективно-психической, стороной все время ускользающей из-под скальпеля«объективного» анализа, и в то же время дразнящей своей интуитивно очевидной,непосредственной наличностью.
Психикойможет обладать только живой организм. «Исходное: процесс жизни в до-психическойее форме (Леонтьев А.Н. 2004: 185)» — подчеркивал А.Н. Леонтьев. С этим,надеемся, и сегодня вряд ли кто-нибудь станет спорить всерьез. Следовательно,научная теория, желающая воспроизвести в движении своих категорий возникновениеи развитие психики как естественноисторического явления, должна начинать свойпуть с понимания сущности жизни — этой естественной предпосылки психики.
Между тем, последовательноматериалистическое понимание сущности жизни представляет собой едва ли болеелегкую задачу, чем материалистическое понимание психики. Над разрешением этойпроблемы две с половиной тысячи лет билась философия, более трех столетий еепытается решать современная наука, а в XX веке к размышлениям над ней кфилософам и биологам присоединились химики и даже физики.
Увы, достигнуть полной ясности в вопросе отом, что такое жизнь пока еще не удалось, о чем свидетельствуют продолжающиесяв науке дискуссии даже не о том или ином конкретном пути возникновения жизни наЗемле, а о том, возможно ли вообще такое самозарождение жизни как необходимаяступень в эволюции материальной вселенной.
Некоторым интуитивным представлением осущности жизни обладает, разумеется, каждыйвзрослый человек, даже не имеющийспециально биологического образования, и этого представления обычно бываетвполне достаточно для того, чтобы различать живое и неживое, встречающиеся вжитейском обиходе.
Однако, уже для того, чтобы судитьявляется ли, скажем, вирус веществом или существом, недостаточным оказываетсяне только интуитивное, но и развитое современной наукой дискурсивное представлениео сущности жизни. Тем с большей осторожностью должны мы подходить кустоявшимся, пусть даже и освященным авторитетом науки, представлениям осущности жизни, когда речь идет о том, чтобы понять и теоретически изобразитьпереход от жизни допсихической к жизни опосредованной психикой.
Любое живое тело есть совокупностьбесконечного ряда различных свойств или определений. Спрашивается, какие изэтих свойств являются существенными для живого тела, как живого, а какие — нет,наконец, какие из его существенных свойств являются абсолютно необходимыми,атрибутивными, а какие лишь факультативными свойствами живого тела?
Логически возможны только два пути, дваспособа определения, вычленения существенных свойств. Первый путь — это путьэмпирической индукции, отвлечение признака абстрактно общего всем безисключения индивидам, входящим в генеральную совокупность, т.е. в нашем случаевсем живым телам. Путь этот, как об этом ясно и недвусмысленно свидетельствуетлогика, абсолютно тупиковый, ибо a priori предполагает невесть откуда взявшеесяпредставление о сущности предмета в качестве критерия для отнесения единичныхпредметов к генеральной совокупности[11].
Между тем, именно метод эмпирическойиндукции был, а в значительной степени и остается, методом естествознаниявообще, биологического же естествознания в особенности. Стоит ли после этогоудивляться тому, что, руководствуясь им, биологи в конце XX века пришли кглубокомысленному выводу о том, что Вопрос о сущности жизни есть вопрос оправильном употреблении слов, а, следовательно, проблема «вещество илисущество» может решаться исключительно полюбовным соглашением, т.е. неразрешимапо существу.
Так в популярном университетском учебникебиологии можно прочесть: «Все организмы и составляющие их клетки имеют болееили менее определенные размеры и форму. В них происходит метаболическиереакции. Они обладают раздражимостью, способны к движению, росту, размножению иприспособлению к изменениям внешней среды. Хотя этот перечень свойств кажетсявполне четким и определенным, границы между живым и неживым довольно условна.Вирусам, например, свойственны лишь некоторые, но не все черты, характерные дляживых организмов. Если мы поймем, что мы не в состоянии обоснованно ответить навопрос, являются ли (здесь и далее курсив автора — А.С.) вирусы живыми, а можемлишь решать, следует ли называть их живыми, то проблема эта предстанет перед намив правильном ракурсе»(Вилли 1974:31).
Нетрудно заметить, что вышеуказанный«ракурс» попросту устраняет из поля зрения исследователя проблему сущностижизни, подменяя ее перечислением более или менее полного списка эмпирических еепризнаков, среди которых, в числе прочих, фигурирует также и раздражимость.Понятно, что, исходя из такого представления о жизни, невозможно теоретическивоспроизвести процесс возникновения в эволюции материального мира форм жизни, снеобходимостью, в соответствии со своей природой порождающей психику, а, развечто, пополнить эмпирическую систему признаков жизни столь же эмпирическиустановленным «психическим элементом». Элементом, который ввиду эмпиричности«системы» абсолютно безразличен к сколь угодно спиритуалистическому еготолкованию. Между тем, именно материализм составлял всегда главный пафоссторонников эволюционного объяснения возникновения психики. Поэтому А.В.Запорожец и А.Н. Леонтьев и оказались вынуждены обратиться за пониманиемсущности жизни к принципиально иной логике, с обоснования которой они иначинают изложение своей гипотезы.
«Всякий материальный процесс, — пишет А.В.Запорожец, — как неорганический, так и органический, заключается вовзаимодействии материальных тел. Однако в ходе развития материи характер ихвзаимодействия изменяется. Если в неорганической природе взаимодействиеприводит, как правило, к разрушению и уничтожению взаимодействующих мертвыхтел, то в органической природе оно становится необходимым условиемсуществования живого тела» (Запорожец 1986: 2-26).
«Жизнь есть процесс особого взаимодействияособый образом организованных тел (Леонтьев А.Н. 1981: 37)», — резюмирует А.Н. Леонтьев.Эту же логику, логику взаимодействия, он развивает и применительно к сущностипсихики. «Мы рассматриваем психику, — пишет А.И. Леонтьев, — как свойствоматерии. Но всякое свойство раскрывает себя в определенной форме движенияматерии, в определенной форме взаимодействия. Изучение какого-нибудь свойства иесть изучение соответствующего взаимодействия» (Леонтьев А.Н. 1981: 35).
В приведенных фрагментах оба автора посуществу формулируют свое понимание категории сущности, согласно которому еенаучные определения надлежит искать не внутри исследуемого предмета, а всистеме его отношений, взаимодействий внутри некоторой более широкойцелостности. Соответственно этому своему пониманию они и усматривают сущностьжизни в раздражимости, понимаемой как форма взаимодействия живого тела сокружающей средой. Вот как эту мысль формулирует А.В. Запорожец: «Способностьживых существ реагировать на воздействия окружающей среды, приходить подвлиянием этих воздействий в активное состояние называется раздражимостью.
Раздражимость присуща любому организму иявляется фундаментальным свойством всякой живой материи» (Запорожец 1986: 2-27).
А вот определение раздражимости,принадлежащее А.Н. Леонтьеву: «Свойство организмов приходить под влияниемвоздействий среды в состояние деятельности, т.е. свойство раздражимости, естьфундаментальное свойства всякой живой материи, оно является необходимымусловием обмена веществ, а значит самой жизни» (Леонтьев А.Н. 1981: 21).
Нетрудно убедиться, что процитированныеопределения А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева в точности совпадают с определениемраздражимости в естествознании.
Так, соответствующее определение,например, у Клода Бернара звучит так: «Раздражимость есть свойство живогоэлемента действовать сообразно своей природе вследствие постороннеговозбуждения» (Бернар 1878: 208) Аналогично Р. Вирхов называл раздражимостью«свойство живых тел, которое делает их способными приходить в состояниедеятельности под влиянием раздражителей, т.е. внешних агентов» (Бернар 1878:208).
Заметим, что и в формулировках А.В. Запорожцаи А.Н. Леонтьева, и в формулировках К. Бернара и Р. Вирхова речь идет овзаимодействии живого организма с некоторойабстрактной «внешней средой»,«внешними агентами», или «посторонними» возбудителями. Вернее, строго говоря,речь идет даже не о взаимодействии, а об одностороннем внешнем воздействии наживой организм со стороны некоторых внеположенных организму внешних вещей, такчто в рамках такого отношения живой организм выступает не как активный субъектвзаимодействия, а как страдательный объект внешних воздействий.
Несложно разглядеть в таком специфическомпонимании «взаимодействия» обычную схему естественнонаучного эксперимента. Посамой сути эксперимента, как испытания природы (inquisitio de natura),активной, вопрошающей стороной через организуемое им воздействие, стимулвыступает сам экспериментатор (inquisitor), в то время как на долю предметаисследования, в данном случае — живого организма, остается уже толькопассивная, страдательная позиция.
Между тем, А.Н. Леонтьев без усталиподчеркивает, что в рамках живого отношения, живой организм выступает именнокак активный субъект.
Так он пишет: «… говоря о жизни в еевсеобщей форме, мы должны сохранить точку зрения признания активности субъекта.Для всякого живого существа предмет есть не только то, в отношении к чемуобнаруживает себя то или иное его свойство, но также и «утверждающий его жизньпредмет», предмет, по отношению к которому живое существо является не толькострадательным, но и деятельным, стремящимся или страстным.
— И далее, — Для растения… солнце естьне только предмет, обнаруживающий свойство растения ассимилировать углекислотуза счет солнечных лучей, но и первейшее условие его жизни, предмет, к которомуоно активно, деятельно стремится. Растение выгибает по направлению к солнцусвой стебель, протягивает ветви, обращается поверхностью своих листьев»(Леонтьев А.Н. 1981: 47-48).
Заметим, что, говоря специально обактивности живого организма, А.Н. Леонтьев в данном случае говорит не овзаимодействии с абстрактным внешним стимулом, или средой, а о специфическипредметном отношении. Здесь Леонтьев абсолютно точен, и если следовать логикеего слов, то из них напрашиваются следующие выводы.
Во-первых, живой организм дабы быть «нетолько страдательным», в отношении к своему предмету, «но и деятельным,стремящимся или страстным», по-видимому, не нуждается во внешнем принуждении,поводе или толчке для того, чтобы направить на него свою деятельность, норазворачивает свою активность спонтанно. Иначе говоря, поступает так, как инадлежит поступать в отношении к предмету страсти, дабы не прослыть неживым.
Во-вторых, сам предмет живого организмаесть не некоторая случайная внешняя вещь, но «вещь», положенная самиморганизмом в качестве предмета своего «страстного стремления».
И, наконец, в-третьих, что активное,предметное действие живого организма есть не некоторое определенное лишь изнутриабстрактное шевеление, но известное спинозовско-ильенковское действие «по формепредмета».
Между тем, такое понимание предметногоотношения очевидно не укладывается в рамки логической категории«взаимодействия», но совершенно очевидно восходит к «более сильной»диалектической категории, категории «полагания».
Активное, или предметное отношение вообщене может быть понято, как взаимодействие двух внеположенных вещей. То жесолнце, взятое в абстракции от жизненного процесса, столь же мало является«предметом» растения, как, скажем, предметом астрономии. Специфическое«предметное» качество оно получает исключительно благодаря спонтаннойактивности зеленого растения, «избирающей» солнце в качестве своего предмета иревниво воспроизводящей его движение по небосклону движением своих листьев.
Но это и означает, что живое, активное илипредметное отношение (не надо трех слов, ибо это одно и то же) как таковоевозможно только между живым, спонтанно активным субъектом и положенным егожизненной активностью предметом.
Иное дело стимул-реактивное отношение, илиотношение «раздражимости». Это последнее, разумеется, когда оно вообще имеетместо: во-первых, не спонтанно со стороны раздражимого объекта; во-вторых, непродуктивно, ибо организм не полагает своего предмета, а вынужденудовольствоваться случайным и потому безразличным внешним воздействием; и,наконец, форма ответа, реакции организма, если она не является простомеханическим действием внешней причины, может быть обусловлена лишь абстрактнойвнутренней природой самого организма, но никак не формой безразличной дляорганизма внешней вещи, случайно задевшей его живую субъективность, т.е. врамках стимул-реактивного отношения не будет и малейшего следа предметности.
Между тем А.Н. Леонтьев, уже нащупавподлинно диалектическое понимание природы жизненно активного или предметногоотношения, не удерживает его и вновь возвращается от диалектики полагания крассуждениям о взаимодействии организма с «внешней средой». «Главнаяособенность процесса взаимодействия живых организмов с окружающей их средой, — пишет он, — заключается… в том, что всякий ответ (реакция) организма навнешнее воздействие является активным процессом, т.е. совершается за счетэнергии самого организма» (Леонтьев А.Н. 1981: 50-51).
Здесь, во-первых, на место предмета А.Н.Леонтьев вновь подставляет окружающую среду, а затем пытается определитьособенность взаимодействия с ней абстрактно живых организмов, то естьорганизмов, являющихся живыми до акта полагания предмета, до «чрезвычайногоакта» встречи с готовой, предсуществующей предметностью.
Но в недифференцированном представлении обокружающей среде смешано то, что является предметом живого организма, и вотношении к чему этот организм проявляет активность, и то, что его предметом неявляется, а, значит, в отношении с чем живой организм лишь страдателен, т.е. непроявляет себя как живой. Поэтому во взаимодействии с окружающей средой живойорганизм будет проявлять себя то так, то эдак, то как живой и активный субъект,то как мертвый и страдательный объект, а, значит, «всякий ответ (реакция)организма на внешнее воздействие» со стороны окружающей среды совершенонеобязательно будет активным процессом, как бы далее ни понимать категорию активности.
Во-вторых, не замечая даже чистостилистической несообразности, А.Н. Леонтьев активное отношение живогоорганизма к своему предмету, т.е., собственно, акцию определяет какстрадательное отношение, как всего лишь ответ на внешнее воздействие, какре-акцию, приговаривая после этого, что эта реакция живого организма являетсяна самом деле активным процессом, т.е. не реакцией, а акцией.
Надо ли говорить, что организм, которыйспособен проявить свою живую сущность лишь в ответ на внешнее ему, а значитсугубо случайное воздействие на него со стороны абсолютно случайно очутившегосяздесь и сейчас «предмета» этого организма, может остаться живым организмом лишьв результате абсолютно случайного же стечения обстоятельств.
И, наконец, в-третьих, в приведенномрассуждении А.Н. Леонтьев определяет активность как присущую только живомуорганизму способность реагировать на внешнее воздействие таким образом, что егореакция совершается не за счет энергии внешнего толчка, а «за счет энергиисамого организма». Между тем, еще на уровне неорганической химии мы имееммножество примеров именно такого, «активного» по терминологии А.Н. Леонтьеваспособа реагирования. Так, скажем, если в гремучий газ — смесь двух объемныхчастей водорода с одной частью кислорода — внести горящую спичку, то в качествереакции на это воздействие произойдет взрыв, энергия которого будет иметь оченьотдаленное отношение к энергии горящей спички, но целиком принадлежать самойраздражимой системе двух газов.
Такое по сути физикалистское пониманиеприроды активности абсолютно не ухватывает действительной специфики живогодвижения и не имеет абсолютно ничего общего с развиваемым самим же А.Н. Леонтьевымпредставлением, о живом движении, пластически воспроизводящем форму своегопредмета.
Впрочем, последнее представление А.Н. Леонтьев,в очевидном противоречии с приводимым им же самим фактом движения листьеврастения за солнцем, относит исключительно к психически опосредованномудвижению, или чувствительности. Вообще, интересно наблюдать, как и А.Н.Леонтьев, и А.В. Запорожец, при всей серьезности и глубине их анализа, в данномпункте проявляют удивительную слепоту к фактам (которые они сами же и приводят)и не хотят признать в движениях растений способность к активному пластическомууподоблению форме предмета, будь то движение листьев за солнцем, прорастаниекорней по градиенту влажности, отрицательный геотропизм или, наконец, активнаяпредметная локомоция одноклеточных и даже некоторых многоклеточных — колониальных водорослей.
На наш взгляд позиция А.Н. Леонтьева, иА.В. Запорожца коренится в разделяемом ими общем для всех эволюционистовпредставлении, согласно которому способность живого организма к действию «поформе» предмета есть уже, собственно, психическая способность, или, во всякомслучае должна быть обусловлена последней. Поэтому способность к пластическомууподоблению, к «снятию слепка с предметных условий действия» (Запорожец 1986:2-29) они приберегают для определения принципа взаимодействия тел в рамках ужене просто живого, но психического отношения, для определения уже нераздражимости, но чувствительности. Представление о сущности жизни интересуетавторов гипотезы лишь постольку, поскольку жизнь представляет собой ближайшуюступеньку, ведущую в эволюции материального мира к психике. («Исходное: процессжизни в до-психической ее форме» (Леонтьев 2004: 185) — записывает А.Н. Леонтьевв своих методологических тетрадях.) Поэтому, определив сущность жизни какраздражимость, они немедленно переходят к дедукции, выведению из неечувствительности или психики.
Ближайшим, эмпирическим определениемпсихики является ее субъективная переживаемость, презентированность индивиду.Не случайно эмпирическая психология началась с попыток подвергнуть«химическому» анализу непосредственно данные субъекту «явления сознания», егособственного сознания. Heощущаемое ощущение или непереживаемый аффект суть неболее чем противоречие в определениях. Между тем именно субъективнаяпредставленностъ как таковая ставит самые серьезные препятствия на путитрадиционного естественнонаучного экспериментального исследования психики иделает практически невозможным ее изучение в эволюционном аспекте, т.е.изучение различных форм зоопсихики. В этой объективной трудности коренитсяпричина кризиса интроспективной психологии и ложных надежд на его преодолении спомощью отказа от субъективности как таковой.
Поэтому последовательно материалистическинастроенные естествоиспытатели сместили акценты в проблеме возникновения иразвития психики. Не умея ответить на вопрос — как Природа порождает существа,наделенные психикой, т.е. существа, способные к удвоению мира на мир реальный имир представляемый, они очень убедительно объясняют нам для чего нужна психика.
Материалистическое обоснование возможностии необходимости психики — вот задача, которую ставят перед собой и пытаютсярешать ученые-эволюционисты. Между тем, именно с этой-то задачей они и несправляются, незаметно по ходу рассуждения подменяя проблему эволюционноговозникновения ощущающих организмов, проблемой эволюционного возникновения иразвития предметного характера жизнедеятельности животных, проблемой,разумеется, содержательно связанной с первой, но безусловно ей не тождественной.
Из общеэволюционных соображений непосредственно следует, что психика врядли могла бы естественноисторически возникнуть, а тем более эволюционировать,если б ее единственным смыслом была предоставляемая животному возможностьощущать свои ощущения и переживать свои аффекты, безотносительно к предметномусмыслу, содержанию этих последних. Ощущения, вообще психика, имеют дляживотного в высшей степени утилитарный, деловой смысл именно потому, что онисуть не только и не столько абстрактно субъективные переживания, нопрезентированное животному в форме этих субъективных, аффективных переживанийнекоторое предметное содержание, образ его предметной среды, его предметныхусловий действия, его Umwelt.
Понятно, что животному, дабы активноперемещающееся в своем предметном пространстве в поисках пищи, убежища иполового партнера, надо располагать объективной информацией о конкретной формеэтого пространства и своем месте в нем. Но из одного этого еще вовсе неследует, что подобная информация непременно должна быть представлена живомуорганизму в виде субъективного ощущения, или переживания, ибо в таком случае унас просто не было бы никаких логических оснований отказывать в психике и растениям,и зооспорам, да и просто всевозможным кибернетическим устройствам, успешнорешающим сегодня такие пространственно-двигательные задачи.
Это, разумеется, еще не аргумент. Однакодля того, чтобы отбросить столь интуитивно очевидную формулу Карла Линнея:vegetalia vivunt, animalia sentiunt необходимы более серьезные логическиеоснования, чем одна материалистическая благонамеренность.
Ученые эволюционисты безусловно близки кистине, связывая необходимость возникновения психики с жизнью в вещно-оформленномпредметном пространстве. Однако ни из чего не следует, что организмы,наделенные способностью ощущения не могут возникать еще в среде-стихие[12].Скорее напротив, сам факт такого перехода от жизни в среде-стихие к жизни ввещно оформленном предметном пространстве говорит о том, что совершившие такойпереход организмы как минимум обладали возможностью для него, т.е. хотя быэлементарной психикой.
Между тем, если исходить из того, чтожизнь вообще, жизнь в ее всеобщей форме есть активный процесс, то это значит,что не только в животной, но и в растительной форме жизни необходимоприсутствует отражение предметной действительности, предметного поля активнымдвижением по его форме.
Понятно, что такое предметно-активноедвижение в среде-стихие, где живому организму приходится иметь дело сконтинуально распределенными предметами – полем освещенности, влажности и т.п.представляет собой принципиально более легкую задачу, чем движение в вещнооформленном предметном пространстве. Первое, будучи движением по градиентампредметного поля, в принципе может быть реализовано и фактически реализуетсяэлементарным одноклеточным организмом, своего рода элементом, атомом илимонадой жизни. Внешне его можно представить в виде движения элементарного, «точечного»заряда во внешнем электростатическом поле.
Однако организмы развитых многоклеточныхживотных, состоящие из бесчисленного множества таких живых клеток, при всемжелании невозможно уподобить движению точечного заряда даже в том случае, еслипредметом такого многоклеточного существа является все та же среда-стихия.Предметная активность такого существа, если продолжить нашу аналогию, будет вэлементарном случае походить скорее на «поведение» электрического диполя вовнешнем электростатическом поле. Конкретное движение такого целого организмабудет в данном случае существенно опосредовано его внутренними илирефлексивными отношениями.
Если элементарный точечный заряд будет«просто» двигаться по (или против) градиента внешнего электростатического поля,то диполь, кроме этого поступательного движения, будет все времяразворачиваться вдоль силовых линий такового. При этом на составляющие егопротивоположные заряды все время будут действовать противоположно направленныесилы, стремящиеся разорвать его на два отдельных однозначно зараженных тела, апотому общее поступательное движение диполя как целого будет существенноопосредовано силами притяжения, удерживающими противоположные заряды Диполя вединстве.
То же самое в принципе происходит и смногоклеточным животным организмом, активность которого диалектическискладывается из симультанной предметной активности составляющих его живыхсубъединиц, связанных друг с другом некоторыми морфогенетическими илирефлексивными отношениями.
Предметная активность такого организмаесть не только движение по форме предметного поля, есть не только отношение к«внешнему» предмету, но необходимо включает в себя также и моментсамонаправленного, рефлексивного отношения. Поэтому любой внешнепредметныйобраз психического восприятия всегда аффективно окрашен, всегда дан животномуне как его чисто внешнепредметная активность, а в чувственной форме, в формевнутрителесного самоощущения.
«Человеческая душа воспринимает всякоевнешнее тело как действительно (актуально) существующее, — говорит Спиноза,-только посредством идеи о состояниях своего тела. (Спиноза 1957: 407)» Иначеговоря, ощущение не непосредственный слепок с объекта, но рефлексивно по своейприроде.
Вот эту существенную определенностьпсихической активности, отличающую ее от активности абстрактно жизненной, и неуловил А.Н. Леонтьев, ограничившись тем, что лишь констатировал наличие такойаффективной составляющей любого психического акта и обозначив его как«чувственную ткань ощущения».
Тут, впрочем, необходимо уточнение. Разумеется,как психолог А.Н. Леонтьев не мог недооценивать субъективную сторону психики,ее презентированность индивиду в виде чувственных образов и аффектов. Но, еслианализ природы восприятия и, говоря шире, анализ когнитивных процессов оказалсяв высшей степени «удобным» для теории деятельности, разработавшей в этойобласти целый спектр исключительно продуктивных экспериментальных методик итеоретических идей, то того же никак нельзя сказать о процессах аффективных.
Между тем, противоречивость взглядов А.Н. Леонтьевана природу абстрактной жизненной активности, которую он, как мы показали выше,фактически истолковал как раздражимость, т.е. непредметно, привело егодополнительно к целому ряду противоречий и неразрешимых трудностей, когда он изтакой «активности» попытался непосредственно дедуцировать определенияпсихического отношения.
С одной стороны, он энергично пыталсяопровергнуть расхожую схему SèR, резонно указывая на то, что ее принятие исключаетпринцип активности субъекта и применительно к человеку необходимо приводит квыводу, что его «сознание определяется окружающими вещами, явлениями» (Леонтьев1977: 81).
Но, с другой стороны, он тут же самсоскальзывал на эту же стимул-реактивную логику, когда на место собственнопредмета, положенного жизненной (а в случае человека — культурной) активностьюсубъекта он no-существу подставлял все ту же внеположенную субъекту внешнюювещь.
«Основной, или, как иногда говорят,конституирующей характеристикой деятельности является ее предметность — утверждает А.Н. Леонтьев. — Собственно, в самом понятии деятельности ужеимплицитно содержится понятие ее предмета (Gegenstand). Выражение«беспредметная деятельность» лишено всякого смысла. Деятельность может казатьсябеспредметной, но научное исследование деятельности необходимо требует открытияее предмета. При этом предмет деятельности выступает двояко: первично — в своемнезависимом существовании, как подчиняющий себе и преобразующий деятельностьсубъекта, вторично — как образ предмета, как продукт психического отражения егосвойств, которое осуществляется в результате деятельности субъекта и иначеосуществиться не может» (Леонтьев 1977: 84).
В приведенном фрагменте со всейочевидностью выступает главное противоречие во взглядах А.Н. Леонтьева. Либо«предмет» «в своем независимом» от деятельности существовании есть вовсе непредмет, а просто некоторая внешняя вещь, и тогда деятельность в схемеЛеонтьева детерминируется не предметом, а «окружающими вещами, явлениями», азначит он благополучно возвращается к той же сапой схеме SèR,либо между субъектом активности (деятельности) и внешними вещами существуетнекоторая мистическая, или целевая связь, полагающая внешнюю вещь в определениепредмета еще до начала самого процесса деятельности. Последняя альтернатива,как не трудно убедиться, столь же далека от материализма, как и первая.
Отсюда в теории А.Н. Леонтьева возникает,наконец, самая главная и no-существу неразрешимая в ее рамках проблема — проблема соединения субъекта деятельности с вне и независимо от негосуществующим «предметом». Пытаясь решить ее и А.Н. Леонтьев, и А.В. Запорожец,обращаются к категории «сигнальности», заимствуя ее из всецелостимул-реактивной концепции И.И. Павлова[13].
Между тем, павловская теория нисколько неможет помочь в решении подобной проблемы, ибо она сама весьма сильно грешит всетем же телеологизмом.
«Животному мало, — пишет И.П. Павлов, — забрать в рот только находящуюся перед ним пищу, тогда бы оно часто голодало иумирало от голодной смерти, а надо ее найти по разным случайным и временнымпризнакам, а это и есть условные (сигнальные) раздражители, возбуждающиедвижение животного по направлению к пище, которые кончаются введением ее в рот»(Павлов 1977: 84).
Животного и его возможный предмет — пищу — Павлов исходно берет и рассматривает абстрактно, вне процесса ихдействительного взаимополагания. (Так же, впрочем, поступает и большинствопсихологов, исходящих в своем теоретизировании из двух заведомо ложныхабстракций — наделенного психическими способностями субъекта самого по себе истоль же абстрактно противостоящей ему внешней вещи, выступающей в определениираздражителя или стимула). А затем следует попытка их воссоединения, которая,будучи основана на вышеуказанной предпосылке, представляет собой воистину «актчрезвычайный».
И действительно, если животное обреченонаходить свой предмет по «разным случайным и временным признакам», то тотнесомненный факт, что оно его, как правило, с необходимостью находит, и нельзяоценить иначе, как «акт чрезвычайный», или, попросту, как чудо.
Если возбуждение «движения животного нонаправлению к пище» может быть действием, основанным на абстрактно случайныхпризнаках природных вещей, служащих ему пищей, то бесконечное повторениеподобных «случайностей» может свидетельствовать только о том, что это движениекаждый раз побуждается некоторой сверхприродной, или целевой причиной. Попростуговоря, если мы объявляем встречу животного с его предметом в рамкахнатуральной логики абстрактной случайностью, т.е. чем-то принципиально в даннойлогике необъяснимым, то единственно остается апеллировать к божественномупровидению, которое преднамеренно создало мир, включая и животных, так, чтобыпоследние находили себе пищу в растениях и друг в друге и, даже, в каждомотдельном случае направляет их стопы (лапы, копыта, крылья и т.п.) к пригоднойим пище.
Так, логика механической причинности снеобходимостью переходит в логику телеологическую, причем в форме той самойвнешней целесообразности (предназначенности одной вощи для другой), которая,согласно меткому определению И. Канта, представляет собой могилу всякогоздравого рассуждения.
Почему А.Н. Леонтьев пошел в этом пунктеза И.П.Павловым? Тому, наверное, есть много причин, от неразработанности вфилософско-теоретической литературе понятия активности до идеологическихобстоятельств тех лет.
Саму идею, сам пафос «субъективности»,«пристрастности» человеческой чувственной деятельности, А.Н. Леонтьев и А.В.Запорожец заимствуют у Маркса. Но сказав «А», они так и на сказали «Б». Указавна категорию активности как на ключ к пониманию специфики «умного» действия,они не удержались на достигнутой теоретической высоте, не предложивсодержательного понимания этой категории.
Впрочем, мы далеки от того, чтобы упрекатьих за это. Развитие любой науки имеет свою непростую логику. Тем более, когдаречь идет о такой науке как психология. Да, первая попытка преодолеть парадигмустимул-реактивности не увенчалась успехом. Но она была сделана, и сделана всовершенно правильном направлении. Соответственно, верное решение проблемы былоблизко, оно пусть и в неявной форме уже содержалось в ней самой. Хотя бы в видееще неснятого противоречия.
Между тем, опираясь на сформулированноенами выше понимание принципа активности, попытаемся, ступая след в след заспинозовским Богом, пройти (и тем самым понять) путь, который проходитматериальная природа в своем движении от неживого к живому, от просто живого кчувствующему, и, наконец, от чувствующего к сознающему.
психология активность рефлексивность мышление жизнь
/>/>/>ГлаваII. Понятие жизни какоснование выделения критерия психического
Где и когда в эволюции материальнойвселенной появляются такие организмы, сущность которых заключена в ихактивности, активности, понимаемой как противоположность страдательности, какспособность организма не просто претерпевать воздействия со стороны абстрактновнешних ему предметов, и лишь реагировать на эти воздействия извне тем или инымспецифическим образом, но спонтанно, без какого-либо внешнего принуждения, или«толчка», самим процессом своей жизнедеятельности творить свой собственныйпредмет, одновременно и противополагая его себе, и отождествляясь с ним, вдействии «по его форме».
Исчерпывающе ответить на этот вопросневозможно, если не проанализировать историю его постановки, сначала в немецкойклассической философии, а затем не соотнести выработанную последней логикупостановки и решения этой проблемы с аналогичными попыткамиученых-естествоиспытателей, натолкнувшимися в ходе решения ими своихнаучно-теоретических задач на сходную проблему, и пытавшихся решить ее своимисредствами.
В данной работе мы, разумеется, непретендуем на полноту охвата истории данного вопроса, а потому в том, чтокасается немецкой классической философии, ограничимся лишь одним частнымзамечанием. Отметим, что Кант и Фихте, у которых впервые в истории философиивстречается представление о деятельном субъекте, актом своей деятельностиполагающем и противополагающем себе свой предмет, выводили эту деятельность из«продуктивной способности воображения» деятельного субъекта, ставили и решалиэту проблему как проблему человеческого познания, или, в их терминологии,субъективного духа или «Я».
Напротив, в истории естествознания представлениеоб активности, понимаемой более или менее последовательно как способностьорганизма к действию «по форме предмета» и обусловливающей способностьорганизма к жизни в предметно-расчлененной среде, исходно связывалось спредставлением о психике вообще, т.е. и человеческой психике (сознании), изоопсихике.
Более того, целостному представлению обактивном, деятельном субъекте, развитому немцами-классиками, представлению,включающему как момент противоречия субъекта и его предмета, так и момент ихтождества, в современном естествознании пока нет соответствующего аналога, аотдельные стороны этого представления, еще не переплавленные в единое понятие,разрабатываются в рамках различных отраслей естествознания, не соотносясь другс другом и даже не ведая о необходимости такого соотнесения.
Так, представление об активности субъектапсихики, или животного, понимаемой как его, животного, способность котождествлению со своим предметом в акте действия «по его форме», развиваемое визвестных школах физиологии и психологии, не включает в себя представления ополагании предмета деятельности самой этой деятельностью.
С другой стороны, представление ополагании предмета деятельностью самого субъекта можно усмотреть лишь вэволюционной теории, экологии и почвоведении, т.е. в областях знания,бесконечно далеких от физиологии и психологии с их поисками понимания сущностипсихики как предметного действия, или действия «по форме предмета».
Между тем, активность, понимаемаяконкретно, т.е. в единстве всех ее определений, является, как мы это покажемниже, атрибутом не только психической жизни, но и жизни вообще. Иначе говоря, вабстракции хотя бы от одной из ее сторон нельзя понять возникновения исуществования ни существ, наделенных психикой, ни живых существ вообще.
Соответственно, попытки построитьтеоретическое понимание психики, фактически основывающееся на представлении ожизни как о чисто страдательном процессе, должны с необходимостью поставить этутеорию перед лицом целого ряда абсолютно неразрешимых трудностей и парадоксов.
Прежде чем идти дальше, определим принципактивности (деятельности) в противоположность принципу страдательности(созерцания).
Итак, активность характеризует:
1. Не реактивность, а спонтанность;
2. Не абстрактно внешний предмет, нопредмет, противоположенный жизнедеятельностью самого субъекта, т.е.продуктивность;
3. Не имманентное шевеление, а действие поформе предмета, т.е. предметность,
Дабы доказать, что принцип активности,взятый во всем его объеме, является по существу принципом жизни вообще, то естьвсякой жизни, как опосредованной психической активностью, так и неопосредованной оной, попробуем логически реконструировать сам процессвозникновения жизни на Земле, опираясь, при этом, на, пусть немногие, нодостаточно достоверно установленные современной наукой и философией положения.
Начнем с некоторого «рабочего» определениясущности жизни, определения, с которым, ввиду его предельной абстрактности,могли бы согласиться по крайней мере все, кто не ищет понимания жизни вкаких-либо мистических vis viva и т.п.
Итак, жизнь есть способ существованиябелковых и нуклеиновых тел. Молекулы белков и нуклеиновых кислот, ввиду ихисключительно сложной структуры, под воздействием тепла и естественногорадиоактивного фона Земли in vitro за достаточно короткий промежуток времени снеобходимостью распадаются на более низкомолекулярные соединения, т.е. всоответствии с законами термодинамики переходят к состоянию, характеризующемусяболее высокой энтропией.
Между тем, in vivo молекулы белков инуклеиновых кислот существуют во много порядков раз дольше, т.е. энтропия живойсистемы остается исключительно низкой, пока организм живет, и начинает резко изакономерно возрастать лишь с его смертью. Не противоречит ли этот несомненныйэмпирический факт фундаментальным законам природы? Нисколько, — утверждает Э.Шредингер в своем знаменитом трактате: «Что такое жизнь с точки зрения физики?»
«… и живой организм непрерывноувеличивает свою энтропию — или, говоря иначе, производит положительнуюэнтропию и таким образом приближается к опасному состоянию максимальнойэнтропии, которое представляет собою смерть. Он может избегнуть этогосостояния, то есть оставаться живым, только путем постоянного извлечения изокружающей его среды отрицательной энтропии… Отрицательная энтропия вот то,чем организм питается. Или, чтобы выразить это менее парадоксально, существеннов метаболизме то, что организму удается освобождать себя от всей той энтропии,которую он вынужден производить, пока он жив»(Шредингер 1947: 102).
Эту же мысль развивает и биохимик МанфредЭйген. «Из анализа доступных нам живых систем мы знаем, что во всех клеткахпроисходит обмен веществ..., который является необходимым (курсив автора — А.С.) условием существования любой формы жизни. Только постоянно используяприток свободной энергии, система может непрерывно обновляться и этим тормозитьсвое падение в состояние термодинамического равновесия, которое Эрвин Шредингерметко назвал состоянием смерти. Характерный для процессов жизни динамическийпорядок может поддерживаться только за счет постоянной компенсации производстваэнтропии» (Эйген М., Винклер Г. Игра жизни. М., 1979, с. 10-11.)[14].
Из анализа вышепроцитированных, да имножества других работ, в которых физики и химики размышляют над проблемойжизни, можно сделать два вывода. Первый, что живой организм для того, чтобыоставаться живым, должен… питаться, то есть извлекать, или получать изокружающей среды ничто определенное — «отрицательную энтропию», «свободнуюэнергию» или, попросту, питательные вещества, или пищу. И второй, что авторыэтих работ ищут ключи к загадке возникновения и существования жизниисключительно внутри тела живого организма, в физических, химических,информационных и т.п., процессах, разворачивающихся в недрах живого субстрата,в то время как жизнь, как простая, неделимая сущность, и, соответственно, живойорганизм как единица, или атом жизни, как монада, остается за пределами сферыих теоретических интересов.
Обсуждая значение и роль пищи (как быпоследняя при этом не понималась, как «отрицательная энтропия», или каксовокупность определенных химических веществ) в процессах, происходящих внутриживого тела, как от несущественной подробности абстрагируются от специфическойактивности целого организма, направленной на достижение этой пищи. Так, скажем,М. Эйген в уже цитированной нами работе утверждает, что живой организмиспользует «приток свободной энергии», обсуждает особенности эволюции некоторыхгипотетических праорганизмов (гиперциклов) при «постоянной скорости подвода(курсив мой – А.С.) высокоэнергетического строительного материала (пища)», т.е.во всех случаях исходит из представления о пассивном, страдательном отношенииживого тела к предмету его нужды.
Впрочем, если подобный взгляд на жизнь ещедо некоторого пределы терпим в рамках физического или химическоготеоретизирования, то в пределах собственно биологического знания он уже невыдерживает никакой критики. Тем не менее, представление о жизни, как острадательном процессе, все еще доминирует и в биологии[15]. «Чтокасается животных, питающихся живой добычей, — пишет В.А.Вагнер, — то фактысвидетельствуют, что поиски ее явились не сразу, что этой способностипредшествовал длинный период жизни, когда животные не искали пищи, а ожидали ее«подвоза», как растения. Таковы, например, актинии из общеполостных животных»[16].Таким образом, по мнению.А. Вагнера, которое разделяет также и А.В. Запорожец,приводящий вышепроцитированный фрагмент в «Развитии произвольных движений»,страдательным процессом оказывается не только растительная, но отчасти иживотная форма жизни[17].
Между тем, имеется более чем достаточно илогических, и фактических оснований для того, чтобы усомниться в подобномвыводе. Разумеется, эволюция живых организмов может породить виды животных,ведущих более или менее неподвижный относительно субстрата образ жизни, однакотакие организмы безусловно не являются первичными и всеобщими формами жизни, апредставляют собой всего лишь боковую, тупиковую ветвь на древе жизни, самавозможность существования которой как раз и обусловлена обилием и разнообразиемподвижных ее форм.
Прежде, чем перейти к доказательству этоготезиса, набросаем хотя бы в самых общих чертах типологию видов подвижностиживых организмов.
Первое, наиболее бросающееся в глазаэмпирическое разделение, это разделение экстра- и интрасоматическойподвижности. К первому классу относятся локомоции и манипуляции, промежуточное,переходное положение занимают сосательные и жевательные движения, ко второмуклассу — перистальтические движения и движения, о которых подробно речь пойдетниже, и которые мы пока лишь обозначим как самонаправленные или рефлексивныедвижения.
Отметим, что приведенная намиклассификация видов живых движений основана на месте расположения предмета, накоторый направлена двигательная активность организма, относительно самогоорганизма. Так, предмет локомоций и манипуляций находится всегда снаружиорганизма, предмет перистальтических движений (содержимое пищеварительноготракта, желчного и мочевого пузырей, всевозможных сосудов) — всегда внутриорганизма.
Предмет самонаправленных или рефлексивныхдвижений — сам организм животного[18].Этот тип движений в свою очередь распадается на два вида. Первый — чистые илиабстрактные рефлексивные движения представляет собой самостоятельный виддвижений, который, собственно, только и может быть рядоположен локомоциям,манипуляциям и перистальтике. Это суть — потягивания, зевки, почесывания,всевозможные гигиенические движения — самовылизывание, расчесывание и т.п.
Напротив, второй и всеобщий видрефлексивных движений не может быть рядоположен прочим, экстрапредметным видамдвижения, ибо составляет их неотъемлемую сторону, атрибут. И локомоция, иперистальтика, и манипуляция невозможны, если они не включают в свой состав какподчиненный и снятый момент это самонаправленное, рефлексивное движение.
Наконец, последнее различение, котороенеобходимо сделать, это различение между внешними и внутренними рефлексивнымидвижениями. Первые суть совокупность направленных друг на друга движенийотдельных организмов одного вида и, даже, видов симбионтов, вторые — совокупность направленных друг на друга движений живых субъединиц, ансамблькоторых и составляет живое, предметное движение многоклеточного организма,
Коснемся, также сугубо предварительно,генеалогии вышеперечисленных видов подвижности.
Ясно, что ни перистальтика, ни манипуляцияне могут претендовать на роль древнейшей формы подвижности, ибо древнейшиепраорганизмы были, естественно, одноклеточными, и, следовательно, попросту нерасполагали органами такого рода подвижности. На том же основании, т.е. ввидуодноклеточности древнейшего праорганизма, из претендентов на статус древнейшейи первичной выпадает также и внутренняя рефлексивная подвижность.
Итак, на роль древнейшей формы подвижностимогут претендовать только локомоции и внешняя рефлексивная подвижность. Междутем, являются ли две вышеназванные формы подвижности атрибутивным свойствомвсякой живой материи, свойством без которого живая материя не может нисуществовать, ни мыслиться, а также каково отношение между этими двумя формамиподвижности, необходимо выяснить в ходе дальнейшего анализа.
Первое, что необходимо зафиксировать, какисходный пункт нашего рассуждения, это то, что любое белковое тело, дабыоставаться структурно тождественным самому себе, т.е. не разлагаться на болеенизкомолекулярные химические соединения под воздействием многочисленныхфизических и химических агентов внешней среды, должно постоянно искать инаходить в этой же внешней среде пластический материал и энергию длявосстановления, воспроизводства своей структуры.
Белковое тело, неспособное к такого родаактивности, обречено на разложение, т.е. смерть (даже, если жизнь понимать каксвойство покоящегося белка).
И напротив, живым может быть и оставатьсялишь такое белковое тело, которое самой своей природой определено к постоянномуактивному поиску своего предмета, постоянно устремлено к своей неорганическойприроде, и которое посредством этого постоянно воспроизводит свое органическоетело, притом, воспроизводит его расширенно.
Давление внешних деструктивных воздействийна белковое тело — тепловых, радиационных и химических — не знает перерывов и,кроме того, изменчиво во времени. Поэтому сохраниться может лишь такое белковоетело, которое однажды так или иначе возникнув, не дожидаясь какого-либо внешнеготолчка, или побуждения, в соответствие со своей природой спонтанно приходит всостояние активного поиска пищи, и при этом, не только ищет, но находит иассимилирует последнюю, наращивая свою живую массу.
Необходимо подчеркнуть, что прирост живоймассы и ее пространственная экспансия суть единственная страховка нарождающейсяжизни от всевозможных случайностей, которые рано или поздно появляются на еегоризонте в виде положительных флюктуаций тех или иных губительных для живогобелка воздействий.
Поскольку сейчас анализируется проблемапервичного возникновения жизни, то, говоря о деструктивных воздействиях наживое, мы рассматриваем пока исключительно физико-химические, абиогенныевоздействия, за которыми стоят процессы геологической и климатической эволюцииЗемли. Последние, как правило, в некатастрофическом случае изменяютсядостаточно медленно в масштабе времени жизни отдельных организмов. Между тем,сколь бы ни были малы флюктуации природных условий, они рано или поздноуничтожили бы зародившуюся на планете жизнь, если бы она оказалась неспособнойтак или иначе приспособиться к ним.
Поэтому, однажды возникнув, живыеорганизмы могут сохраниться и выжить только в том случае, если они окажутсяспособны не только расширенно воспроизводить себя в своем наличном качестве, нои дивергентно изменяться, обеспечивая этим материал для естественного отбора истрахуя жизнь, как глобальный процесс, от неизбежной гибели.
Между тем, дивергентная изменчивость, ужекак таковая, предполагает не простое, а расширенное воспроизводство живыхорганизмов. Поэтому, и колебание величины внешних воздействий на организмвокруг некоторых постоянных величин, и их поступательное изменение ставят живыеорганизмы перед витальной необходимостью постоянного расширенногосамовоспроизводства, а, значит, дает спонтанно активным но своей природеорганизмам столь мощное эволюционное преимущество перед организмом лишьреактивным, или «раздражимым», что, скорое всего, должно бы было полностьюэлиминировать последних на самых ранних этапах возникновения и развития жизни.Если, впрочем, абстрактно раздражимые организмы вообще когда бы то ни быловозникали и могли существовать хоть самое короткое время.
Из вышеизложенных рассуждений и следует,что раздражимость, как категория, долженствующая выражать абстрактно всеобщуюсущность жизни, на самом деле есть всего лишь идеализация схемы лабораторногоэксперимента над живыми объектами, в которой спонтанная активностьэкспериментатора, организующего систему воздействий на живой организм,заслоняет от него спонтанную активность самого организма, в которой как раз изаключена специфика живого субъекта перед объектами физическом или химическойприроды.
Итак, поскольку естественное возникновениеи эволюция жизни на нашей планете есть совершившийся факт, то из него со всейочевидностью следует, что самопроизвольно зародившиеся древнейшие организмы –пробионты обладали не всего лишь раздражимостью, или реактивностью, но былиспонтанно активны, и, что спонтанная активность представляет собой такимобразом наиболее глубоко укорененное свойство, или атрибут всего живого, егоподлинно всеобщее определение.
Могли ли, между тем, пробионты обладатьпредметной активностью, то есть способностью искать и находить свой предмет(пищу), без выраженной внешней подвижности?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимопредварительно уточнить — что может служить пищей, т.е. предметом активности,пробионтов.
Ясно, что таковой по определению не можетслужить органика биогенного происхождения просто из-за отсутствия таковой вначале процесса биогенеза на Земле[19].
В то же время, пищей для пробионтов немогли служить также и неорганические и элементарные органические молекулы, ибодля того, чтобы синтезировать из них «живую» высокомолекулярную органику,требуется весьма длинная и сложная цепь реакций синтеза, аналогичная той,которая существует, например, у фотосинтезирующих растении.
Пробионт, если, разумеется, исключитьвозможность его происхождения посредством акта божественного творения, не мограсполагать возможностью для столь сложного процесса самосборки. Поэтому,единственно возможной пищей для пробионта могли служить только достаточносложные и крупные органические молекулы абиогенного происхождения(аминокислоты, сахара, нуклеотиды и др.). И они располагали таковыми вдостаточном количестве. По оценке К. Сагана, первобытный океан к моментузарождения в нем первых форм жизни представлял собой 1%-ный раствор различныхорганических соединений, т.е. был по существу, весьма концентрированным«питательным бульоном».
Однако, сколь бы ни была высока исходнаяконцентрация питательных веществ в первобытном океане, успешно живущий иразвивающийся, т.е. расширенно воспроизводящий свое органическое тело, пробионт[20]должен был раньше или позже создать относительный дефицит питательногосубстрата в некоторой окрестности вокруг себя.
Причем, чем успешнее отдельный пробионтассимилировал абиогенную, «неорганическую» органику, превращая ее в своесобственное органическое тело, том скорее он должен был «съесть» своюсобственную основу, создать вышеупомянутый дефицит пищевого материала и, либопогибнуть из-за отсутствия доступной ему пищи, либо начать перемещатьсяотносительно окружающей его среды по градиенту концентрации пищевого вещества.
Заметим, что создание такого локальногодефицита пищевой органики, такое воздействие живого организма на окружающую егосреду и есть упомянутая выше продуктивность. Организм, не налагающий навнешний, объективный мир печать своей субъективности, и не можетвзаимодействовать с этим миром как живой организм, относиться к нему как ксвоей неорганической природе, своему—иному. Мир, не сформированный жизненнойактивностью самого организма, так и останется для него чуждым и всецеловнешним, трансцендентным ему миром, взаимодействие с которым будет целикомносить абстрактно механический или химический характер.
Между тем, если гипотеза о том, чтопробионт самим процессом своей жизнедеятельности создавал вокруг себя дефицитпищевого материала, т.е. был организмом продуктивным верна, то сколько-нибудьдлительное существование неподвижных живых организмов оказывается невозможным.Однако, прежде чем принять этот вывод, уточним — возникал ли такой дефицит снеобходимостью, или могли существовать естественные механизмы компенсациипоследнего, действующие без перемещения самого пробионта.
Абстрактно, можно представить себе тритаких механизма компенсации. Во-первых, абиогенный синтез, достаточно быстровосполняющий убыль пищевых молекул непосредственно в ближайшей окрестностипробионта. Во-вторых, выравнивание концентрации за счет диффузии молекулпищевой органики из слоев воды, удаленных от пробионта. В-третьих, за счеттечения воды, «подвозящей» к поверхности пробионта все новые и новые порциипитательных веществ. Рассмотрим каждый из этих механизмов в отдельности.
Первый механизм оказывается непригоднымпотому что процесс абиогенного синтеза органических молекул порождаетрацемическую смесь изомеров этих молекул, т.е. смесь, содержащую приблизительноравное число молекул с право- и левосторонней симметрией.
Между тем, «… живой природе присущапрактически абсолютная хиральная чистота: белки содержат только «левые»аминокислоты, а нуклеиновые кислоты — только «правые» сахара!
— Причем, саморепликация -… можетвозникнуть и поддерживаться только в хирально чистой среде»[21].
Следовательно, жизнь, в принципе, не можетни возникать, ни поддерживаться непосредственно в тех местах, где происходитабиогенный синтез органических молекул, а значит возмещение ассимилированногонеподвижными пробионтами материала, может происходить либо за счет диффузиимолекул последнего, либо за счет их переноса навстречу пробионтам-потребителямс потоком воды.
Возможности диффузии в качестве механизмакомпенсации расхода ассимилированных пробионтом молекул пищевой органики такжевесьма сомнительны. Скорость диффузии существенно зависит от температурыраствора и массы переносимых молекул. В диапазоне температуры, пригодном длясуществования белковых организмов, скорость диффузии может еще быть достаточнойдля того, чтобы обеспечить взвешенную в воде, неподвижную одноклеточнуюводоросль относительно легкими молекулами кислорода и минеральных солей, однакоона будет явно недостаточна для возмещения расхода крупных органических молекуламинокислот, нуклеотидов, сахаров и т.п.
Предположим, наконец, что пробионты былиприкреплены к некоторому неподвижному субстрату, постоянно омываемому водой,содержащей необходимые для их питания вещества. Понятно, что в таких условияхпробионты должны были бы интенсивно наращивать свою совокупную массу и число, азначит раньше или позже выйти за границы специфического «рая», в которомжареные рябчики возникают едва ли не прямо во рту пожирающего их гурмана.Следовательно, даже в этом случае пробионты в масштабе эволюции мгновенно столкнулисьбы с пресловутым дефицитом пищевого материала.
Итак, если вышеприведенные рассужденияверны, т.е. если пробионт, потребляя органические молекулы, растворенные впервобытном океане, для расширенного воспроизводства своегобелково-нуклеинового тела, создавал дефицит этих молекул в некоторой своейокрестности, то неподвижные организмы безусловно не имели никаких шансов навыживание. И, напротив, такие шансы могли быть только у подвижных форм.
Теперь, когда мы располагаем этим выводом,мы, как будто, можем вернуться к вышеприведенному рассуждению о том, чтосоздавший вокруг себя дефицит пищевого материала пробионт должен был либопогибнуть, не будучи в состоянии с необходимой скоростью воспроизводить своиразрушающийся структуры, либо начать двигаться относительно субстрата поградиенту концентрации пищевого вещества. Между тем, такой вывод, при всей егокажущейся самоочевидности, неизбежно приводит к новой логической трудности.
Если исходить из пробионта, которыйассимилируя питательные вещества, покоился бы относительно окружающей егосреды, а ведь именно такое поведение как тенденция свойственно всем животным,не исключая, увы, и человека, то нам, разумеется, было бы понятно для чего, скаким целью ему рано или поздно пришлось бы прервать свои столь приятныйпослеобеденный покой и отправиться в путь по градиенту концентрации пищевыхмолекул. Вопрос, однако, в том, была бы цель похода по градиенту столь жехорошо «понятна» самому пробионту?
Иначе говоря, если исходить из пробионта,способного к самовоспроизводству своего органического тела без движения,локомоции относительно субстрата, то объяснение его перехода к движению, клокомоции становится невозможным без грубого телеологизма, ибо принципиальнонеясным останется почему дотоле неподвижный организм вдруг придет в движение,почему он при этом начнет двигаться именно по градиенту концентрации пищевыхмолекул, а не, скажем, против, поперек или вовсе безотносительно к этомуградиенту, и, наконец, как, посредством чего он осуществит эту локомоцию?
Единственным выходом из обрисовавшегосятелеологического тупика может быть только предположение, что пробионтыимманентно подвижны, причем по своей внутренней природе подвижны так, чтопроцесс их самовоспроизводства есть в то же время процесс их локомоции по градиентуконцентрации расходуемого пищевого материала. То есть не сначала пробионты впроцессе питания создают вышеназванный градиент, а потом начинают двигаться понему за новой порцией пищевых молекул, но сам процесс питания, ассимиляции этихмолекул есть и причина, и механизм их направленной, предметной локомоции.
Данное рассуждение просто снимает два изтрех вышеперечисленных вопроса, два «почему». Ответ на них превращается впростую тавтологию: потому что таковой должна быть природа элементарных белково-нуклеиновыхсистем, дабы они могли самовоспроизводится и оставаться островками вещества сэнтропией на порядок ниже, чем у окружающей их среды.
Принципиально, ясен также и ответ натретий вопрос — как, посредством чего может реализоваться такая локомоция.
Простейшие организмы, как таковые, немогут обладать какими бы то ни было специализированными органами, включая,разумеется, и органы передвижения. Единственным и всеобщим органом пробионта, скоторым он просто совпадает как целое, может быть только орган егосамовоспроизводства. Следовательно, механизм самовоспроизводства пробионтадолжен быть в то же самое время и механизмом его направленной, предметной локомоции.
Каковой же должна была быть «анатомия ифизиология» пробионта, чтобы он обладал способностью в одно и то же время,одним актом реализовать две на первый взгляд столь различные функции: функциюассимиляции, самовоспроизводства и функцию локомоции, так сказать, функциюжелудка и функцию крыльев?
Ответ на этот вопрос, разумеется, невходит в нашу задачу, ибо ответить на него достаточно определенно можно будетлишь тогда, когда совместными усилиями целого ряда наук, от физики до биологии,удастся искусственно воспроизвести процесс самозарождения жизни. Но и оставитьрешение этой проблемы на откуп будущей Науке, не указав, хотя бы гипотетически,направления поисков ее решения, значило бы остаться в пределах чистоумозрительной, спекулятивной конструкции.
Между тем, уже на сегодняшний день мыфактически располагаем возможностью представить себе такой телесный орган,который в одно и то же время осуществлял бы и функцию биосинтеза, и функциюлокомоции. Начнем с того, что рассуждая о пробионте, взвешенном в древнемокеане, и еще не отделенном от него плазматической мембраной, мы отнюдь необречены на абстрактное умозрение. Любая современная живая клетка представляетсобой, по существу, миниатюрную модель древнего океана, содержащего достаточнуюконцентрацию метаболитов, и «голого» пробионта — самовоспроизводящейсябелково-нуклеиновой системы — помещенной в этот океан.
Эволюционно необходимость в мембраннойоболочке очевидно и была обусловлена сверхкритическим снижением концентрацииабиогенной органики в древнем океане, снижением, обусловленнымжизнедеятельностью самих пробионтов.
Если рассмотреть как функционирует такаясовременная клетка, то мы обнаружим, что в ней для того, чтобы обеспечить цепьпоследовательных реакций ферментативного синтеза, осуществляемых правильнорасположенными на многочисленных внутриклеточных мембранах молекуламибелков-ферментов, помимо нормального, то есть перпендикулярного к мембранетранспорта метаболитов, избирательно фильтруемых самими мембранами, долженосуществляться также и тангенциальный, т.е. параллельный этим мембранам переноспромежуточных продуктов этих реакций, своего рода конвейер биохимическихполуфабрикатов. Уже сами размеры таких мембранных канальцев того жеэндоплазматического ретикулюма или комплекса Гольджи, составляющие величинупорядка 50-100 нм, вряд ли допускают возможность свободной диффузиипромежуточных продуктов синтеза и скорее всего требуют активного транспортатаковых.
Так вот, в качестве основного «виновника»такого тангенциального по отношению к мембране переноса молекул — продуктовферментативного синтеза — имеются серьезные основания заподозрить самибелки-ферменты Ферментативная активность последних прямо кореллирует с ихконформационной подвижностью, или «… так называемыми конформационнымипереходами… характеризуемыми взаимным перемещением и поворотом атомов и группатомов и вовлечением в движение вторичной и третичной структур белка»[22].Причем сама по себе такая конформационная подвижность не есть чисто случайный,«броуновский» процесс.
«Дело в том, что в современноймолекулярной биологии макромолекулы белков, в первую очередь глобулярныхбелков, рассматриваются как своего рода молекулярные машины, выполняющиеопределенные операции (например, катализ биохимических реакций выполняютбелки-ферменты, узнавание белков чужеродных для организма клеток — иммуноглобулины, фотохимические преобразования — белки светочувствительныхклеток сетчатки глаза и т.д.). С точки зрения физики такие машины, способные работатьс высоким КПД в тепловой среде должны представлять собой частично равновесныесистемы, у которых -состояние некоторых выделенных степеней свободы кинетическизафиксировано. Движение но этим степеням свободы имеет механический (неброуновский) характер, слабо взаимодействует с движениями по другим степенямсвободы, образующим тепловой резервуар, и поэтому оно отвечает упорядоченномуфункционированию. Следует пояснить, что выделенные степени свободы — этоколлективные переменные, движение по ним представляет собой сложносогласованное перемещение всех (или по крайней мере многих) элементов молекулыбелка»[23].
Нам представляется, что естественновозникающая ассоциация между вышеприведенным рассуждением и представлениямиН.А. Бернштейна об ограничении степеней свободы костно-мышечного локомоторногоаппарата животных является не случайной, и что в данном примере мы имеем дело сдревнейшим механизмом, служившем одновременно и средством ассимиляции пищевогоматериала, и средством локомоции пробионтов, еще не замкнутых плазматическоймембраной, а значит напрямую взаимодействующих своими активными ферментами с окружающейсредой.
Таким образом, уже с самого момента своеговозникновения жизнь являлась спонтанным, продуктивным и предметным процессом,или, говоря проще, процессом активным. Этот же вывод следует и из анализаразвитых форм жизни.
О том, что жизненный процесс необходимоопосредован активным движением относительно субстрата, ярко свидетельствует итот факт, что в клетках листьев растений, имеющих благодаря жесткой целлюлознойклеточной стенке неизменную форму, цитоплазма активно циркулирует по периметруклетки, и то, что, согласно современным представлениям, едва ли не все видыживых существ, включая все высшие животные и растения, происходят от обладавшихспособностью к активной локомоции одноклеточных жгутиковых. Об этом же говорит,наконец, огромное многообразие форм предметной активности, от очевиднойлокомоции активных животных и зооспор водорослей, вплоть до специфическойактивности растений, прорастающих корнями по градиенту влажности почвы иразворачивающих листья в соответствии с градиентом освещенности.
Вернемся, однако, к категориямпродуктивности и предметности, ибо именно продуктивность в ее диалектическомсоотношении с предметностью представляет собой центральный и на наш взгляднаименее разработанный пункт в понимании природы активности. Еще разподчеркнем, что любой живой организм, как обладающий, так и не обладающийпсихикой, может быть аффицируем не абстрактно внешней вещью, или стимулом, нотем и только тем, что так или иначе положено его собственной витальнойактивностью. Только теми «вещами» внешнего мира, которые так или иначесформированы самим организмом. Применительно к человеческому сознанию более илименее, если и не общепринято, то во всяком случае — общеизвестно, что предметомчеловеческого сознания может быть то и только то, что так или иначепреобразовано человеческой практикой, на что эта человеческая практика успеланаложить печать своей субъективности.
Так природа как целое до середины XX векаоставалась исключительно либо предметом эстетического и философского, то естьпринципиально целостного но своей природе созерцании, либо в качествеотдельных, вырванных из всеобщей природной взаимосвязи вещей, явлений илипроцессов — предметом специфически научного познания. Лишь в XX веке, когдасовокупное техногенное воздействие на природу затронуло и угрожающе поколебалоее целостность, природа как конкретное единство в бесконечном многообразии еемельчайших и на первый взгляд совершенно незначительных проявлений сталапредметом научного и общественно-политического, экологического сознаниячеловечества в целом, а, значит, опосредствованно через культуру и предметоминдивидуального сознания наших современников.
Но этот же принцип, то есть«раздражимость» не абстрактным, но лишь своим-иным, действителен не только длячеловека, но и для всего живого вообще. Рассмотрим действие этого принципа напримере, который, на первый взгляд, ему очевидно противоречит и как будтоподтверждает прямо противоположную точку зрения.
Возьмем аквариум с золотыми рыбками и содного его края добавим в воду небольшое количество какого-либо токсичноговещества, например, коллоидного серебра. До тех пор, пока все коллоидноесеребро не распределится посредством диффузии равномерно по всему аквариуму,рыбки будут предпочитать ту часть аквариума, где концентрация яда в данныймомент наименьшая, чем явно и продемонстрируют нам факт своей раздражимостиколлоидным серебром.
Между тем, ни сам факт присутствия в водеколлоидного серебра, ни характер его пространственного распределения ваквариуме нисколько не зависит от жизненной активности самих золотых рыбок.Следует ли из этого, что уже такой простой пример начисто опровергает всю нашутеоретическую конструкцию, толкующую о роли продуктивности живых организмов? Ичто восприятие рыбками коллоидного серебра есть феномен простой страдательнойраздражимости?
Не будем, однако, спешить с выводами иподумаем, как вообще была бы возможна такая раздражимость рыбок именноколлоидным серебром, которого они скорее всего никогда не встречали вокружающей их среде ни за свою короткую индивидуальную жизнь, ни в филогенезе?Откуда у них могут взяться хеморецепторы, приспособленные к восприятию такогосугубо внешнего им химического агента как коллоидное серебро? (А, насколько намизвестно, механизм действия белков, играющих центральную роль в механизмехеморецепции, реализует принцип замок-ключ, то есть форма опознаваемой молекулыдолжна достаточно совпадать с соответствующей формой белка-рецептора, а значитпоследний способен распознавать если и не одно единственное вещество, то, вовсяком случае, весьма узкий класс таковых). Не предполагать же всерьез, чтоприрода снабдила их такими хеморецепторами специально на тот случай, чтобы онимогли продемонстрировать в нашим эксперименте свою способность к абстрактнойраздражимости?
Между тем, разгадка «тайны золотых рыбок,предельно проста, и заключается она в том, что они в процессе своейжизнедеятельности выделяют в окружающую их водную среду специфическую слизь,способную связывать и осаждать множество природных органических инеорганических токсинов и тем самым защищать организм рыбок от контакта с ними.То есть и в данном случае речь идет о функции продуктивности живого организма,о том, что рыбки способны жить не в абстрактном внешнем пространстве, но впространстве, сформированном их специфической активностью. Так вот,непосредственно хеморецепторы рыбки воспринимают и оценивают концентрацию невнешнего токсина, а собственной слизи, для чего, уже без всякой мистики, ихможно полагать весьма хорошо приспособленными. Вот рыбки и устремляются в ту частьаквариума, где концентрация их слизи остается наибольшей, и тем самымдемонстрируют нам свою способность активно относиться к данному токсину,полагать его в качестве своего предмета и двигаться «по его форме», то есть вданном случае против градиента его концентрации.
Точно так же необходимо опосредованапродуктивностью и предметная активность растений. Так, растения активноиспаряют воду в процессе транспирации и поэтому могут реагировать открытием илизакрытием устьиц на изменение влажности в окружающей их среде. Вместе с тем, необладая способностью к заметному активному теплопроизводству, они скорее всегореагируют закрытием устьиц не непосредственно на повышение температурыокружающей среды (скажем при лесном пожаре, как в примере, приводимом А.И.Леонтьевым), а на обусловленное ростом температуры относительное понижениепарциального давления водяного пара.
И, наконец, последнее и самоесущественное, что необходимо подчеркнуть, говоря о соотношении категорийпродуктивности и предметности. Когда мы говорим, что субъект жизненнойактивности не может двигаться по форме абстрактного внешнего пространства, неформируя его своей жизненной активностью, не накладывая на внешний мир печатьсвоей субъективности, и не превращая тем самым это внешнее пространство впространство своей собственной предметности, в свой Umwelt мы этим вовсе неутверждаем, что субъективное предметное пространство есть какое-то особенное,трансцендентное объективному внешнему миру, природе как таковой пространство, ичто активный живой организм сначала произвольно искажает объективные формыэтого внешнего природного пространства, а затем движется уже в чистосубъективном пространстве, созданном его субъективным произволом.
Сама формирующая, продуктивная способностьживого организма, будь то доклеточный пробионт, растение, животное или,наконец, Человек, есть непосредственно природная способность, а значит впроцессе своей реализации она, будучи сама природной силой, не может исказитьприродные же, объективные формы внешнего мира, не говоря уже о том, что живойорганизм, живущий в конечном итоге в этом же внешнем природном мире, нуждаетсяне в его искажении, а в «ориентировке» в нем, причем нуждается витально.Соответственно, воздействие его формирующей активности на внешний мир не искажает,а выявляет объективные формы природного мира, как бы выделяя курсивом те изних, которые жизненно значимы для этого живого организма.
Формирующая активность живого организманапоминает в этом смысле не цензора, произвольно в угоду своему субъективному вкусуи начальственным пожеланиям калечащего живую ткань художественногопроизведения, а умного и доброжелательного редактора, убирающего из рукописивсе внешнее и случайное и помогающего тем самым выявиться личности самогоавтора. Поэтому субъективное предметное пространство живого организма есть посуществу то же самое объективное, природное пространство, форма которого неискажена, а лишь подчеркнута формирующей активностью этого организма.Соответственно, и движение организма по форме его предмета, есть движение поформе, по логике объективного внешнего мира, ибо это просто одна и та желогика, одна и та же форма.
Несколько сложнее дело обстоит супомянутыми выше пробионтами, да и наверное с многими из современныходноклеточных организмов. На первый взгляд, они, создавая локальный дефицитпищевого материала, двигаются вдоль локального градиента его концентрациибезотносительно к объективной форме пищевого пространства, а значит, казалосьбы, с равной вероятностью могут перемещаться как в сторону большей, так и всторону меньшей его концентрации. Однако, если учесть, что, во-первых, у техорганизмов, которые ориентированы своей активной стороной в направленииувеличения концентрации пищевого материала, т.е. вдоль положительногообъективного градиента пищевого ноля, создаваемый их активностью локальныйградиент будет большим, чем у организмов, ориентированных против этогообъективного градиента; и, во-вторых, что пространственная ориентация этихорганизмов ввиду их незначительной массы будет постоянно меняться, то есть самиорганизмы будут постоянно находиться в состоянии броуновского движения, то унас и получится, что в конечном итоге такие организмы будут смещаться понаправлению к большей концентрации пищевого материала, то есть будут активнодвигаться по объективной форме своего жизненного пространства.
Итак, движение по форме предмета,сформированного активностью самого организма, и движение по объективным формамвнешнего мира есть одно и то же движение, ибо тождественны сами эти формы, атождество этих последних коренится в природе формирующей активности живогосубъекта, не искажающей, ибо в этом случае была бы невозможна сама жизньорганизма во внешнем природном мире, но выявляющей эти объективные природныеформы, подчеркивающей их.
Другой вопрос — насколько глубоко имногосторонне формирует живой организм свой предметный мир, и, соответственно,насколько адекватно он отражает внешний природный мир своей жизненной активностью?
Чтобы ответить на него, нам придется вследза органической эволюцией перейти от анализа активности одноклеточныхорганизмов сначала к природе активности многоклеточных животных, а затем и кпредметной активности социальных образований.
/>/>/>ГлаваIII. Рефлексивность
/>§1. От клетки к организму.
До сих пор мы рассматривали жизнь какактивный процесс, то есть как специфическое активное взаимодействие междуживыми, органическими телами и их неорганической или, точнее, внеорганическойприродой. При этом мы исходили из представления о самом живом организме как онекотором простом и далее неделимом теле, своего рода атоме или монаде жизни. Ипока речь у нас шла либо о гипотетическом пробионте, либо об организмаходноклеточных такое представление было вполне адекватным во всяком случае в томсмысле, что оно однозначно указывало на абсолютный логический предел анализавсех явлений жизни, на ту грань, за которой исчезает специфика собственножизненных отношений и начинается область химизма.
Последний, то есть внутриклеточный илибиохимизм, правда, тоже в известном смысле причастен к явлениям жизни и неявляется абстрактным или «чистым» химизмом. Разумеется, жизнь как таковая естьнеобходимый продукт эволюции чистого химизма, однако с момента ее возникновениясам этот химизм из ближайшей естественно-исторической предпосылки жизнистановится ее следствием, а значит в своем конкретном движении уже в качествебиохимизма целиком обусловлен последней.
Логика отношения химизма к жизни здесьпринципиально та же, что и отношение простого товарного производства кпроизводству товарно-капиталистическому. Товар как таковой есть необходимаяисторическая предпосылка капитала. Однако, в своем наиболее развитом виде, втом виде, в каком он функционирует в системе товарно-капиталистическогопроизводства, он целиком есть продукт самого капитала, вне и независимо откоторого он никогда не смог бы дорасти до нынешних развитых форм своегосуществования в виде бумажных денег, вексельного курса и т.д. То же самое можносказать и о естественно-историческом развитии химизма как такового. Момент,когда эволюция химизма однажды породила жизнь на Земле, стал последним моментомв собственно химической эволюции. С этого времени развитие химизма сталовозможным только в качестве побочного, снятого продукта развития жизни. Однакозлоключения химической эволюции на этом не закончились. С момента возникновенияна Земле жизни сознательной эволюция химизма была обречена на то, чтобы статьпродуктом уже исключительно этой высшей формы жизни. Так, скажем, полиэтиленстоль же мало может быть порожден абстрактно химическим, сколь и натуральнымбиохимическим движением.
Между тем, так же как в превращенияххимических веществ в лабораторной колбе или заводском реакторе было бы нелепоискать законы социально-культурной жизни человека, точно так же бесполезноискать законы жизни во внутриклеточном химизме, ибо одно дело исследоватьматериальные, телесные механизмы, обеспечивающие абстрактную возможность жизнивообще или социально-культурной жизни, то есть их субстрат или материю, исовсем другое — конкретную, целостную систему взаимодействующих тел, включающуюи интересующий нас предмет и сообщающую ему его форму или сущность.
До сих пор в качестве такой конкретнойсистемы взаимодействующих тел, сообщающей органическому телу клетки формужизни, мы рассматривали саму клетку и ее предмет. Диалектическое единство этойсистемы, сообщающей формальную, сущностную целостность многообразию сукцессивнои симультанно протекающих внутри клетки химических превращений, коренилось втом, что предмет активного взаимодействия не случайно находился клеткой вабстрактной «внешней среде», но необходимо полагался и противополагалсяжизнедеятельностью самой этой клетки.
Однако, анализируя активное отношениеживой клетки к ее внеорганической природе, мы пока что абстрагировались от тогообстоятельства, что даже древнейший пробионт, не говоря уже о современныходноклеточных, колониальных и отдельных клетках, составляющих собственно многоклеточныеформы жизни, практически никогда не находился в абсолютном одиночество, новсегда разделял радости и тяготы жизни с мириадами подобных себе живыхорганизмов.
Если предположить, что каждая отдельнаяклетка даже в составе развитых многоклеточных организмов жива, то естьнаходится в активном отношении со своим предметом, сама по себе, независимо отвсех прочих клеток того же организма, то тогда последний, будучи механическимагрегатом живых клеток, был бы чем-то принципиально бесформенным, во-первых,постоянно рассыпающимся на отдельные безразличные друг другу элементы, и,во-вторых, живым не как этот цельный организм, а как всего лишь совокупностьотдельных живых клеток.
Однако данное представление, будучи лишьограниченно справедливым для одноклеточных и низших многоклеточных организмов,уже принципиально неверно применительно к высшим многоклеточным. Жизньпоследних есть принципиально неделимая сущность и как таковая определяетсяактивным, предметным отношением не отдельных клеток, а целого организма. Но этозначит, что активность составляющих такой многоклеточный организм отдельныхклеток необходимо опосредована активностью целого организма, а, следовательно,отдельные живые клетки в нем далеко не безразличны друг другу и находятся другс другом в некотором специфическом морфогенетическом отношении.
Так, можно протереть живую губку черезшелковое сито и тем самым разъединить и перемешать составляющие ее клетки, неповреждая их. Однако спустя некоторое время, составлявшие некогда целую губкуамебоциты и жгутиконосные хоаноциты начнут агрегироваться в небольшие комочки,из которых со временем вновь образуются маленькие губки. При этом каждыйспецифический тип клеток займет в новообразовавшейся губке строго определенноеего функцией место. Совершенно аналогично ведут себя клетки эмбрионов высшихживотных на ранних стадиях эмбриогенеза. Будучи искусственно диссоциированными,они реагрегируются вновь, причем, так же, как и в вышеприведенном случае, они вконечном итоге занимают предписанное им их функциональной специализацией место.То же самое происходит и в процессе естественного развития эмбриона, когдадифференцирующиеся в определенный тканевый тип клетки зародыша активномигрируют внутри тела эмбриона дабы, объединившись с себе подобными клетками, занятьв нем положенное им место.
Таким образом многоклеточные организмыотнюдь не являются некими аморфными, бесформенными агрегатами живых клеток, и,соответственно, они вовсе не стремится «рассыпаться» на составляющие ихбезразличным друг другу живые атомы, но напротив, очевидно являют собойярчайший пример морфологической самоорганизации.
Да что говорить о многоклеточных, когдадаже многие подвижные одноклеточные организмы, например та же хламидомонада, непросто абстрактно соседствуют друг с другом, но при некоторых условиях образуютсвоими телами высокоупорядоченные пространственные структуры.
Понятно, что клетки, принадлежащиемногоклеточному организму, могут оставаться живыми только до тех пор, пока живорганизм в целом, то есть до тех пор, пока он как это морфофизиологическоецелое активно относится к своему предметному миру. Абстрактно верно и обратное,что и сам организм может оставаться живым лишь до тех пор, пока живы, то естьжизненно активны составляющие его клетки. Между тем, жизненная активностьклетки многоклеточного организма принципиально отличается от активностиизолированного одноклеточного организма. Своей метаболической активностью онатак же постоянно создает локальный дефицит ассимилируемого ею питательноговещества в некоторой своей окрестности, но в отличие от свободноживущегоодноклеточного, она не может отправиться за очередной порцией пищи по градиентуконцентрации последней. Не может, даже если сохранила в процессе межтканевойспециализации индивидуальные средства локомоции (жгутик или реснички), ибо ееудерживают в общем морфологическом строю некоторые морфогенетические силы.Более того, именно действию этих морфогенетических сил, обуславливающихцелостность многоклеточного организма, а значит и его способность квидоспецифической жизненной активности, обязана своей абстрактно индивидуальнойживостью каждая клетка такого организма, ибо только предметная активностьцелого организма может обеспечить добычу и доставку к каждой клетке ее пищевогоматериала.
Никакая предметная активность целогомногоклеточного организма невозможна, если его тело будет подобно бесформенномурасползающемуся студню, ибо у него просто не будет органов для такойактивности. Но это и значит, что для того, чтобы такая активность была возможнаотдельные его части должны быть связаны, упруго сцеплены друг с другом, чтопомимо активно-предметного отношения, в котором весь организм необходимосоотнесен со своими предметами, отдельные органические, живые части этогоорганизма должны быть столь же необходимо связаны друг с другомморфогенетическими или рефлексивными отношениями. Рефлексивными, ибо в рамкахэтих отношений организм соотносится не с иным (хотя бы и своим-иным, каковымявляется для организма его предмет), а именно с самим собой.
Рефлексивные отношения, таким образом,оказываются необходимой предпосылкой, условием возможности предметно-активногоотношения многоклеточного живого организма. Между тем в самом жизненномпроцессе из внешней и в известном смысле случайной предпосылки предметнойактивности они становятся необходимым ее следствием.
Каковы рефлексивные связи, сообщающиеорганизму его конкретную форму, зависит теперь уже от характера его предметнойактивности.
В случае, если в качестве предмета своейактивности данный организм может формировать лишь некоторое практическиконтинуальное жизненное пространство, или, выражаясь гегелевским языком,некоторую среду-стихию, а следовательно, если жизненная активность организмавыражается лишь в движении по градиентам этого пространства, то, вообще говоря,столь же абстрактными и малосодержательными будут и обеспечивающие такуюактивность рефлексивные отношения.
И наоборот, если пространствомпредметности организма является дискретное, вещно-оформленное жизненноепространство, то и обеспечивающие активность организма в таком пространстверефлексивные отношения с необходимостью примут конкретный и диалектическипротиворечивый характер, а жизнедеятельность такого организма, понимаемая какконкретное единство предметного и рефлексивного отношений, примет характер психическойдеятельности, деятельности опосредованной психическим отношением.
Противоположность двух указанных типовпредметного пространства и соответствующих им типов рефлексивных отношенийсоответствует противоположности растительной и животной форм жизни. Между темобе эти формы жизни не только противоположны, но и тождественны друг другу ужехотя бы потому, что и та и другая форма суть форма жизни, жизни как таковой.Более того, есть основания полагать, (ниже мы остановимся на этом подробнее),что исходной, и в этом смысле всеобщей формой многоклеточной жизни являетсяжизнь, опосредованная психическим отношением. Если это действительно так, товысшие формы психической активности, присущие развитым многоклеточным животным,есть продукт эволюционного развития этих исходных потенций многоклеточнойжизни, в то время как растения и грибы утратили их в процессе своейэволюционной специализации.
Косвенным подтверждением такогопредположения является факт существования миксомицетов. Этот поражающийвоображение продукт органической эволюции успевает за свои жизненный циклсменить три принципиально различные формы жизненной активности и соответственнотри столь же принципиально различные формы телесности. В первой фазе онпредставляет собой сообщество активно двигающихся в поисках пищи амебовидныходноклеточных. Во второй фазе, после агрегации отдельных клеток в единоемногоклеточное тело — плазмодий, последний начинает перемещаться но субстратууже «… как единое целое. Активность отдельных особей в таких многоклеточныхобразованиях координирована»[24].Иначе говоря, рефлексивные отношения, связывающие отдельные субактивные клеткив единый предметно активный организм, носят здесь динамичный, а следовательнопротиворечивый характер, что соответствует животному типу активности ипозволяет нам предполагать наличие у плазмодия элементарной психики. И,наконец, в третьей фазе, когда многоклеточное тело миксомицета перестает ползтипо субстрату и начинает дифференцироваться в длинную ножку с наполненнымспорами плодовым телом на вершине, динамический ансамбль субактивностейсменяется однонаправленной ростовой активностью клеток, замыкающихся в жесткуюцеллюлозную оболочку. Иначе говоря, животный тип активности сменяется в этойфазе растительным ее типом, не нуждающемся для своей реализации ни в какойпсихической активности.
Для того, чтобы понять как вообщеорганическая эволюция могла породить миксомицеты — это грибо-животноеорганизмо-сообщество, а заодно конкретнее представить себе природу животноготипа активности в отличие от активности растительной, необходимо более подробноостановиться на природе рефлексивных отношений.
В ходе предыдущего анализа мы показали,что жизнь это прежде всего активный процесс, соотносящий органический субъект сего внеорганическим телом. Процесс этот, однако, разворачивается не вабстрактной пустоте, а в некотором конкретном местообитании, где наряду сданным организмом присутствует также множество особей как того же, так и другихвидов. При этом, между принадлежащими к различным видам отдельными организмамимогут существовать три типа отношений.
Во-первых, одни из них могут служитьпредметом питания для других. Такие организмы связаны предметными отношениями,то есть их взаимоотношения, по крайней мере со стороны организма потребителя,суть проанализированная нами выше предметная активность. Во-вторых, различныеорганизмы могут быть непосредственно безразличны друг другу, а значит просто несуществовать друг для друга в качестве живых организмов. И, наконец, организмыразличных видов, не будучи друг для друга предметом витальной активности,могут, тем не менее, быть небезразличны друг другу именно как организмы живые иактивные. Симбиотические отношения, существующие между такими организмами,имеют место тогда, когда витальная активность одного из них так или иначеопосредует витальную активность другого. Само по себе симбиотическое отношениене является отношением предметной, или витальной активности, но опосредуятаковые, оно существенно ими определяется.
Что касается отношений между организмамиодного и того же вида, то их, вообще говоря, можно разделить на те же три типа.Первые два из них, то есть взаимно предметные отношения, или отношениявнутривидового каннибализма и взаимно безразличные, или нейтралистскиеотношения вряд ли играют существенную роль в эволюции жизни. Что же касаетсятретьего типа, теперь уже не симбиотических, а внешних (в смыслеэкстракорпоральных) рефлексивных (ибо замкнутых на себя внутри одного и того жевида) отношений, то на них, ввиду их чрезвычайной важности следует остановитьсяособо.
Начнем с того, что любые клетки, неисключая и наши гипотетические пробионты, появляются на свет не в гордомодиночестве, но в паре с подобными себе организмами, изначально связанные сними некоторым рефлексивным отношением. Само деление родительской клетки,представляющее собой скачкообразный переход химической рефлексивности врефлексивность биотическую, полагает это отношение между дочерними клетками.Конкретное содержание этого отношения, по крайней мере, для неколониальных формодноклеточных, равно как и для пробионтов, заключается во взаимном отталкиваниидочерних организмов, обусловленном их взаимонезависимой,абстрактно-индивидуальной активностью.
Но если для пробионтов таким взаимным отталкиванием,по-видимому, и исчерпывается все содержание их рефлексивных отношении, то дляэволюционно более развитых одноклеточных первичное отталкивание сменяется вкакой-то момент взаимным притяжением. Очевидный пример последнего — половойпроцесс. Однако, сам но себе половой процесс есть весьма развитая формырефлексивного отношения. Как таковой он вероятнее всего возник у организмов, укоторые отрицательная рефлексивная связь уже успела смениться связьюположительной, то есть у организмов, которые после их первичного расхождения неостаются безразличны друг к другу, но так или иначе группируются в некоторыеотносительно компактные сообщества (группы, «косяки», «стаи» и т.п.).
Биологический смысл образования такихкомпактных сообществ заключается по всей вероятности в кооперации активностейотдельных особей в формировании их общего предметного пространства. При этомконкретная форма подобной кооперации, конкретная совокупность связывающихорганизмы внешних рефлексивных отношений принципиально не могут быть поняты изсамих себя, но только из совокупного предметного отношения, предметнойактивности входящих в сообщество организмов.
Развитие кооперированной предметнойактивности биологических сообществ и, соответственно, развитие их внешнихрефлексивных отношении — один из магистральных путей биологической эволюции. Отморфологически гомогенных сообществ одноклеточных, где форма активности всехотдельных особей подобна друг другу, он ведет по одной линии к морфологическимгетерогенным сообществам некоторых видов насекомых, у которых различие форыактивности отдельных особей обеспечивается их далеко идущей морфологическойспециализацией, а по другой — к сообществам позвоночных, у которыхморфологическая гетерогенность ограничивается половым диморфизмом, а рефлексивнаясвязь отдельных особей обуславливается широкой вариативностью форм ихиндивидуальной активности.
И, наконец, еще одна линия развитиявнешних рефлексивных отношений — их переход во внутренние рефлексивныеотношения, то есть переход от сообщества отдельных одноклеточных особей ксобственно многоклеточному организму. Этот переход представляет для наснаибольший теоретический интерес, ибо в нем-то как раз и происходит впервыепереход об абстрактной жизни к жизни, опосредованной психической активностью.
Любой организм живет и остается живымпоскольку он формирует свое жизненное пространство и одновременно движется поего форме. Для одноклеточных организмов при этом не возникает серьезныхпротиворечий между их продуктивностью и предметностью. Совсем иное деломногоклеточные организмы, для которых возникновение и преодоление такогопротиворечия является законом их существования.
Представим себе некий гипотетическийорганизм, состоящий из двух еще не успевших специализироваться, а следовательнообладающих средствами индивидуальной локомоции, например жгутиками, клеток.Каждая из них своей активностью будет так или иначе формировать прилегающую кней часть пространства местообитания, создавая в нем градиенты некоторыхжизненно значимых факторов и стремиться продвинуться по этим градиентам. Вобщем случае сама форма такого двухклеточного организма скажется в том, чтовышеназванные градиенты будут направлены в противоположные стороны, а значитобе клетки будут усиленно шевелить своими жгутиками, пытаясь продвинуться поэтим созданным их же жизненной активностью градиентам в диаметральнопротивоположных направлениях.
Если морфогенетические силы, удерживающиеобе клетки в составе единого организма, окажутся недостаточными, то нашгипотетический двухклеточный организм просто не выдержит такого испытания напрочность, и вместо одного двухклеточного мы в итоге получим два независимыхдруг от друга одноклеточных организма. Однако подобный, сам но себе весьмавероятный исход, не представляет для нас интереса, ибо эволюционно он не ведетк многоклеточной форме жизни, в то время как нас в настоящее время интересуетименно она.
Следовательно, мы будет исходить изпредположения, что связь двух субактивных элементов рассматриваемого намиорганизма достаточно прочно удерживает их в составе единого целого.
Если среда обитания нашего двухклеточногоорганизма абсолютно гомогенна, то формирующая активность обеих клеток в общемслучае породит на его полюсах равные и противоположно направленные градиенты ив результате мы получим классическую ситуацию «буриданова осла». Организм какцелое останется неподвижным, а субактивность двух его клеток со временемугаснет, то есть организм вместе с обеими своими клетками погибнет. Однакодопущение абсолютно гомогенной среды само по себе достаточно произвольно.Действительная натуральная среда, натуральное жизненное пространствопрактически нигде и никогда не достигает мертвой и повсюду равной себегомогенности. Но это значит, что даже одинаковая формирующая сила двухпротивоположных клеток одного организма будет необходимо формировать на егополюсах существенно различные предметные подпространства, подпространстваразной кривизны, характеризующиеся различными не только по направлению, но и поабсолютной величине предметными градиентами.
Между тем, целый организм существует не вабстрактной совокупности предметных подпространств своих органов, но в единомжизненном пространстве, а значит, чтобы жить и оставаться живым организм какцелое должен двигаться но предметной форме этого своего жизненного пространства,форме совпадающей с объективной формой внешнего мира. Иначе говоря, живым можетостаться лишь тот организм, внутреннее противоборство субактивных органовкоторого закончится «победой» одного из них, субактивность которого на какое-товремя примет определение ведущей или доминантной субактивности, совпадающей сактивностью организма как целого, а субактивность всех остальных органов (т.е.в примере с гипотетическим двухклеточным организмом — субактивность второйклетки) будет на то же время либо заторможена, либо как-то скоординирована спредметной активностью целого организма.
Таким образом, если подвижные примитивныеодноклеточные организмы лишь в конечном итоге, благодаря действию на нихвнешних возмущающих сил, случайно меняющих их ориентацию в физическомпространстве, могли перемещаться по объективной форме своего предметного мира,то организмы многоклеточные, многосторонне формируя свое предметноепространство, могут перемещаться по его объективной форме уже независимо отлюбых внешних им как живым организмам воздействий. Эта их способность целикомобусловлена тем, что внешняя, или собственно предметная активность такихорганизмов существенно опосредована их самонаправленной, или рефлексивнойактивностью.
Иначе говоря, уже на уровне организма, состоящегоиз двух субактивных элементов, связанных некоторым рефлексивным отношением, мыимеем живой телесный субъект, активность которого носит многомерный,многовекторный характер. Формирующая активность такого субъекта избыточна, азначит предоставляет ему абстрактную возможность для более адекватного действияпо форме предметного поля. Так, животные, обладающие развитой зрительнойсистемой могут строить свою активность в соответствии с видимым предметнымпространством потому, что их зрительная система состоит не из одного, но измножества симультанно субактивных элементов, рефлексивное отношение которыхснимается в виде ведущей ощупывающей субактивности глаза и головы, но отнюдь неустраняет их вовсе.
Интересно в этой связи отметить, что соспособностью тела не к одному движению или действию, а к «большому числуодновременных действий или страданий»[25]Спиноза связывал со способностью его души «к отчетливому пониманию».
/>§2. Ансамбль субактивностей
Предметная активность целого организма несуществует вне и помимо субактивностей его органов. Она не есть некийчрезвычайный прибавок к этим субактивностям, но всегда совпадает с какой-тоодной из них, полагая ее в качестве всеобщей или ведущей субактивности,непосредственно тождественной в данный момент с активностью целого организма.
Любая субактивность, включая и ведущую,любого органа многоклеточного организма есть вещь глубоко диалектическая. Онапредставляет собой одновременно и активное действие, направленное на внешнийпредмет, и рефлексивное действие, направленное на орган этого действия. Точнеене на абстрактный протяженный орган, а на его противоположно ориентированныйсубактивный элемент. Иначе говоря, отношения предметной активности ирефлексивные отношения многоклеточного организма, будучи противоположнонаправленными и непосредственно противоречащими друг другу отношениями, в то жесамое время столь же непосредственно тождественны друг другу. Акт ихвзаимоограничения является в то же самое время актом их взаимополагания.
Исходная морфогенетическая связь двухклеток в нашей двухклеточный модели есть не рефлексивное, а некотороеслучайное, внешнее отношение двух клеток до тех пор, пока мы абстрагируемся отжизненной активности этих клеток. Однако подобная абстракция ложна, ибо вреальной абстракции от их жизненной активности клетки были бы просто мертвы.Поэтому действительное морфогенетическое отношение, будучи всегда отношениемминимум двух активных элементов, двух субактивностей есть отношениерефлексивное.
Между тем, диалектика активности ирефлексивности не ограничивается только тем, что они просто полагают друг другав качество неких абстрактных противоположностей. Биологический, эволюционныйсмысл их диалектики заключается в том, что они конкретно, содержательноопределяют друг друга.
Так, абстрактная активность двух клеток внашей модели полагает некоторую случайную морфогенетическую связь в определениерефлексивного отношения. Но само это рефлексивное отношение не исчерпываетсяцеликом своим отрицательным моментом, то есть взаимным противодействием двухсубактивностей, но необходимо полагает и некоторое положительные содержание,модифицируя эти субактивности, меняя интенсивность и направленность каждой изних. В свою очередь новая система субактивностей полагает новый характер ихрефлексивных отношений, которые, в свою очередь, вновь модифицируют,перестраивают саму систему субактивностей и так до бесконечности. Вернее до техпор, пока жив данный организм.
Рефлексивное отношение, говорякибернетическим языком, реализует функцию обратной связи и оперативнойсамонастройки действующего организма. На языке Спинозы, как и на языкесовременной психологии, эта же функция называется аффектом.
«Под аффектом, — говорит Спиноза, — яразумею состояния тела (corporis affections), которые увеличивают или уменьшаютспособность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, авместе с тем и идеи этих состояний.»[26]
Жизнь организма, реализующего в процессесвоей жизнедеятельности не только активное, но и рефлексивное отношение,представляет собой принципиально целостный жизненный процесс, структурнымиэлементами которого являются не отдельные неподвижные морфологические единицы — клетки или многоклеточные органы, и тем более не абстрактные физиологическиепроцессы, но активные, предметные процессы. Причем процессы не безразличныедруг другу, но активно друг с другом взаимодействующие, друг друга определяющиетак, что в итоге они составляют единый диалектический ансамбль.
Жизнь такого организма, рассматриваемая вего отношении к предметному миру, есть экстра- или интракорпоральное предметноеощущение, спинозовское действие по форме предмета, или интеллект, а, взятая вего отношении к самому себе, — интероцептивное самоощущение, составляющеечувственную ткань предметного образа, самонаправленная рефлексивная активность,или аффект.
Жизнь организма, предметная активностькоторого есть его снятое отношение к самому себе, а его отношение к самому себеесть его снятая предметная активность, есть жизнь, опосредованная психикой.Само диалектическое отношение, в котором организм активно относится к своемупредмету, лишь относясь к самому себе как к живому организму, и наоборот, лишьтогда находится в рефлексивном отношении с самим собой, когда активно формируетсвой предмет и движется по его форме, есть психическое отношение, или психикакак таковая.
Перефразируя известную мысль ЛьваСеменовича Выготского, можно сказать, что психика, или психическое отношениеесть там и только там, где за предметным отношением живого организма стоитаффект, а за аффектом — предметное отношение.
Данное определение сущности психики всовременной литературе, пожалуй, более всего перекликается с точкой зрения В.П.Зинченко.
«Соотношение движения и психики, — пишутН.Д. Гордеева и В.П. Зинченко, — проступает настолько отчетливо, что его можнопредставить по аналогии с рассуждениями А.Ф. Самойлова: «Наш известный ботаникК.А. Тимирязев, анализируя соотношение и значение различных частей растения,воскликнул: «лист — это есть растение!» Мне кажется, что мы с таким же правоммогли бы сказать: «Мышца — это есть животное!» Мышца сделала животное животным,мышца сделала человека человеком». Точно также можно сказать, что живоедвижение — это есть психика!
… живое движение обладает необходимыми идостаточными свойствами, чтобы его можно было принять в качестве исходнойединицы психической реальности» [27].
Живое движение В.П. Зинченко понимает какактивное, предметное движение. В представлении о таком движении и о егофундаментальной роли для понимания жизни и психики размышления В.П. Зинченконапрямую восходят к идеям Н.А. Бернштейна. Последнему, между прочим,принадлежит гениальная, на наш взгляд, мысль о том, что «физиология активности»со временем войдет в более широкую «биологию активности».
В контексте вышеизложенного, нам, однако,представляется не вполне точным определение, ставящее знак равенства междуабстрактным «живым движением» и «психической реальностью». Следуя ему нам либопридется признать движения активных одноклеточных организмов и многоклеточныхрастений неживым, либо, признавая эти движения «живыми», мы окажемся переднеобходимостью постулировать наличие психики, пусть самой что ни на естьэлементарной, и у одноклеточных, и у растений.
В первом случае, то есть, отрицаяактивный, предметный характер движении одноклеточных и растений, мы теряемтеоретический критерий, позволяющий нам отличать жизненный процесс от процессаабстрактно химического. Принимая же вторую альтернативу, мы обессмысливаем самопонятие психического движения, сводя последнее лишь к одной его абстрактной,хотя и всеобщей в своей абстрактности стороне — к движению по форме предмета,или на психологическом языке к абстрактно когнитивной стороне психического движения.
Разумеется, не следует и преувеличиватьразличие нашего определения сущности психики и определения, приводимого В.П.Зинченко, ибо под живым движением он очевидно понимает движение животногомногоклеточного организма, которое в снятом виде уже содержит в себе диалектикуактивности и рефлексивности. Однако не проанализировав эту диалектику в самомабстрактном виде, он, как нам представляется, грешит абстрактностью уже в своемафористическом определении сущности психики, или психической жизни, невольноотождествляя ее с определением жизни вообще.
Этим же недостатком страдает, на нашвзгляд, и определение А.Ф. Самойлова: «Мышца — это есть животное!» Понятно, чтов этом образном определении речь идет о мышце не столько как об определенномморфологическом образовании, сколько как об органе активного, направленного навнешний мир действия. Но, во-первых, способностью к такому действию помимонаделенных мышцами животных обладают также и примитивные многоклеточныеживотные и растения, активность которых обеспечивается жгутиковой, амебоидной ит.п. субактивностью составляющих их живых клеток, и высшие растения, механизмактивных движений которых еще менее напоминает мышцу. И, во-вторых, даже еслиограничиться определением специфики жизни только тех животных, которые обладаютмышцами как таковыми, вышеприведенное определение А.Ф. Самойлова необходимопереформулировать следующим образом: «Система из (по крайней мере) двухреципрокных мышц — это есть животное!»
В более-общем виде можно сказать, что еслилогический предел делимости живого организма, атом жизни — это живая клетка, тосоответствующий логический предел делимости обладающего психикой живогоорганизма, атом психически опосредованной жизни — это система, состоящая какминимум из двух субактивных элементов, в роли которых могут выступать двесубактивные клетки, две реципрокные мышцы и т.п., направленные на предмет.
Между тем конкретный организм всехпозвоночных состоит не из абстрактных пар субактивных элементов, нопредставляет собой строго иерархизированную систему мышечных органов, в которойвысшее и ведущее положении занимает локомоторно-манипулятивная система, построеннаяиз реципрокных пар поперечнополосатых мышц, а низшее и подчиненное — системаполых гладкомышечных органов — желудочно-кишечный тракт, сердечно-сосудистаясистема, мочевой и желчный пузырь.
Первая из них обеспечиваетэкстракорпоральную предметную активность организма и, соответственно, внешнеепредметное ощущение. Вторая — интракорпоральную предметную активность ивисцеральные ощущения. Филогенетически висцеральная система восходит кдревнейшим организмам типа кишечнополостных, у которых она реализовывала ихвнешнепредметную активность и, соответственно, служила субстратом ихпредметного психического отношения. С возникновением в ходе эволюции высшейлокомоторно-манипулятивной системы, способной обеспечить куда болееуниверсальную и богатую систему активности, чем система висцеральная, этановая, то есть скелетно-мышечная моторика стала реализовывать активноеотношение организма к его внешнему предметному миру, а за древней висцеральноймоторикой закрепилась функции «внутренней», интракорпоральной предметнойактивности. В этом смысле появление скелетно-мышечной моторики знаменует собойне возникновение предметной активности и психики как таковой, но всего лишьзакономерный этап в их поступательном развитии.
Историческое и логическое соотношение двухэтих видов активности были, как нам представляется, принципиально неверноизображены в известной гипотезе А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева.
В своей гипотезе они исходили изсовершенно ложного представления, согласно которому животная форма жизниэволюционно произошла от формы растительной. Исходя из этого представления ониутверждали, что переход от растительной к животной форме жизни, который онисвязывали со сменой предмета питания с растворов солей, газов и солнечнойэнергии, на вещно оформленную органическую пищу приводит к тому, что «единыйранее процесс жизни как бы раздваивается. С одной стороны, сохраняются функцииотправления, которые осуществляют непосредственные взаимоотношения организма сосредой и одинаково присущи и растениям, и животным. С другой стороны, уживотных, которые существуют, будучи отделены и уделены от дискретных,вещно-оформленных источников их жизни, развиваются новые формы сношения свнешним миром — функции поведения»[28].
Последние «… в отличие от функцийотправления… приходится в процессе их реализации постоянно приноравливать ксложным и меняющимся внешним обстоятельствам. Вследствие этого для их регуляциитребуются более высокие формы отражения действительности, требуетсяформирование образа, снятие слепка с предметных условий действия для того,чтобы точно приурочить последнее к конкретным условиям… Иначе говоря,совершается переход от простой раздражимости к чувствительности.
Можно сказать, что первая и основнаяжизненная роль чувствительности заключается в обслуживании двигательногоповедения животных»[29].
Итак, с точки зрения А.В. Запорожца,во-первых, реализуемая функциями отправления растительная жизнь есть непредметно активный, а следовательно чисто страдательный процесс, во-вторых,необходимой предпосылкой самой возможности «двигательного поведения» являетсяналичие чувствительности, то есть хотя бы элементарной психики. И, наконец,органом такого направленного на внешний мир поведения может являтьсяисключительно «скелетная поперечнополосатая мускулатура», которая развивается уживотных лишь постепенно из мускулатуры гладкой, являющейся генетически болееранним образованием и осуществляющей по преимуществу отправленческие,вегетативные функции»[30].
Не станем повторять наших аргументов впользу того, что жизнь, и животная, и растительная, но может ни возникнуть, нисуществовать и развиваться, не будучи процессом предметно активным, и чтопредметная активность всегда так или иначе связана с внешнепредметной, илиэкстрасоматической подвижностью, будь то локомоция животных, или, хотя бы,ростовая подвижность растений. Укажем только на очевидное противоречие вовзглядах А.В. Запорожца, у которого получается, что, с одной стороны,чувствительностью, или психикой необходимо должны обладать по крайней мере всеподвижные животные, начиная с одноклеточных, но, с другой стороны, большинствоиз них, а именно, почти все беспозвоночные, за исключением членистоногих, номогут обладить психикой, ибо, если они вообще располагают какой-либомускулатурой, то не поперечнополосатой, а гладкой — «осуществляющей попреимуществу отправленческие, вегетативные функции».
Впрочем, все эти противоречия и парадоксылегко устраняются, если перевернуть заданную А.В. Запорожцем и А.Н. Леонтьевымлогическую последовательность и исходить из того, что неабстрактно-вегетативное, страдательное отправление породило активное поведениеживотных, а, наоборот, первой и всеобщей формой жизни была именновнешнедвигательная активность или «поведение», а пресловутые отправления естьне что иное, как снятая и забранная внутрь организма его экстрасоматическаяпредметная активность.
§3. От вольвокса кчеловеку
Начнем с того, что первые многоклеточныеорганизмы, безразлично животной или растительной природы, скорее всего походилина ценобии или колонии современных вольвоксовых зеленых водорослей, то естьимели форму, варьирующую от плоского однослойного клеточного диска, доправильного полого шара. Клетки подобных организмов обладали ориентированныминаружу жгутиками, совместная координированная активность которых позволялавсему организму активно перемещаться в водной среде. При этом каждая из клетоктаких организмов питалась вполне самостоятельно, а общая предметная активностьорганизма в целом, опосредованная рефлексивным отношением его субактивныхэлементов — клеток, обеспечивала направленную локомоцию всего организма ноградиенту концентрации пищевого материала[31].
У таких организмов (безразлично были лиони авто- или гетеротрофными, т.е. относим ли мы их к растениям или животным)можно в соответствие с данным нами выше определением, предположить наличиечувствительности, или элементарной психики. Ее содержанием является некотороемалодифференцированное ощущение предметного поля, выраженное в форме столь же малодифференцированного общетелесного самоощущения, или аффекта. Заметим однако, что отмеченнаянами малодифференцированность как предметной, так и аффективной проекций егопсихической реальности является таковой лишь в сравнении с болеедифференцированными ощущениями и аффектами более высокоорганизованных животных,но никак не для самого этого организма. Сама по себе она должна быть вполнедостаточной для того, чтобы обеспечивать предметную активность данногоорганизма, его активную ориентировку в пространстве его предметности.
Дальнейшая эволюция этих элементарныхмногоклеточных организмов приводит к тому, что растительные, или автотрофныеформы утрачивают чувствительность, тогда как формы гетеротрофные идут по путидальнейшего ее развития. Это различие коренится в различном характере предметаих активности, а следовательно и в различии свойственных им, как многоклеточныморганизмам, рефлексивных отношений.
Предметная активность растений в ихпрактически континуальном (не дискретном) предметном пространстве ставит передними куда более простые двигательные задачи, чем те, которые приходится решатьживотным. И эти задачи в процессе эволюции растения приспособились решатьпосредством не локомоторной, а ростовой активности, или различных тропизмов.Поступательное ростовое движение растительного тела реализуетсяоднонаправленным ростом и растяжением его живых клеток, а его изгибы тем, чтоклетки с одной стороны стебля или корня удлиняются за счет их роста илиповышения в них внутриклеточного тургорного давления, в то время как клетки напротивоположной стороне не растут или теряют тургор. При этом активностирастущих или наращивающих свой тургор клеток противостоит не противоположнонаправленная субактивность других живых клеток растении, а чисто механическоеупругое сопротивление как собственных, так и всех прочих жестких целлюлозныхстенок, замыкающих растительные клетки и исключающих их непосредственное живоерефлексивное отношение.
Поэтому, если даже и рассматриватьростовую активность каждой растительной клетки как субактивность, то систематаковых будет представлять собой абстрактную совокупность однонаправленныхсубактивностей, рефлексивное отношение которых есть не живой диалектическийпроцесс, а раз и навсегда застывшее, буквально одеревеневшее отношение.
В этом смысле в высшей степени характерно,что и на одноклеточной стадии, и на стадии активно ползущего плазмодияамебовидные клетки миксомицета лишены целлюлозной оболочки, но она тотчаспоявляется, как только активность миксомицета принимает абстрактнорастительный, ростовой характер.
Понятно, что живые организмы, предметнаяактивность которых опосредована раз и навсегда данным «деревянным» рефлексивнымотношением, не обладают способностью, да и не нуждаются ни в какойчувствительности, или психике. Совсем иное дело — пластичные тела животных с ихживым, динамичным и диалектически противоречивым рефлексивным отношением.
Рассмотрим губку, одно из наиболеепримитивных из всех существующих на сегодняшний день многоклеточных животных.Губка представляет собой полый мешок с открытой горловиной и с многочисленнымипорами, соединяющими ее внутреннее пространство с окружающей средой. Взрослаягубка ведет сидячий образ жизни, но при этом согласованное биение жгутиков,выстилающих ее внутреннюю поверхность клеток-хоаноцитов, создает постоянный токводы через нее. Взвешенные в воде микроскопические организмы фильтруются на еепорах и поглощаются клетками-амебоцитами.
Спрашивается, являются ли биения жгутиков«поведением» или «отправлением» и, соответственно, являются ли они предметноактивным или лишь страдательным процессом?
Нам представляется, что ответ на этотвопрос совершенно однозначен — конечно предметно активным, и конечно«поведением». Для живущего в водной среде и питающейся микроорганизмамиживотного вроде губки в принципе имеется альтернатива: либо самому активнодвигаться относительно водной среды по градиенту концентрации микроорганизмов,либо прогонять эту среду через себя и, фильтруя ее, повышать концентрациютаковых в своей внутренней парагастральной полости. Последний способ избралаэволюция для губки.
Самое существенное в данном примере с губкамито, что ее «внутреннее» парагастральное пространство есть пространство еепредметности, пространство, в котором только и существует ее Umwelt (последнийв данном случае, правда, впору переименовать в «Innenwelt»). Соответственно, ее«внутренняя», интракорпоральная активность есть не что иное, как забраннаявнутрь внешнепредметная, экстракорпоральная активность.
Любопытно, что последнее утверждениеявляется не просто абстрактно логической спекуляцией, но эмпирическойреальностью. К концу своего эмбрионального развития, протекающего в телевзрослой губки, ее зародыш через свой специфический «рот» «… выворачивается«наизнанку», а затем, пройдя слой хоаноцитов, попадает в систему внутреннихканалов родительской особи и, наконец, выходит в воду в виде свободно плавающемличинки. В результате выворачивания жгутики оказываются на наружнойповерхности: с их помощью личинка плавает. В конце концов, она прикрепляетсяпередним концом к дну, и часть ее поверхности, покрытая жгутиками, впячиваетсявнутрь задней половины, так что образуется двухслойный мешок. Попавшие внутрьклетки, снабженные жгутиками, становятся хоаноцитами, а из наружного слояобразуется все остальное тело губки[32]«.Так, «внутренняя» активность юной губки непосредственно переходит в ее«внешнюю» активность и обратно. Так, «отправление» переходит в «поведение» инаоборот.
Эволюция как будто специально создала исохранила до наших дней губку, чтобы наглядно продемонстрировать намгенетическое тождество «внешней» и «внутренней» предметной активности,тождество так называемых «поведения» и «отправления».
Следующими на эволюционной лестнице изсуществующих сейчас многоклеточных животных стоят кишечнополостные игребневики. У организмов этих типов экстра- и интракорпоральная активность ужев значительной степени дифференцированы и закреплены за различными органами.Так, внешняя предметной активность гребневиков, состоящая из активной локомоциии примитивной манипуляции, реализуется за счет биении гребных пластинок,представляющих собой ряды слившихся ресничек эпителиальных клеток и движенийпары примитивных щупалец. У гидры — типичного представителя кишечнополостных,ведущей сидячий образ жизни, внешняя предметная активность реализуетсямногочисленными щупальцами и удлинением-сокращением всего ее тела, а внутренняя- за счет биении жгутиков некоторых клеток энтодермы и опять-таки за счетсокращения и вытягивания всего тела особи, создающих необходимую дляэффективного пищеварения циркуляцию содержимого гастроваскулярной полости.
Таким образом, у гидры экстра- иинтракорпоральная активности реализуются отчасти за счет одного и того жемеханизма — сокращения мышечных волокон, лежащих у основания эктодермальныхклеток и ориентированных вдоль тела особи и энтодермальных клеток, образующихкольцевые мышечные волокна. Активность этих мышечных волокон в отношении квнешнему миру образует нечто вроде локомоторно-манипулятивной подвижности, а вотношении к содержимому гастроваскулярной полости — желудочно-сосудистую перистальтику.
Естественно, что когда гидра распрямляет ивытягивает свои щупальца, чтобы захватить ими парализованную ее стрекательныминитями добычу, во-первых, субактивности сократительных волокон ее щупалецдолжны быть определенным образом координированы и, во-вторых, само тело гидры вэтот момент должно, по крайней мере, не укорачиваться. Поэтому внешнепредметнаяактивность гидры должна опосредоваться строго иерархизированной системойрефлексивных отношений, из которых рефлексивные отношения органов внешнедвигательнойпредметной активности занимают высшее положение по отношению к системерефлексивных отношений, обеспечивающих внутрителесную, перистальтическуюактивность и, следовательно, может на время притормаживать спонтаннуюактивность последней, дабы она не мешала реализации внешнедвигательной задачи.
Такое же рефлексивное отношение высших инизших органов активности, или, соответственно, высших и низших уровнейрефлексивности сохраняется и у высших многоклеточных животных, у которыхвнешнепредметная активность реализуется системой скелетных поперечнополосатыхмышц, а внутрипредметная активность — системой кольцевых гладкомышечных структур.
Рефлексивные отношения, опосредующиепредметную активность таких кольцевых структур, являются филогенетически болеестарым и примитивным образованием, чем рефлексивные отношения реципрокных мышцвнешних эффекторов. Соответственно, от этих висцеральных систем животное иполучает не ясные и отчетливые «предметные» ощущения, а ощущении, в которыхпредметная и интероцептивная стороны субъективно неразличимы.
У здорового, покоящегося в данную минутуживотного спонтанная субактивность всей его висцеральной системы принимает насебя функцию его ведущей активности, а ощущения от этой системы выступают вроли общего телесного самоощущения.
Впрочем, отдельные органы висцеральнойсистемы могут брать на себя преимущественную роль ведущей субактивности или,если и не ведущей, то, во всяком случае, занимать аномально высокое место виерархии всех субактивностей. Последнее имеет место, во-первых, в случаеболезни какого-либо внутреннего органа, когда животное в процессе своейвнешнепредметной жизнедеятельности вынуждено строить ее таким образом, чтобыпричинять как можно меньше беспокойства больному органу, и, во-вторых, унекоторых из тех животных, чья индивидуальная активность содержательноопосредована внешними рефлексивными отношениями с особями его вида. Так,скажем, животное, метящее охотничью территорию своей мочой или экскрементами,должны достаточно отчетливо ощущать наполненность мочевого пузыря и прямойкишки. Поэтому, между прочим, включая животных в систему рефлексивных отношенийс человеком, можно легко добиться чистоплотности от собаки и невозможно — отсамой что ни на есть интеллектуальной и «воспитанной» птицы, у которой данныйвид органического самоощущения в природе не опосредован внешними рефлексивнымиотношениями.
Филогенетическая древность висцеральнойактивности сказывается не только в ее более примитивном строении, но и в ееабстрактно спонтанном характере. Так, сердце, сосуды и пищеварительная системапостоянно пребывают в состоянии более или менее выраженной активности, и товремя как «произвольная» скелетная мускулатура может на долгое времярасслабляться и по видимости не является спонтанной.
Так, вид сердца, продолжающего биться дажепосле того, как оно было извлечено экспериментатором из тела животного, побудилзнаменитого французского врача и физиолога XVIII века Борде придти к, на первыйвзгляд, наивному, но на самом деле глубоко диалектическому представлению,согласно которому все спонтанно субактивные внутренние органы есть животное вживотном, «Animal in animali».
В отличие от Глиссона, который ввел вфизиологию понятие раздражимости, Борде признавал только одно жизненноесвойство — общую чувствительность, которая по Борде есть «всякое нервноедействие, сопровождающееся движением, даже когда животное не имеет об этомникакого восприятия». От этой общей чувствительности, основание которойодинаково для всех органических частей животного, Борде различал еще собственнуючувствительность для каждого из этих частей, или органов.
«Каждая железа, каждый нерв, — писал он, — имеют особый вкус. Каждая организованная часть живого тела имеет свой способсуществовать, действовать, чувствовать и двигаться; каждая имеет свой вкус,свою структуру, свою форму, внутреннюю и внешнюю, свой вес, свой совершенноособый способ расти, растягиваться и стягиваться; каждая существует своеобразнои своим особым участием в совокупности всех функций и общей жизни, каждая,наконец, имеет свою жизнь и свои функции, отличные от всех других»[33].
В данном фрагменте доктор Борде с поистинеренессансным вкусом и вниманием к человеческой плоти описывает то, что мы вышеопределили как ансамбль субактивностей, а А.Н. Леонтьев констатировал как«совмещенность модальностей»[34]в психическом образе, как его, образа, многомерность.
Между тем, специфический характервисцерального пласта в психике homo sapiens поразил воображение не одногоБорде. Двумя веками позже другой врач объявил висцеральную систему краеугольнымкамнем всей человеческой психики. Надо ли говорить, что для этого у ЗигмундаФрейда были достаточно серьезные фактические основания?
Впрочем, конкретный анализ роли глубинной(от лат. viscerum) скрипки (точнее было бы – барабана) в оркестре человеческойпсихики нам еще предстоит впереди. Пока же ограничимся двумя предварительнымизамечаниями на эту тему.
Во-первых, в контексте сказанного выше,очевидно, сколь значительную роль в аффективно-эмоциональной сфере животного(включая и человека) должна играть висцеральная сфера, ибо ни одноэкстрасоматическое действие не может быть реализовано без «предварительнойдоговоренности» с висцеральной системой, без ее своеобразной санкции.(Своеобразную в высшей степени наглядную модель подобной диалектики отношенийэкстрапредметной и интрасоматической моторики мы имеем у гидры.)
Во-вторых, партитуру, включая партиювисцерального барабана, в оркестре человеческой психики пишет культура.
Выше мы указали на скелетную мускулатурукак на по-видимости не спонтанное образование. Между тем, такая оценкафиксирует лишь тот внешний факт, что для того, чтобы обеспечить предметнуюактивность организма в предметном пространстве куда более сложном, чемвнутрижелудочное, спонтанная[35]активность отдельных моторно-мышечных элементов скелетной мускулатуры должнабыть весьма жестко «дисциплинирована» связывающими их рефлексивнымиотношениями. Но вышеупомянутая «дисциплина» ни в коей мере не отменяетспонтанную природу ведущей субактивности, а значит и активности в целом.
Впрочем, подробнее на проблемеспонтанности мы остановимся несколько ниже, а теперь перейдем к обсуждениюдиалектики продуктивности и предметности уже не в среде-стихие, а в вещнооформленном жизненном пространстве.
Начнем с того, что активное действиемногоклеточного животного, или его действие по форме предмета есть неодномоментный акт, а длящийся во времени процесс, в котором предметное ирефлексивное отношения все время взаимополагают и снимают друг друга. Такойпроцесс, в котором субъект действия активно относится к иному, лишь, находясьвсе время в рефлексивном отношении к самому себе, есть ни что иное, какнатуральная рефлексия. Такая натуральная рефлексия, формирующая, с однойстороны, на одном полюсе предмет психического восприятия, а, с другой стороны,на другом полюсе, динамический орган этого восприятия, некоторую конкретнуюсистему субактивностей, выступает как «ощупывающее» действие. Абстрактновнешняя вещь, даже принадлежащая к его видовому Umwelt принципиально не можетстать предметом животного, стать предметом его психического восприятия, еслиабстрактно активное движение животного лишь скользит но поверхности внешнейвещи, не зацепляя и не преодолевая ее сопротивления, т.е. не формируя саму этувещь в качестве предмета своего восприятия, и в то же время не превращаяабстрактно-активное, или импульсивное движение в собственно активное действие.
Под импульсивным движением мы понимаемтакое спонтанное действие, которое еще не столкнулось с внешним ограничением[36],а потому реализуется системой однонаправленных субактивностей. (У Н.А. Бернштейнатакому импульсивному движению соответствует понятие «реактивного» движения).
Абстрактная система субактивностей,составляющая субстрат такого импульсивного движения в момент столкновения свнешним препятствием трансформируется в некоторую конкретную, хотя еще понеобходимости и малосодержательную систему субактивностей, которая будучиспроецирована вовне, образует некоторое недифференцированное предметноеощущение, ощущение чего-то внешнего, или «НЕЧТО», а, будучи спроецированавовнутрь, столь же недифференцированное телесное самоощущение, абстрактноестрадание, или аффект боли. (Подчеркнем, что даже столь страдательное чувствокак боль, есть продукт активного, хотя и бедного определениями, т.е.абстрактного действия!).
Что произойдет вслед за этим первымконтактом животного с предметом, зависит, вообще говоря, от более широкойсистемы рефлексивных отношений, обусловившей само исходное импульсивноедвижение. Системы, включающей либо только ансамбль субактивных единицорганического тела отдельной особи, либо ансамбль субактивных особей в рамкахнекоторой биологической группы.
Если конкретный рисунок рефлексивныхотношений, обусловивших исходный импульс, будет полностью разрушен и замещен ихновой конкретной системой, возникшей в результате встречи с предметом, тоживотное просто удалится от источника боли, а значит акт натуральной рефлексиипрервется на самой первой, а потому всего лишь страдательной фазе. Напротив,если исходный аффект силен и устойчив настолько, что не будет разрушенстрадательным аффектом боли, то акт натуральной рефлексии будет разворачиватьсяи дальше, все более и более определяя на одном полюсе все более и более ясный иотчетливый психический образ предмета, а на другом — вес более и более активныйаффект.
Но это значит, что животное впоследовательном ряде опробующих движений будет двигаться «по форме»встреченного им препятствия, не разбиваясь о него, и не ломая само этопрепятствие, но вместо с тем и не скользя по его поверхности, формируя темсамым это поначалу абстрактно внешнее препятствие в качестве своего предмета, иформируя все более и более конкретную систему субактивностей, как динамическийорган пластически уподобляющегося форме предмета активного действия.
Таким образом, в акте натуральнойрефлексии животное преодолевает сопротивление своего предмета и оставляет его внеизменном виде, и скользит по его поверхности, и не скользит но ней, тозацепляясь за нее, то отрываясь от нее вовсе, выступает одновременно и каксубъект активного действия, и как субъект страдающий, как конкретное единствопродуктивности и предметности.
Мера конкретности психического образапрямо, зависит от того, как глубоко проникает в предмет формирующая активностьсубъекта психического отношения, в какой степени данный предмет преобразован исформирован жизненной активностью животного. Так, если речь идет об элементахсреды обитания животного, то из них наиболее конкретно, богато и многоцветнодолжны быть представлены в психике животного те предметы, и в тех своихкачествах, которые наиболее глубоко поддаются его формирующей активности.Скажем, для дятлов кора деревьев представляет собой не просто элементпространственной организации среды обитания, как для большинства других птиц,но психически отражается, воспринимается ими как нечто, помимо внешнейгеометрической формы, обладающее также и внутренней структурой. Пожирание пищи- также вид формирования, притом исторически один из самих первых. Отсюдаспецифическая умелость и эффективность действий животных, поедающих своюобычную пищу.
Но в еще большой степени сказанноеотносится к конкретности взаимного психического отражения животных — хищников,и животных, являющихся предметом их охоты. Поражающая воображение охотничьяхитрость одних, и порой не менее удивительная хитрость в защите — других можетбыть рационально объяснена только тем, что виды, связанные отношением хищник — жертва эволюционировали не просто рядом друг с другом, но в процессе эволюцииформировали друг друга. Так, лиса потому «знает» и в процессе охоты частопредугадывает всевозможные «заячьи хитрости», противопоставляя им своюзнаменитую лисью хитрость и сообразительность, что в процессе коэволюции онабуквально породила, сформировала зайца таким, каким он является сегодня.Впрочем, верно и обратное, а именно то, что, в свою очередь, сама лисасформирована все тем же зайцем. Заметим, однако, что при всем при том лиса, каквсякий активный хищник лучше, конкретнее знает свою жертву, чем он ее.
Здесь, однако, необходимо уточнить, чтоспецифические «знания» лисы врождены ей не в непосредственно психологическом,а, так сказать, в морфофункциональном виде[37]. Эволюция отбираетживотных, чья органика максимально приспособлена к определенной предметнойактивности, а значит и с определенной схемой рефлексивных отношений ихэффекторных и сенсомоторных субактивных элементов. Упомянутые врожденные схемырефлексивных отношений могут быть очень жесткими, и тогда молодая особь данноговида будет способна сразу же после своего рождения включаться в развитые видыпредметной деятельности, характерные для особей ее вида. Либо, как этосвойственно наиболее высокоорганизованным животным, их врожденные схемырефлексивных отношении будут достаточно широки и пластичны. В этом случае дляокончательного их формирования детенышам этих видов придется пройтиобособленный подготовительный период, в котором они будут заняты не грубо утилитарной,а чисто игровой жизнедеятельностью, то есть чистой натуральной рефлексией.
Впрочем, как бы ни были жестко заданыврожденные схемы активности (рефлексивных отношений) низкоорганизованныхживотных, это всего лишь схемы, а значит они никогда на могут быть полностьюконгруэнтны с конкретной формой предмета активности, разворачивающейся здесь исейчас. А это значит, что предметная активность всех многоклеточных животныхвсегда есть процесс натуральной рефлексии. Поэтому же жизнедеятельность дажесамых примитивных и «прозаических» животных всегда несет в себе хотя бынебольшую искру игры — игры жизни.
И, наконец, последнее, на чем мы бы хотелиостановиться в настоящей работе — это проблема спонтанности.
Переход от одноклеточной к многоклеточнойформе животной жизни перестраивает активность отдельных живых клеток не толькокак элементов продуктивных и предметных, но также существенно меняет характерих спонтанности.
Выше мы уже отмечали, что жизнь, какостровок высокоупорядоченного вещества в мире, характеризующемся постояннорастущей энтропией, не могла бы возникнуть и тем более эволюционировать безпостоянного притока извне пластического материала и энергии, и что такой притокдля древних пробионтов может быть обеспечен только постоянной активностью последних.Активностью, не ждущей случайного толчка, или повода извне, но спонтанноразвертывающейся изнутри самого живого организма. Иными словами, что самажизнь, не говоря уже о жизни психической, есть принципиально не реактивный(рефлекторной, или стимул-реактивный) процесс.
Пока речь у нас шла об отдельномгипотетическом пробионте, или об отдельной изолированной клетке, то за ихспонтанно развертывающейся активностью мы не могли указать иного основания,кроме специфического, имманентного свойства белковых молекул или молекулярныхсистем. Между тем, когда мы от изолированного одноклеточного организмапереходим на уровень сообществ таковых и, тем более, к многоклеточномуорганизму, то ситуация существенно меняется.
Разумеется, и теперь организм как целоехарактеризует спонтанная, идущая изнутри активность. Для целого многоклеточногоорганизма, точно так же как и для одноклеточного или даже доклеточногопробионта, внешний мир существует лишь постольку, поскольку он сформированспонтанной активностью самого этого организма[38].
Однако теперь, на уровне органическогосообщества или многоклеточного организма активность их отдельных живыхэлементов — отдельных особой, органов или клеток многоклеточного организмаперестает быть абстрактно спонтанной, но существенно опосредуется их внешнимиили внутренними рефлексивными отношениями. Конкретная форма активностиэлементов рефлексивного целого, а также сам факт наличия или отсутствия той илииной формы активности зависит теперь всецело не от абстрактного элемента, но отэтого рефлексивного целого.
Забегая несколько вперед, можно сказать,что предметная активность человечества в целом является активностью спонтаннойв самом строгом смысле этого слова. За ней не существует никакой порождающейэту активность причины, никакого первотолчка. Иное дело конкретная активностьлюбого конечного модуса органического мира, будь то отдельная социальнаягруппа, отдельный человек, отдельная животная особь в естественной группе,отдельный мышечный орган или, даже, отдельный моторный или секреторный элементв таком органе. Спонтанная активность такого элемента рефлексивного целоготеперь снята этим целым. Напротив, возврат отдельного элемента к абстрактной,эгоцентрической спонтанности есть не что иное как болезнь целого организма.
Вот как об этом писал Гегель: «Оннаходится в состоянии болезни, когда одна из его систем или органов, будучивозбуждена в конфликте с неорганической потенцией, обособляется для себя иупорствует в своей обособленной деятельности против деятельности целого,текучесть которого и через все моменты проходящий процесс наталкиваются, такимобразом, на препятствие»[39].
Между тем, спонтанность отдельногоэлемента не устраняется, а именно снимается рефлексивным целым. Иначе говоря,спонтанность целого организма или органического сообщества опять-таки не естьнекая субстанциально новая спонтанность, но всегда — спонтанность ведущего вданный момент субактивного элемента. Оттормаживается и то не всецело и ненавсегда лишь спонтанная активность не ведущих субактивных элементов. При этомпоследняя всегда сохраняется как внутренняя потенции, обнаруживающая себя вполном объеме всякий раз, когда луч рефлексивного отношения высвечивает данныйсубактивный элемент в качестве элемента всеобщего.
В этой же связи отметим, что и в случаемногоклеточного организма, и в случае органического сообщества, состоящего изтаких многоклеточных организмов, мы всегда имеем дело не с одним уровнемрефлексивных отношений, а с множеством таких иерархически соподчиненныхуровней. Как мы уже говорили выше, в развитом многоклеточном организмеживотного низший, или висцеральный уровень рефлексивных отношений обеспечивает морфофункциональнуюцелостность отдельных гладкомышечных органов — сердца, сосудов, желудка,кишечника, желчного и мочевого пузыря и т.п., а высший — морфофункциональнуюцелостность скелетной поперечнополосатой мускулатуры, внешнедвигательнойлокомоторно-манипулятивной системы. Наоборот, в животном сообществе рефлексивныесвязи, обеспечивающие внешне-двигательную активность отдельных особой, представляютсобой уже низший, подчиненный уровень но сравнению с рефлексивными отношениями,обеспечивающими кооперированную активность сообщества как целого.
Во всех случаях такого многоуровневогопостроения системы рефлексивных отношений спонтанная активность каждого нижележащегов иерархии уровня опосредована спонтанной активностью высшего уровня. Наиболеевыразительно эта диалектика разных уровней рефлексивности представлена учеловеческого ребенка.
§4. Отвисцерального субъекта к личности.
Новорожденный появляется но светнеспособным к какой бы то ни было внешнепредметной активности, а значитостаться живым он может только благодаря тому, что сразу же оказываетсявключенным в систему внешних рефлексивных отношении с матерью, или любым другимвзрослым, выполняющим ее функции в отношении к ребенку. Очевидно, что врефлексивной паре мать-ребенок роль ведущей субактивности, реализующей витальнуюпредметную активность этой пары играет мать.
Какая же роль выпадает в этой диаде надолю ребенка? Рефлексивное отношение как таковое может возникать только междудвумя активными элементами. В случае, если один из них предметно активен, адругой — нет, то их отношение, строго говоря, не будет отношением рефлексивным.
Кроме того, морфофункциональное единствоживотного организма, конкретный ансамбль его субактивностей задается егопредметной активностью. Но поскольку новорожденный не обнаруживает никакойспонтанной предметной активности, постольку мы не можем говорить о нем даже како едином морфофункциональном субъекте жизни. Эмпирически это обнаруживается вовзаимном неопосредованности, незамкнутости друг на друга протекающих в его телепроцессов.
Впрочем, все это нисколько не мешаетматери безошибочно угадывать и ребенке живое существо и практически относитьсяк нему соответствующим образом, угадывая как ей кажется его органическиепотребности и по возможности их удовлетворяя. Очевидно, что основанием такойинтуитивной уверенности является спонтанная подвижность ребенка и, вособенности, его крик и сосательные движения.
Спонтанное шевеление отдельных мышц имышечных органов ребенка столь же очевидный эмпирический факт, как и отсутствиеу ребенка в целом, спонтанной внешнепредметной активности. Экстрасоматическая подвижностьребенка представляет собой механический набор абстрактных, то есть ни в каком рефлексивномотношении друг к другу не находящихся, или находящихся в совершенно случайныхотношениях шевелений (активностями их назвать нельзя в виду их непредметногохарактера) отдельных моторно-мышечных единиц. Каждое из них, спонтанноразворачиваясь вовне, сталкивается либо со случайным противодействиемреципрокной моторно-мышечной единицы, столь же случайно обнаруживающей в данныймомент спонтанное противоположно направленное движение, либо сталкивается сослучайным внешним ограничением, тем самым полагая последнее в качестве своегослучайного, а значит несущественного, исчезающего предмета. Посколькучеловеческий ребенок не обладает врожденной генетически предзаданной схемойрефлексивных отношений, обеспечивающей синтез абстрактных активностей отдельныхмоторно-мышечных единиц в единый видоспецифический ансамбль субактивностей,или, что то же самое, в видоспецифическую внешнепредметную активность,постольку эти шевеления принципиально не могут сами, без организующей помощиизвне перейти в разряд субактивностей на уровне самого ребенка.
Но, с другой стороны, постоянная, бьющаячерез край спонтанная подвижность отдельных органов ребенка, даже оставаясьабстрактной, т.е. рассыпанной на множество отдельных, практически независимыхдруг от друга случайных внешнепредметных действий системой, является для материдостаточным основанием для того, чтобы относиться к новорожденному ребенку какк живому, а значит нуждающемуся в ее ласке и уходе существу. Иначе говоря,абстрактная система спонтанных шевелений новорожденного обеспечиваетвозможность включения их в более широкое рефлексивное целое — в рефлексивнуюпару мать-ребенок.
Строго говоря, такое рефлексивноеотношение устанавливается в этот момент не между матерью и ребенком какцелостным субъектом активности, а между ней и абстрактной системой спонтанно подвижных,органов ребенка, чего мать естественно не осознает. Напротив, относясь кребенку как к целостному субъекту, каковым он является еще только в возможности,«в себе», но отнюдь но «для себя» она тем самим вносит и бесформенный агрегатего отдельных движущихся органов некоторую, соответствующую ее культурнымпредставлениям о «правильном» отношении и ребенку меру.
Форма рефлексивного отношения матери кребенку всегда задана конкретной культурой. Как интерпретировать шевеленияребенка и, соответственно, какими действиями «отвечать» на эти шевеления — кормлениемили заменой мокрой пеленки, ласковой речью или поглаживанием рукой по еготельцу, привязыванием к доске или свободным пеленанием, поением его водой илиукачиванием, укутыванием его или «обучением плавать» в проруби — все этоопределяется принятыми в данный момент нормами той культуры, в которой живет иносителем которой является мать.
При этом, какие бы продиктованные культурныминормами действия ни совершала мать по отношению к ребенку, лишь те из них,которые строятся матерью так, что та или иная активность ребенка оказываетсявключенной в их совместно-разделенную деятельность в качестве субактивностипары мать-ребенок, лишь эти действия матери формируют целостность предметнойактивности ребенка. Соответственно эти дотоле абстрактные шевеления ребенкапринимают на себя роль ведущих субактивностей самого ребенка, роль основанияпреобразующего все прочие абстрактные активности ребенка в единую системусубактивностей.
Понятно, что действия матери,подогревающей на кухне бутылочку с молоком или стирающей в ванной комнатегрязные пеленки, не являются совместно-разделенной деятельностью. Однако ккатегории совместно-разделенных действий не будут относиться также и, скажемпеленание или купание новорожденного, при которых его спонтанная активностьбудет не органическим моментом этих действий, а скорее абстрактной помехой длядействий матери.
Из всего огромного и в то же самое времяпрактически лишенного содержания арсенала абстрактных шевелений органикиноворожденного сразу же после рождения в совместно-разделенную с матерьюдеятельность, то есть в единую с ней систему рефлексивных отношений может бытьвстроена только сосательно-перистальтическая деятельность ребенка. Но этозначит, что роль ведущей субактивности, выступающей в роли лидера и «дирижера»всех прочих абстрактных активностей ребенка на первых порах (до появлениякомплекса оживления) играет висцеральная система. Соответственно индивидуальнаяпсихика новорожденного в этот период может быть определена как висцеральная психика.
Разумеется, уже на этом этапе психикановорожденного будет принципиально отличной от психики той же гидры. И эторазличие опять-таки будет определяться не наличием у ребенка морфологическихорганов моторики высшего типа по сравнению со щупальцами гидры. Наличие такихморфологических органов на этом этапе остается еще не раскрытой, нереализованной потенцией, которая никак еще не может влиять на его психическоеразвитие. Скорее наоборот, отсутствие у ребенка какой бы то ни было цельнойэкстрасоматической активности — тех же щупалец, способных захватить предмет илихотя бы мало-мальски координированной поисковой активности, направленной наотыскание материнской груди, и является основанием того, что даже висцеральнаяпсихика новорожденного сразу же формируется именно по человеческому типу.
Сущность последнего заключается в том, чтов отличие от любого животного индивидуальная предметная активность человекавсегда, в любом возрасте, от рождении и до смерти опосредована другимчеловеком, адресована ему, нерасторжимо связана с ним узами внешних рефлексивныхотношений, выступающих в данном случае уже в определении общественных, илисоциальных отношений человека к человеку, по поводу совместного, общественногоматериального и духовного производства их собственной жизни. При этом, отмуравьев, пчел или термитов, индивидуальная активность которых также носитвзаимно-опосредованный характер, человека отличает то, что он обладаетуникальной в живом мире способностью снимать, или интериоризировать схемывнешних рефлексивных отношений. Так изолированная от своего коллективного телаособь муравья или пчелы обречена на гибель, ибо в такой абстракции от целогоона обнаруживает свою недостаточность, частичность, неспособность к предметнойактивности, а значит попросту жизни. Ее морфология идеально приспособлена дляреализации одной или нескольких абстрактных субактивностей роя. Но то, чтоявляется пусть и снятой, но активностью в целостной системе утрачивает такойхарактер в абстракции от последнего.
Человек же, даже на необитаемом островеостается звеном в том необозримом рефлексивном целом, каковым является всячеловеческая культура с момента ее возникновения и до наших дней, ибо онбуквально носит эту культуру в себе. Сама его живая органика — рефлексивнаясистема, или ансамбль субактивностей отдельных моторных элементов его тела естьснятая и «перенесенная вовнутрь» схема внешних рефлексивных, заданных культуройотношений между людьми по поводу их совместно-разделенной предметной деятельности.
Первым намеком на это существенноесвойство человеческой психики и является то обстоятельство, что практическиединственным направленным вовне моментом целостной активности новорожденногоявляется его крик, т.е. действие, обретающее практический смысл только иисключительно через отношение к нему другого человека. Разумеется, адресованностькрика новорожденного не есть его, крика, натуральное свойство. Первый крикноворожденного есть не более чем проявление одной из многих спонтанных движенийотдельных его органов. Однако, всякий раз, откликаясь на этот крик и начинаякормить ребенка, сама мать выстраивает рефлексивную связь между специфическимхарактером перистальтики пустого желудка своего ребенка и его криком.
При этом мать опять-таки, как правило, неосознает того, что она на самом деле делает, Ей кажется, что ее ребенок кричитв одном случае, потому что он голоден, в другом — потому что ему хочется пить,в третьем, четвертом — потому что у него мокрые пеленки или ему жарко и т.д.-Она искренне пытается угадать, что именно испытывает, ощущает ее малыш в даннуюминуту, чтобы удовлетворить именно это его желание.
Между тем, пока психика новорожденного ещенаходится на висцеральном уровне, у него не приходится предполагать каких бы тони было мало-мальски дифференцированных как экстра-, так и интрасоматическихощущений. Первых, как у целостного субъекта, у ребенка на этом этапе нет вовсе,что же касается вторых, то и они могут быть представлены исключительнонедифференцированным, «смутным» общим телесным самоощущением.
Кстати сказать, дифференцированныевисцеральные ощущения вообще развиваются крайне медленно и опять-таки подобновысшим экстрапредметным ощущениям формируются не «изнутри», а «снаружи», тоесть интериоризируются. Ребенок, растущий в заботливой семье и даже взрослыйчеловек (чаще мужчина) может вообще не ощущать чувство голода как такового, счем и приходится сталкиваться на каждом шагу, когда и дети, и взрослыезаигравшись или заработавшись, «забывают о еде». Конечно, и они при этом могутиспытывать чувство некоторого дискомфорта, но не голод как таковой, и поэтомуестественно и не предпринимают никаких действий, направленных на егоудовлетворение. Аппетит приходит к ним лишь во время еды, о которой, какправило, в нашей культуре обычно заботятся женщины.
Итак, за криком ребенка стоит не «ощущениеголода», а установленное и поддерживаемое матерью рефлексивное отношение междуспонтанной субактивностью пищеварительного тракта ребенка и спонтанной субактивностьюего дыхательно-голосовой системы. Когда желудок ребенка наполнен, роль ведущейсубактивности всецело переходит к последнему, внешняя моторика оттормаживается иребенок успокаивается и спит. Напротив, когда желудок пуст — роль ведущей субактивностиделегируется им дыхательной и голосовой мускулатуре. Соответственно, в первомслучае он испытывает ощущение телесного комфорта, а в другом — дискомфорта. Современем, однако, и эти ощущения начинают обуславливаться у ребенка не столькофизической наполненностью его желудка, сколько заданным матерью и ставшим длянего привычным режимом кормления.
Между тем, в период жизни ребенка от егорождения и до появления комплекса оживления, активна не только висцеральнаясистема ребенка. Как мы уже говорили выше, в этот период абстрактно активны иорганы его внешней моторики, включая моторные элементы его сенсорных систем. Вкороткие, но со временен все более и более удлиняющиеся по продолжительностипромежутка времени, когда желудок ребенка уже наполнен, но еще не успелпритормозить его внешне-двигательную активность, совершается самый загадочный ив то же время самый фундаментальный процесс — процесс становленийноворожденного отдельным человеческим индивидом.
В этот период происходит органическоедозревание и тренировка абстрактных внешнедвигательных и сенсомоторных движенийребенка. Существенным условием этого процесса является то, что он происходит вкультурно-организованном предметном мире и с прямым участием других людей.Взрослые, во-первых, организуют в соответствии с нормами своей культура вешнеепространство вокруг ребенка, и, во-вторых, сами выступают в качествецентрального предмета всех его абстрактных активностей. Значение такого вещногопространства для становления индивидуальной (невисцеральной) психики ребенка впериод новорожденности скорее всего ничтожно мало, а вот взрослый, буквальноподставляющий себя под отдельные абстрактные активности ребенка, занимает вэтом процессе центральное место.
Ухаживающий за ребенком взрослый человек,чаще всего — мать, в социально нормальных условиях не просто удовлетворяеторганические нужды ребенка, но все время пытается «общаться» с ним. Между тем,подлинное общение, то есть актуальная внешняя рефлексивная связь двух индивидоввозможна только тогда, когда в ее рамках (суб)активны обе стороны. Поэтому вабстрактных спонтанных шевелениях ребенка мать все время пытается уловитьмалейший намек на их целостность, а в этот период отдельные сенсомоторныедвижения уже начинают понемногу координироваться в частные рефлексивныецелостности, и подставляет самое себя в фокус этих его пока еще случайныхспонтанно активных действий.
Куда бы ни посмотрел, к чему бы ниприслушался и к чему бы ни потянулся ребенок его предметом чаще всегооказывается либо непосредственно сама ласково улыбающаяся и «разговаривающая» сним мать, либо продолжающая ее руку и безусловно неотличимая ребенком от материяркая и тоже наделенная своим «голосом» погремушка. Либо, наконец, та же «говорящая»погремушка, подвешенная матерью над его кроваткой в зоне наибольшей доступностидля активности ребенка.
Иначе говоря, мать как бы собирает,фокусирует на себя все поначалу случайные и разнонаправленные движения ребенка,так, что в итоге, во-первых, между дотоле абстрактными шевелениями ребенка впервыеустанавливаются рефлексивное отношение, обеспечивающее устойчивую целостностьвнешнепредметной активности ребенка. Во-вторых, предметом этого первогоактивного в собственном смысле слова действии ребенка оказывается мать, аточнее на этом этапе просто человек, человек как таковой. И, наконец,в-третьих, между взошедшим но эту новую ступень целостности ребенком и миромвзрослых людей на этой основе возникает принципиально новое внешнеерефлексивное отношение.
В материнской утробе ребенка связывала сматерью пуповина. Затем, после рождения между матерью и висцеральным ребенкомустановилось слабое рефлексивное отношение, внутри которого ребенок еще необособлен как отдельный человеческий индивид, но выступает скорее какабстрактный желудок. И лишь после того, как на исходе второго месяца жизниспонтанные шевеления отдельных органов ребенка превращаются в целостную,направленную на другого человека активность, причем такую специфическуюактивность, в которой пока еще не различены предметное и рефлексивноеотношения, в которой другой человек выступает и как всеобщий предмет, своегорода предмет-предметов, в котором на данном этапе для ребенка воплощено всебогатство предметного мира, и в то же время как сторона рефлексивного отношенияв их общем предметном отношений к миру, а значит как субъект отношения в высшейстепени неутилитарного, как субъект чистого межчеловеческого общения.
Возникновения такого целостного,направленного на другого человека, а через него и на весь предметный мир потокарефлексивной активности, все более и более мощной струей бьющего из ребенка,есть также не реактивный, а всецело спонтанный процесс. Его невозможно нипонять, ни представить как реакцию на то или иное воздействие «внешней среды».Напротив, именно этой спонтанно пробуждающейся в нем человеческой активностью,направленной на другого человека, на человека вообще и создающей между ребенкоми другим человеком мощнейшее рефлексивное поле, превращающее любую внешнюювещь, попавшую в сферу действия этого поля, в его, ребенка, предмет, ребенок, апозднее уже взрослый человек преобразует и творит человеческий предметный мир.
Однако, специфически человеческаяактивность, будучи активностью спонтанной, не может ни возникнуть, нисохраниться вне системы рефлексивных отношений, связывающих одного человека сдругим. Вне такой связи, объединяющей индивидов в совместном производстве ихжизни, активность абстрактного человека сначала до неузнаваемости искажается, азатем и вовсе затухает. У младенцев подобная ситуация известна как синдромгоспитализма. У народов, живущих родоплеменным строем, ту же природу имеетравнозначное смерти наказание посредством изгнания провинившегося из рода, такназываемый остракизм. Разрыв или нарушение межчеловеческих рефлексивных связей,обусловленный смертью близких, войной или заключением в тюрьму, да и множествомдругих причин — всех не перечтешь — является подлинной причиной многихнравственных, психических и соматических страданий, приводящих зачастую и ксмерти человека.
И, наконец, у индивида на нисходящейкривой человеческого развития в соответствии с законом Рибо последней передсмертью распадается и угасает именно эта рефлексивная активность, связывающаяумирающего человека с миром людей. Уже после того, как, казалось бы, давно иокончательно угасло сознание умирающего, он еще продолжает отвечать пожатиемруки на вложенную в его ладонь человеческую руку. Когда оборвется и этапоследняя ниточка, связывающая его с другими людьми — человек умер, хотякакое-то недолгое время его тело еще будет по инерции существовать наабстрактно висцеральном уровне организации.
Заключение
Общий анализ материалов исследованияпозволяет сделать ряд выводов:
1. Идея рефлексивности отношения субъектак миру определяет исходный принцип построения теоретической моделиразвивающейся психической реальности в культурно-деятельностной психологии.
2. Обращение Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьеваи Э.В.Ильенкова к теоретическому наследию Б.Спинозы служит свидетельствомединого подхода перечисленных авторов к решению фундаментальных проблемтеоретической психологии.
3. Понятие мыслящего тела (Б.Спиноза –Э.В.Ильенков) содержит в себе прообраз идеи рефлексивности (рефлексивнойактивности) в современной психологии.
4. Методологическое значение идеирефлексивности может быть актуализировано лишь в ходе категориальногоосмысления содержания ключевых проблем, на решение которых направлен данныйподход: проблемы генетического критерия психики, уровней филогенетическойорганизации психического, интериоризации, соотношения аффекта и интеллекта.
5. Спинозовская трактовка мышления какатрибута Субстанции (Природы) предполагает выработку содержательноготеоретического понимания жизни, определяющего возможности раскрытия своеобразияее психической формы.
6. Теоретическое понимание жизни какособой активности, определяемой единством спонтанности, продуктивности ипредметности, наиболее адекватно специфике предмета психологии. При этом жизньорганизма, для которого его предметная активность является его снятымотношением к самому себе, а его отношение к самому себе — его снятой предметнойактивностью, выступает как собственно психическая форма жизни.
7. Наличие рефлексивного отношения внутриживой системы может быть рассмотрено как филогенетический критерий психики.
Разумеется, данные выводы далеко неисчерпывают обсуждаемый в нашем исследовании круг проблем. Их перечисление лишьподчеркивает принципиальную незавершенность теоретического исследования, еслионо не разомкнуто даже не столько в психологическую, сколько в широкую социальнуюпрактику и не отражено, не рефлектировано от нее в себя, в теоретический,категориальный анализ. Впрочем, этазадача уже выходит за рамки данной работы, а по существу и за границывозможности одного автора.
Библиография
1. Авдеева Н.Н. Развитие образасамого себя у младенца: Автореф. дис. канд. психол. наук. – М., 1982. – 22 с.
2. Албанезе Дж., Суздалев И.Н…Динамика биомолекул: новый метод исследования. — В международном ежегоднике«Будущее науки», п. 18. М., 1985
3. Анохин П.К. Избранные труды. – М.:Наука, 1978. – 400 с.
4. Бахтин М.М. К философии поступка.// Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984 – 1985. – М., 1986.– С. 80-160.
5. Бернар К. Жизненные явления общиеживотным и растениям. С-Пб., 1878.
6. Бернштейн Н.А. О построениидвижений. – М., 1947. – 255 с.
7. Бернштейн Н.А. Очерки пофизиологии движений и физиологии активности. – М.: Медицина, 1966. – 349 с.
8. Божович Л.И. Личность и ееформирование в детском возрасте. – М.: Педагогика, 1968. – 464 с.
9. Божович Л.И., Конникова Т.Е. Онравственном развитии и воспитании детей. // Вопросы психологии, 1975. – № 1. –С. 80-89.
10. Божович Л.И., Морозова Н.Г.,Славина Л.С. Развитие мотивов учения у советских школьников. // Известия АПНРСФСР. – М., 1951. – Вып. 36.
11. Братусь Б.С. Аномалии личности. –М.: Мысль, 1988. – 301 с.
12. Брунер Дж. Онтогенез речевыхактов. // Психолингвистика. / Под ред. А.М. Шахнаровича. – М.: Прогресс, 1984.– 368 с.
13. Брунер Дж. Психология познания (запределами непосредственной информации). – М.: Прогресс, 1977. – 414 с.
14. Бюлер Ш., Тюдор-Гарт Б., Гетцер Г.Социально-психологическое изучение ребенка первого года жизни. / Под ред. Л.С.Выготского. – М. – Л.: Госмедиздат, 1931. – 234 с.
15. Вагнер В.А. Возникновение иразвитие психических способностей. Л., 1924-25
16. Валлон А. От действия к мысли.Пер. с франц. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1956. – 238 с.
17. Валлон А. Психическое развитиеребенка. – М.: Просвещение, 1967. – 196 с.
18. Венгер А.Л. О значении измененияпозиции ребенка для формирования у него новых типов организации действий. //Новые исследования в психологии, 1979. – № 1. – С. 65-69.
19. Вилли К., Детье В. Биология. //Мир. М., 1974, с. 31.- 820 с.
20. Выготский Л.С. Собрание сочинений:В 6-ти т. Т. 2. – М.: Педагогика, 1982. – 361 с.
21. Выготский Л.С. Собрание сочинений:В 6-ти т. Т. 3. – М.: Педагогика, 1983. – 328 с.
22. Выготский Л.С. Собрание сочинений:В 6-ти т. Т. 4. Детская психология. / Под ред. Д.Б.Эльконина. – М.: Педагогика,1984. – 432 с.
23. Выготский Л.С. Проблемыдефектологии. – М.: Просвещение, 1995. – 527 с.
24. Выготский Л.С. Развитие высшихпсихических функций. Из неопубликованных трудов. – М., 1960. – 363 с.
25. Гальперин П.Я. Введение впсихологию. – М., 1976. – 150 с.
26. Гальперин П.Я. К исследованиюинтеллектуального развития ребенка. // Вопросы психологии, 1969. – № 1. – С.15-25.
27. Гальперин П.Я. Психологическоеразличие орудий человека и вспомогательных средств у животных и его значение:Канд. дис. – Харьков, 1936.
28. Гальперин П.Я. Психология мышленияи учение о поэтапном формировании умственных действий. // Исследования мышленияв советской психологии. – М., 1966. – С. 236-277.
29. Гальперин П.Я. Развитиеисследований по формированию умственных действий. // Психологическая наука вСССР. – Т. 1. – М., 1959 (б). – С. 441-469.
30. Гальперин П.Я. Типы ориентировки итипы формирования действий и понятий. // Доклады АПН РСФСР, 1959 (а). – № 2.
31. Гегель. Энциклопедия философскихнаук. М., 1975, т. 2, с. 558.
32. Гегель. Энциклопедия философскихнаук. М., 1975, т. 2, с. 558.
33. Гельвеций К.А. О человеке, егоумственных способностях и его воспитании. // Хрестоматия по истории зарубежнойпедагогики. / Под ред. А.И. Пискунова. – М.: Просвещение, 1971. – С. 255-265.
34. Гольданский В. Возникновение жизнис точки зрения физики. «Коммунист», № I, 1986.
35. Гордеева П.Д., Зинченко Б.П.Функциональная структура действия, М., 1982
36. Гордеева П.Д., Зинченко Б.П.Функциональная структура действия, М., 1982.
37. Гробстайн К. Стратегия жизни. М.,1968, с. 89.
38. Гросберг А.Ю., Хохлов А.Р. Полимерыи биополимеры: взгляд физиков-теоретиков. — В международном ежегоднике«Будущее науки», №. 18. М.,1985.
39. Давыдов В. В., Маркова А.К.Концепция учебной деятельности школьников. // Вопросы психологии, 1981, № 6.
40. Давыдов В. В., Маркова А.К.,Эльконин Д.Б. Основные вопросы современной психологии детей младшего школьноговозраста. // Проблемы общей, возрастной и педагогической психологии. – М.,1978.
41. Давыдов В.В. Виды обобщения вобучении. – М.: Педагогика, 1972. – 424 с.
42. Давыдов В.В. Теория развивающегообучения. – М.: ИНТОР, 1996. – 544 с.
43. Декарт Р. Избранныепроизведения.// Мысль. М., 2004 – 655 с.
44. Дидро Д. Систематическоеопровержение книги Гельвеция «Человек». // Хрестоматия по истории зарубежнойпедагогики. / Под ред. А.И. Пискунова. – М.: Просвещение, 1971. – С. 266-271.
45. Запорожец А.В. Некоторыепсихологические вопросы развития музыкального слуха у детей дошкольноговозраста // Избранные психологические труды: В 2-х т. Т. I. Психическоеразвитие ребенка. – М.: Педагогика, 1986а. –С. 78-84.
46. Запорожец А.В. Основные проблемыонтогенеза психики // Избранные психологические труды: В 2-х т. Т. I.Психическое развитие ребенка. – М.: Педагогика, 1986б. – С. 223-257.
47. Запорожец А.В. Избранныепсихологические труды. М.,1986
48. Зинченко В.П.Культурно-историческая психология и психологическая теория деятельности: живыепротиворечия и точки роста. // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология, 1993. – № 2. –С. 41-51.
49. Ильенков Э.В. Диалектическаялогика. //Политиздат.М. 1974. – 268.
50. Исследование развитияпознавательной деятельности. / Под ред. Дж. Брунера, Р. Олвера, П. Гринфилда. –М.: Педагогика, 1971. – 392 с.
51. Коул М., Скрибнер С. Культура имышление. Психологический очерк. – М.: Прогресс, 1977. – 264 с.
52. Леви-Брюль Л. Первобытноемышление. – М.: Атеист, 1930. – 340 с.
53. Левин К. Динамическая психология:Избранные труды. – М.: Смысл, 2001. – 572 с.
54. Леви-Строс К. Структурнаяантропология. – М.: Наука, 1983. – 536с.
55. Леонтьев А.Н., Избранныепсихологические труды. М., 1983. – 356 с.
56. Леонтьев А.Н. Деятельность,сознание, личность. // Смысл. М. 1981. – 346 с.
57. Леонтьев А.Н. Избранныепсихологические произведения: В 2-х т. Т. I. – М.: Педагогика, 1983(а). – 392с.
58. Леонтьев А.Н. Избранныепсихологические произведения: В 2-х т. Т. II. – М.: Педагогика, 1983(б). – 320с.
59. Леонтьев А.Н. О формированииспособностей // Вопросы психологии, 1960. – № 1. – С. 7-17.
60. Леонтьев А.Н. Проблемы развитияпсихики..// Издательство московского униваерситета. М. 1981 – 583.с.
61. Лисина М.И. Генезис форм общения удетей // Принцип развития в психологии. – М.: Наука, 1978. – С. 268-294.
62. Лисина М.И. Общение детей совзрослыми и сверстниками: общее и различное. // Исследования по проблемамвозрастной и педагогической психологии. – М.: НИИ ОП АПН СССР, 1980. – С.3-32.
63. Лисина М.И. Проблемы онтогенезаобщения. – М.: Педагогика, 1986. – 144 с.
64. Локк Д. Опыт о человеческомразуме, пер. с англ. – М.: Тип. И.Н. Кушнарева, 1898.
65. Лурия А.Р. Об историческомразвитии познавательных процессов. Экспериментально-психологическоеисследование. – М.: Наука, 1974. – 172 с.
66. Лурия А.Р. Основы нейропсихологии.– М., 1973.
67. Обухова Л.Ф. Концепция Жана Пиаже:за и против. – М.: Изд-во МГУ, 1981.
68. Обухова Л.Ф. Этапы развитиядетского мышления (формирование элементов логического мышления у ребенка). –М., 1972. – 152 с.
69. Павлов И.П. Поли. собр. соч., — М.: Л., 1951, т.III, кн.2, с.324
70. Перре-Клермон А.Н. Роль социальныхвзаимодействий в развитии интеллекта детей. – М.: Педагогика, 1991. – 248 с.
71. Петровский А.В. Развитие личностии проблема ведущей деятельности. // Вопросы психологии, 1987. – № 1. – С.15-26.
72. Петровский В.А. Личность впсихологии: парадигма субъектности. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. – 512 с.
73. Пиаже Ж. Избранные психологическиетруды. – М.: Просвещение, 1969. – 659 с.
74. Пиаже Ж. Теория Пиаже. // Историязарубежной психологии (30 – 60-е гг. XX в.). Тексты. / Под ред. П.Я.Гальперина, А.Н. Ждан. – М.: Изд-во МГУ, 1986. – С. 232-292.
75. Поддьяков Н.Н. Мышлениедошкольника. – М.: Педагогика, 1977.
76. Поливанова К.Н. Психологическоесодержание подросткового возраста // Вопросы психологии. – 1996. – № 1. – С.20-33.
77. Полуянов Ю.А. Диагностика общего ихудожественного развития детей по их рисункам. Пособие для школьных психологов.– М. – Рига: ПЦ «Эксперимент», 2000. – 160 с.
78. Рубинштейн С.Л. Основы общейпсихологии, изд. 2… – М.: Учпедгиз, 1946. – 704 с.
79. Рубинштейн С.Л. Проблема деятельностии сознания в системе советской психологии // Ученые записки Московскогоуниверситета, 1945, вып. 90.
80. Рубинштейн С.Л. Проблемы общейпсихологии. – М., 1976. – 416 с.
81. Рубинштейн С.Я. Экспериментальныеметодики патопсихологии. – М.: Медицина, 1970. – 215 с.
82. Слободчиков В.И. Психологическиепроблемы становления внутреннего мира человека. // Вопросы психологии, 1986. –№6. – С. 14-22.
83. Слободчиков В.И. Становлениерефлексивного сознания в раннем онтогенезе. // Проблемы рефлексии. – Новосибирск:Наука, 1987. – С. 60-68.
84. Социально-исторический подход впсихологии обучения. / Под ред. М. Коула. – М.: Педагогика, 1989.
85. Спиноза Б. Избранные произведения// Политиздат. М., 1957. т.1 625.
86. Торндайк Э.Л. Принципы обучения,основанные на психологии. – М., 1930.
87. Фельдштейн Д.И. Психологиявзросления: структурно-содержательные характеристики процесса развитияличности. – М.: Флинта, 1999.
88. Фигурин Н.Л., Денисова М.П. Этапыразвития поведения детей в возрасте от рождения до одного года. / Под ред. Н.М.Щелованова, Н.М. Аксариной. – М.: Медгиз, 1949. – 103 с.
89. Фрейд А. Норма и патологиядетского развития: Пер. с нем. – М., 1990.
90. Фрейд А. Психология Я и защитныемеханизмы: Пер. с англ. – М.: Педагогика, 1993. – 144 с.
91. Фрейд З. «Я» и «Оно». Труды разныхлет: Пер. с нем. Кн. 2. – Тбилиси: «Мерани», 1991. – 428 с.
92. Фрейд З. Введение в психоанализ.Лекции: Пер с нем. – М.: Наука, 1989. – 455 с.
93. Хомский Н. Язык и мышление. – М.:Изд-во МГУ, 1972(б). – 122 с.
94. Шредингер Э. Что такое жизнь сточки зрения физики? М., 1947
95. Эйген М., Винклер Г. Игра жизни.М., 1979
96. Эльконин Б.Д. Введение впсихологию развития (в традиции культурно-исторической теории Л.С. Выготского).– М.: Тривола, 1994. – 168 с.
97. Эльконин Д.Б. Детская психология.– М., 1960. – 328 с.
98. Эльконин Д.Б. Избранныепсихологические труды. – М.: Педагогика, 1989. – 560 с.
99. Эльконин Д.Б. К проблемепериодизации психического развития в детском возрасте // Вопросы психологии.1971. – № 4 – С. 5-20.
100. Эльконин Д.Б. Психология игры. –М.: Педагогика, 1978. – 304 с.
101. Bowlby J. Maternal careand mental health. – Geneva, 1951. – 166 p.
102. Cole M. Society, mindand development. // The Child and Other Cultural Inventions. / Ed. by CesselF.S., Siegel A.W. – New York etc.: Praeger, 1983. – P. 89-114.
103. Cole M., Bruner J.S.Preliminaries to a theory of cultural differences. // Seventy-First Yearbook ofthe National Society for the Study of Education. – Chicago, 1972. – Pp.161-179.
104. Cole M., Sharp D.W.,Lave C. The cognitive consequences of education: some empirical evidence andtheoretical misgivings. // Urban Review, 1976. – Vol. 9. – P. 218-233.
105. Duffy E. Activation andBehavior. – New York, 1962.
106. Durkheim E., Mauss M.Primitive Classification. – Chicago: University of Chicago Press, 1963. – 96 p.