Лекции по древней русской истории до конца XVI века

М.К.ЛЮБАВСКИЙ

_____________________________________________

Издание четвертое,

дополненное

Рекомендовано

в качестве учебного пособия

для студентов высших учебных заведений,

обучающихся по историческим

специальностям

Санкт-Петербург

2000

ББК 63.3(2)

Л 93

Любавский М. К.

Л 93 Лекции по древней русской истории до конца XVI века. 4-е изд., доп. — СПб.: Издательство «Лань», 2000. — 480с. — (Мир культуры, истории и философии).

ISBN 5-8114-0300-3

В книгу Матвея Кузьмича Любавского (1860-1936), одного из крупнейших русских историков, ученика В. О. Ключевского, вошли очерки по истории Киевской и Северо-Восточной (т. е. Суздальско-Московской) Руси, которые мыслились ученым как курс лекций. В этой классической работе объединены плоды исследований как самого ученого, так и его учителя, В. О. Клю­чевского, чей «Курс русской истории» в значительной мере явил­ся базовым для «Лекций».

Работа М. К. Любавского выполнена в русле академических традиций русской науки и отличается тщательным изучением исторических документов.

Издание предназначено для студентов и преподавателей ву­зов и всех интересующихся русской историей и развитием науч­ной исторической мысли.

ББК 63.3(2)

Редакционный совет:

А. Я. ДЕГТЯРЕВ— председатель,

И. Я. ФРОЯНОВ, В. С. ПУШКАРЕ В.

Ю. В. КРИВОШЕЕВ, Ю.А. САНДУЛОВ

Оформление обложки

С. ШАПИРО, А. ОЛЕКСЕНКО

Охраняется законом РФ об авторском праве.

Воспроизведение всей книги или любой ее части

запрещается без письменного разрешения издателя.

Любые попытки нарушения закона будут

преследоваться в судебном порядке.

Издательво «Лань», 2000

Т.Г. Ливанова, 2000

Издательство «Лань»,

Художественное оформление,2000

К ЧИТАТЕЛЯМ

МОЙ отец, Матвей Кузьмич Любавский, родился за год до отмены крепостного права в 1860 г. на Рязанщине, в семье сельского дьячка. Отец его Козьма Иванович был не особо силен в грамоте, а мать Матрена Федотовна и вовсе была неграмотна. Семья, принадле­жавшая к низшему слою сельского духовенства, в кото­рой было трое детей, жила бедно.

Отец, старший ребенок в семье, с раннего возраста проявил большие способности к грамоте, которой его сначала учил дед, а затем дядя — священник соседнего села.

После окончания духовного училища в г. Сапожке отец в 14 лет был отправлен учиться в Духовную Рязан­скую семинарию. Уже с этого момента он начал подра­батывать себе на жизнь, давая уроки отстающим учени­кам. Учился он весьма хорошо, а помощи от родителей получать не мог, так как в это время у них случилась беда — сгорел дом. В 1878 г., возымев горячее желание посвятить себя изучению истории, сдал экстерном курс в семинарии и поехал поступать на историко-филологи­ческий факультет в Московский университет. Помог ему дядя, который приобрел ему сапоги и пальто и дал денег на дорогу.

Поступив в Московский университет, несмотря на очень тяжелое материальное положение, полностью оку­нулся в учебу у своих великих учителей — В. И. Герье, Н. А. Панова, В. О. Ключевского, Ф. И. Буслаева и дру­гих.

Кандидатскую работу написал основательно, был удо­стоен за нее золотой медали и после этого был оставлен в университете для приготовления к профессорскому зва­нию, где прошел все ступени службы вплоть до ректора.

С этого момента начинается подвижнический, блес­тящий путь служения науке в области русской истории, который совмещен с обширной преподавательской дея­тельностью, занятиями во многих научных обществах, архивном деле.

«Никакое совершенствование жизни, никакой про­гресс невозможен для страны и племени, если все жи­вые и творческие силы его будут уходить на сторону, не будут работать дома, на местах, если всегда будут смот­реть в сторону, стремиться туда, где живется веселее и радостнее, чем в тихой, серой, заплаканной Родине», — так считал Матвей Кузьмич. Он остался дома до смерт­ного часа.

Я буду бесконечно счастлива, если наше молодое поколение сможет пользоваться трудами моего отца, так как до сей поры его имя и его труды, к сожалению, были знакомы довольно узкому кругу специалистов.

Позвольте мне напоследок привести слова о моем отце президента Академии наук СССР академика М. В. Кел­дыша, которые он написал в письме, адресованном мне, от 15 марта 1968 г.:

«Сохранение творческого наследия Вашего отца яв­ляется не только признанием его больших заслуг перед отечественной наукой, но имеет серьезное значение для дальнейшего глубокого изучения проблем истории Рос­сии, чему посвятил свою жизнь крупный ученый стра­ны — академик Матвей Кузьмич Любавский».

В. М. ЛИВАНОВА-ЛЮБАВСКАЯ М. К. ЛЮБАВСКИЙ (1860-1936)

В КОНЦЕ XIX-первой трети XX в. Матвей Кузьмин Любавский являлся одной из крупней­ших фигур в русской исторической науке. Он принад­лежал к кругу русских историков, поднявших отече­ственную историографию до общеевропейского научного уровня. Будучи автором фундаментальных монографий, ведущим специалистом по ряду исторических проблем, М. К. Любавский также занимался активной препода­вательской деятельностью, был талантливым организа­тором науки.

В 1929 г. М. К. Любавский стал академиком АН СССР, но в 1930 г. был арестован, сослан и... забыт. Как и его труды, которые в отличие от работ его коллег-историков (С. Ф. Платонова, А. Е. Преснякова, П. Г. Любомирова), его учителя — В. О. Ключевского, переиздан­ных в конце 30-х гг., — больше не издавались. Не последнее значение в их «забытости» имели идеологи­ческие и политические факторы, с ними связано и умол­чание имени М. К. Любавского, известного в научных кругах, но мало известного широкому кругу всех инте­ресующихся русской историей.

Предлагаемые курсы университетских лекций по рус­ской истории являются третьей публикацией трудов М. К. Любавского за почти 70 последних лет1: лишь не­давно вышла его работа (с 20-х гг. хранившаяся в архи­ве) «Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века» (М., 1996) и буквально только что курс лекций «Историческая география России в связи с колонизацией» (СПб., 2000).

1 Любавский М. К.: 1) Лекции по древней русской истории до кон­ца XVI века. М., 1915 (второе и третье издание этого курса вышли соответственно в 1916 и 1918 гг.); 2) Русская история XVII и первой четверти XVIII вв. Курс читанный в весеннем семестре 1911 г. М., 1911; 3) Русская история XVIII в. (По запискам слушателей). М., 1913.

* * *

Матвей Кузьмич Любавский родился 1(14) августа 1860 г. в селе Большие Можары Сапожковского уезда Рязанской губернии в семье дьячка. Учился в духовном училище и семинарии, а в 1878 г. поступил на истори­ко-филологический факультет Московского университе­та.2 К этому времени Московский университет, наряду с Санкт-Петербургским, становится центром быстро раз­вивающейся исторической науки, достижения которой неотъемлемы от общего культурного расцвета «серебря­ного века». Поступив в университет, М. К. Любавский попал в поле сложившейся и складывающейся традиции, которую он был призван в будущем развивать и продол­жать. В это время на историко-филологическом факуль­тете преподавали такие знаменитые ученые старшего по­коления, как В. И. Герье, И. В. Цветаев, Ф. И. Буслаев, Н. А. Попов, в 1879 г. преподавателем кафедры русской истории становится В. О. Ключевский, который был из­бран на это место по смерти своего знаменитого учителя С. М. Соловьева.

2 Дегтярев А. Я., Иванов Ю. Ф., Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие // М. К. Любавский. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века. М., 1997. С. 8.

В свою очередь, под руководством В. О. Ключевского выросла целая плеяда видных

русских историков, труды которых, по мнению историографов, «объединяет ряд общих качеств: широта постановки вопроса, значи­тельный хронологический охват, отчетливая проблемность».3 Учениками В. О. Ключевского были П. Н. Ми­люков, Н. А. Рожков, А. А. Кизеветтер, М. М. Богослов­ский, М. К. Любавский.

3 Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974. С. 375.

По представлению В. О. Ключевского и декана фа­культета Н. А. Попова М. К. Любавский после оконча­ния университета в 1882 г. и блестящей защиты канди­датского сочинения (оно было удостоено премии и золотой медали) был оставлен для приготовления к профессорс­кому званию по кафедре русской истории.4 Но прошло долгих двенадцать лет, прежде чем он защитил магис­терскую диссертацию «Областное деление и местное уп­равление Литовско-Русского государства ко времени из­дания первого Литовского статута» (М., 1892). Ко времени создания труда разработка вопросов истории Западной и Юго-Западной Руси становится актуальной — «дости­жения в области изучения литовско-русской истории и издание огромного археографического материала позво­лили перейти к обобщениям, выполнявшимся уже на новом, более высоком уровне, чем это было в предше­ствующий период» .5

4Дегтярев А. Я., Иванов Ю. Ф., Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие. С. 9.

5Дворниченко А.Ю. Русские земли Великого княжества Литовского. СПб., 1993. С. 9.

Самостоятельная источниковедческая работа с «Ли­товской метрикой» позволила детально разработать про­блемы социально-политической структуры такого слож­ного объединения как Литовско-Русское государство. Этот фундаментальный труд «составил эпоху в изуче­нии Западной Руси и проложил дорогу для следующих работ самого Любавского, а равно и других исследова­телей».6

6 Вернадский Г. В. Русская историография. М., 1998. С. 158

С 1894 г. начинается преподавательская деятельность М. К. Любавского на историко-филологическом факуль­тете Московского университета,7 где он проработает бо­лее тридцати лет и пройдет путь от приват-доцента до ректора. Помимо лекций по истории Западной Руси и семинаров, тематически связанных с собственными на­учными исследованиями, М. К. Любавский начинает читать курс «Историческая география России в связи с колонизацией» (1897-1899 гг.), а также «История за­падных славян» (1899 г.).8 Таким образом, уже на ран­нем этапе творчества ученого определяется основной круг его научных интересов.

В начале XX в. в Москве и Петербурге было издано несколько учебных пособий по русской исторической географии, становившейся в то время самостоятельной научной и учебной (в университетах) дисциплиной. Были выработаны специфические приемы и методы историко-географических исследований, определена проблемати­ка, выявлена источниковая база. За относительно корот­кое время (примерно с 50-х гг. XIX в.) было опубликовано большое количество историко-географических исследо­ваний, охватывающих разные периоды истории России самые широкие географические области страны. Спе­цификой этих исследований изначально являлся синте­тический, комплексный подход к поиску и освоению материала, широкое использование данных археологии, этнографии, лингвистики, географии. Главная задача исторической географии формулировалась как изучение взаимного влияния общества и природной среды. (Как видим, уже в начале века научные поиски на стыке естественнонаучных и гуманитарных дисциплин специ­алистами различных отраслей научного знания призна­вались перспективными.)

7 Дегтярев А. Я., Иванов 10. Ф; Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие. С. 14.

8 Курс по истории западных славян был опубликован в 1917 и 1918 гг. О его значении см.: Там же. С. 22-26.

В изложении курса «Исторической географии» М. К. Любавский развивает и доказывает идею о важ­ной роли «влияния внешних природных условий на склад и ход русской народной жизни». Тезис о решающем значении географических условий России для ее исто­рического развития и связанное с этим положение о колонизации страны населением как его характерней­шей черты был впервые выдвинут в «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева. Ученик С. М. Со­ловьева В. О. Ключевский поддерживает эту концепцию и видит в факторе непрерывной русской колонизации на­циональное своеобразие ее исторического пути. В. О. Клю­чевский утверждает, что «история России есть история страны, которая колонизуется», и предлагает в связи с этим новую периодизацию истории страны, соответствен­но этапам колонизации. Теоретическая схема В. О. Клю­чевского и легла в основу курса М. К. Любавского. Ис­торик ставит задачу проследить направления, этапы и условия русской колонизации, объяснить причины ши­рочайшего охвата колонизационным движением огром­ных территорий страны. Наряду с большим опытом скру­пулезной работы с самыми разнообразными источниками, М. К. Любавскому был присущ блестящий талант обоб­щения. Вокруг основной идеи курса группируется ог­ромное количество фактов, наблюдений, выводов, созда­ется монументальное историческое полотно.

Вместе с тем, центральной в его творчестве продол­жает оставаться история Великого княжества Литовско­го. Исследуя эволюцию государственного организма Ли­товско-Русского государства М. К. Любавский обращается к истории литовско-русского сейма. В 1902 г. ученый защищает докторскую диссертацию «Литовско-русский сейм» и удостаивается степени доктора русской исто­рии. Благодаря высокой оценке труда в научных кру­гах, автор получил широкую известность и солидную научную репутацию. В этом же году М. К. Любавский по рекомендации В. О. Ключевского занимает его место заведующего кафедрой русской истории.9 Вместе с по­лучением этого чрезвычайно важного поста (быть пре­емником В. О. Ключевского на кафедре было особенно почетно) увеличивается преподавательская нагрузка, вырастает количество административных обязанностей. М. К. Любавский читает лекции по «Древней русской истории», ведет источниковедческие семинары, читает курсы по исторической географии и истории западных славян.10

9 Дегтярев А. Я., Иванов Ю. Ф„ Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие. С. 16.

10 Там же.

Кризис власти в стране в 1905-1907 гг. и подъем социально-политического движения затронул и научное сообщество России. Сложившаяся к началу XX в. про­фессиональная корпорация ученых находилась в целом на либеральных позициях и свою роль в политическом процессе оценивала, исходя из общих задач науки в преобразовании России. Конкретные действия московс­кой профессуры, поддержанные другими учебными цен­трами страны, были направлены на достижение автоно­мии высшей школы и реформу высшего образования. Результатом движения стало введение в августе 1905 г. «Временных правил», по которым университеты полу­чали права ограниченной автономии. Преподавательс­кий состав в лице Совета университета получил право самому избирать ректора, и первым избранным ректо­ром Московского университета стал С. Н. Трубецкой.

О политических взглядах М. К. Любавского можно судить по ряду высказываний в письмах и статьях в «Голосе Москвы». Ученый отмежевывается от партий как правого, так и левого толка, политика которых, по его мнению, губительна для государства. Думается, что опыт историка-исследователя, привыкшего к взвешен­ным оценкам социально-политических процессов зас­тавлял придерживаться М. К. Любавского достаточно консервативных позиций. Отрицательно относился ученый и к массовому революционному студенческому дви­жению, которое делало университет ареной непрерыв­ных столкновений с полицией и призывал «вернуть его к прямому назначению служения науке».11

н Там же. С.17.

По драматическому стечению обстоятельств именно М. К. Любавскому суждено было возглавить Московс­кий университет в кризисное для московской науки вре­мя. В 1911 г. в результате деятельности министра на­родного просвещения Л. А. Кассо, направленной на ущемление университетской автономии, ректор А. А. Ма­нуйлов и ряд виднейших профессоров и преподавателей подали в отставку и вышли из университета.12 В эти дни М. К. Любавский обращается к Совету университета с призывом «отстоять во что бы то ни стало нашу alma mater, спасти все, что только можно».13 М. К. Любав­ский отстаивает, прежде всего, интересы университета как крупнейшего научного и культурного центра страны, разрушение которого недопустимо. Советом университе­та историк был избран ректором (до этого с 1908 г. он являлся деканом историко-филологического факульте­та; ректором он останется до весны 1917 г.).

12 Многие из вышедших из университета профессоров принадлежа­ли к кадетской партии, в 1905 г. фактически созданной в его стенах, поэтому акция носила отчетливо «партийный» характер.

13 Дегтярев А. Я., Иванов Ю. Ф„ Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие. С. 18.

Помимо огромной ответственности, налагаемой вы­сокой административной должностью, непрерывной пре­подавательской деятельностью, ученый участвует в дея­тельности Московского общества истории и древностей российских. Будучи долгое время (с 1907 по 1917 гг.) секретарем ОИДР и редактором его печатного органа — «Чтений», М. К. Любавский в 1917 г. становится пред­седателем Общества. Ученый стремится стать достой­ным наследником своего учителя В. О. Ключевского, чья деятельность на этом посту способствовала широкой живой научной работе Общества, сделала его настоящим центром исторической науки. Научный труд и подвиж­ничество М. К. Любавского получили заслуженное при­знание и уважение научного сообщества. Об этом сви­детельствует адрес и сборник статей в его честь, приуроченный к 30-летию научной деятельности уче­ного. В адресе от лица петербургских коллег С. Ф. Пла­тонов писал: «Ваша учебно-общественная деятельность питает в нас чувство глубокого уважения и внутренней приязни к Вам, как к человеку, в котором целостно сочетались глубокая научность, мягкая гуманность и драгоценное чутье народности».14 В юбилейном сборни­ке участвовало 42 исследователя, среди них Д. И. Багалей, С. В. Бахрушин, М. М. Богословский, С. Б. Веселовский, Ю. В. Готье, И. И. Лаппо, С. Ф. Платонов, С. В. Рождественский. Сборник объединил ученых Мос­квы и Петрограда без деления на школы — русская исто­рическая наука была едина и чествовала своего достойно­го представителя сообща. В посвящении М. К. Любавскому говорилось: «В Вашем лице мы чтим крупного русского ученого, своими трудами в науке русской истории со­здавшего новую область, открывшего для научного ис­следования богатые источники истории Западной Руси и ставшего главой исследователей в этой области».15 Юбилейный сборник (единственный экземпляр, попав­ший в Москву) был поднесен коллегами М. К. Любавс­кому только в марте 1918 г.

Крушение монархии, поражения русской армии на фронтах, развал всех основ государственной жизни пе­реживались историком — искренним патриотом Рос­сии — трагически.

14 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее — ОР РНБ). Ф. 585. On. 1. Ед. хр. 1024.

15 Сборник статей в честь М. К. Любавского. Пг., 1917.

Судить об отношении М. К. Любавского к событиям революционного времени в определенной степени можно благодаря дневнику его коллеги Ю. В. Готье16, с кото­рым он находился в дружеских отношениях. Ю. В. Готье неоднократно пишет о М. К. Любавском как о наибо­лее «государственно мыслящем» человеке17 своего кру­га, с уважением подчеркивая его глубокий патриотизм. Первая мировая война для судьбы России, по мнению М. К. Любавского, есть «борьба на жизнь и на смерть» за государственную целостность и независимость. Ис­торик призывает оставить перед лицом опасности по­литические распри и амбиции, личные «алчные аппе­титы».18

16 Готье Ю. В. Мои заметки. М., 1997. С. 40 и др.

17 Там же. С. 40.

18 Любавский, М. К. О значении переживаемого момента. М., 1915. С. 8.

Тяжелые изменения в личной судьбе ученый пере­жил уже в феврале 1917 г., когда в Московский универ­ситет вернулись вышедшие в 1911 г. профессора. Рек­тор был причислен к «бывшим» и подвергся злобным нападкам. В письме к петербургскому коллеге-историку С. Ф. Платонову, с которым М. К. Любавского связыва­ли тесные душевные отношения, ученый пишет, скры­вая за иронией глубокую обиду: «Ни в какое „началь­ство" теперь не приходиться идти, да и не возьмут как „слугу старого режима", хотя мое отношение к старому режиму, как Вы знаете, было аналогичным отношению к Орде Александра Невского, а не Московских кня­зей».19 В такой обстановке М. К. Любавский не стал выдвигать свою кандидатуру на новый срок.

19 М. К. Любавский — С. Ф. Платонову // ОР РНБ. Ф. 585. Он. 1. Ед. хр. 1838.

Октябрьская революция явилась переломным эта­пом для судеб русской науки. Новая власть провозгла­шала новую радикальную политику в формировании науки и научных кадров. Отношение к научным работ­никам определялось их классовой чуждостью и колеба­лось от подозрительности до открытой враждебности. Ре­волюционная терминология подобрала им жутковатое название— «спецы». Одни ученые в такой обстановке не имели средств к существованию и жестоко бедствова­ли, другие уезжали из страны.

Для М. К. Любавского Октябрьская революция ста­ла наступлением того «якобинского деспотизма», кото­рым, по его мысли, была чревата политическая ситуа­ция в стране в начале века.20 Оценивая ее как катастрофу, ученый считает, «что все происходящее — есть кара Божия нашей буржуазии и интеллигенции, буржуазии — за то, что временем войны воспользовалась для наживы, интеллигенции — за ее легкомыслие, с которым она растаптывала институт монархии, смешивая ее с лично­стью монарха».21 Практическая же позиция историка была сходна с позицией большинства ученых академи­ческой и университетской среды, которые принимали неизбежность контактов и сотрудничества с Советской властью. В июле 1918 г. М. К. Любавский, вместе с кол­легами из Санкт-Петербургского университета, по при­глашению Наркомпроса принимает участие в совещании по реформе высшей школы и обсуждении проекта поло­жения об университетах. Известно, что М. К. Любавский был против проекта реформы и возражал П. К. Штерн­бергу и М. Н. Покровскому, отстаивая академические традиции высшей школы.22

20 См.: Дегтярев А. Я., Иванов Ю. Ф., Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие. С. 17.

21 М. К. Любавский-С. Ф. Платонову // ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 1. Ед. хр.1838.

22 Готье Ю. В. Мои заметки. С. 238.

Тотальная политизация и идеологизация затрагива­ла, прежде всего, общественные, гуманитарные дисцип­лины. В этих условиях старой «буржуазной» историчес­кой науке противопоставлялась новая, «которая строилась в основном на двух идеологических и методологических „китах": интернационализме (ибо, согласно большевис­тской идее, российская революция вскоре должна была перейти в мировую, и, следовательно, в изучении национальной истории не было необходимости) и учении о классовой борьбе — ядре марксизма — как движущей силе исторического процесса».23 Под ударом оказыва­лось, прежде всего, преподавание общественных дисцип­лин, в первую очередь - истории (особенно русской). В марте 1919 г. Наркомпрос принимает решение о реор­ганизации историко-филологических факультетов уни­верситетов в факультеты общественных наук (ФОНы) в которых активно насаждается марксистская идеология.

23Кривошеев Ю.В., Дворниченко А.Ю. Изгнание науки: российская историография в 20-х –начале 30-х годов ХХ века // Отечественная история.1992,№3. С. 145

В этот период, помимо преподавания на реорганизо­ванном факультете, М. К. Любавский много сил и вре­мени отдает архивному строительству, где его высокий профессионализм историка и археографа был особенно полезен. С 1918 г. М. К. Любавский является председа­телем Московского отделения ГУАД, проделывает ог­ромную работу по спасению архивов и фондов учрежде­ний и частных лиц. Ученый был инициатором создания Архивных курсов и с 1918 по 1930 гг. преподавал на них. Помимо этого М. К. Любавский выступает с проек­том создания в Москве и Петрограде первых в России Архивно-археографических институтов, участвует в на­учно-издательской деятельности.24 В 1929 г. историк избирается действительным членом АН СССР по отделе­нию общественных наук.

24 Карев Д. В. Участие академика М. К.Любавского в советском архивном строительстве //Советские архивы.1978. №2.С. 31-34.

К началу 30-х гг. становится очевидным, что парал­лельное сосуществование «буржуазной», основанной на прочных академических традициях науки, и «проле­тарской», вооруженной марксистской идеологией, не­возможно. Разворачивается грандиозная кампания, на­правленная против элиты русской исторической науки. Историки-марксисты во главе с М. Н. Покровским обвиняют русскую историографию в «национализме» и «великодержавном шовинизме», ставя под сомнение существование самого предмета «русская история». Травле в печати и публичных выступлениях подверга­ются С. Ф. Платонов, М. К. Любавский, С. В. Бахру­шин, Д. К. Зеленин, пострадала даже целая научная отрасль — краеведение.25

25 См.: Кривошеев Ю. В., Дворниченко А. Ю. Изгнание науки: рос­сийская историография в 20-х - начале 30-х годов XX века. С. 146.

Окончательному разгрому национальная историчес­кая школа подверглась в 1930 г. По сфабрикованному ОГПУ делу об организации контрреволюционного «Все­народного союза борьбы за возрождение свободной Рос­сии» был арестован сначала ряд ленинградских ученых во главе с С. Ф. Платоновым, а позже и московских. 9 августа 1930 г. был арестован М. К. Любавский. В ходе следствия 70-летний историк был обвинен в принадлеж­ности к «руководящему ядру» «союза» и осужден к «высылке в отдаленные места СССР сроком на 5 лет».26

26 Брачев В. С. «Дело историков» 1929-1931 гг. СПб., 1997. С. 84.

М. К. Любавский был выслан в Башкирию, в Уфу, где с 1932 по 1935 гг. работал сотрудником Института национальной культуры. Здесь М. К. Любавский про­должает заниматься историческими исследованиями. Темой их становятся проблемы истории башкирского землевладения, русская колонизация в Башкирии. Ученый скончался 22 ноября 1936 г. в Уфе. Полная гражданская реабилитация ученых, репрес­сированных в 1929-1931 гг. состоялась в 1966-1967 гг.27 М. К. Любавский был реабилитирован в августе 1967 г., а в сентябре Президиум АН СССР восстановил его «в спис­ках действительных членов АН СССР».28

27 Академическое дело 1929-1931 гг. Вып. 1. СПб., 1993. С. 209.

28Дегтярев А, Я., Иванов Ю. Ф; Карев Д. В. Академик М. К. Лю­бавский и его наследие. С. 37.

Ю.В. КРИВОШЕЕВ, Т. П. РИСИНСКАЯ ПРЕДИСЛОВИЕ

В 1910 году мной был издан, преиму­щественно в учебных целях, «Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включитель­но», составленный из лекций, читанных в Московском университете. В тех же, главным образом, целях изда­ются и настоящие «Лекции по древней русской исто­рии», читанные в университете и на Высших женских курсах в Москве. Эти «Лекции», содержащие очерки по истории Киевской и Северо-Восточной, т. е. Суздальско-Московской Руси, связаны с прежним «Очерком» и внеш­не, и внутренне. «Очерк» является собственно дополне­нием к ним, и если он издан раньше, то только потому, что издание его представлялось автору как более настоя­тельная потребность в учебном обиходе. Но в своей науч­ной концепции он связан с представлениями автора о ходе истории Киевской Руси, по отношению к которой Русь Литовская была как бы прямым продолжением, непосредственной преемницей, и о ходе истории Суздальско-Московской Руси как противоположном течении, хотя и вышедшем из одного с литовско-русской историей рус­ла. Эта внешняя и внутренняя связь исторических перс­пектив и склонила меня к решению напечатать также и лекции по истории Киевской и Суздальско-Московской Руси и таким образом дать общее построение русской истории во всех ее главных течениях, до конца XVI века, т. е. до того великого перелома, с которого ныне приня­то начинать уже новую русскую историю.

В объяснение эскизности и неравномерности изло­жения считаю должным указать, что это изложение велось в расчете на обязательное изучение слушателями классического «Курса русской истории» В. О. Ключев­ского. Мой собственный курс был в некоторых случаях расширением и дополнением этого курса, а с другой стороны, кратко касался того, что у Ключевского изло­жено с особой полнотой и обстоятельностью. Само собой разумеется, что помимо этих отличий состав и содержа­ние моего курса определились в зависимости от разных точек зрения на некоторые стороны русского историчес­кого процесса.

При печатании я счел полезным в учебных целях снабдить каждую лекцию указаниями на литературу, по которой можно ближайшим образом расширить изуче­ние вопроса, прежде чем погружаться в специальное изучение его.

Лекция первая. Доисторическое население Восточной Европы* и его культура

* В написании имен собственных сохранена орфография источни­ка. — Ред.

Ледниковый период в восточной Ев­ропе и первые следы человека.

Территория восточной Европы, на которой родился и вырос русский народ, является давнишним жилищем людей. Наши предки — славяне — расселялись по земле, содержащей в недрах своих человеческие останки и предметы быта многих тысячелетий.

Древнейшие следы пребывания человека в восточной Европе найдены в так называемых диллювиальных пла­стах, образовавшихся в отдаленную от нашего времени и современных климатических условий геологическую эпо­ху. В эту эпоху громадные ледники покрывали среднюю и восточную Европу и, двигаясь к морям, отрывали и перетирали залегавшие под ними каменные породы и, подтаивая, образовывали мощные потоки, которые сно­сили к морям и перемывали продукты разрушения кам­ней — лёсс, глину, песок, валуны и т. д. Глубокие и ши­рокие речные долины нынешней Европейской России — следы этих мощных потоков, устремлявшихся к морям. Человек жил в это время к югу от ледников, в окру­жении исчезнувших теперь и отчасти существующих животных, на которых он охотился, — мамонтов, носо­рогов, пещерных медведей, львов, гиен, волка-собаки, северных оленей. Кости этих животных вместе с костями человека, грубо обтесанными каменными орудиями, кос­тяными поделками и кусочками угля найдены в некото­рых местностях южной России. Эти местонахождения считаются археологами стоянками первобытных людей. Самая замечательная из них Кирилловская стоянка в Киеве. Она залегает под толстым наносом лесса, в слое песка, на глубине 13-20 метров под поверхностью и яв­ляется древнейшим свидетельством человеческой жизни в восточной Европе. Остатки человеческой жизни зани­мают здесь значительное пространство (около десятины) и содержатся в большом количестве; видно, что они на­коплялись здесь в течение продолжительного времени. Моложе этой стоянки по времени — Мизинская стоянка (около села Мизыня) над Десной в Черниговской губер­нии. Она открыта была под довольно толстым слоем лёс­са, но не таким все-таки, как Кирилловская стоянка, в слое выветрившегося ледникового щебня, который ле­жит над слоем лёсса толщиной в метр. Такое местона­хождение указывает на значительно позднейшее ее про­исхождение, по сравнению с Кирилловской стоянкой. На это указывает также и нахождение здесь наряду с остат­ками мамонта и носорога костей лося и северного оленя. Еще более молодой является стоянка Гонецкая, близ села Гонцов на р. Удае в Полтавской губернии. Эта стоянка расположена уже выше слоя лёсса, следовательно отно­сится уже к послеледниковому периоду. Кроме указан­ных трех стоянок подобные же следы первобытного чело­века найдены и в других местах южной России — в Киевской, Черниговской, Волынской, Подольской, Екатеринославской (близ Кривого Рога) губерниях, в пеще­рах Крыма, на Висле близ Пулав (Новая Александрия), в селе Костенках Воронежской губернии, близ села Кара­чарова на р. Оке в Муромском уезде. Вероятно, с течени­ем времени найдены будут и другие такие же стоянки.

Культура палеолитической эпохи.

Предметы, най­денные в этих стоянках, т. е. грубо обтесанные камен­ные орудия — скребки, ножи, наконечники, молоты, и костяные поделки (орнаментированные бивни мамонта), имеют большое сходство с такими же вещами первобыт­ного человека, найденными в той же обстановке и в западной Европе. Значит, эта эпоха первобытной куль­туры была когда-то общая для всей Европы. Эпоху эту по преобладанию грубо обтесанных каменных орудий принято называть палеолитической, или древнекамен­ной. Археологами она делится на несколько периодов, на несколько последовательных культур, причем вос­точноевропейская палеолитическая культура относится к культурам типа Солютре и Маделен, т. е. средней и поздней палеолитической эпохи.

Соображая по находимым остаткам, о быте человека в эту эпоху можно заключать, что он был зверолов и рыболов. Небольших животных он поражал кремневым копьем или стрелой и молотом; на крупных — мамон­тов, носорогов, оленей — он устраивал, вероятно, обла­ву, старался загнать их в яму, болото, озеро и здесь убивал. Домашних животных, если не считать волка-собаки, у первобытного человека рассматриваемой эпо­хи еще не было. Пищей для него служило мясо убивае­мых на охоте животных и рыба. Мясо он потреблял в сыром виде, соскабливая его с костей скребками и раз­резая каменными резцами. Впрочем, попадающиеся обо­жженные кости свидетельствуют, что первобытный че­ловек палеолитической эпохи умел уже пользоваться и огнем — этим великим культурным приобретением че­ловечества. Одеждой человека в это время служили, по всей вероятности, шкуры убиваемых им животных. Кро­ме того, от холода и непогоды он укрывался в естествен­ных углублениях и пещерах, где они были, например в Поднестровье и Крыму. В некоторых из них найдены были очаги, каменные орудия, расколотые кости — весь аксессуар палеолитической культуры. Каменные орудия приготовлялись из кремня, который при своей крепости и прочности легко поддавался обработке при помощи ряда ловких ударов. Но в общем орудия эти еще очень примитивны, сделаны при помощи простого отбивания, несколькими ударами, без мелкой обивки, без сверле­ных отверстий. При помощи этих орудий палеолитичес­кий человек обрабатывал дерево и кости, и в раскопках на Десне и Удае найдены костяные стрелы и шила. Глиняной посуды в эту эпоху человек еще не умел де­лать. При всей дикости человеку палеолитической эпо­хи присуще было, однако, чувство изящного, стремле­ние к украшению своего тела и обстановки. Для целей украшения служили привески из просверленных зубов пещерных медведей, костяные бусы в виде столбиков и т. п. Больших, сравнительно, успехов достиг палео­литический человек в резьбе по кости. В Кирилловской стоянке найден большой бивень мамонта, украшенный линейным рисунком, впрочем очень грубым; в Мизынской стоянке найдено много предметов, вырезанных из мамонтовой кости и орнаментированных. Некоторые изображения, особенно животных, прямо поражают сво­ей художественностью. Но при наличии эстетического чувства у первобытного человека не заметно еще чув­ства и сознания религиозного. Нет никаких признаков того, чтобы в палеолитическую эпоху были какие-либо погребальные обряды: умершего человека, по-видимо­му, постигала та же самая участь, как и умершее жи­вотное.

Культура неолитической эпохи.

Наряду с описанны­ми древнейшими остатками человеческой жизни на тер­ритории Европейской России, частью в диллювиальных слоях, а частью в аллювиальных, найдены были остат­ки, характеризующие дальнейшее развитие этой жиз­ни, — переход к более совершенным формам быта. В 1876 году профессором Антоновичем были открыты в лёссе около Кирилловского монастыря и затем в других местах по течению Днепра вниз от Киева искусственные пещеры, представляющие собой длинные, сводообраз­ные коридоры в метр шириной и в два метра высотой. На дне этих пещер были найдены остатки пищи в виде раковин речных улиток и костей животных и рыб. Жи­вотные эти были уже те самые, которые ныне являются домашними: лошади, коровы, свиньи. Прогресс быта обнаруживается и в найденных здесь каменных оруди­ях, которые по отделке являются более совершенными, чем палеолиты, и в осколках глиняной посуды, правда, сделанной от руки и плохо обожженной. В 1878-1882 го­дах при устройстве Сясьского канала на побережье Ла­дожского озера профессором Иностранцевым обнаруже­ны были также следы человека, характеризующие переход от палеолитической культуры к новой, более совершен­ной. В торфяном слое были найдены кости человека и животных — тюленя, северного оленя, лося, кабана, зубра, медведя и домашней собаки, и каменные ору­дия — скребки, наконечники стрел, долота, рубила, то­чила частью отбивные, а частью уже отшлифованные, найдено также громадное количество костяных и рого­вых изделий — кости с различными заострениями с одной или обеих сторон, ножи, скребки, иглы, шила, дротики, гарпуны, крючки для ловли рыбы, лопаты и т. п.; затем — осколки больших глиняных сосудов, плохо обожженных, украшенных точечным орнаментом. Шлифованные каменные орудия приготовлены из более мягких, чем кремень, пород (большей частью из слан­цев), сверление в них слабо развито, и отверстия сдела­ны путем долбления кремнем; заметны следы пиления камней. На некоторых костяных предметах видны изоб­ражения тюленя и собаки.

Культура, вырисовывающаяся по этим находкам, является преддверием к более высокой культуре так на­зываемой неолитической эпохи, характеризующейся пре­обладанием шлифованных каменных орудий. Следы этой культуры сохранились в остатках поселений, мастерских и могильников, рассеянных уже по всей Европейской

России, но более всего на юге. Раскопки обнаружили, что в эту эпоху человек перестал уже удовлетворяться есте­ственными убежищами, а устраивал себе искусственные жилища — пещеры и землянки, или так называемый культурные ямы, крытые сверху. В этих ямах, по всей видимости, человек жил зимой, проживая летом в ша­лашах или хижинах. В настоящее время эти ямы, ко­нечно, засыпаны землей, пеплом и завалены кухонными отбросами; иногда в них попадаются человеческие кости и даже целые скелеты. В некоторых местах были откры­ты группы таких жилищ, которые образовывали посел­ки неолитической эпохи, причем некоторые окружены валом из земли и камней, являясь таким образом остат­ками городов этой эпохи — городищами. Из городищ неолитической эпохи можно указать на Дьяковское близ подмосковного села Коломенского; наибольшее число городищ с остатками неолитической культуры сосредо­точено в южной Волыни. По находимым в этих жили­щах костям животных видно, что прежние крупные животные палеолитической эпохи: мамонты, носороги, пещерные медведи, львы — исчезли и оставались толь­ко северные олени, зубры и туры. Видно затем, что охота за дикими животными все более и более заменя­лась скотоводством, разведением прирученных живот­ных — собак, овец, коз, быков и свиней. Кости этих животных в большом количестве содержатся в кухон­ных остатках неолитической эпохи. Зернотерки, т. е. углубленные камни с другим круглым камнем для рас­тирания зерен, — прототипы ручных жерновов, находи­мые в неолитических поселениях Поднепровья и Поднестровья, свидетельствуют о начавшемся сборе и разведении хлебных зерен. По некоторым признакам можно заклю­чать о начавшемся употреблении и, быть может, разве­дении волокнистых веществ. На некоторых глиняных сосудах орнаменты сделаны путем наложения на их сы­рые стенки нитей, плетений и тканей; среди каменных вещей находятся глиняные пряслицы.

Великие успехи были достигнуты в эту эпоху в обра­ботке камня, кости и глины. Отбитое хорошо рассчитан­ным ударом каменное орудие обтесывается затем легки­ми ударами, и ему придается уже более правильная и целесообразная форма. Некоторые орудия — молоты, топоры, долота, клинья — искусно полируются и полу­чают изящную, иногда прямо художественную форму. В топорах, молотах, булавах для насаживания на ручку продалбливаются или просверливаются правильные от­верстия. Некоторые орудия украшены особыми извая­ниями. Самые орудия становятся более разнообразными; появляются новые формы их, которые не знала палео­литическая эпоха, — булавы, кинжалы, длинные ко­пья, долота, мотыги, зернотерки. Большое и разнооб­разное применение находят также изделия из рога и кости — узкие и широкие полированные топоры, доло­та, спицы, шила и т. п. Что касается обработки глины, то здесь на первый план выдвигается производство гли­няной посуды — корчаг, горшков, чаш, тарелок, кру­жек, бездонных сосудов и т. д. Вся эта посуда приготов­лялась еще без гончарного станка, от руки, но в общем довольно искусно. Для нанесения орнамента служили нити, веревочки, тесьмы, рогожки, сетки, заостренные кости. Посуда обжигалась в особых горнах, выкопан­ных в земле, обтыканных палочками и обмазанных гли­ной. Кроме сосудов из глины приготовлялись пряслица и ткацкие грузики, свистки и различные статуэтки лю­дей и животных, указывающие на начало ваяния.

Раскопки обнаружили возникновение в неолитичес­кую эпоху погребального обряда, что в свою очередь указывает на зачатки верований, на проблески религи­озного сознания. Древнейшим обрядом является погре­бение покойника в яме с поджатыми ногами и с прижа­тыми к лицу руками; впрочем нередки случаи похорон покойника и в выпрямленном положении. Яма иногда имеет следы деревянного сруба или выложена камнями; следовательно для покойника готовили своего рода дом. В яме встречаются каменные орудия и глиняная посуда; следовательно покойник снабжался нужными предмета­ми для загробной жизни. Над могилой насыпался кур­ган, иногда довольно высокий. В Галиции и Волыни открыты были погребения в каменных ящиках (кис­тах), сложенных из тщательно притесанных каменных плит; вместе с костяками в этих кистах найдена была глиняная посуда и каменные орудия. В некоторых ка­менных ящиках вместо костяков найдены урны с пеп­лом и полированные каменные топоры; значит, появил­ся уже обряд сожжения покойников. Найдены были и другие вариации погребения. Так, близ села Волосова Муромского уезда графом Уваровым раскопаны пять человеческих скелетов, положенных в направлении с севера на юг, с рукой, подложенной под голову. Над головами скелетов в слое угля найдены сосуды с пеп­лом, костями зверей и кремневым наконечником изящ­ной отделки. Наконец, в курганах степной полосы най­дены были костяки, выкрашенные красной краской (охрой). По-видимому, трупы при положении их в моги­лу посыпались или обмазывались красной краской, ко­торая потом с распадением тела оседала на костях. Ин­тересно, что такие же окрашенные костяки встречаются и в других странах — в Италии, северной Африке, Аме­рике и Океании. Встречается и такой вариант погребе­ний: покойника клали на дно могилы, подсыпая ему под голову свежей глины; сделанные из этой же глины валики клались на труп; кроме того, с покойником за­капывались каменные орудия и глиняные сосуды.

Трипольская культура.

Высшего развития своего культура неолитической эпохи достигла в культуре гли­няных мазанок и раскрашенной посуды, открытой впер­вые покойным В. В. Хвойко в бассейне р. Стугны и Крас­ной, в окрестностях села Триполья и названной поэтому триполъской культурой. Культура эта имела обширное распространение. Следы ее находят в области Десны в Черниговской губернии, в области Днепра в Киевской и в смежных частях Херсонской губернии, в Подольской, в Галиции, Бессарабии, Румынии и далее в славянских землях Балканского полуострова. Раскопки обнаружи­ли, что в это время люди жили в землянках, надстроен­ных сверху деревом, от 3 до 5 метров в длину и ширину. Стены этих жилищ устраивались из плетня или часто­кола и обмазывались глиной с примесью соломы или зерновой шелухи. В середине землянок находилась яма, в которой устраивался очаг. Эти ямы кроме золы напол­нены теперь остатками пищи в виде растворчатых рако­вин, костей оленя, дикой козы, свиньи, коровы, овцы, лошади, рыб и птиц, обуглившихся зерен пшеницы, проса, ячменя и конопли, а также черепками битой посуды и обломками орудий из камня, кости и рога. Рядом с этими землянками открываются сооружения особого рода — глиняные площадки. Они так же, как и землянки, обведены были стенками из кольев, бревен и прутьев, обмазанными глиной и иногда окрашенными. Но здесь нет центральных ям и очагов, нет и кухонных остатков. На полу, обмазанном глиной, стоят пирами­дально сложенные камни, глиняные столбы, в виде усе­ченного конуса, чашеобразные каменные плиты и ог­ромное количество сосудов, наполненных пережженными человеческими костями: черепа и скелеты лежат и пря­мо на полу. По-видимому, таким образом, эти глиняные площадки не что иное, как дома мертвых. Находимые в них сосуды самой разнообразной формы: двойные биноклеобразные, украшенные бороздчатым орнаментом, шарообразные, плошкообразные, покрытые коричневой краской, грушевидные с небольшим отверстием наверху, украшенные спиральным орнаментом. Оригинальной особенностью трипольской культуры являются глиня­ные статуэтки, свидетельствующие о больших успехах художественного вкуса и техники. Одна из этих статуэ­ток из темно-красной глины изображает, например, жен­щину, с лицом, очень похожим на совиное, другая, по­крытая коричневой краской, — женщину в сидячем положении с вытянутыми горизонтально ногами и сло­женными руками и т. д. Интересны глиняные площад­ки, открытые профессором фон Штерном в местечке Петренах, Бессарабской губернии. Здесь кроме урн с человеческими костями находились маленькие сосуды с золой, костями животных или просом; вокруг на земле попадались каменные молотки и топоры, ножи, пилы из кремня и другие предметы. Среди найденных здесь сосу­дов большая часть расписана красной, черной или фиоле­тово-коричневой краской, реже — двумя красками — черной и красной. На некоторых сосудах на местах, ос­тавшихся свободными от геометрического орнамента, изоб­ражены люди (невполне удачно) и животные — лошади, ослы, козы, собаки. Наряду с памятниками живописи здесь находятся и памятники глиняной пластики в виде человеческих фигур и быков с длинными расходящими­ся рогами. Судя по большому совершенству изделий, найденных в Петренах, археологи склонны видеть в пет-ренской культуре более поздний фазис развития той же самой трипольской культуры.

По вопросу о происхождения этой трипольской куль­туры высказывалось мнение, что в ней следует видеть отражение микенской культуры, распространенной на берегах и островах Эгейского моря и предшествовавшей эллинской культуре. Эта культура, распространившись среди варваров, населявших восточную Европу, понизи­лась качественно, подобно тому как произошло это впос­ледствии с эллинской культурой, распространившейся среди скифов и сарматов. Однако то обстоятельство, что население, строившее вышеописанные землянки и пло­щадки, не знало еще бронзы, известной носителям и творцам микенской культуры, и все орудия приготовля­ли из камня и кости, заставляет видеть в трипольской культуре самостоятельную культуру, предшествовавшую эгейской. По мнению проф. фон Штерна, индоевропейс­кое население, создавшее трипольскую культуру, добро­вольно или под напором других племен, покинуло свое первоначальное местожительство, подалось на юг и за­селило берега малой Азии, Эгейских островов и Греции. Здесь оно продолжало развивать свою культуру, кото­рая и достигла пышного расцвета в критско-микенской (эгейской) культуре. Этим переселением объясняется тот факт, что в переходную от каменных орудий к металли­ческим эпоху исчезла в нашей стране художественная керамика не существовала в бронзовом веке и вновь возродилась уже на греческой почве нашего юга, куда она перешла вместе с населением, ее создававшим.

К неолитической эпохе относятся еще так называе­мые мегалитические сооружения, хорошо известные в Западной Европе под именем менгиров, кромлехов и долменов. Менгиры — это большие глыбы камней, вод­руженные в виде обелисков в вертикальном положении. Сооружения из камней, расположенных в виде круга, называются кромлехами. Долмены представляют собой искусственные камеры из грубо обтесанных каменных плит. Менгиры находятся у нас в Волынской, Подольской и Херсонской губерниях; долмены — на Кавказе, в Кры­му и кое-где в Польше. По-видимому, это гигантские вариации тех же глиняных столбов и сосудов, которые находятся на глиняных площадках.

Начатки металлической культуры; медь и бронза.

Неолитическая культура в восточной Европе так же, как и в западной, исподволь перешла в металлическую. На это указывает нахождение в обстановке неолитичес­кой культуры изделий из чистой меди и бронзы. Так, в некоторых глиняных мазанках в окрестностях Триполья найдены при урнах медные топорики; в курганах Воронежской и Подольской губерний рядом с каменны­ми фигурируют также и медные предметы; то же самое встречается и в курганах с окрашенными скелетами в Харьковской губернии. Самые формы этих медных пред­метов сильно напоминают каменные орудия. Медные изделия явились раньше всех других металлических, потому что медь самый доступный, самый легкий для примитивной обработки металл. Возможно, что начало этой обработки положено было на стороне, например на Урале. Медные вещи, грубо сделанные, — боевые и ра­бочие топоры, кирки, мотыги, долота, серпы, наконеч­ники стрел и копий — во множестве найдены в так называемых «чудских» курганах Приуралья и западной Сибири. Медь для них добывалась в «чудских» копях южного Урала и Алтая и тут же превращалась в изде­лия, о чем свидетельствует нахождение в этих копях глиняных форм, плавильных горшков для отливки пред­метов. Но впоследствии медь разрабатывалась и в Евро­пейской России. Следы древней разработки и плавления меди найдены также в Бахмутском и Славяносербском уездах Екатеринославской губернии. Что касается брон­зовых изделий, то они, несомненно, стали приготов­ляться и вошли в употребление гораздо позднее медных, ибо для выработки их необходимо знакомство уже с двумя металлами — медью и оловом — и их свойства­ми. Бронзовые изделия найдены в курганах Прикарпа­тья, Херсонской и Екатеринославской губерний, на Подонье, в Вятской губернии (Ананьевский могильник близ Елабуги) и на северном Кавказе (Кобанский могиль­ник), в общем — в незначительном, впрочем, количе­стве. Эти бронзовые изделия — кельты, наконечники копий и стрел, серпы, ножи, кинжалы, мечи, топоры, фибулы и разные другие украшения имеют более совер­шенные, более изящные формы, чем медные. Топоры, рукоятки мечей украшены геометрическим орнаментом или изображениями оленей, лошадей, барсов, рыб и т. п. Фибулы, или застежки, имеют форму лука с натянутой тетивой и также обычно украшены геометрическим ор­наментом. Нахождение форм для отлития бронзовых вещей и кусков бронзового сплава указывает на то, что бронзовые изделия готовились и в нашей стране. Но есть признаки, указывающие и на привоз этих вещей со стороны: некоторые из них носят на себе заметные сле­ды греческого влияния. Медные и бронзовые изделия не заменяли собой полностью изделий из камня и кости. Эти последние сохраняли свое значение в житейском обиходе долгое время после появления медных и бронзо­вых изделий, а в некоторых местах каменные орудия дождались железных. Такое явление наблюдается в кур­ганах сел Гатного и Янкович около Киева, где железные изделия оказались при покойниках наряду с каменны­ми орудиями и примитивной посудой.

Железная культура.

Последняя стадия доистори­ческой культуры в нашей стране характеризуется же­лезными изделиями, найденными при раскопках полей погребения на юге России. Поля погребения — это об­ширные могильники без насыпей, расположенные на возвышенных плато или на склонах. На них, на извест­ной глубине находятся костяки или урны с пережжен­ными костями, а вокруг разбросаны стеклянные бусы, подвески из морских раковин с продетыми бронзовыми кольцами бронзовые фибулы, пряжки, пластинки, шила, кольца, железные ножи и серпы, глиняные, а иногда и стеклянные сосуды, серебряные и золотые украшения. По своему типу эти вещи напоминают иногда вещи ранней железной культуры Запада (так называемой Гальштадской). Но наряду с этим много находок этой культуры, относящихся к более поздним, историчес­ким временам, которые подлежат изучению на основа­нии письменных памятников. Железная культура со­единяет, таким образом, доисторические времена с историческими.

Вопрос об этнографической принадлежности доис­торических культур восточной Европы.

Итак в нашей стране, как и в других странах, происходила в доисто­рические времена последовательная смена культур. Ес­тественно возникает вопрос: была ли эта смена результа­том эволюции жизни одного и того же населения, или же она стояла в связи со сменой самого населения? Ант­ропологи указали, что палеолитическая и неолитическая культуры принадлежат населению, преимущественно длинноголовому, тогда как погребения, относящиеся ко времени металлической культуры, открывают перед нами существование в нашей стране нового короткого­лового типа наряду с прежним длинноголовым. На этом основании ученые сначала склонны были предполагать, что каменная культура принадлежала особой, теперь исчезнувшей первобытной расе, тогда как металличес­кая культура принадлежала короткоголовым арийцам, прибывшим позднее в восточную Европу и оттеснившим прежнюю первобытную расу. Но в настоящее время про­тив этого предположения выдвинуты разные соображе­ния. Во-первых, короткоголовость не является устойчи­вым антропологическим признаком арийцев. Народы индоевропейской семьи имеют смешанный тип, и это смешение встречается у одного и того же народа; так, например, северные германцы — длинноголовые; юж­ные — короткоголовые; южные итальянцы — длин­ноголовые, северные — короткоголовые; такие же раз­личия наблюдаются и среди славян. Ученые думают поэтому, что индоевропейские народы еще перед рассе­лением на своей прародине не представляли чистого типа, однородной антропологической расы, что этничес­кий тип индоевропейца уже до расселения мог быть результатом смешения, метизации рас. С другой сторо­ны, и теория переселения в Европу арийцев из Азии в настоящее время уже не встречает признания со сторо­ны ученых, а наоборот — все более и более выдвигается теория, помещающая индоевропейскую прародину имен­но в Европе. Точно так же не встречает признания и мнение, что индоевропейцы расселялись в Европе с уже развитой металлической культурой. Новейшие исследо­ватели, опираясь на данные сравнительного языкозна­ния и археологии, считают возможным утверждать, что индоевропейцы до расселения знакомы были лишь с медью, но употребляли ее мало, так что во времена своего расселения они находились собственно на стадии неолитической культуры и уже после расселения переходили к металлической культуре. Затем, до расселения своего индоевропейцы были народом преимущественно пастушеским, кочевым и, хотя и были знакомы с начат­ками земледелия, но все же преимущественное значение оно получило в их быту уже после их расселения. Все эти соображения, разрушая прежние аргументы о смене культур в зависимости от смены населения, однако не дают возможности установить, что смена культур вос­точной Европы была только эволюцией жизни одного и того же населения. Дело в том, что как только проясня­ется мрак времен, доисторические времена сменяются историческими, восточная Европа оказывается населен­ной народами все-таки разных рас. При таких условиях приходится пока отказываться от этнографических приурочений доисторических культур, от установления последовательной связи между доисторическими куль­турами и позднейшими историческими. В рамки исто­рического изложения пока еще нельзя вдвинуть и рас­положить на своих местах те данные, которые получены доисторической археологией. Историческое изложение приходится все-таки начинать с определенных свиде­тельств о народностях, населявших восточную Европу и об их житье-бытье.

* * *

Более подробные сведения о доисторическом населении восточной Европы и его культуре даны в новейших трудах:

М. Грушевский. Киевская Русь. Т. 1. СПб., 1911.

Д. И. Багалей. Русская история. Т. 1. М., 1914.

Полезно пособие:

Н. Д. Полонская. Историко-культурный атлас по русской истории с объяснительным текстом / Под ред. М. В. Довнар-Запольского, Вып 1. Киев, 1913.

Обзор работ в этой области см.:

И. Н. Бороздин. Некоторые итоги русских археологических иссле­дований последних лет // Древности. Труды Имп. Моск. Археол. Общ. Т. 23. Вып. 1.

Лекция вторая Скифы и сарматы и вопрос об их народности ГРЕЧЕСКИЕ колонии.

Задолго до Р. X. ионийцы из Милета, дорийцы из Гераклеи Понтийской и некоторые другие греки, увлекаемые торговой пред­приимчивостью, основали целый ряд колоний по север­ным берегам Понта Эвксинского и Меотиды, т. е. Чер­ного и Азовского морей. Наиболее значительными из этих колоний были Тира на Днестровском лимане, где ныне Аккерман, Оливия на лимане Гинаписа, т. е. Буга, Херсонес на южном берегу Таврического полуострова. Пантикапея (ныне Керчь) на западном берегу Босфора Киммерийского, Танаис на низовьях Дона, Фанагория (позднее византийская Таматарха, русская Тмутаракань) на восточном берегу Босфора Киммерийского. Поселив­шиеся в этих колониях греки завязали оживленную торговлю с соседними степными варварами, покупая у них скот, кожу, шерсть, хлеб, меха, воск, мед и рабов и сбывая им ткани, вино, оливковое масло и различные предметы искусства и роскоши (между прочим раскра­шенную глиняную посуду) из Греции и Эгейских остро­вов. Кроме торговли, ловля рыбы и заготовление ее в прок разными способами составляли один из важней­ших промыслов этих греков. Торговые сношения сбли­зили греков с варварами, которые не только временно приезжали в греческие города, но даже оставались здесь на житье, научались греческому языку и усваивали гре­ческие обычаи. Вследствие всего этого греки должны были хорошо знать этих варваров и их житье-бытье. В V веке до Р. X. одну из греческих черноморских коло­ний, именно Ольвию, посетил «отец истории» Геродот, прожил в ней довольно долгое время и, наслышавшись здесь рассказов о варварах, припомнив то, что писалось раньше его об этих краях (например, поэтом VII века Аристеем), составил этнографическое описание нашей страны, помещенное им в IV книге «Истории».

Известия Геродота о Скифии.

Все пространство зе­мель к северу от Понта Эвксинского от Истра (Дуная) и до Танаиса (Дона) и на двадцать дней пути к северу Геродот называет страной скифов. Страна эта прежде была занята киммерийцами, которые оставили свои сле­ды в названиях Босфора Киммерийского, Киммерийс­ких бродов. Киммерийских стен. Киммерийской моги­лы на Тирасе (Днестре). Скифы, жившие ранее в Азии, теснимые массагетами, перешли Аксарт (Сыр-Дарью), вторглись в землю киммерийцев, которые ушли в Ма­лую Азию. «Земля скифов, — говорит Геродот, — пред­ставляя собой равнину, изобилует травой и хорошо оро­шена; на ней протекают реки: пятиустный Истр (Дунай), за ним Тирас (Днестр), Гипанис (Буг); Борисфен (Днепр), Пантикап, Ипакирь, Герр, Танаис (Дон). Река Борисфен самая прибыльная: доставляет стадам прекраснейшие и очень питательные пастбища, превосходные луга, рыбу в огромном количестве; вода ее очень приятна на вкус и отличается чистотой среди мутных рек Скифии; вдоль ее тянется превосходная пахотная земля, или растет очень высокая трава, там, где почва не засевается; в устье ее сама собой залегает соль; в ней ловятся для соления большие рыбы без позвоночника, называемые осетрами»... Страна скифов производит, по словам Геро­дота, хлеб, чечевицу, лук, чеснок, лен и коноплю; из животных водятся в ней лошади, быки, ослы, кабаны, олени, зайцы, козы, а также пчелы. В общем, таким образом, Геродотова Скифия охватывала степную и от­части лесостепную область бассейнов Днестра, Буга, Днеп­ра и Дона. «Численности скифов, — пишет Геродот, — я не мог узнать с точностью, но слышал два разных суждения: по одному, их очень много, по другому, ски­фов собственно мало, а кроме них живут и другие наро­ды». Сообразно с этим Геродот называет скифами то все племена, живущие в Скифии, то один только народ, который господствовал над всеми другими. И характе­ристика образа жизни скифов выходит у Геродота раз­ная. С одной стороны, он говорит о бедности и бездомовности скифов, о том, что у них нет ни городов, ни укреплений, что они со своими семействами передвига­ются на телегах, что все они — конные стрелки из лука, и пропитание получают от скотоводства, а не от земле­пашества. Но, с другой стороны, он же говорит о ски­фах-пахарях, которые живут плодами своего земледе­лия и торгуют хлебом. В частности, Геродот сообщает о населении Скифии следующее.

Ближайшие к Ольвии местности по Гипанису (Бугу) занимали каллипиды, а севернее их алазоны — народы оседлые и земледельческие, в остальном сходные с дру­гими скифами, а еще севернее до самого истока Гипаниса — скифы-пахари (άροτήρες). Каллипидов Геродот на­зывает эллинами-скифами, отмечая этим культурное влияние греков на скифов и, быть может, этнографичес­кое слияние (позже их звали — Μιξέλληυες). По берегам Борисфена, выше лесистой местности Гилей (на низовь­ях Борисфена), доходя до р. Пантикапа на востоке, жили земледельцы (γεωργοί), которых греки называли борисфенитами. За р. Пантикапом начинались земли коче­вых скифов-пастухов, не сеющих и не пашущих, на пространстве в 14 дней пути от запада к востоку до р. Герра. Далее за Герром жили царские скифы (βασιλείοι), храбрейший и многолюднейший из скифских народов, который считал всех прочих своими рабами. Их земля простиралась до Танаиса, за которым на востоке жили савроматы, и до Таврической земли. Савроматы зани­мали пространство на 16 дней пути к северу; во всей их земле нет ни диких, ни плодовых деревьев. Севернее же их живут будины, занимающие местность, сплошь по­крытую разнородным лесом.

Все эти племена говорили на разных языках, вслед­ствие чего для сношения с крайним восточным наро­дом — агриппаями — скифы и эллины пользовались семью переводчиками и столькими же языками.

Таковы данные Геродота о населении Скифии. Из этих данных выносится впечатление, что имя Скифии уже во времена Геродота было чисто географическим термином, и что Скифия была населена в сущности раз­ными народами, различной культуры, которые все назы­вались скифами, как обитатели Скифии. Это впечатление подтверждается разноречивыми данными о наружности скифов и их быте. Современник Геродота Гиппократ в своей книге «О воздухе, водах и местностях», говорит о скифах так, что в скифах можно видеть народ монголь­ской расы: «Скифы походят только на самих себя: цвет кожи их желтый; тело тучное и мясистое, они безборо­ды, что уподобляет их мужчин женщинам». Те же раз­норечия приходится встречать и в описании быта ски­фов. Геродот называет скифов единоженцами; Гиппократ говорит о полигамии скифов; по одним известиям, ски­фы употребляли такую пищу, какая свойственна кочев­никам: мясо, кобылье молоко, масло, творог и особый напиток вроде кумыса; по другим известиям, скифы питались растительной пищей и т. д. Очевидно, что все эти разноречия происходят оттого, что писатели получа­ли сведения о различных народах, разного происхожде­ния, стоявших на разных степенях культур, но объеди­ненных одним именем «скифов».

Скифы и славяне. Иранские элементы в Скифии.

Здесь сам собой ставится вопрос: не было ли среди этих народов наших предков — славян? На этот вопрос ряд русских ученых отвечал утвердительно, основываясь на толковании речных названий и личных имен Геродотовой Скифии и на чертах быта, как он описывается Геро­дотом. Так, по мнению Забелина, некоторые имена скиф­ских рек звучат совершенно по-славянски. Таковы — Борисфен (Днепр), Истр (Дунай), Тирас (Днестр), Пората (Прут). Борисфен, по догадке Забелина, испорченное гре­ками имя Березины, как, вероятно, назывался в старину Днепр (теперь это название удержалось только за его верхним притоком, принимавшимся прежде за его верх­нее течение); Тирас — очевидно, испорченное греками «Старый», как и называется теперь один из верхних притоков Днестра; Истр и Пората — несомненно, славян­ские имена. Забелин усматривает славянство и в самоназ­вании скифов, приводимом Геродотом: сколоты — то же, что позднейшие «склавы», греко-римских писателей; саклаб, секалиб, сиклаб — арабов. Аналогия быта скифов с бытом позднейшего приднепровского славянства также склоняет Забелина к мысли о тождестве скифских пле­мен с славянами: то же занятие земледелием в среднем Приднепровье, та же торговля с Грецией, те же морские набеги на берега Малой Азии. Легко видеть, как шатка вся эта аргументация, основанная на рискованных фило­логических сближениях имен, на аналогиях быта, кото­рые могли проистекать вовсе и не из родства племен, а из одинаковых условий жизни нашего юга. Между прочим в гипотезе Забелина не объясняется, почему же при посто­янном славянском населении нашего юга исчезли старые якобы славянские имена рек «Борисфен», «Тирас», «Истр» и заменились новыми «Днепр», «Днестр» и «Дунай».

Самоквасов в своих «Исследованиях по истории рус­ского права» пошел еще дальше Забелина и признал тождество скифов вообще с славянами. За это тожде­ство, по его словам, говорит прежде всего литературная традиция греко-римских писателей, которые обычно называют нашу страну Скифией, а русских славян — скифами. Иорнанд, например, делит варварскую Европу на две части: Германию и Скифию, разделяемые р. Вис­лой; в Скифии он помещает «давний и многолюдный народ Винидский, по различию племен и поселений на­зываемый различными именами, но преимущественно склавинами и антами». Византийские писатели, говоря­щие о нападении руссов на Царь-Град — патриарх Фотий, Георгий Амартол и др. — совсем даже не упомина­ют имени славян: определяя народность неприятеля, осадившего Царь-Град, они называют его россами, наро­дом «скифского» происхождения. В то же время землеписец Равенский (около 886 года), перечисляя европей­ские страны, называет Скифией прародиной славян: Sexta ut hora noctis scytharum est patria, unde sclavinorum est prosapia. Лев Диакон в своем описании войны Святосла­ва с болгарами и греческим царем Иоанном Цимисхием совсем не пользуется именами «славяне» и «анты». Рус­ская земля называется у него Скифией; русские вои­ны — скифами; лодки, одежда, вооружение и оружие руссов, русские верования и русский язык называются скифскими; сам Святослав Игоревич именуется скифом. Даже в нашей летописи, по словам Самоквасова, есть данные, свидетельствующие о тождестве славян и ски­фов. Начальная летопись, перечисляя славянские пле­мена, жившие в восточной Европе, говорит между про­чим: «улучи, тиверци, седяху по Днестру, по Бугу и по Днепру оли до моря; суть грады их и до сего дне; да то ся зваху от грек Великая Скуф». Но что следует из всех приведенных данных? Только то, что имя Скифии в приложении к нашей стране в литературной, книжной традиции греков и римлян пережило бытие самого пле­мени скифов в нашей стране, что скифами они называли по книжной традиции всех обывателей нашего юга, не­зависимо от их происхождения и только. Что касается известия нашей летописи, то оно, очевидно, заимствова­но у греков. Само по себе это свидетельство таково, что из него нельзя в сущности вывести заключение о тожде­стве славян и скифов. Здесь констатируется только то, что страна, занятая известными славянскими племена­ми, называлась раньше у греков «Великой Скифией».

Не ограничиваясь приведенными доказательствами, Самоквасов пытался найти подтверждение своей гипоте­зы о тождестве скифов и славян в остатках скифского языка, сохранившихся в собственных именах скифов. Но уже Шафарик в своих «Славянских древностях» при­шел к иному выводу относительно этих остатков скифс­кого языка. «Удивительно, — говорит он, — что даже при поверхностном знании языков зендского, мидийского и персидского замечается ясное и разительное сход­ство скифских слов с языками зендским и мидийским». Шафарик указывал на окончание xais в приводимых Геродотом личных именах, которые равняются зендскому kšies, новоперсидскому šah, в греческой передаче ξης; на окончание πειτης в тех же именах, которое рав­няется зендскому paitis, и т. д. Позднейшие исследова­ния К. Цейса, К. Мюлленгофа, В. Томашека и В. Ф. Мил­лера над именами скифских царей и божеств вполне подтвердили эти первоначальные наблюдения и приводят к выводу, что скифы, если не все, то по крайней мере господствующие племена, были иранского происхожде­ния. С этими выводами филологов вполне совпадают и некоторые известия о родстве скифов с иранцами, иду­щие от древних писателей. Сам Геродот роднит скифов с савроматами, жившими за Доном, позднейшими сарма­тами. Но сарматов Диодор Сицилийский называет вы­ходцами из Мидии; Плиний считает их также ветвью мидян. Аммиан Марцеллин самих скифов считает единоплеменниками персов. Так падают вышеизложенные аргументы Самоквасова о тождестве скифов и славян.

Но центр тяжести в аргументации Самоквасова по­коится на сопоставлении быта скифов и славяноруссов. Геродотовы скифы, — говорит он, — и славяноруссы последних столетий язычества одинаково поклонялись огню, небу, земле, солнцу, луне и богам борьбы с приро­дой и людьми. Скифы и славяноруссы не имели храмов, поклонялись своим богам только посредством жертво­приношений, и особенно почитали бога войны, не имели специальных служителей богам — класса жрецов, но имели многочисленных гадателей, знахарей-волхвов, кудесников и т. д. И в разных подробностях верований и культа скифов и славян встречаем черты разительного сходства. Скифы, встречавшие труп царя, проделывали приблизительно то же самое, что и славяне на похоро­нах своих покойников, по туземным свидетельствам (житие Константина Муромского) и иноземным (Ибн-Даста), — отрезывали себе часть уха, обрезывали волосы, делали порезы на руках, царапали лоб и нос, прокалы­вали левую руку стрелами и т. д.; в могилу царя скифы клали одну из его жен, предварительно задушивши ее, а также виночерпия, конюха, вестовщика, т. е. делали то же самое, что позже делали русские, погребавшие вмес­те со своими государями их жен, рабов, рабынь и близ­ких людей — секретаря, визиря, лекаря и любимца, как рассказывают арабы. Над могилой умершего царя скифы делали земляную насыпь, на которой по истече­нии года справляли поминки, принося в жертву 50 всад­ников, подобно тому как справляли тризну на могиль­ном холме и родственники умершего у славян.

Но все это сходство верований и обрядов скифских и славянских вовсе еще не есть доказательство непремен­ного тождества скифов и славян. Ведь с подобными же верованиями и обычаями, какие констатированы Геродо­том у скифов, приходится встречаться и у других наро­дов, а не у одних славян. Подобные же верования и обычаи можно констатировать и у германцев; отдельные черты можно заметить и в культе египтян и финнов и т. д. Очевидно, что в религиозной эволюции, через ко­торую проходят разные народы, как в эволюции общече­ловеческой психики встречаются сходные моменты.

То же самое в сущности приходится сказать и о сходстве юридических обычаев скифов и славян, на которые также ссылается Самоквасов в доказательство тождества славян и скифов. Скифские цари, по рассказу Геродота, вместе с преступником казнили и его детей мужского пола. Самоквасову этот обычай напоминает постановление Русской Правды, в силу которого разбой­ник осуждался на поток и разграбление с женой и деть­ми, и он не прочь видеть здесь одно из доказательств тождества скифов и славян. Но несомненно, что здесь проявляется не тождество племен, а общий всем перво­бытным народам инстинкт общественного самосохране­ния — желание уничтожить врагов общества со всем их отродьем. Точно так же у разных народов на известной ступени их политического развития существовал обы­чай решать свои тяжбы убийством и кровью — око за око, зуб за зуб, на что также указывает Самоквасов как на доказательство тождества скифов и славян.

Итак, в распоряжении исторической науки нет дан­ных, которые бы давали право с уверенностью говорить не только о тождестве скифов и славян, но и нахождении среди скифов славян, о распространении первоначальной славянской оседлости в южных степях России. Лингвис­тические данные обнаруживают иранство скифов или, по меньшей мере, присутствие среди них иранских племен.

Сарматы в Скифии; их племена.

Господство скифов в степных пространствах нашего юга заменилось с тече­нием времени господством сарматов, вследствие чего и наша страна получила у греков и римлян имя Сарматия, которое держалось в книжной традиции столь же долго, как и имя Скифия.

Сарматы, во времена Геродота кочевавшие где-то за Доном, в IV веке до Р. X., по свидетельству Скилакса, продвинулись на запад и жили уже по обеим сторонам Дона. В конце I века до Р. X. и в начале I века по Р. X., в известиях Страбона, Овидия, Диона Хризостома, сарма­ты выступают уже как главная орда на всем протяжении от Мэотиды (Азовского моря) до Истра, а Диодор Сици­лийский поясняет, что «сарматы выведенные скифами из Мидии со временем размножились, опустошили и обратили в пустыню большую часть Скифии и прогнали ее население». Но как видно из показаний Страбона и дру­гих писателей того же времени, древнейшее «скифское» население наших степей не исчезло под сарматским на­тиском, но стало жить вперемежку с сарматами.

Новые племена, нахлынувшие в наши южные степи по словам Страбона, в большинстве были кочевниками и только кое-где, около Истра и Мэотиды, занимались земледелием. Они жили в войлочных кибитках, перево­зимых на возах, и переходили со своими стадами с места на место. Народ этот был воинственный, славившийся уменьем вести войну на конях. Их всадники имели шле­мы и панцири — кожаные и металлические; в битве употребляли копья, луки и мечи. Изображения сарматов-языгов на римских барельефах колонны Марка Ав­релия и на керченских фресках вполне подтверждают эти сообщения: варварские всадники здесь имеют на себе или короткие кирассы, или длинные, ниже колен, халаты с нашитыми на них твердыми пластинками. По словам Павсания (II век по Р. X.), сарматы, за недостат­ком железа, очень искусно выделывали свои панцири из пластинок, нарезанных из конских копыт (такие панци­ри действительно находятся в раскопках). Говоря о на­ружности сарматов, античные писатели отмечают, что сарматы отличались длинными рыжеватыми (flavus) волосами, вид имели суровый и дикий; одежда их имела полное сходство с персидской.

В половине I века по Р. X. господствовавшая на пра­вом берегу Днепра сарматская орда языгов передвинулась далее на запад и заняла земли между Дунаем и Тиссой. После ухода языгов господствующим племенем в наших степях стало другое сарматское племя — роксоланы,, т. е. белые аланы. Во II веке за кочевниками наших степей утверждается имя алан, которое вытесняет собой из упот­ребления прежнее имя сарматов. В конце II и начале III века на Черноморье проникают с севера германские племена готов и герулов. Готы заняли земли по Днепру и далее на запад до Дуная и предгорий Карпат, разделив­шись на восточных — остроготов, иначе грейтунгов и западных — визиготов, иначе тервингов; герулы распо­ложились восточнее — над Мэотидой и частью в Крыму, аланы оттеснены были в Придонские и Прикавказские степи. Кроме того, по-видимому, часть их была покорена готами и вошла в состав Готской державы.

К какой же ветви народов относили сарматов древние писатели? Плиний говорит, что по слухам сарматы род­ственны с мидянами. Диодор Сицилийский прямо утвер­ждает, что сарматы были выведены скифами из Мидии. Как же можно отнестись к этим утверждениям древних писателей? «Трудно думать, — говорит В. Ф. Миллер, — что такое убеждение древних писателей о родстве сарма­тов с мидянами не имеет никакого основания. Мидяне и персы были хорошо известны грекам и римлянам, и едва ли без основательной причины могла какому-нибудь древ­нему географу явиться мысль сближать между собой по происхождению два такие друг от друга отдаленные на­рода, как сарматы и мидяне. Мы можем не придавать значения утверждению Диодора Сицилийского, что сар­маты были выведены скифами из Мидии, но должны допустить, что это утверждение было вызвано желанием объяснить положительный факт, представлявшийся стран­ным, именно этническую близость сарматов с мидянами, состоявшую, конечно, в том, что оба народа говорят близ­кими друг к другу простыми языками. Родство сарматс­кого языка с мидо-персидским должно было быть извест­но грекам, из которых многие, вследствие известных отношений к персам, имели случай хорошо изучить пер­сидский язык» (Осетинские этюды III, 85, 86).

Сарматы и славяне.

Не все, однако, историки умо­заключали таким образом. По мнению Забелина, те на­роды, которые греко-римские писатели называют сар­матами, были на самом деле не сарматы, а славяне. Сарматами греко-римские писатели называли наших славян ради высокого стиля, избегая простонародных имен и прибегая к книжным. Ранее таким книжным именем было имя скифов. Но после поражения скифов Митридатом Понтийским во II веке по Р. X. слава этого имени померкла, и греко-римские писатели взяли дру­гое имя — «сарматы». Имя сарматов прочно утверди­лось у них за славянами в отличие от германцев, а Сарматией римские писатели стали называть именно область славянских поселений.

Что так называемые сарматы были собственно славя­не, это, по мнению Забелина, видно из их племенных имен, как они передаются у Страбона († 45 год) и Птолемея (II век по Р. X.). Страбон около Днестра помеща­ет тирегетов, а за ними далее на восток языгов, на север бастарнов, между Днепром и Доном роксолан, на низо­вьях Дуная певкинов, а на западном побережье Кас­пия — витиев. По Забелину все эти племена не кто иной, как тиверцы нашей летописи, жившие по Днест­ру, языки, быстряне, русь, буковины, вятичи. Таким образом здесь открываются не только исторически изве­стные племена восточных славян, но и еще новые — языки, быстряне, буковины. Другие племена восточных славян Забелин открывает у Птолемея. В ставанах Птолемея он видит словен нашей летописи и путем разных догадок открывает их местожительство как раз около озера Ильменя; в саварах Птолемея — наших северян; в стурнах — обитателей бассейна Припяти, в которую де впадает р. Стырь, неподалеку от которой находится Тур-озеро, Туриск город. Турья река и Туров город: стурны — это туровцы нашей летописи; в идрах Птолемея Забелин усматривает дреговичей, а в хунах — кыян на­шей летописи. Воображение Забелина уносится так дале­ко, что он открывает позднейшие русские города в горо­дах, о которых упоминает Птолемей: Азагарион — это Чигирин (кстати сказать, построенный заведомо во вто­рой половине XVI века), Лейнон — Волынь, Сарвакон — Червень и т. д. Так как ни у Страбона, ни у Птолемея нет собственно определенных показаний о местожительстве этих племен и расположении городов, то Забелин сво­бодно производит все свои сближения и толкования. Но при этом он наталкивается на одно серьезное препят­ствие: сарматы в известиях римских и греческих писа­телей являются кочевниками, между тем как славяне изображаются у них народом оседлым, земледельчес­ким. Забелин старается обойти это препятствие таким образом. По его мнению, римские и греческие писатели изображали быт сарматов не по действительным наблю­дениям, а по установившимся представлениям о Ски­фии и ее обитателях. Скифия по древним понятиям означала степь; кто жил в скифии, тот необходимо был кочевником. Так поступил, между прочим, и Аммиан Марцеллин, давший наиболее подробное, но чисто фан­тастическое изображение быта этих мнимых сарматов.

Нельзя, однако, не видеть искусственности и натя­нутости этого последнего соображения. Трудно допус­тить, чтобы римляне не знали хорошо сарматов, с кото­рыми у них было так много дел в I, II и III веках по Р. X., и оседлых земледельцев представляли только по традиции кочевниками. С роксоланами они воевали в 69 году по Р. X. по случаю вторжения их в Мизию. Тацит, рассказывая об этом, изображает роксолан ко­чевниками: по его словам, они вовсе неспособны к пе­шим сражениям; когда же поотрядно пускаются в бой на конях, то едва ли какая рать может устоять против них. Чтобы избавиться от их нападений, римляне долж­ны были посылать им ежегодные подарки. При Марке Аврелии сарматские племена — языги, роксоланы, ала­ны и др. — воевали с римлянами в союзе с маркоманнами. Но особенно ожесточенную борьбу с сарматами им­перия вела в последние три десятилетия III века при императорах Аврелиане и Пробе, которые получили даже титул «Сарматский». Борьба эта продолжалась и при их преемниках до Константина Великого включительно. Все это дает полное основание предполагать, что в рим­ское общество должны были проникать более или менее верные сведения о сарматах. Поэтому нет основания не доверять известиям современных римских писателей, изображающих сарматов кочевниками. А если так, то нельзя видеть в них славян, о которых с самого начала греко-римские писатели говорят как об оседлом, земле­дельческом народе.

Народность сарматов.

Что касается сближения имен, то оно является также натянутым и несостоятельным. Наблюдения новейших исследователей над остатками языка сарматов, сохранившимися в их собственных име­нах, приводят к заключению, что сарматы были иран­цы, и таким образом вполне подтверждают заявления древних писателей о родстве сарматов с мидянами и персами. Покойный В. Ф. Миллер указывает, что имя царя языгов, приводимое Дионом Кассием, — Βαυάδασπος находит себе этимологическое объяснение в иранских корнях van — побеждать и aspa — конь (укротитель коней); другое имя Ζαντικός сводится к иранскому гла­гольному корню zan — рождать; воинственный сарматс­кий крик marha, упоминаемый Аммианом Марцеллином; сопоставляется с авестийским marha — смерть, новоперсидским marg — смерть; имя одного из сарматс­ких племен Ρωξολανοί, объясняется из иранского корня rohs — светлый и значит «светлые аланы»; имя языгов объясняется из корня yazu — большой, высокий и т. д. Иранство сарматов Миллер доказывает и другими кос­венными уликами. Одним из самых видных сарматских племен являются аланы. В средние века имя «алан» прилагается к кавказскому народцу, именуемому у гру­зин ос, у нас в старину ясы, теперь осетины. Исследова­ние же языка осетин совершенно определенно указывает на его принадлежность к иранской семье. По историчес­ким свидетельствам и данным лингвистическим, ны­нешние осетины являются только остатками крупного племени, которое кочевало когда-то на равнинах Пред­кавказья до самого Дона и даже по Дону. Но роксоланы, кочевавшие от Днепра до Дона, были теми же аланами (светлые аланы). Значит, по всему протяжению наших степей до конца IV века господствовал иранский эле­мент. Этим объясняются названия крупнейших рек на­шего юга — Дон, Днепр, Днестр, в которых слышатся корни, родственные осетинскому дон, что значит река. Этим же объясняется, вероятно, существование многих имен в греческих надписях Ольвии, Пантикапеи и осо­бенно Танаиды, которые выводятся из иранских корней; этим же объясняются и иранские названия некоторых городов нашего юга, как, например, Ардабда (Феодосия), т. е. семисторонний город, Сугдая (Судак) — святой, чистый.

Итак, на памяти истории степи нашего юга в течение продолжительного периода, почти в тысячу лет, были обиталищем преимущественно иранских племен. Как скифы, так и сарматы поддерживали деятельные сношения, с одной стороны, с греческими колониями, раски­данными по берегам Черного и Азовского морей, с дру­гой стороны, с восточными соплеменниками — иранцами, которые присылали их князькам оружие, драгоценные ткани и т. д. Таким образом, скифы и сарматы подвер­гались двойному влиянию эллинской и иранской культур, и под этим влиянием сложился у них своеобразный быт, своя собственная скифо-сарматская культура, па­мятники которой в огромном количестве остались на юге нашей страны и в настоящее время усердно изуча­ются нашими археологами.

* * *

По вопросу о народности скифов и сарматов, кроме указанных трудов Грушевского и Багалея, данные и мнения можно почерпнуть ближайшим образом в трудах:

И. Е. Забелин. История русской жизни. Ч. 1. М., 1908.

Д. Я. Самоквасов. Исследования по истории русского права. М., 1894.

Д. И. Иловайский. Разыскания о начале Руси. М., 1882.

В. Ф. Миллер. Осетинские этюды. Т. 3. М., 1887.

Лекция третья СКИФО-САРМАТСКАЯ КУЛЬТУРА И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ В ИСТОРИИ РОССИИ; СОСЕДИ СКИФОВ И САРМАТОВ СКИФО-САРМАТСКИЕ курганы.

Скифо-сарматские древности открываются в погребальных курганах. Во многих местах нашего степного простран­ства на гладких равнинах возвышаются насыпи значи­тельной величины и правильной формы. Некоторые из них имеют вид земляных пирамид до 10 сажень высоты и до 150 сажень в окружности, обложенных у основа­ния камнями. Их зовут обыкновенно толстыми моги­лами. Наряду с ними иногда поднимаются продолгова­тые насыпи меньшей величины, называемые долгими могилами. Эти насыпи издавна привлекали к себе вни­мание обитателей степей, которые догадывались, что эти насыпи — могилы знатных людей и царей прежних народов и могут содержать разные сокровища. Вслед­ствие этого степные курганы издавна раскапывались людьми, искавшими кладов и сокровищ, и небезуспеш­но. Обратили на них внимание и ученые люди, археоло­ги. Припомнив, что рассказывает Геродот о погребении царей и знатных людей у скифов, археологи пришли к заключению, что эти курганы представляют из себя скиф­ские могилы. Содержание Геродотова рассказа об этом погребении должно было и ученых заохотить к раскоп­кам, ибо обещало богатую научную добычу. Геродот рассказывает, что всех царей скифы погребали с особы­ми почестями и особым образом. Тело умершего, вскрыв живот и вычистив, наполняли благовонными семенами и травами, обмазывали воском, укладывали на колесни­цу и везли по степи к ближайшему подвластному наро­ду, оттуда к следующему и т. д., пока не объезжали всех подвластных племен. «Кто привезенное тело при­мет, делает то, что и царские скифы: урезывают себе ухо, остригают волосы, порезывают кругом мышцы, ца­рапают лоб и ноздри и прокалывают левую руку стрела­ми». Каждое племя, встретив останки царя, потом со­провождало их до места погребения. Народу таким образом накоплялось в шествии великое множество. Места погребения находились в стране, называемой Герра, как назывался и народ, там живший, в том месте, до которого можно было плыть по Борисфену (значит, око­ло порогов). Здесь вырывали большую четырехугольную яму, а в ней устраивали отдельные пещеры, как бы особые комнаты, из которых в одной погребали царя на кровати, водрузив по сторонам копья и устроив на них крышу из брусьев и ивовых прутьев. В остальных пеще­рах, сначала удушив, погребали одну из царских жен, виночерпия, повара, конюшего, письмоводца, вестоносца и царских коней, вместе с золотыми чашами и со всякими драгоценностями из одежды и домашнего оби­хода, большей частью тоже золотыми. Совершив похо­роны, все наперерыв друг перед другом засыпали моги­лу землей, стараясь сделать насыпь как можно выше... Через год справлялись поминки, при чем погибало еще 50 человек, самых лучших служителей умершего царя, и 50 наилучших коней. Их убивали и мертвых всадни­ков на мертвых лошадях ставили на столбах и кольях вокруг кургана. Таким образом, на основании Геродотова рассказа, можно было надеяться найти в курганах-могилах предметы скифского быта, домашней обстанов­ки. Эти ожидание вполне подтвердились. Курганы дали обильные коллекции предметов быта разного времени и притом не одних только скифов, но, по-видимому, и соплеменников их — сарматов. Различить то, что при­надлежит скифам и что сарматам, ввиду их родства и однородности культурных влияний, под которыми они находились, не представляется возможным. Получен­ные археологические данные приходится поэтому при­знавать как данные одной скифо-сарматской культуры.

Кульобская могила.

Раньше других царских могил, в 1831 году, была раскопана и обследована могила Куль­обская в 6 верстах от г. Керчи. Гробница ее имела квад­ратную форму с крышей и состояла из каменных плит. В ней стоял кипарисовый саркофаг царя, а рядом та­кой же другой саркофаг, очевидно, царской супруги (он, впрочем, истлел, и от него сохранились только руч­ки и ножки). Саркофаг царя разделялся на две части: в одной было положено тело царя, а в другой его оружие; между прочим здесь найден был меч с рукояткой, обло­женной золотом, с надписью. Царь был погребен с раз­личными драгоценностями. На стенах гробницы висели дорогие платья, которые, конечно, истлели; от них оста­лись только металлические украшения в виде золотых и электроновых (из смеси золота и серебра) бляшек. На голове царя уцелела войлочная шапка в виде башлыка, унизанная различного рода драгоценностями. Среди дру­гих предметов здесь найдены были четыре амфоры гре­ческого типа и знаменитая Кульобская ваза, храня­щаяся ныне в Императорском Эрмитаже в Петрограде. В углу гробницы найден скелет коня, а рядом головой к нему лежал скелет, вероятно, раба-конюха. Посредине гробницы на земле найден скелет царицы. Царица имела на голове электроновую диадему, на шее золотое сканное монисто с привесками и золотую гривну, на руках золотые браслеты с изображением охоты грифов на оленей.

Чертомлыцкая могила.

Вторая замечательная «скиф­ская» могила —Чертомлыцкая (верстах в 20 от города Никополя Екатеринославской губернии) была раскопана И. Е. Забелиным в 1862 году. Могила представляет об­ширный курган высотою до 26 саженей по откосу и в окружности до 165 саженей, обложенный при подошве сажен на 7 камнем. Когда этот курган раскопан был на 1,5-2,5 аршина сверху, стали попадаться черепки раз­битых амфор и разные вещицы, составлявшие конский убор: железные удила, бронзовые баранчики, пуговицы» запоны разные в виде птичьей головы, бронзовые, золо­тые и серебряные бляхи разной величины и формы, колокольчики, соединенные с бляхами железной цепоч­кой, бронзовые стрелки и т. д. Под ними найдены были бронзовый прорезной шар с трубкой для надевания на древко, бронзовые изображения львов, драконов и птиц; также с трубками для надевания на древко. Когда в насыпи прорыт был известный участок до глиняного материка, обнаружилась четырехугольная продолгова­тая яма, засыпанная черноземом, и в стороне от нее еще пять ям, две небольшие овальной формы, а три поболь­ше — квадратные. В одной могиле овальной формы был найден остов человека, лежавшего лицом к главной гроб­нице. На шее у него был серебряный, покрытый листо­вым золотом обруч, около правого уха золотая серьга греческой работы, на среднем пальце правой руки — золотое, свитое спиралью из проволоки, кольцо; рядом со скелетом справа лежали железное копье и такая же стрела или дротик, причем древки их уже совершенно истлели; у тазовой кости — кучка бронзовых стрелок с ясными следами истлевшего кожаного колчана. В дру­гой овальной могиле лежал в том же положении другой скелет, у которого на шее был золотой витой массивный обруч (около 0,5 фунта весом), у головы справа — кучка бронзовых стрел с остатками древец, которые были рас­писаны киноварью поясками; подле кисти левой руки найдено еще несколько таких же стрелок. В квадратных могилах было найдено 11 конских скелетов, из них 5 с серебряными уздечными нарядами, а 6 с золотыми уз­дечными и седельными. Уздечные наряды состояли из массивного наносника, изображавшего бюст какого-то животного, из 2 больших блях с изображением птиц, из 2 небольших массивных пуговиц, из 6 больших пуговиц или блях с ушками. Седельный наряд каждого коня заключал: 4 пластины, украшавшие седло, 4 большие пуговицы или бляхи с ушками, железную пряжку и серебряное кольцо, вероятно, от подпруги. На двух ко­нях, кроме того, находились шейные бронзовые уборы из больших и малых блях в виде полумесяца с приве­шенными колокольчиками. Главная могила оказалась расхищенной; на дне ее, после того как вынут был чер­нозем, оказались отпечатки красок голубой и кармин­ной, по-видимому от стенок гроба, остатки истлевшего дерева и тростника, железные скобы и гвозди. Это рас­хищение произведено было через особую подземную ла­зейку, выкопанную сбоку кургана. Но похититель не все успел вынести — лазейка обвалилась и засыпала его землей, а часть набранных им в могиле вещей оказалась в подземном коридоре и пещерках, выкопанных в виде ниш из этого коридора. Тут найдены: две большие мед­ные вазы, одна с шестью ручками в виде козлов, бронзо­вый светильник о шести рожках, 5 колчанов бронзовых стрел, 7 ножей, меч с рукояткой, обложенной золотом, бронзовое ведерцо, куча золотых блях (около 700 штук) со множеством золотых пуговок, служивших украшени­ем какой-либо одежды или покрывала, остатки коего лежали под этими вещами. На четырехугольных бляш­ках изображена в профиль сидящая женская фигура с зеркалом в левой руке, а перед ней стоящая фигура скифа, пьющая из рога; на других бляшках изображе­ны женские головы, розетки, медузина голова; больше всего бляшек треугольных горошчатых. Тут же были найдены два золотых перстня, один с резным изобра­жением собаки, другой с изображением быка, золотое массивное кольцо, золотой наконечник от ножен меча, золотая чеканная доска, служившая покрышкой для лука, другая с ножен меча — обе с изображением сцен из греческой мифологии, 5 мечей с рукоятками, покры­тыми чеканным золотом, причем на четырех изображе­ны грифоны и олени, а на пятом превосходно вычекане­но изображение охоты и вверху две бычьи головы без рогов, много пластинок от железных и бронзовых набор­ных поясов и т. д.

Но хищники, к счастью, не попали в побочные четы­ре гробницы, которые выкопаны были по углам главной гробницы на два аршина ниже ее уровня и сообщались с ней покатыми спусками. В этих могилах найдены муж­ские скелеты и женский, по-видимому царицы. Мужс­кие скелеты имели бронзовые или золотые обручи на шее, с изображениями львов на концах, на руках золо­тые браслеты, на пальцах золотые кольца, у пояса, с левой стороны, ножи с костяным черенком и мечи с рукоятью, покрытой золотом с грубыми изображениями грифонов и оленей, на чреслах пояса, состоявшие из бронзовых пластинок, подле — колчаны с бронзовыми стрелками, копья и стрелы с железными наконечника­ми; у одного остова в головах лежала бронзовая чашка с серебряными ручками и серебряный кувшинчик, у дру­гих лежали глиняные амфоры. У женского остова на шее был найден золотой массивный гладкий обруч око­ло 1 фунта весом с изображением по концам львов; око­ло ушей две серьги, состоящие из колец с семью подвес­ками каждое; на лбу золотой чеканный травами венчик с бляшками в виде цветков и розеток; около головы и всего корпуса лежали рядом 57 четырехугольных бля­шек с изображением прямо сидящей женщины и сто­ящего справа от нее мальчика — с зеркалом в руке (бляшки эти служили каймой какого-либо покрова); на кистях рук были широкие гладкие золотые браслеты и стеклянные бусы, на девяти пальцах гладкие золотые перстни, а на одном с изображением летящей степной птицы вроде драхвы и т. д. Кроме скелетов и украше­ний, с которыми были положены в могилы трупы, в одном из этих подземелий найдена была целая куча золотых украшений в виде пластинок с изображениями драконов, львов, оленей, трав, цветов, плодов; драко­нов, терзающих оленей; драконов, борющихся со сфинк­сами; в виде бляшек круглых, четырехугольных, треу­гольных с изображениями медузиной головы. Геркулеса со львом, льва, терзающего оленя, грифа, зайца, тельца и пр.; в виде пуговиц разной величины и формы, бус, украшенных сканью, запон в виде сфинксов и т. п. Все­го найдено около 2500 предметов. По-видимому, все эти украшения нанизаны были на одежды, которые повеше­ны были в этом подземелье и затем истлели (остались крючки, на которых они висели, и перетлевшие ткани). В другом подземелье найдена была знаменитая серебря­ная ваза вышиной в аршин и в диаметре до девяти вершков с изображениями сцен из скифской жизни; подле нее — большая плоская чаша на поддоне, укра­шенная желобками и травным узором, с двумя ручка­ми, под коими изображены рельефно женские фигуры; на ней — большая серебряная ложка с рукоятью, укра­шенной в конце кабаньей головой. Наконец, в этих же подземельях найдено было несколько глиняных амфор греческой работы.

Быт скифов и сарматов.

Подобные же вещи найдены были и в других могилах того же типа в Екатеринославской. Таврической, Киевской, Полтавской и Харьковс­кой губерниях и в области Кубанской. Все эти предме­ты, найденные археологами, подтверждают и дополняют те известия о быте скифов и сарматов, которые мы име­ем от древних писателей.

Мы видели, что Геродот восточных скифов называет не сеющими и не пашущими. Современник Геродота Гиппократ дает яркое изображение этого быта. «Назы­ваются они кочевниками, — пишет он, — потому, что у них нет домов, а живут они в кибитках, из которых наименьшие бывают четырехколесные, а другие шестико­лесные; они кругом закрыты войлоками и устроены по­добно домам, одни с двумя, другие с тремя отделениями. Они непроницаемы ни для воды, ни для снега, ни для ветров. В эти повозки запрягают по две и по три пары безрогих волов. В таких кибитках помещаются женщи­ны, а мужчины ездят верхом на лошадях; за ними сле­дуют их стада овец и коров, и табуны лошадей. На одном месте они остаются столько времени, пока хвата­ет травы для стад, а когда ее не хватит, переходят в другую местность. Сами они едят мясо, пьют кобылье молоко и едят иппаку (сыр из кобыльего молока)». С этим описанием сходны и описания быта сарматов, даваемые Страбоном и другими греко-римскими писате­лями. Археология вполне подтверждает эти данные. По­чти все изображения, найденные в могилах Скифии и Сарматии, рисуют нам быт степных кочевников: на Чертомлыцкой вазе изображены сцены приручения коней; на бляшках мы видим скифов, охотящихся в степях за зайцами; в другом месте 3 всадника преследуют оленей и т. д. Конь является лучшим товарищем и другом ски­фа, и скиф не расстается с ним и по смерти, кладя его с, собой в могилу, иногда в богатом золотом и серебряном уборе. Изображения скифов на вазах и бляшках и най­денные в могилах вещи дают возможность восстановить одежду скифов: это одежда лихих наездников. Скифы носили рубахи, не доходившие до колен, с узкими рука­вами и кожаные узкие или матерчатые широкие штаны. Поверх надевали или безрукавки, или короткие кафта­ны с узкими рукавами и косыми полами, более длин­ными спереди, чем сзади; некоторые были опушены мехом. Существенной частью скифской одежды был кожаный пояс с прорезами и пряжкой, на котором они носили колчан со стрелами, лук и меч. Обувью у скифов служили кожаные полусапожки, перевязанные двумя ремнями. На голове скифы носили башлыки из кожи или верблюжьей шерсти, состоявшие из нескольких кус­ков, причем один из них закрывал затылок и спускался на спину. Цари носили повязки (диадемы) и дорогие шапки из материи, кожи и металла, опушенные мехом. Женщины носили длинные одежды с длинными узкими рукавами и головной убор вроде кокошника. Как мужс­кая, так и женская одежда украшалась нашитыми на нее бляшками круглой, овальной, четырехугольной фор­мы, количество которых, а равно и материал зависели от знатности лица. На одежде Кульобского царя были повешены 266 золотых бляшек весом до 2,5 фунтов в общей сложности, а на платье царицы золотых бляшек было на 3,5 фунтов (474 штуки). Кроме бляшек укра­шением одежды служили металлические и стеклянные бусы, трубочки с каемками, пуговки, привески и бубен­чики. Скифы носили также украшение в ушах в виде серег (мужчины в одном правом ухе), шейные обручи, кольца и браслеты на руках. Вооружение скифов, по данным археологических раскопок, состояло из копий, мечей, топоров, луков со стрелами, щитов и лат, желез­ных или бронзовых.

Греческое влияние на быт скифов и сарматов.

Укра­шения, находимые в скифо-сарматских могилах, и раз­личные предметы быта свидетельствуют о значительном греческом влиянии на быт наших степных варваров. Греки, очевидно, работали на варваров, сбывали им про­дукты своего производства. Среди глиняных сосудов в могилах попадается очень много расписных ваз с гречес­ким клеймом; попадаются бронзовые, иногда позоло­ченные зеркала, костяные пластинки с изображениями сцен из эллинской жизни и мифологии (бег колесницы, суд Париса). Особенно замечательна золотая пластинка из Чертомлыцкого кургана с рельефными изображения­ми национальной греческой жизни. Эта пластинка изоб­ражает как бы два этажа. В нижнем этаже на левой стороне группа женщин сидит внутри дома и прислуши­вается к тому, что происходит в соседнем помещении, которое представляет уже открытый дворик. Здесь груп­па из трех беседующих мужчин. Средняя из женщин изображена с сильным волнением на лице, между тем как изображение крайнего мужчины полно равнодушия и спокойствия. Впереди мужчин изображена женщина с ребенком, лицо ее печально. В верхнем этаже пластин­ки на правой стороне три фигуры, из которых одна изображает юношу в греческом одеянии, который с кин­жалом в руке бросается на женщину, от него убегаю­щую, а две другие фигуры удерживают юношу от поку­шения. На левой стороне изображен мужчина, который обучает натягивать лук маленького мальчика.

Греки делали для варваров вещи и с изображениями их собственной варварской жизни или же сцен столкно­вения варваров и греков. Сцены из варварского быта изображены на Чертомлыцкой и Кульобской вазах. Чертомлыцкая серебряная ваза имеет форму амфоры и была предназначена, вероятно, для вина: внутри ее шейки приделано мелкое ситечко, а в нижней части три носи­ка; один в виде окрыленной лошадиной головки, а два в виде львиных головок. Подножие, шейка, ручки и все украшения густо вызолочены. Корпус вазы покрыт ус­ловными, стилизованными изображениями травянистой растительности вперемежку с совершенно реальными изображениями диких голубей и журавлей. Фриз занят сценами степной жизни. На первом плане изображены две спокойно пасущиеся лошади. Направо молодой скиф, припав на одно колено, арканом старается удержать бегущую от него лошадь; налево то же самое делает пожилой скиф, откинувшись назад и присев на корточ­ки. В верхней части фриза два скифа спереди и один сзади обуздывают коня; рядом справа спокойно стоящий скиф вынимает что-то из мешка; за ним скиф стреножи­вает усталого коня; на левой стороне скиф, держа за узду коня одной рукой, другой поднимает ему ногу для осмотра. Над этими сценами изображены два грифона, терзающие оленя. Все фигуры — из литого серебра, при­креплены к полю фриза (в настоящее время не сохрани­лись нити, изображавшие арканы и уздечки); изображе­ние сделаны художественно, вычерчены отчетливо все детали. На Кульобской вазе (11-1 века до Р. X.) изображены сцены из военной жизни. Царь в золотой диадеме с усталым лицом, опершись на копье, сидит на возвы­шении и выслушивает вестника, стоящего пред ним на коленях, опершись на щит; рядом сидящий скиф натя­гивает на лук соскочившую тетиву; затем изображен скиф, который запустил другому в рот пальцы и иссле­дует челюсть, причиняя больному большие страдания; далее один скиф перевязывает другому узкой тесьмой раненую ногу. Сцены из борьбы скифов и греков изобра­жены на золотой пластинке ножен меча из Чертомлыцкого кургана. Предводитель греков зовет вперед своих отставших воинов; в это время предводитель скифов пытается нанести греку удар мечом. Следующая сце­на — скиф хочет проткнуть копьем раненого молодого грека, которого пытается унести другой грек. В следую­щей группе грек мечом поражает уже раненого скифа, который отбивается от него топором; на помощь скифу несется всадник с копьем, но лошадь его споткнулась. За этой группой изображена сцена перевязки ноги у раненого грека, на лице которого изображено большое страдание. В конце изображена убегающая лошадь, сбро­сившая с себя воина, который лежит ничком на земле. Украшая вещи реальными сценами из скифского быта, греческие художники наряду с этим угождали вкусу варваров и условными орнаментами, вроде, например, вышеупомянутых грифонов, растений и т. п. Этот орна­мент, имеющий много общего с искусством средней Азии, по-видимому, приходил к скифам с востока от их едино­племенников, с которыми они имели сношения. Восточ­ный вкус сказался также и в пестрой орнаментации золотых и бронзовых изделий драгоценными камнями и цветными стеклами.

Есть данные думать, что не все вещи, находимые в скифо-сарматских могилах, были привозного происхож­дения. На одной металлической пластинке с изображе­нием льва и пяти других животных стоит греческая надпись Ποράχο. По-видимому, это— имя мастера, который делал пластинку, и хотя оно изображено гре­ческими буквами, но несомненно варварское (аналогич­но Фарнак). На одном сосуде прямо подписано по-гре­чески: ξηβανοχονταρούλας έπίει, т. е. Ксебанокутарулас сработал. Имя это также варварское, а не греческое. Очевидно, скифы и сарматы, проживая в греческих ко­лониях, научались там мастерствам разного рода. Воз­можно, что у них были и свои собственные технические знания, развившиеся в общении с восточными сопле­менниками. К туземным скифским произведениям от­носятся, по-видимому, бронзовые и медные сосуды на довольно высоких ножках, иногда украшенные сверху рельефными фигурами барана, овцы, а иногда просто орнаментом. Это, быть может, были те самые котлы, в которых, по сообщению Геродота, скифы варили мясо жертвенных животных.

Обратное влияние скифов и сарматов на быт гречес­ких колоний.

Скифы и сарматы не только воспринима­ли культурное влияние греков, но и в свою очередь оказывали известное влияние на уклад греческой жизни на берегах Понта Эвксинского. Культурный синкретизм можно заметить не только в жизни скифов и сарматов, но и в жизни самих греков. Этот синкретизм происхо­дил от племенного сближения греков и варваров. Уже Геродот отмечал это племенное сближение, указывая на эллинов-скифов, обитавших вблизи Ольвии, на дворец скифского царя в Ольвии. Но явственнее всего этот факт проявлялся в так называемом Боспорском царстве.

Ядром этого царства была греческая колония Пантикапея. К ней еще в V веке присоединился город Нимфея, входивший в состав Делосского союза, а в IV веке Феодо­сия, вследствие чего архонты Пантикапеи превратились в архонтов Боспора и Феодосии. Эти архонты покорили целый ряд варварских племен, живших по соседству, и сделались таким путем архонтами и царями. Вследствие объединения под одной властью греков (к комплексу Пантикапея, Нимфея и Феодосия присоединились еще Фанагория и Горгиппия, ныне Анапа) и варваров изменился совершенно внутренний жизненный строй в Боспоре Ким­мерийском. Вместо обычной греческой городской респуб­лики здесь установилась с течением времени монархия восточного типа. Вещественные памятники Боспорского царства обнаруживают сильную варварскую стихию в его жизни. В керченских катакомбах римской эпохи мы видим изображение не греков-горожан, а степных поме­щиков-коневодов и землевладельцев, отстаивающих свое достояние своими войсками, дружинами и отрядами. Эти люди не чистые греки. Анализ имен, сохранивших­ся на некоторых надгробных плитах, свидетельствует об их иранском, т. е. скифо-сарматском происхождении. Уборы богатых покойников, находимые в катакомбах; все эти шапки, диадемы, обилие золотых украшений — говорят также о варварстве обитателей Пантикапеи. Гре­ков и варваров сблизило не столько подчинение одной власти, сколько общая экономическая деятельность. Боспорское царство было крупным производителем и экс­портером хлеба и рыбы. Ежегодно вывозилось отсюда в Афины около 400 тысяч медимнов хлеба. Хлеб этот про­изводился окрестными варварами — таврами, скифами и сарматами, покупался и перепродавался греками. Это экономическое общение тесно сближало греков и варва­ров и приводило к их племенному слиянию. Племенной и культурный синкретизм открывается и в других гре­ческих колониях нашего юга. В этом отношении особен­но поучительным является рассказ Диона Хризостома, посетившего Ольвию в 100 году по Р. X. По его словам, жители Ольвии уже нечисто говорили по-гречески, живя среди варваров, хотя и не утратили племенного чувства и знали почти всю Илиаду наизусть, боготворя ее героев, больше всего Ахилла. Одевались они уже по-скифски, нося шаровары и плащи черного цвета. Непрерывно вели они борьбу с варварами, которые затопляли и разоряли их города, но вместе с тем приезжали к ним торговать и т. д. Таким образом, на юге нашей страны совершался тот же самый процесс эллинизации варваров и варваризации эллинов, который происходил и в странах пере­дней Азии и Египта, особенно со времен походов Алек­сандра Великого и широкого рассеяния греков в пределах бывшего Персидского царства. На юге нашей страны вы­рабатывалась особая разновидность так называемой эл­линистической культуры.

Эта культура, несмотря на то что была сметена при­ливом в наши степи новых варваров тюркского племе­ни, не осталась без значения и влияния и для жизни русского народа. Ее семена от обитателей наших степей заносились далеко на север, в лесные области, к тем племенам, которые поглотила впоследствии русская на­родность. Таким путем эллино-скифо-сарматский мир принимал известное участие в культурной доисторичес­кой подготовке нашей народности.

Северные соседи скифов и сарматов.

Какие же пле­мена жили к северу от скифов и сарматов? Геродот называет невров, живших на севере от верховьев Днеп­ра, андрофагов, живущих по среднему Днепру, меланхленов (черноризцев) — на восток от андрофагов, будинов, живущих на север от савроматов. Но что это были за племена, и в каком отношении стоят они к поздней­шему населению наших лесных пространств, на этот вопрос мы не можем отвечать по состоянию историчес­ких сведений. Первые определенные свидетельства о населении наших лесных пространств имеются от рим­ских и греческих писателей I и II веков по Р. X. По словам Плиния Старшего († 79 году по Р. X.), возле Вис­лы, которая была границей Сарматии, жили венеды. Тацит (1 100 году по Р. X.) говорит, что венеды были рассеяны на огромном пространстве к востоку от Вислы, между певкинами, обитавшими у устья Дуная, и финна­ми. Александрийский географ и астроном Птолемей († 175 году по Р. X.) помещает венедов среди великих народов Сарматии, т. е. восточной Европы, вокруг Венедского залива (т. е. Балтийского моря). Под именем венедов выступают впоследствии западные, преимуще­ственно прибалтийские, славяне. Но несомненно, что это имя некогда было общим для всех славян: у эстон­ской чуди земля славянская и теперь называется vano, a славянин vдne. Имя «анты», которым обозначаются черноморские славяне у писателей VI века по Р. X., по-видимому, есть не что иное, как вариация того же само­го имени «венедов». Кроме венедов, Птолемей обознача­ет обитателями Балтийского побережья — судинов и галиндов, в которых исследователи видят литовцев (впос­ледствии такие имена носят ветви пруссов).

Итак, три группы племен, кроме уже перечислен­ных нами греков, скифов и сарматов, выдвигаются древ­нейшими историческими свидетельствами в восточной Европе — славяне, литовцы и финны. Как же далеко распространялись в скифо-сарматскую эпоху эти племе­на в восточной Европе?

Славянская прародина.

Ученые, определяя по дан­ным географической номенклатуры и могильным рас­копкам, по данным сравнительного языковедения ис­конное местожительство славян в Европе, склонны в настоящее время думать, что эта «славянская прароди­на» захватывала бассейн Вислы, Карпатскую горную страну, бассейн Припяти, среднего Днепра с низовьями Березины и Десны включительно и верховья Днестра и Южного Буга. На севере славянские поселения смыка­лись и мешались с поселениями Литвы, на востоке с поселениями литвы и финнов, а на юге оканчивались приблизительно на границе леса и степи. В самое после­днее время некоторыми филологами (академиком Шах­матовым) выдвинуто мнение, что славяне передвину­лись в очерченную территорию с бассейна нижнего Немана и Западной Двины, поменявшись местами с жившими южнее их финнами и литовцами. Но это мне­ние, опирающееся главным образом на филологические соображения, пока еще остается в стадии гипотезы, нуж­дающейся в дальнейших разъяснениях.

Местожительство литвы.

Что касается литовской народности, то в XI-XIII веках областью ее распростра­нения является бассейн Немана. Но есть основания ду­мать, что первоначальная территория Литвы была шире, захватывала левые притоки Припяти, течение Березины, бассейн Западной Двины, верхнего Днепра и отчас­ти верхнеокский бассейн. Исследователями обращено было внимание на тот факт, что реки, протекающие на территории наших дреговичей, кривичей и частью вяти­чей, имеют большей частью неславянские названия, дан­ные им, очевидно, прежними насельниками. Анализи­руя эти названия, исследователи открывают во многих из них литовские корни; между прочим, имя Упы пря­мо выводится из литовского нарицательного имени ире, что значит река. Но так как на этой же территории находятся реки с финскими кличками на ва, га, за, ма, ра, са, ша, (например, Зельва, Русса — системы Нема­на, Дрисса и Обша — системы Западной Двины, Вязь­ма — системы Днепра), отсюда вытекает предположе­ние, что литовцы жили в этих местностях вперемежку с финнами. В пользу этого предположения говорит и тот факт, что в языке финнов не только западной группы (эстонцев и финнов), но и восточной (мордвы) существу­ет немало слов, заимствованных из литовского языка. Значит было время, когда и восточные финны были в общении с Литвой. Часть литовцев, быть может, про­двинулась и дальше на восток. В бассейне Цны, близ Тамбова, найден могильник с такими же вещами, кото­рые находятся в могильниках области латышей.

Область распространения финнов. Иранское влия­ние.

Эта область была также гораздо шире в скифо-сарматскую эпоху чем впоследствии. Если финны были известны римлянам и грекам, надо думать, что они не были тогда заброшены в северных областях, но жили гораздо южнее, соприкасаясь с населением степей. Фин­ское имя Волги — «Ра» у Птолемея — говорит в пользу этого предположения. К тому же самому ведет и современная гидрографическая номенклатура восточной Европы.

В лесной области Европейской России мы находим множество рек с окончаниями на ва, га, за, ма, ра, са, ша. Имена всех этих рек звучать не по-славянски и не могли быть даны славянами. Славяне, очевидно, полу­чили их уже в готовности от народов, которые здесь жили до и во время расселения славян. Какие же это могли быть народы? Уже географы сделали наблюдение, что реки с названиями на вышеприведенные окончания распространены преимущественно в областях, занятых финнами. Филологи (Шегрен, Веске и др.) указали, что такие названия могли быть даны финнами. Но реки с подобными названиями мы встречаем и в тех областях, где застаем славянские племена радимичей, северян и вятичей. Таковы: Вехра (приток Сожа), Нерусса с Севой (притоки Сейма) — системы Днепра; Крома, Зуша, Угра, Жиздра — системы Оки и т. д. Самая Ока значит по-фински река (Йоки). Все это указывает, что финны до расселения славян жили гораздо южнее, чем позже, в начальные времена нашей истории. При этом, несом­ненно, они соприкасались непосредственно с иранскими народностями, жившими во время оно на юге нашей страны. Этим и объясняется тот факт, что в финских языках встречаются корни и даже целые слова иранско­го происхождения. По этим заимствованным словам исследователи заключают о сильном иранском влия­нии на быт и культуру финнов. При посредстве иран­цев финны ознакомились с металлами — прежде всего медью, а затем золотом (зарни), серебром (вотяцкое — взвесь, зырянское — езис; венгерское — ezьst, осетин­ское — дзвист) и др. Иранцы ознакомили финнов с на­чатками земледелия и домашними животными — коро­вами и овцами. Заимствованный термин для обозначения владыки — князя, хозяина (цksej) дает основание ду­мать, что, по крайней мере, часть финнов пережила период некоторой зависимости от иранцев. Если так, то возможно, что и в том конгломерате народностей, кото­рый Геродот обозначал одним именем «скифы», были также и финские племена.

Итак, рассмотренные нами исторические свидетель­ства и лингвистические аргументы приводят к утверж­дению, что до конца IV века по Р. X. славян не было в южных степных областях нынешней Европейской Рос­сии, что они держались в западной части лесной облас­ти, занимая бассейны Вислы, верхнего Днестра и пра­вых притоков Припяти, нижней Березины и Десны, на пограничье, вероятно, мешаясь с соседями: на севере и востоке с литвой и финнами, на юге — с сарматами и частью с германцами (готами), стремясь, вероятно, рас­ширить на их счет свою оседлость. Великие народные передвижения, происходившие в конце IV, в V и VI веках, дали простор этому стремлению, и территория славянс­кой оседлости в восточной Европе за это время и непос­редственно затем, в VII-IX веках увеличилась до гро­мадных размеров.

* * *

О скифо-сарматской культуре, кроме упомянутых уже трудов Забелина, Грушевского и Багалея, сведения можно почерпнуть в трудах:

Н. Кондаков, И. Толстой. Русские древности в памятниках искус­ства. Вып. 2-3. СПб., 1889.

Древности Геродотовой Скифии. Изд. Имп. Археол. Комиссии. Вып.1-2.

По вопросу о первоначальном жительстве славян, литовцев и фин­нов, кроме трудов Грушевского и Багалея, см.:

Lubor Niederle. Slovanskй starozitnosti. 1-2. Praha, 1902-1904.

Надеждин. Опыт исторической географии русского мира // Биб­лиотека для чтения. 1837. № 7.

Веске. Славяно-финские отношения по данным языка // Известия Общества Археологии, Истории и Этнографии при Имп. Казанском Университете. Т. 8.

Р. Штакельберг. Ирано-финские лексикальные отношения // Тру­ды Восточной Комиссии Имп. Моск. Археол. Общества. Т. 1.

А. А. Кочубинский. Территория доисторической Литвы // ЖМНП. 1897. № 1.

Лекция Четвертая ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ И СЛАВЯНСКОЕ РАССЕЛЕНИЕ
НАШЕСТВИЕ гуннов и вытеснение на­селения степей.

В последней четверти IV века по Р. X. в наши степи нахлынул с востока новый народный по­ток — пришли гунны. Китайцам эти гунны известны были задолго до Рождества Христова как кочевые оби­татели Монголии. Постоянные нападения этих Hiungnu и заставили китайское правительство создать те ис­полинские укрепления, которые все в совокупности составили известную великую стену. В последующие века часть этих гуннов передвигалась на запад. По известию одного географа II века (Дионисия Периэгета), гунны уже пребывали на западном берегу Каспийс­кого моря; армянские писатели знают их под именем унк; знал их, по-видимому, и Птолемей. Затем они появляются уже недалеко от Дона, к северо-востоку и востоку от него. Около 370 года гунны разгромили ала­нов, живших около Мэотиды и на левом берегу Дона, массу их перебили, остальных увлекли за собой и с увеличенными силами набросились на остготов, жив­ших в Приднепровье.

По словам готского историка Иорнанда, подвласт­ные готам роксаланы отделились от них при приближе­нии гуннов и соединились с этими варварами. Остготы сами попали под власть гуннов, хотя сохранили своих королей, но до самой смерти Аттилы (453 год) должны были ходить в гуннских полчищах даже против своих соплеменников вестготов. Последние, преследуемые гун­нами, которые истребляли их со страшной жестокос­тью, в количестве 200 тысяч человек переправились на южный берег р. Дуная и выпросили у императора Валента позволение поселиться в Фракии (в 376 году). Позже и остготы передвинулись из черноморских сте­пей в придунайские области. На Черноморье удержа­лись только небольшие остатки готов — в Крыму и око­ло Керченского пролива (готы-тетракситы). За готами передвинулись в среднедунайские степи и гунны, увле­кая за собой аланов и другие племена, ранее обитавшие в наших южных степях. В V веке уже застаем гуннскую орду на территории между Дунаем и Тиссой, где перед этим жили языги.

Известия современников о наружности и быте гун­нов.

Гунны сделались, таким образом, соседями восточ­ной Римской империи. Римляне поспешили войти с ними в дружественные отношения и пользовались их помо­щью против других варваров и во внутренних усобицах. Римляне и греки имели, таким образом, возможность хорошо ознакомиться с этими варварами, и потому све­дения, сообщаемые о гуннах римскими и греческими писателями, являются особенно ценными. Больше дру­гих сообщает о гуннах Аммиан Марцеллин. «Когда ро­дятся у них дети мужеского пола, — пишет он, — они изрезывают им щеки, чтобы уничтожить всякий заро­дыш волос. Поэтому все гунны растут и стареют безбо­родыми, отвратительные и безобразные на вид, как евнухи. Однако у всех них коренастый стан, члены сильные, шея толстая, голова огромная; спина так су­туловата, что придает строению их тела что-то сверхъес­тественное. Я сказал бы скорее, что это двуногие живот­ные, а не люди, или каменные столбы, грубо вытесанные в образ человека, которые выставляются на мостах. Этой отвратительной внешности соответствуют их повадки, свойственные скоту: пищу они едят не вареную и ничем не приправленную; взамен обыкновенных съестных при­пасов они довольствуются дикими кореньями и мясом первого попавшегося животного, которое кладут себе под сиденье на лошади и так размягчают. У них нет домов, хотя бы тростниковых шалашей, и никакая кров­ля их не укрывает. Они живут, кочуя среди лесов и гор, закаленные от холода и голода. Они носят одежду в роде туники из холста или меха и, раз продевши в нее голо­ву, не спускают ее с плеч, пока сама не свалится лохмо­тьями. Голову покрывают меховыми шапками с опуш­кой и свои волосатые ноги обертывают козлиной шкурой. Такая обувь, конечно, затрудняет ходьбу, от чего они вообще неспособны сражаться на ногах, пешими. Зато на своих лошадях, нескладных, но крепких, они точно прикованы; исправляют на их спинах всякого рода дела, иногда сидя по-женски. День и ночь они живут на лоша­ди, на ней продают и покупают; так и спят, прилегши только к сухопарой шее своего коня, и грезят там пре­спокойно. На лошадях же они рассуждают сообща о всяких своих делах. Царской власти они не знают, но подчиняются избранным вождям». Рассказав о стреми­тельности их нападения, о меткости их стрельбы и о ловкости в накидывании арканов, Аммиан Марцеллин продолжает: «хлебопашеством гунны не занимаются и никто из них не дотрагивается до плуга. Все они, без крова, без отчизны, без всякой привычки к оседлому быту, блуждают в пространстве, как будто все бегут дальше, перевозя за собой свои повозки, где их жены работают им одежду, родят и воспитывают их детей... Непостоянные и вероломные в договорах, гунны тотчас же переменяют свой образ действий, как скоро почуют, где прибыль: они не больше зверей понимают, что чест­но и что бесчестно. Самый разговор они ведут двусмыс­ленно и загадочно. Никакая религия не связывает их ничем. Они ни во что не верят и поклоняются только одному золоту. Нравы их так непостоянны и сварливы, что в один и тот же день они без всякого повода и ссорятся, и мирятся».

Аттила и его стан.

Римляне платили им ежегодную дань, чтобы они не нападали на пределы империи. Но это, однако, не всегда гарантировало от нападений вар­варов. Нападения эти участились в особенности с той поры, когда вождем гуннов стал Аттила. Он несколько раз из-за Дуная навещал со своими полчищами области восточной империи и страшно опустошал их. Между прочим грозил он этим областям войной и в 448 году. Чтобы предотвратить беду византийский двор снарядил к Аттиле посольство с богатыми дарами и с просьбой о мире. В составе этого посольства был Приск, который и составил чрезвычайно любопытное описание своего пу­тешествия в стан Аттилы и сообщил некоторые данные о гуннах.

Аттила встретил посольство недалеко от Дуная, на левом берегу его. Послы последовали за ним далее на север в его резиденцию. На пути им пришлось пере­правляться через несколько значительных рек. Их пе­ревозили береговые жители на лодках однодеревках и на плотах. В селениях отпускали им в пищу вместо пшеницы — просо, вместо вина так называемый у ту­земцев медос. Служители послов получали то же просо и питье, добываемое из ячменя, которое варвары назы­вают камос. «Переехав через некоторые реки, — про­должает Приск, — мы прибыли в одно огромное селе­ние, в котором был дворец Аттилы. Этот дворец, как уверяли нас, был великолепнее всех дворцов, какие имел Аттила в других местах. Он был построен из бревен и досок, искусно вытесанных, и обнесен дере­вянной оградой, более служащей к украшению, неже­ли к защите... Внутри ограды было много домов; одни выстроены из досок, красиво соединенных, с резной работой, другие из тесанных и выровненных бревен, вставленных в брусья, образующие круг». «Аттила, — по словам Приска, — был мал ростом, грудь у него была широкая, голова большая, маленькие глазки, бо­рода редкая, волосы с проседью; был он черен и кур­нос, как и вся его порода».

Распадение державы Аттилы; болгары и авары в южных степях восточной Европы.

Аттила после посе­щения Приска прожил только пять лет. Иорнанд рас­сказывает, что по смерти Аттилы на его могиле по обы­чаю гуннов, был великий пир, называемый по местному страва. Гунны воспевали славу и подвиги умершего и много пили. Они предавались попеременно противопо­ложным чувствам, и в печальный обряд вмешивали раз­гул общего пиршества. Со смертью Аттилы гуннская орда распалась, ибо между его сыновьями начались рас­при и усобицы. Подвластные гуннам народы восстали против них и выбили гуннскую орду из Паннонии. Часть гуннов поселилась на правом берегу Дуная в так называемый Малой Скифии (Добрудже) и в римских провинциях, под римским владычеством. Часть ушла за Дунай, обратно в ерноморские степи. Иорнанд гово­рит, что они заняли те части Скифии, через которые проходит течение реки Днепра, называемой гуннами на их языке Вар.

Вслед за гуннской ордой в наших степях выступает в конце V века орда болгарская. Современники (напри­мер, писатель VI века Прокопий) считали болгар теми же самыми гуннами. Может быть это и не были гуны из орды Аттилы, но весьма вероятно, что это было родственное гуннам племя, и что гунны Аттилы сли­лись с этой новой ордой. Остатки языка дунайских болгар (особенно личные имена и титулы), а также известия об их быте говорят за то, что это была тюркс­кая орда или, по крайней мере, стоявшая под очень сильными влияниями тюркской культуры. В VI веке болгары делились уже на две ветви — кутургуров, жив­ших на запад от Дона, и утургуров, живших за Доном около Мэотиды. С самого конца V века болгары почти непрерывно нападали на византийские земли, причем в этих нападениях участвовали и славяне. В половине VI века Византия платила болгарам-кутургурам ежегод­ную значительную дань, но все же они постоянно опус­тошали придунайские земли.

В половине VI века продвинулись через наши степи в соседство с восточной империей авары (обры нашей летописи). Аварская орда была бесспорно тюркского про­исхождения. Это были близкие родичи и земляки гун­нов. Они и называются в источниках аваро-гуннами: вар-гунны, вар-хониты. Такое племя омонголившихся тюрков — уар-гунны — до сих пор известно в западной Монголии. В 60-х годах VI века авары завязали сноше­ния с Византией и стали требовать и себе таких же подарков, какие получали от Византии болгары. Этот «союз» был принят византийцами, и авары наняты были для борьбы с врагами Византии. От современного исто­рика Менандра мы узнаем, что авары воевали после того с какими-то савирами и утургурами и затем с славянами-антами. По приглашению императора Юстина они воевали с франками, затем принимали участие в борьбе лангобардов с гепидами на среднем Дунае (567 год). Ис­требив гепидов, авары по договору с лангобардами посе­лились на их месте, вместе со своими союзниками болгарами-кутургурами. Так как вскоре же, в 568 году, лангобарды двинулись в Италию, авары остались госпо­дами всей среднедунайской низменности. Вторжение аваров не прошло бесследно для болгарских орд нашего юга. Авары раздробили восточную их ветвь. Часть их отступила на север — осела на средней Волге и нижней Каме и, спаявшись здесь с финнами, основала Болгарс­кое царство, выступающее потом в известиях IX и Х веков. Часть отодвинулась на юг и расположилась на восточном побережье Мэотиды (позднейшие черные бол­гары), где была покорена хазарами (в конце VI века). Западные орды частью ушли с аварами в Паннонию, а частью расположились в так называемом «Углу» (˝Ογγλος), между Днестром и Дунаем, «в безопасном и неприступном со всех сторон месте», защищенном боло­тами и реками. Некоторое время эти болгары находи­лись в зависимости от аваров, но в 630 году они освобо­дились от нее и вступили в союзные отношения с Византией. Но эти мирные отношения продолжались недолго. Болгары стали нападать на византийские зем­ли, а затем около 670 года, под предводительством Аспаруха, перешли Дунай и поселились в Мизии. Подчинив здесь семь племен славянских, они основали Дунайское Болгарское царство, в котором болгарская орда через несколько поколений совершенно растворилась в массе славянских поселенцев.

Начало расселения славян.

Описанные передвиже­ния тюркских племен, происходившие в южных степях России, имели важные последствия и для славянского племени. Прежде всего, они выбили часть славянства, вероятно, ту самую, которая наиболее выдвинулась на юг в соседство с сарматами, из его местожительства и увлекли на запад. Рассказ Приска дает полное основа­ние думать, что Паннония в V веке была наводнена не только гуннами, но и славянами (а также и готами). Перевозчики, угощавшие византийских послов медом и просом, были, несомненно, славяне. По-видимому, сла­вяне же и построили деревянные хоромы для царя ко­чевников Аттилы. Но самое главное — передвижения тюркских орд смели то оседлое и полуоседлое населе­ние, которое к тому времени так или иначе успело распространиться по степям нашего юга. Оседлое насе­ление в наших степях перед этим составляли германс­кие племена готов, а также, по-видимому, и некоторые иранские племена. Готы, как уже сказано, ушли на запад, частью были истреблены, частью ушли на юг. Сарматские племена также отчасти были истреблены, отчасти спаслись на запад и на Балканский полуостров; кроме того, остатки алан удержались на Дону и в Пред­кавказье (ясы нашей летописи, позднее — осетины). С исчезновением оседлого населения и главных масс ко­чевников из южнорусских степей двинулись в них сла­вяне, потревоженные, всколыхнутые в своем старом местопребывании проходившими мимо них народны­ми потоками. Славянская колонизация направилась двумя путями: на юг — к Черному морю и Дунаю, и на восток, обходя ближайшие побережья Азовского моря и низовья Дона, где владычествовали кочевники. Об успехах этой колонизации в половине VI века дают све­дения современные историки: готский Иорнанд († после 552 года) и византийский Прокопий († 562 году). Иор­нанд (De Getharum origine et rebus gestis, cap. V) сооб­щает «к Дунаю прилегает Дакия, как венцом огражден­ная высокими горами, по левой стороне которых и от верховья реки Вислы на неизмеримом пространстве оби­тает великий народ винидов. Хотя имя их и меняется теперь в зависимости от племен и мест, но главные названия их — склавины и анты. Склавины живут от города Новиодунского и так называемого озера Мурсийского до Днестра и на север до Вислы; анты же, храбрей­шие между ними, — над излучиной Черного моря, от Днестра до Днепра». Это известие вполне подтверждает и Прокопий. По его словам, склавины и анты говорят одним языком и занимают великое пространство земли; большая часть земель по ту сторону Истра принадлежит им; область на север от Понта Эвксинского занимают бесчисленные народы анты. В известиях Прокопия сла­вяне являются уже обитателями и Донского бассейна. Описывая народы, жившие по обе стороны Мэотиды, Прокопий говорит, что далее на север живут, бесчислен­ные народы антов (De bello Gothico, liber III, cap. XVI; liber IV, cap. IV).

Итак, начальная славянская колонизация степных пространств нашего юга имела место в V и первой поло­вине VI века. Против этого положения стоят мнения ученых, отождествляющих славян с теми народностя­ми, которые сменялись в наших степях до того времени, как выступили на них славяне под своим собственным именем. Мы уже имели случай касаться мнений, отож­дествляющих славян со скифами и сарматами. Остано­вимся теперь на мнении, отождествляющем гуннов и славян, и посмотрим, насколько оно убедительно.

Вопрос о народности гуннов; мнение Д. И. Иловайс­кого.

Славян в гуннах склонен был видеть покойный Забелин, но подробно и обстоятельно это мнение развито было Д. И. Иловайским в его «Разысканиях о начале Руси».

Гуннов Иловайский считает давними обитателями степей нашего юга, указывая между прочим на «хунов» в географии Птолемея. Так как, по известиям современ­ников, гунны прибыли из-за Мэотийских болот, то Ило­вайский приурочивает их коренное местожительство к области Кубани и нижней Волги. Отсюда они и двину­лись на сарматов, своих западных единоплеменников (сарматов Иловайский считает также славянами). Что­бы помирить сообщения Аммиана Марцеллина о коче­вом образе жизни гуннов с известиями Тацита и по­зднейших писателей об оседлом земледельческом быте славян, Иловайский считает винидов, т. е. склавинов и антов, западной ветвью славянства, а гуннов — восточ­ной, которая не успела еще перейти в такой степени к оседлому быту, как западная. Гуннов Иловайский не считает чистыми кочевниками-скотоводами и думает, что они занимались и земледелием, подобно позднейшим татарам. Переходя к наружности гуннов, как она описана у Аммиана Марцеллина, Иловайский не нахо­дит в ней характерных черт монгольской расы: Аммиан Марцеллин не говорит ни об узких глазах, ни о широ­ких скулах, ни об остром подбородке. Отсутствие волос на лице, по мнению Иловайского, могло происходить или от того, что гунны брились, или от того, что пореза­ми щек уничтожали луковицы волос, как сообщает и Аммиан Марцеллин. Другой современный писатель (V век), Аполлинарий Сидоний, объяснял уродливый нос гуннов тем, что гунны нарочно сдавливали его у младен­цев, чтобы он не слишком выдавался между щеками и не мешал надевать шлем. Иловайский не только прини­мает это известие, но и полагает, что и сдавленный череп гуннов, вероятно, происходил от уродования. Кроме того, он указывает на преувеличение безобразия гуннов у Аммиана Марцеллина, который не видал их лично, а писал по рассказам напуганных ими людей.

Славянство гуннов, по мнению Иловайского, дока­зывается и данными их языка, именами их царей (Баян, Борис, Валамир и т. д.) и названиями напитков (мед, камос), похоронного пиршества (страва), которые пере­даны Иорнандом со слов Приска, ездившего в стан к Аттиле.

Большое значение в разрешении вопроса о народно­сти гуннов Иловайский (как и Забелин) придает сближе­ниям славян и гуннов, которые попадаются в источни­ках. Прокопий говорит, что склавины и анты соблюдают гуннские обычаи; Кедрен прямо говорит: гунны или склавины. Из западных или латинских летописцев Беда Достопочтенный называет гуннами западных славян; Саксон Грамматик говорит о войне датчан с гуннским царем, причем под гуннами разумеет западных славян, и т. д.

Последний аргумент, выдвигаемый Иловайским в пользу тождества гуннов с славянами, строится на исто­рической судьбе гуннов. «Если, — говорит он, — не при­знать в гуннах славян, то как же объяснить исчезнове­ние гуннов, куда они в конце концов девались? Не могло же такое многочисленное племя затеряться в толпе на­родов, да и при том: какие это могли быть народы? Если гунны были ордой монгольского племени, то единствен­но подходящим народом, в котором могли вместиться гунны, являются венгры. Но венгры явились в припонтийские и придунайские степи только в конце IX века, следовательно приблизительно 400 лет спустя. Где же все это время были гунны, и что они делали, если их не разуметь под именами болгар, уличей, северян и волы­нян? Да и по численности мадьяры были ничтожны сравнительно с гуннами»*.

* Дополнительная полемика по вопросам болгаро-гуннскому и варяго-русскому, стр. 130, 131.

Разбор мнения Д. И. Иловайского.

Доводы Д. И. Ило­вайского имели огромное значение в разработке вопро­са. Они заставили его противников внимательно пере­смотреть данные источников, поискать новых доказа­тельств и таким образом способствовали разъяснению дела. Но это их значение было именно косвенное, а не прямое. В своем положительном содержании доводы эти не могут быть приняты в настоящее время.

Во-первых, нельзя игнорировать тех свидетельств, которые идут из китайских источников и которые име­нем Hiung-nu, Хунь-ну, обозначают тюркские народы на их прародине, затем указывают и на дальнейшее передвижение их на запад. Во-вторых, нельзя так отно­ситься к сообщениям о наружности гуннов, как это видим у Д. И. Иловайского. О наружности гуннов сооб­щает не один только Аммиан Марцеллин, кстати ска­зать, служивший в римском войске и имевший возмож­ность и лично видеть гуннов. Припомним, что пишет Иорнанд со слов Приска о наружности Аттилы, которого он считает типическим представителем своего племени: узкие глаза, редкая борода, курносый, смуглый. «У них лицо, — пишет про гуннов Иорнанд, — ужасающей чер­ноты и похоже более, если так можно выразиться, на безобразный кусок мяса с двумя дырами вместо глаз. Они малы ростом, но ловки в движениях и проворны на коне, широкоплечи, вооружены луком и стрелами; с толстым затылком, всегда гордо поднятым вверх». Апол­линарий Сидоний в стихотворном панегирике, писан­ном императору Антемию в 60-х годах V века, говорит о гуннах: «голова сдавленная. Подо лбом в двух впади­нах, как бы лишенных глаз, виднеются взоры... Через малое отверстие они видят обширные пространства и недостаток красоты возмещают тем, что различают малейшие предметы на дне колодца». Возражавший Д. И. Иловайскому на диспуте по гуннскому вопросу, происходившем 30 декабря 1881 года на заседании Эт­нографического Отдела Общества Любителей Естество­знания, Антропологии и Географии Д. Н. Анучин, сопо­ставив все черты гуннского типа, рассеянные в сообще­ниях писателей: невысокий рост; коренастое, плечистое сложение; коротконогость; толстую, короткую шею; ши­рокий, плоский, приподнятый кверху затылок; боль­шую голову; плоское, широкое лицо, как у грубо изва­янных статуй; узкие глаза; приплюснутый нос; безбородость или редкую бороду, смуглый цвет кожи — пришел к такому выводу: «черты эти, взятые в совокупности, едва ли могут оставлять сомнение, что характеризуе­мый ими народ представлял по своему типу значительно большое сходство с типом современных монгольских и урало-алтайских племен, чем так называемых кавказ­ских и, в частности, арийских». Д. Н. Анучин указал на невозможность с естественнонаучной точки зрения объяснять безбородость гуннов надрезами щек в младен­честве, так как зачатки волос являются позднее, в пери­од полового созревания, и щеки, изрезанные в младен­честве, все равно обрастают потом волосами.

На этом же самом диспуте попытка Д. И. Иловайс­кого вывести сохранившиеся имена гуннских царей из славянского языка встретила решительные возражения со стороны филологов-специалистов В. Ф. Миллера и Ф. Е. Корша, которые в уцелевших именах гуннских царей усмотрели тюрко-татарские элементы. Некоторые из этих имен оканчиваются на gan; Zabergan Au-gan Ai-gan. Миллер указал на аналогию в тюркском кан или хан (например, у половцев Шарукан, Тугоркан и др.). Ойбарс, по Миллеру и Коршу, тюркское слово, анало­гичное половецкому Багубарс, и значило, вероятно, тигр;

Берих — тюркское берик — крепкий; Басых — тюркское басык — скромный; Баян, которое Иловайский счи­тает несомненно славянским, есть чисто тюркское обозначение богатый; Борис равно Богорис, имя, встре­чающееся у несомненных тюрков-авар; Валамир или Баламир — тюркское дитя — мальчик и т. д. Остаются имена медос, камос, которые слышал Приск во время путешествия к Аттиле. Но сам же Приск сообщает, что гунны в Паннонии были сборищем разных народов, что среди них были в употреблении разные языки, между прочим гуннский, готский, латинский. Могли быть сре­ди них и славяне, увлеченные общим народным потоком в Паннонии или же покоренные здесь гуннами. Приск не говорит, что название медос было гуннское: он гово­рит только, что напиток назывался по местному медом (ό μέδος έπιχωρίως χαλŏνμενος Название камос едва ли можно приравнивать славянскому квас. Римские писа­тели, как показал покойный академик Васильевский, констатируют существование этого напитка у иллирий­цев еще в III веке по Р. X. Что касается имени отрава, сообщаемого Иорнандом, то, если это только действи­тельно славянское слово, оно могло быть услышано от какого-либо славянина, находившегося среди гуннов.

Что касается сближений гуннов и славян у древних писателей, то и эти сближения не доказывают их тожде­ства. Прокопий, например, говорит, что славяне и анты по простоте нравов во многом походят на гуннов, живут гуннским обычаем. Но из этого прямо следует, что он в сущности различает гуннов и славян. Прокопий был современник гуннов, а все другие писатели, на которых ссылается Иловайский, жили 300, 400 и 500 лет спустя, следовательно, их заявления нельзя принимать за сви­детельства тождества гуннов и славян. Эти заявления указывают только на то, что память о гуннах долгое время сохранялась в европейском обществе, что имя их стало литературным синонимом для обозначения вос­точных варваров, подобие тому, как некогда таким име­нем было название «скиф», что в разряд этих варваров западные народы склонны были относить и славян, с которыми они вели войны.

Остается еще один вопрос: куда девалось многочис­ленное племя гуннов? — На этот вопрос приходится прежде всего заметить, что не нужно чересчур преуве­личивать численность гуннов. Гунны при своем движе­нии на запад, несомненно, увлекли множество других племен сарматских, славянских и германских, и обрат­но на восток двигались уже не такие полчища, какие двигались на запад. Это во-первых. Во-вторых, по со­временным свидетельствам, в степях нашего юга после гуннов являются болгары — кутургуры и утургуры. Некоторые писатели, как например Прокопий, прямо считают их гуннами. Но если даже это и были отдель­ные от Аттиловой орды, весьма вероятно, что гунны Аттилы при своем отступлении на восток слились с этими ордами.

Итак, соображения Д. И. Иловайского, на наш взгляд, не отодвигают занятие славянами нашего степного юга на более раннее, чем V и первая половина VI века, время.

Хазары и подчинение им славян.

В VII веке насту­пили особо благоприятные условия для упрочения и усиления славянской колонизации нашего юга. Запад­ная болгарская орда перешла в 670 году на юг, за Ду­най. На востоке господами положения сделались хаза­ры, между прочим, покорившие и подчинившие себе восточную орду Черных болгар, кочевавшую в Предкав­казье, где-то около Кубани, хазары были давнишними обитателями нашего степного юго-востока. Под именем акациров они выступают в известиях V века (Приска) где-то в области среднего Дона или Волги, по соседству с болгарами. При Аттиле они держались союза с Византи­ей и воевали с Аттилой, но позже добровольно подчини­лись гуннам. Какого происхождения были хазары, ска­зать трудно; арабский писатель Х века — Истарки — свидетельствует, что язык хазарский сходен с тюркским. И действительно, названия высших чинов у ха­зар — тюркские. В VII веке хазары представляли из себя уже могущественную силу на нашем юго-востоке, которая вступила в ожесточенную борьбу с арабами. Арабы, овладев Персидским государством Сасанидов, стремились овладеть и Кавказом. В результате этой борь­бы Закавказье осталось в руках арабов. Хазарское вла­дычество на юге не простиралось далее Дербента, где еще Сасаниды построили стены для защиты от хазар. Но зато на север от Кавказских гор владычество хазар рас­пространилось очень широко. В конце VII и начале VIII века хазары господствовали около Керченского про­лива и во всем Крыму; даже в Корсуни сидел тогда их наместник — тудун. И позже, в VIII и IX веках хазары, хазарские войска, по источникам, выступают в Крыму; Корсунь вернула себе Византия, но в восточной части Крыма хазары остались. Средоточием хазарского госу­дарства были прикаспийские области. Здесь, при устье Волги, находилась их столица Итиль; далее к югу, не­вдалеке от устья Терека, находился славившийся свои­ми виноградниками Семендерь; тут же обитало и соб­ственно хазарское население, по свидетельству Ибн Хаукаля, в плетеных из хвороста хижинах, обмазанных глиной.

Установление хазарского господства на нашем степ­ном юго-востоке отразилось благоприятным образом на распространении славянской оседлости в наших степях. Хазары преградили доступ в них кочевым ордам, напи­равшим с востока, а со славянами, двигавшимися в степь, установили мирные, дружественные отношения. Под защитой и покровительством хазар славяне распростра­нили свою колонизацию в области, занятые хазарами, стали обитателями Хазарии, подвластными кагану ха­зарскому. Арабский писатель Аль-Баладури, писавший в 60-х годах IX столетия, рассказывает про сирийского вождя Марвана, что он, вступив в Хазарию, вывел отту­да 20 тысяч оседлых славян. Хотя этот факт имел местов VIII столетии, но все ученые, изучавшие произведения Аль-Баладури, не сомневаются в достоверности его сооб­щения. Другой арабский писатель Табари, рассказывая о том же самом факте, говорит, что Марван в погоне за хаканом хазарским, вступив в его земли, расположился на славянской реке и здесь напал на неверных, перебил их всех и разрушил 20 тысяч домов. Масуди, живший в первой половине Х века, славянской рекой в Хазарии называет Дон. «Между большими и известными река­ми, — говорит он, — изливающимися в море Понтус, находится одна, называемая Танаис, которая приходит с севера. Берега ее обитаемы многочисленным народом славянским и другими народами, углубленными в се­верных краях». Славяне, по словам Масуди, жили даже в столице Хазарии и служили в войске и при дворе кагана: «руссы же и славяне, о которых мы сказали, что они язычники, составляют войско царя и его прислугу». Итак, в область славянских поселений в VIII-IX веках входил, несомненно, и бассейн реки Дона. Этим, по всей вероятности, объясняются и многочисленные славянс­кие названия рек его системы: Уды, Сальница, Красная, Боромля, Ольховата, Лугань — притоки Донца; Краси­вая Меча, Быстрая Сосна с Трудами, Воронеж, Тихая Сосна, Черленый Яр, Осереда, Медведица, Иловля — притоки Дона. Эти названия попадаются и в летописях, и в других памятниках до XV века, т. е. гораздо ранее позднейшей колонизации Дона, следовательно, надо ду­мать, давнего происхождения*. Известия арабских писа­телей подтверждаются и баварским географом IX века, который констатирует существование в Хазарии 100 го­родов. Развивавшаяся в Хазарии торговля с арабами и постоянная борьба хазар с восточными соседями мирно настраивали хазар по отношению к славянам нашего юга. Славяне высылали на хазарский рынок свое сырье для сбыта на Восток, причем каган брал десятину от всех товаров. Славяне же, как сказано, составляли и войско его. Хазары установили свою власть не только над славянами, расселившимися в непосредственном с ними соседстве, но и над всеми вообще славянскими племенами, расселившимися по южным областям. До начального русского летописца дошло предание, что дань хазарам платили поляне, радимичи, вятичи и северяне. Хазарский каган был первым государем у славян При­днепровья. Вот почему именем «каган» впоследствии пользовались для обозначения уже русского государя: первый митрополит из русских Иларион составил «по­хвалу» кагану Владимиру. По всем данным, славяне без борьбы подчинились хазарам, именно потому, что хаза­ры были для них оплотом, защитой от нападений с востока. Входя в состав Хазарской державы, славяне и расселились так широко по степным пространствам на­шего юга.

* И. И. Срезневский. Русское население степей и южного Поморья в XI-XIV вв. // Известия Импер. Акад. Наук по отделению русского языка и словесности. Т. VIII. С. 316-318.

Приводимые данные о заселении славянами степно­го юга не согласуются с той картиной славянской коло­низации, которую рисует нам наша начальная летопись. Ввиду этого необходимо остановиться на этой картине и рассмотреть, в какой мере она верна и соответствует тому начальному моменту нашей истории, к которому она приурочивается.

Район славянской оседлости в восточной Европе, по летописи.

Рассказывая о расселении славян с Дуная в разные стороны, автор «Повести временных лет» гово­рит между прочим: «тако же и ти словене пришедше и седоша по Днепру и нарекошася поляне, а друзии древ­ляне, зане седоша в лесех; а друзии седоша межю При­пятью и Двиною и нарекошася дреговичи; инии седоша на Двине и нарекошася полочане, речьки ради, яже втечет в Двину, имянем Полота... словене же седоша около озера Илмеря, и прозвашася своим имянем, и сделаша град и нарекоша и Новгород; а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле, и нарекошася север».Затем, перечисляя славянские племена, населявшие нашу страну, автор «Повести» называет кривичей, «иже седят на верх Волги и на верх Двины, и на верх Днепра», бужан, которые прозвались этим именем, «зане седоша по Бугу, после же велыняне», радимичей, которые сели на Сожу, вятичей, севших по Оке, хорватов, дулебов которые сидели по Бугу, «где ныне велыняне». «А улучи и тиверци, — говорит он, — седяху по Днестру, приседяху к Дунаеви, бе множество их, седяху бо по Днестру оли до моря, и суть гради их до сего дне, да то ся зваху от греков Великая Скуфь»*.

* Лаврент. лет., стр. 5, 10, 12. По другому варианту: «А Улутичи, Тиверцы седяху по Бугу и по Днепру и приседяху к Дунаеви: и бе мно­жество их, седяху бо по Бугу и по Днепру оли до моря»-. (Ипат., стр. 7).

По этим общим контурам, набрасываемым первона­чальной летописью, получается такая картина расселе­ния славян по нашей стране: славяне расселились по бассейнам Днепра, Западного и Южного Буга. Днепра и его правых притоков и левых: Сожа, Десны и Суды, — верхней Волги и Оки, верхней и средней Западной Дви­ны и озера Ильменя. Славянская колонизация не захва­тывает бассейна нижнего Днепра, бассейна Дона, ниж­ней Оки, где, по словам «Повести временных лет», сидит мурома, «язык свой», бассейна средней Волги прибли­зительно от впадения Тверцы, ибо дальше, по словам «Повести», расположены «инии языцы» — весь, меря. Весь север не охвачен еще славянской колонизацией: «в странах полунощных» живут чудь, ямь, пермь, печера.

Итак, наша начальная летопись не знает славян в степях на восток от Днепра и южнее Сулы, расходясь в данном случае с показаниями арабских писателей. Та­кое разноречие вполне понятно. Составитель нашей на­чальной летописи жил лет на полутораста позднее, ког­да размещение славянского населения в нашей стране уже значительно изменилось, по сравнению с IX веком. Составитель «Повести временных лет» знает уже полов­цев; он современник зависимости хазар от русских князей, а эта зависимость падает на время между 1036 го­дом, когда Ярослав наголову разбил печенегов и очис­тил от них Хазарию, и 1061 годом, когда половцы зав­ладели страной хазар. К тому времени, как увидим ниже, радикально изменились условия жизни в наших южных степях, и славянское население должно было покинуть их и отступить частью на север, частью на запад. Есте­ственно поэтому, что бассейн Дона должен был выпасть у нашего летописца из области расселения славян.

За этим исключением картину расселения славян» начертанную нашим летописцем для конца IX века, мож­но считать в общем правильной. Она подтверждается и частными указаниями самой летописи, и современными иноземными свидетельствами. По летописи мы встречаемся с разными славянскими городами в той области, которая очерчена летописцем как область славянской оседлости. Таковы: Новгород, Псков, Полоцк, Смоленск, Любечь, Киев, Чернигов, Переяславль, Ростов, Муром, Эти города являются древнейшими, происхождение ко­торых теряется во мраке времен. Константин Багряно­родный в своем сочинении «Об управлении империей», в известном рассказе о торговле руссов с Константино­полем (гл. 9) перечисляет те же города: Киев (Κιοάβα), Новгород (Νεμογαρδάς), Смоленск (Μηλινίσχα), Любечь (Τελιούτσα), Чернигов (Τζερνιγώγα), Вышгород (Βονσεγραδέ) и отчасти те же племена: древлян (Βερβιάνοι), дреговичей (Δρονγονβιτοϊ), кривичей (Κριβιτςхι), северян (Ζερβίοι) и славян. Все эти данные относятся к первым десятилети­ям Х века. Но еще ранее того, от последних десятилетий IX века, имеем известия от анонимного географа, по местонахождению его рукописи называемого Баварским, известия, которые также во многом подтверждают на­шего автора «Повести временных лет». Он говорит о бужанах (Busani), волынянах (Velunzani), северянах (Zuirenni), уличах (Unlici), неопределенно указывая на место их жительства к северу от Дуная и на количество их городов. Эти данные утверждают нас в мысли, что составитель «Повести временных лет» более или менее правильно обозначил племенной состав восточного сла­вянства, а известия Константина Багрянородного в из­вестной степени подтверждают и самую картину рассе­ления, даваемую «Повестью временных лет».

Из этой картины обнаруживается, что к началу Х века славянское население уже далеко раскидалось по нашей стране не только в южном, но и в северном направле­нии. Область первоначальной славянской оседлости силь­но увеличилась, славяне заняли огромную территорию.

* * *

О гуннах, болгарах, аварах, хазарах и первоначаль­ном расселении славян, кроме указанных трудов Гру­шевского и Багалея см.:

Д. И. Иловайский. Разыскания о начале Руси. М., 1882. Он же. Дополнительная полемика по вопросу болгаро-гуннскому // Известия Имп. Общ. Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Т. XLVIII. Вып. 1. М., 1889.

П. Голубовский. Болгары и хазары // Киевская Старина. 1888. № 7.

Н. П. Барсов. Очерки русской исторической географии. Варшава, 1885.

А. Л. Погодин. Из истории славянских передвижений. СПб., 1901.

Лекция пятая МАТЕРИАЛЬНАЯ И ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА СЛАВЯН В ЭПОХУ ИХ РАССЕЛЕНИЯ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ

КУЛЬТУРНОЕ развитие восточной Ев­ропы, прерванное разрушительным вторжением диких азиатских орд в конце IV, в V и VI веках, возобновилось и пошло вперед с расселением в ее южных и северных областях славянских племен.

Материальный быт славян в эпоху их совместной жизни.

Когда славяне стали расселяться в восточной Европе, они уже далеко не были первобытными дикаря­ми, но прошли довольно значительную стадию культур­ного развития. Это был оседлый земледельческий народ, который знал и умел разводить полезные растения, во­дил домашних животных, промышлял охотой и рыбной ловлей, знал некоторые мастерства и ремесла. По дан­ным лингвистики можно судить, что эту стадию куль­турного развития славяне проходили частью еще в то время, когда они не отделились от других индоевропей­ских народов, а частью уже в обособлении от них, но до своего разделения на восточных, западных и южных и в известном общении с соседними народами. Так, назва­ния, относящиеся до жилища и его частей и отчасти сходные с именами других индоевропейских народов, звучат более или менее одинаково во всех славянских языках: дом (греч. δόμος, лат.domus ), изба (истба, stube),

стена, кров, стреха, окно, дверь; сходны названия хо­зяйственных строений: двор, клеть, хлев, житница, гум­но, плот (ограда); главных видов селений: село или весь, город. В родстве с именами других индоевропейских народов и между собой стоят в разных славянских язы­ках названия, относящиеся до возделывания земли, на­пример, орати (греч. аροω, лат. aro) — сеять, семя (лат. semen, верхненемецкое samo); названия хлебных и во­локнистых растений: рожь (литовское rugys, сев.-нем. rugr), овес (лат. avena, литовское aviza), жито, ячмень, просо, мак (греч. μηχον, сев.-нем. mago, прусск. moke), лен (греч. λίνον, лат. linum, готское lein, литовское linai, ирландское lin), конопля; овощей: боб (лат. faba, прус­ское babo), репа (греч. ραπύς , лат. rapum, нем. rube), лук, чеснок, горох, чечевица; плодовых деревьев: че­решня (греч. χεράσσιον, верхненемецкое chirse), вишня (греч. βνσσινήά), яблоня (ирландское aball, англ. apple, литовское obulas), груша (литовское kriasia), слива (ли­товское slywas), орех. В таком же родстве находятся и имена земледельческих орудий; рало (греч. вροτρον, лат. aratrum, ирландское aratar), плуг (сев.-нем. pflug, ли­товское pliugas), серп (греч. вπρη), борона, коса, грабли, вилы, лопаты, мотыга, воз, колесо. Общеславянскими и в родстве с именами других индоевропейских народов являются названия разных домашних животных: бык (греч. βοΰς, лат. bos), вол, корова, теля, конь, кобыла, жеребя, вепрь (лат. арег, верхненемцкое ebur), свинья, порося (лат. porcus, верхненемецкое farah), баран, овца (греч. οΐς, лат. ovis), коза, ягня (лат. agnus), гусь (нем. gans), утка (лат. anas, нем. ente), куря, голубь; названия животных продуктов: мясо (готское mimz, литовское mesa), молоко (старонемецкое milug), сыр (литовское suris), масло, шкура, руно, волна (греч. λάνος, готское wulla, литовское vilna), яйца. По инвентарю общесла­вянских слов можно заключать о занятиях славян в эпоху их совместной жизни пчеловодством: слова — пчела, матица, трутень, улей, борть, мед (санскр. madhus, греч. μέζν, верхненемецкое meto), воск (литовское waskas, верхненемецкое wahs) встречаются в разных сла­вянских языках. Точно так же называются одинаково и промысловые животные, составляющие предмет охоты и водяной ловли, а равно и самые орудия охоты и ловли: бобры, куницы, волки, медведи, зайцы, олени, лоси и т. д.; лосось, линь, щука, осетр, угорь, окунь и т. д.; лук, стрела, тенета, сеть, пряжа, невод, уда. Предметы, получавшиеся от всех этих занятий, славяне уже умели перерабатывать, приспособлять известным об­разом к потреблению. Хлебные зерна они умели молоть, превращать в муку; из муки делали тесто и пекли хлеб (лат. libum, готское klaifs, литовское klepas); из муки же и хмеля варили дрожжи (сев.-нем. dreggo, прусское dragis), брагу и пиво; из волокон льна и конопли пряли нити, из которых ткали полотна и плели сети, мрежи и невода; кожу животных превращали в усму и приготов­ляли черевики; из кожи с шерстью шили кожухи, шубы; из шерсти готовили сукна; из рыбы варили уху (лат. ius, литовское jusa); из меда напиток того же имени.

Славянам еще до разделения известны были некото­рые металлы и способы их обработки. Слова: золото, серебро (готское silubr, прусское siraplis), медь, железо (прусское gelso, литовское gelezis) — общеславянские, равно как: кузнец, ковач, золотарь. Употребление метал­лических орудий — ножа, топора, пилы, молота, нако­вальни, долота и клещей — было в полном ходу. При помощи этих орудий славяне рубили избы, изготовляли мебель и домашнюю посуду — столы, стулья, лавки, боч­ки, кади, дежи, ведра, жбаны, корыта, чаши, ложки, челны, ладьи. Известно было им приготовление посуды из глины и металлов: горнец, гончар, котел — слова общеславянские. Общеславянскими являются и наиме­нования оружия: копье, щит, сулица, секира, лук с тетивой, стрела, броня, шлем (helm); металлических ук­рашений: перстень, обручи, гривны; музыкальных инст­рументов; бубен, гусли. Инвентарь общеславянских слов можно еще пополнить названиями, свидетельствующими о начавшемся торговом обмене: торг, мера, локоть.

Иранское и готское влияние на быт славян до их расселения.

Вся эта культура славян, создавшаяся ко времени их расселения, была отчасти наследием древней­шей совместной жизни праславян с другими родственны­ми народами, отчасти развилась после обособления их от этих племен. Но и при этом она развивалась не без воздей­ствия со стороны. Исследователи в данном случае указы­вают на два главных влияния — иранское (через скифов и сарматов) и готское. Иранцы нашего юга, воспринимая элементы культуры от греков и с востока, из Месопота­мии, передавали их своим северным соседям — славянам и финнам. Шафарик признавал иранское происхожде­ние слов: курган, бугор, шатер, чертог; сюда же относят слова собака (шпака), топор, куря. Хоре, бог солнца, по-видимому, иранского происхождения (древнеперсидское Керешь). Восточным влиянием, по-видимому, объясня­ется и поклонение загадочным божествам Симу, Реглу и Мокоши, о котором говорит «Слово христолюбца»: Сим сближают с ΄Ασιμгζ 4-й книги царств, Регл — с ассирий­ским Εργελ; Мокошь — с Астартой одного памятника Босфорского царства. Скифо-сарматское влияние замет­но в предметах убранства, находимых в славянских мо­гилах (шейные гривны, бубенчики и браслеты), в гон­чарных изделиях и их орнаментовке. Значительное место отводят исследователи готскому влиянию на жизнь сла­вянства. Прежде всего, славяне переняли у готов некото­рые вооружения, именно меч (готское meki) и шлем (гот­ское helms) и военную тактику. Славяне стали сражаться уже не беспорядочно, а полком, целым народом (volk), под хоругвями (готское hrunga). Через готов появились у славян пенязи (phenning); готское skat (schatz), «скот» — заимствовано было для обозначения имущества; готы познакомили славян и со стеклом (stikis), котлами (katils) и пилами (file); от готов заимствованы такие речения, как овощи (obst), осел (asilus), верблюд (готское ulbandus), яблоко (apfel). Наконец, от готов заимствовали славяне и слово князь (konung, konig, king) для обозначения своих вождей. В какой мере справедливы все эти догадки, с уверенностью трудно сказать. Сходство готских и славян­ских речений могло произойти и другим путем, именно, путем влияния славянской культуры и языка на готские. Но доля истины в этих догадках несомненна.

Картина древнейшего материального быта славян, которая воссоздается по данным сравнительного языко­ведения, не совсем согласуется с отзывами греческих и римских писателей VI и VII веков — Прокопия, Иорнанда, императоров Маврикия, Льва Мудрого и др., ко­торые рисуют славян варварами, стоящими на низкой ступени развития. Маврикий и Лев Мудрый, например, говорят, что славяне не любят земледельческого труда и предпочитают жить в бедности и спокойствии, чем в богатстве и труде. Но надо принять во внимание, что эти отзывы даны свысока, людьми, оценивавшими жизнь современных им славян с точки зрения тогдашней греко-римской культуры. Кроме того, надо помнить, что на­званные писатели изображали быт славян в критическую эпоху их расселения, когда происходило некоторое пони­жение культурного уровня славянства вследствие сопро­вождавшего расселения хозяйственного расстройства и общественной дезорганизации. Но во всяком случае им не пришлось по расселении в нашей стране ab avo прохо­дить весь тот путь развития, который они уже соверши­ли в эпоху совместного жительства с остальными.

Материальный быт славян по расселении в восточ­ной Европе.

Как только они сели на новых местах, как только жизнь их вошла в постоянную колею, так неми­нуемо должна была последовать известная реставрация прежнего житья-бытья. Славяне принялись обрабатывать землю, водить домашний скот, бить зверей, ловить рыбу, добывать мед и воск, обрабатывать растительные и жи­вотные продукты, металлы, принялись предметами своих промыслов торговать с другими народами. В языческих могилах, относимых археологами к полянам, древлянам и северянам, находятся железные серпы и даже иногда зерна хлебных растений (ржи, ячменя и пшеницы). Ев­рейский путешественник Х века Ибн-Якуб сообщает, что славянская земля обильна всякого рода жизненными припасами, что славяне — народ хозяйственный, они занимаются земледелием усерднее, чем какой-либо дру­гой народ. Арабские писатели IX века свидетельствуют, что славяне в большом количестве разводили домашний скот, в особенности свиней. В северянских, полянских и волынских могилах языческой эпохи находятся остатки лошадей, овец, свиней, куриные кости и яичная скорлу­па. О развитии охоты и пчеловодства косвенные указа­ния дают свидетельства византийских (Константина Баг­рянородного) и арабских писателей о товарах, которые вывозились из Руси в IX и Х веках в Византию, Хазарию и Камскую Болгарию. То были главным образом меха, воск, мед. Пчеловодство было не только бортевое, но и пасечное: один арабский источник IX века подробно описывает ульи у славян, говоря, что делаются они из дерева в виде сосудов, и в них живут пчелы и собирается мед. Археологические данные указывают на известное развитие у восточных славян мастерства всякого рода, ремесел. В раскопках северянских, древлянских и во­лынских языческих могил часто были находимы остатки шерстяной материи, обрывки полотна льняного и коноп­ляного, остатки кожаной обуви, кожаных мешочков и ременных поясов. В древлянских могилах попадаются остатки перегоревшего железа, большие молотки и нако­вальни, большие, грубо выкованные гвозди, ножи, огни­ва; в других могилах — топоры, долота, ключи, щипцы, скобы, реже — оружие: мечи, копья, кольчуги, шеломы, щиты. В одной могиле на Погорынье была найдена не­большая железная наковальня и молоток к ней, двое весов с многочисленными разновесками и окованный железом ящик — по-видимому, принадлежность ювели­ра, золотых и серебряных дел мастера (кузнеца).

Торговля восточных славян.

С расселением славян в восточной Европе не только не прекратилось, но и уси­лилось их торговое общение с соседними народами. На юге по берегам Черного и Азовского морей продолжали существовать греческие колонии, которые, как прежде, так и теперь вели торговлю с северными варварами. Кроме греческих колоний на средней и нижней Волге в столицах двух тюркских царств Хазарского и Болгарс­кого возникло два новых средоточия торговли. Сюда стали приезжать из арабского халифата купцы с восточ­ными товарами и увозили отсюда сырые продукты стра­ны — меха, воск, мед, и живой товар — рабов. Большое участие в торговле восточной Европы приняли северные германские племена — норманны, прибывавшие сюда, как и в другие страны Европы, вооруженными отряда­ми под предводительством своих конунгов.

В восточной Европе, среди необъятных пространств, по которым разбросалось редкое население, норманнам нельзя было сосредоточить свою деятельность на грабе­жах и завоеваниях, и они скоро перешли к торговому обмену, к мирному общению с финнами и славянами. По рекам восточной Европы они проложили знамени­тый торговый «путь из варяг в греки» и с товарами восточной Европы стали ездить и в Византию, и в Хазарию, и в Болгарию, увлекая вместе с собой и славянских купцов, втягивая в торговый оборот все население вос­точной Европы. О развитии торговли у русских славян и даже финнов с греками и арабами имеются обстоятель­ные показания греческих и арабских писателей IX и Х веков. О том же свидетельствуют многочисленные клады с восточными монетами VIII-X веков — арабски­ми диргемами и их частями — ногатами (1/2 диргемы) и резанами (1/6 диргемы), с англосаксонскими монета­ми, с византийскими золотыми (солидами).

Религия славян.

Не растеряли славяне во время своего расселения и того духовного капитала, который был накоплен ими в предшествующую эпоху в области общего миросозерцания, верований и культа. Сравни­тельное языковедение и древнейшие исторические свиде­тельства указывают на то, что у славян еще до расселе­ния выработались некоторые более или менее устойчивые религиозные представления и черты культа. Славянам присуща была идея богов, высших существ, подающих благо, «богатство», и идея бесов, злых существ, причиня­ющих беды и несчастия людям. Этих богов и бесов славя­не ощущали в явлениях окружающей природы и припи­сывали их свободной воле все, что совершалось в этой природе. В этом воззрении, вызывавшем естественное стремление направить волю богов и бесов в свою пользу, и лежало начало религиозного культа, который состоял у славян в молениях, обетах и жертвах. Та стадия религи­озного развития, на которой находилось славянство при самом начале своего расселения, прекрасно изображена византийским писателем VI века — Прокопием. «Славя­не, — писал Прокопий, — признают одного бога — со­здателя молнии — владыкой всех и приносят ему жерт­вы. Не знают рока и совершенно не верят, что он имеет какую-либо власть над людьми; если кому грозит очевид­ная смерть, в болезни ли или на войне, он обещает, если • не погибнет, жертву богу и, спасшись, приносить в жерт­ву обещанное и думает, что этой жертвой купил себе жизнь. Почитают они реки, нимф и некоторые другие божества, приносят им всяческие жертвы и по этим жер­твам гадают». Эти верования держались долгое время как у восточных, так и западных славян после расселе­ния и даже после принятия христианства. В одном па­мятнике церковной литературы, дошедшем до нас в ру­кописном сборнике XIV века, но по содержанию и языку, несомненно, более раннего времени, некий «христолюбец» с негодованием говорит о том, что, несмотря на принятие христианства, многие приносят жертвы не су­ществующим богам: «иной называет реку богиней и требу творит, иной творит требу на студенце, ища от него дождя, веруют в Перуна, Велеса, Хорса; огню молятся, называя его Сварожичем, молятся роду и роженицам и кладут им требу-тризну: караваи, хлеб, сыры, мед, кур;

приносят жертвы бесам, болотам и колодцам, считают богами солнце, месяц, землю и воду, зверей и гадов, веруют во встречу, в чох, в птичий грай и другую бесовс­кую кобь». О почитании источников, болот и рощ, т. е. божеств, живших в них, говорят литературные памятни­ки с XI века. Так, митрополит Иоанн упоминает о тех, «еже жруть бесом, и болотом, и кладезем». Церковный устав Владимира среди проступков, подлежащих церков­ному наказанию, перечисляет: «или кто молится под ови­ном, или в рощеньи, или у воды». По свидетельству Косьмы Пражского, чешское простонародье в XI веке так­же почитало студенцы-колодцы, огни, святые боры, де­ревья и камни и приносило им кровавые жертвы. Гельмольд, писавший в XII веке, говорит о почитании рощ, источников и даже камней как о всеобщем обычае при­балтийских славян. Стало быть, культ леса и воды был исконно славянским у наших предков и не был резуль­татом слияния с ними финнов, как это утверждалось иногда в исторической литературе. Исконно славянски­ми являются и имена главных богов у русских славян: Перун, бог молнии и грома, Даждь-бог и Велес, олицет­ворявшие разные функции бога солнца как небесного светила, как источника жизни на земле, человеческой и животной, Сварожич — бог огня. Эти имена сохрани­лись также и у западных славян частью в названиях божеств (Сварожич), частью в личной и географической номенклатуре. И у восточных славян так же, как у западных, ставились изображения богов, их идолы, пе­ред которыми они и совершали свои моления и требы. Об этом рассказывают и арабские писатели (Ибн-Фадлан), и наша летопись. По рассказу летописи, при Игоре в Киеве стоял идол Перуна, перед которым и приносила клятву в соблюдении договора некрещеная русь. При Владимире в Киве стояли идолы Перуна, Хорса, Даждь-бога и Стрибога; в Ростове, по преданиям стоял идол скотьего бога — Велеса. Идолы стояли под открытым небом и на возвышенных местах; каких-либо хором для них — храмов — не было. Моления и требы совершались всеми, кто хотел; особого класса жрецов еще не было. Впрочем, были особые люди, считавшие себя и другими считавшиеся в особой близости с богами. То были вещие люди, знавшие и предрекавшие будущее. Из общей пра­родины принесли восточные славяне и свои верования в загробную жизнь. В могилах славян, относящихся к язы­ческому периоду, вместе с костями или пеплом сожжен­ного покойника находятся обыкновенно различные пред­меты хозяйственного обихода: нож, огниво, кремни для высекания огня, железные орудия, деревянная или гли­няная посуда. Очевидно, погребая покойника или его прах, славяне убеждены были, что жизнь его будет так или иначе продолжаться и в могиле и что домашние вещи ему понадобятся. Представлением о загробном су­ществовании объясняется и обычай справлять тризну на могиле покойника, которого услаждали пиром — яства­ми, питиями и песнями в его честь. Почет покойникам воздавался и в другое время, в самый расцвет весны, когда по верованию славян душа умерших выходила из могил погулять и повеселиться вместе с живыми на игри­щах, названных заимствованным у жителей римской им­перии словом «русалиям (rosalia, праздник роз), вслед­ствие чего и души умерших стали называться русалками. Особым почетом пользовалась душа умершего родона­чальника, дедушки домового, щура, которая пребывала в доме и продолжала печься об его благосостоянии. Эту душу славянин звал на помощь всякий раз, как его по­стигала какая-нибудь беда. Таков смысл известного зак­линания: чур меня, чур меня. Наряду с представлениями о продолжении существования в могилах религиозная мысль славян возвышалась до представления иного мира — рая, страны тепла, света, зеленых садов, куда удалялись души умерших. Чтобы облегчить им этот пе­реход, и существовал обряд сожжения трупов.

Славянские языческие праздники.

Древний славя­нин одной жизнью с природой дышал, отзывался на все крупные перемены, в ней совершавшиеся. Начало ново­го солнечного года, после самого короткого дня, славяне справляли праздником, получившим под влиянием гре­ко-римской культуры название коляды (calendae). Судя по позднейшим переживаниям, праздник носил земле­дельческий, хозяйственный характер: вечер среди сно­пов, перед нагроможденной кучей хлебов; пожелания и ворожба урожая и приплода на будущий год; приглаше­ние на трапезу мороза и т. д. Когда начинало чувство­ваться приближение весны, происходил второй язычес­кий праздник — проводы зимы-морены (в христианскую эпоху этот праздник справлялся на масленице), причем происходило сожжение соломенного чучела зимы-костромы.. Когда весна вступала уже в свои права, справля­лась радуница. На «красной горке», обнажившейся из-под снега и зазеленевшей травой, водились хороводы, пелись песни, посвященные весне-красне, и происходи­ло умыкание девиц. Расцвет весны, время цветов славя­нин справлял, как уже сказано, «русальями», игрища­ми и песнями, в которых приветствовались резвившиеся русалки и затем оплакивались русалки, попадавшие с деревьев и разбившиеся до смерти (т. е. ушедшие вновь в могилы). Летний поворот солнца — наивысший рас­цвет природы и вместе с тем предвестник умирания, праздновался под именем купала. Под вечер сходились молодые люди обоих полов, надевали на голову венки из зелени и цветов, опоясывались гирляндами и, схватив­шись руками, водили хоровод вокруг костра или зеле­ной ветки, пели песни и прыгали через костер. Этот праздник удержался и после принятия христианства, причем сопровождался иногда явлениями полового ис­ступления: было женам осквернение, девам растление.

Нравы славян.

Древнейшие известия о славянах во­обще и о русских в частности рисуют их жизнерадостным народом, любившим пляски, песни, музыку. Плясанья и «бесовские песни» были на игрищах меж сел; .«с плясаньем и плесканьем» совершались на Руси свадьбы; «бе­совское пенье и блудное глумление» (вероятно, нескром­ные песни или шутки) были обычной принадлежностью пира или беседы у русских славян и после принятия христианства, как свидетельствуют о том христианские моралисты-проповедники; свое жизнерадостное настрое­ние наши предки подогревали хмельным питьем, до ко­торого были великие охотники. Сладкий опьяняющий напиток — мед (ό μεδος) был в большом употреблении у славян еще в V веке; им подчевали византийского посла Ириска и его спутников, ехавших в стан к Аттиле, осед­лые жители Паннонии, перевозившее послов на лодках через реки. Араб Кардизи писал о восточных славянах, что у них водится много меда и вина; у одного человека бывает по сту жбанов меда. Ибн-Фадлан, рассказывая о купцах, приезжавших из Руси, писал между прочим: «они весьма склонны к вину, пьют его днем и ночью, так что случается им иногда и умирать с кружкой в руках». Византиец Скилица, описывая болгарский поход Святос­лава, рассказывает, что воины Святослава не помнили об осторожности, пьянствуя по целым ночам, увлекаясь сви­релями, бубнами и плясками. Можно поэтому думать, что подлинная действительность нашла себе выражение в известном изречении, вложенном нашим книжником XI века в уста князю Владимиру: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти».

Эта жизнерадостность в связи с давнишним эконо­мическим общением с другими народами, породила неко­торые черты славянского характера, о которых согласно говорят иноплеменные наблюдатели. Византийский им­ператор Маврикий писал о славянах: «они ласковы с чужеземцами, принимают их у себя, провожают от од­ного места в другое, куда ему нужно, и даже, если гостю приключится какая-либо беда по вине хозяина, то тот, кто принял после него гостя, выступает против неради­вого, считая честью для себя заступиться за гостя». Подобные же отзывы дают арабские писатели о русских славянах и немецкие — о западных. Русь, по словам арабского писателя IX века, «чтит чужеземца и привет­ливо обходится с отдающимися под ее попечение, либо часто бывающими у нее и охраняет их от всяких при­ключений». «Нет народа, — пишет Адам Бременский о поморских славянах, — более гостеприимного, чем они». Эта выработавшаяся особенность народного характера, в свою очередь, явилась благоприятным условием для даль­нейшего культурного общения славян и даже слияния их с соседними народностями.

Общение с иноплеменниками и его последствия.

Выше было указано на то, что восточные славяне после своего расселения по южным пространствам нашей стра­ны вступили в оживленные торговые сношения с гречес­кими колониями на Черном море и Византией, а также с Хазарией, Болгарией и халифатом. Эта торговля содей­ствовала образованию среди восточного славянства клас­са богатых, состоятельных людей — лучших, вячших, купцов, которые заводили известную роскошь в своей одежде, пище, домашней обстановке и вооружении, пользуясь для этого привозными изделиями Греции, Во­стока, Скандинавских стран. Но наряду с дорогими тка­нями, украшениями, винами, оружием в эту среду стали проникать и семена образованности, книжного учения. К началу Х века в нашей стране существовала уже пись­менность. Купцы, приезжавшие из Руси в Царьград, по свидетельству Олегова договора с греками 912 года, со­ставляли иногда «рукописание», т. е. письменное духовное завещание. Ибн-Фадлан, видевший в 921 году погре­бение знатного русса в Итиле, сообщает, что руссы ставили над могилами своих покойников столбы, на которых над­писывали имена умерших и того князя, при котором он умер. Хотя все эти известия относятся к руси, а не славянам, но русь в то время, по всем признакам, была уже туземным классом, в состав которого входили не только пришлые варяги, но и славяне.

Но общение с соседями приводило не только к повы­шению, но и к известному понижению культурного уров­ня восточного славянства. В этом отношении с течением времени должно было произойти известное расслоение среди восточных славян, различие между ветвями их, расселившимися в южных пространствах, и ветвями, расселившимися в северных пространствах.

Финское влияние.

Славянская колонизация в лес­ных пространствах восточной Европы происходила на землях, занятых, главным образом, финскими племена­ми — чудью, весью, мерей, муромой и т. д. Судя по тому, что в этих местностях оставались прежние финс­кие названия рек, озер и разных урочищ, надо думать, что расселение славян на финской территории соверша­лось исподволь, не сразу, причем устанавливалось мир­ное сожительство пришельцев с старожилами, приво­дившее в конце концов к слиянию последних с первыми. Ассимиляция финнов с славянами вызывала коренное изменение физического типа восточных славян, точнее сказать, вносила в него то разнообразие, которое наблю­дается в настоящее время. По известиям византийцев и арабов, знавших, главным образом, юг нашей страны, славяне были рослыми, крепкого телосложения, светло­волосыми людьми; этими своими чертами они особенно поражали греков и арабов. Впоследствии эти черты не являются уже преобладающими в физическом типе рус­ского народа. Этот тип представляет уже большое разно­образие, причем немало встречается черт, роднящих его с финским, — приземистость, скуластость, темноволосость, смуглость лица и т. п. Эта же примесь финских элементов повлияла и на разнообразие русско-славянс­ких говоров, из которых некоторые представляют зна­чительное уклонение от коренного славянского произ­ношения. Финны, в общем, были менее культурным народом, чем славяне. Писатель, дающий о них первые сведения, — Тацит — нарисовал их жалкими дикаря­ми. «У финнов,— читаем в его описании, — чистая дикость, гнусная бедность: нет ни оружия, ни лошадей, ни пенатов; их пища — трава, одежда — кожа, ложе — земля; вся надежда на стрелы, которые за неимением железа заостряют костями. Охота кормит одинаково мужчин и женщин, которые всюду сопровождают своих мужей и требуют себе часть добычи; детям нет другого убежища от непогоды и зверей, кроме шалашей, спле­тенных из ветвей; сюда же идут юноши, сюда удаляются старцы. Они считают это состояние более счастливым, чем обрабатывать поля, строить дома, дрожать за свое имущество, завидовать чужому. Не опасаясь людей, не страшась богов, они достигли трудно достижимого — они ничего не желают». Разумеется, за последующее время финны не остались на этой стадии развития, а ушли вперед. Как теперь дознано учеными (на основании заимствованных слов), при посредстве иранских племен финны ознакомились с металлами, стали употреблять металлические орудия труда и борьбы; при посредстве же иранцев ознакомились с начатками земледелия и ското­водства; благодаря литовцам улучшили свою одежду, жилища и расширили земледелие и скотоводство. Но в общем финны в своем культурном развитии остались позади германцев, литовцев и славян, а некоторые из их племен, наиболее заброшенные в лесных дебрях севера, даже и теперь живут почти так же, как во времена Тацита (вогулы). Внедрение восточных славян в их сре­ду, смешение с ними должно было приводить к некото­рому одичанию и самих славян, к понижению их духов­ного уровня. В глухих лесах севера в общении и даже родстве с угрюмыми, замкнутыми в себя их обитателя­ми славянские колонисты теряли свою жизнерадостность, и экспансивность, проникались страхом перед темными силами природы, злыми духами, рассеянными в дуплах деревьев, болотах и реках, и искали помощи и защиты у кудесников или волхвов (шаманов). И до сих пор не исчезли в духовной жизни русского народа следы этого подавляющего народную психику влияния.

Родо-племенной быт.

Картину славянской культуры необходимо дополнить еще данными относительно их об­щественной организации. Еще из периода индоевропейс­кого единства славяне вынесли выработанные семейные отношения, одномужнее супружество и виды кровного, по отцу, родства. Об этом свидетельствуют праарийские слова: отец, мать, сын, дочь, брат, сестра, стрый, свекор, деверь, ятровь (жена деверя), невестка. После того, в эпоху совместной жизни, они выработали термины для обозначения родства по матери и жене (уй, дядя по мате­ри, и т. п.). Патриархальная праславянская семья, засе­ляя весь, составляла общину, соединенную узами кровно­го родства, иначе — род. Община-род носила общее имя от своего родоначальника (с окончанием на ичи, овичи, вцы), владела сообща имуществом и управлялась своим старшим (старостой, владыкой, господарем), который под­держивал мир и согласие в общине, разбирал недоразуме­ния в ее среде и распоряжался трудом ее членов. Перво­начально старейшиной был естественный глава семьи — отец, дед, иногда прадед, а по смерти его старший или способнейший (по выбору) сын. Род, разрастаясь в даль­нейшем, распадался на несколько родов, которые, созна­вая свое родство, образовывали следующую ступень об­щественной организации — братство (у черногорцев до сих пор сохраняются следы этой организации в виде братств, празднующих общий церковный праздник одно­го святого, заменившего старого предка — праотца). Брат­ство, разрастаясь в дальнейшем, или соединяясь с други­ми братствами, образовывало племя, во главе которого стояли жупаны, воеводы, князья, имевшие значение ро­довых старейшин и предводителей на войне. Жупаны, воеводы и князья выходили из старших членов старшего рода. Общественная жизнь во всех этих соединениях нор­мировалась распоряжениями и судом этих властей, кото­рые руководствовались выработавшимся в обществе пра­восознанием и обычаем, правом и законом, а также решениями родовых и племенных совещаний — вече.

Такова была общественная организация славян, вы­работавшаяся у них еще до расселения и державшаяся у них долгое время и после расселения, отчасти даже при образовании первоначальных славянских государств. Собственно при расселении первоначальная родоплеменная организация обыкновенно разрушалась, расселялись по разным местам как члены родов, так и родственные роды — братства и племена. Разрывались установивши­еся родственные и традиционные связи и заменялись новыми — связями соседства. Но с течением времени, когда первоначальное брожение улеглось, мало-помалу восстанавливались и прежние формы быта. Отделивши­еся семьи, разрастаясь, превращались в роды; роды, разрастаясь, превращались в племена. Даже группы людей разных родов и племен, поселяясь вместе, устра­ивали свое общежитие по прежним формам родоплеменных организаций, образовывали искусственные роды и племена. Так продолжалось до поры до времени, пока натиск врагов не заставлял славян сливаться в военные союзы, которые, приобретая прочность и постоянство, превращались в государства. Этот процесс был общим для всего славянства, в том числе и для наших пред­ков — восточных славян. Рассмотрение этого процесса и выдвигается теперь на первый план в нашем изложе­нии. Чтобы уяснить его, необходимо внимательно пере­смотреть и оценить те данные, которые имеются у нас об общественном быте восточных славян накануне их объе­динения.

* * *

Кроме вышеуказанных трудов Грушевского и Багалея, ближайшими пособиями для изучения вопроса мо­гут быть:

Kreck. Einleitung in die slawische Literaturgeschichte. 2 Auf. 1887.

Будилович. Первобытные славяне в их языке, быте и понятиях по данным лексикальным. Ч. 1. Вып. 1 и 2. Киев, 1879; Ч. 2. Вып. 1. Киев, 1881.

лекция шестая ОБЩЕСТВЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН НАКАНУНЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ ИХ ПОД ВЛАСТЬЮ КИЕВСКОГО КНЯЗЯ

ПО ВОПРОСУ о том, в какой обще­ственной организации жили восточные славяне непос­редственно перед объединением своим под властью рус­ских князей, в исторической литературе были высказаны разнообразные мнения. Чтобы подойти к истине, необ­ходимо так или иначе разобраться в этих мнениях, взве­сить аргументы, приводившееся учеными в их защиту.

Теория родового быта.

В первую очередь в научной литературе было выставлено положение, что восточные славяне до самого призвания князей жили родовым бы­том. Положение это было высказано и энергически за­щищаемо представителями так называемой юридичес­кой школы в нашей историографии — дерптскими профессорами Эверсом и Рейцем, московскими — Соло­вьевым, Кавелиным и некоторыми другими. Эверс и его последователи в обоснование своего мнения использова­ли все места летописи и других источников, где только можно усмотреть указания на родовой быт и, в конце концов, установили приблизительно такую схему на­чальной русской истории. До прибытия варяжских кня­зей славяне жили мелкими, совершенно обособленными друг от друга обществами, которые представляли совер­шенно естественное соединение лиц, происходивших от одного родоначальника, разросшиеся семьи или роды. Во главе этих мелких обществ стояли родоначальники, а за отсутствием таковых выборные родичами старей­шины, которые все дела вершили по общему совету на вечах рода, разбирали тяжбы и взаимные несогласия родичей, а в столкновениях с чужеродцами являлись их вождями и представителями. Этот быт, логически раз­виваясь, пришел, так сказать, к отрицанию самого себя. Непрестанные распри и усобицы между отдельными ро­дами сделали в конце концов жизнь восточного славян­ства невозможной, особливо при непрестанных обидах со стороны соседей, и пробудили в славянстве естествен­ное тяготение к объединению, к установлению внутрен­него мира и порядка в земле, правды или суда, взамен дикого самоуправства и своеволия родов. Результатом этого и было призвание князей и добровольное подчине­ние им славянства. Эти князья все отдельные роды объе­динили в один, так сказать, общий род, а сами стали в положение родоначальников, старейшин этого рода. «Новое государство в первоначальном своем состоянии, — писал Эверс, — есть не что иное, как соединение многих великих родов, а новый властитель не что иное, как верховный патриарх. Устроение и управление государ­ства есть правление великим семейством — единствен­ный образец, который имели в виду люди, вступавшие в новое великое общество».

Таково объяснение происхождения государственного порядка по теории родового быта. Это объяснение вполне сходится и с летописным сказанием о призвании князей. И по летописи, призвание князей вызвано было усобица­ми родов, усилившимися среди славян после изгнания варягов: «И почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и веста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в собе: поищем себе князя, иже бы володел нами и судил по праву». Так призваны были варяжские князья, объединившие скоро всех восточных славян в одно государство.

Теория общинного быта у славянофилов.

Но в той же самой летописи, из которой Эверс и его последовате­ли почерпали доказательства для своей теории родового быта, находится не мало данных, свидетельствующих, что накануне призвания князей у славян были, по-види­мому, какие-то крупные общественные соединения, не похожие на мелкие родовые союзы. Так, рассказав о расселении восточных славян в нашей стране и об осно­вании города Киева, летописец говорит, что у полян основалось свое княженье, у древлян свое, у дреговичей также свое, равно у славян ильменских (в Новгороде), у кривичей (в Полоцке и Смоленске) и т. д. То же самое видим и в рассказе о подчинении славян варяжским князьям. Рюрика с братьями вызывают славяне иль­менские по общему совещанию с чудью и весью. Аскольд и Дир, утвердившись в Киеве, начали владеть всей «польской землей». Олег, взяв Смоленск, стал брать дань с кривичей; взяв Киев, подчинил себе полян; при подчинении северян и радимичей вел переговоры с це­лым племенем и т. д. Ясное дело, следовательно, что, рассказывая о появлении князей на Руси и их первона­чальной деятельности, автор сказания представлял себе восточных славян разбитыми на несколько более или менее крупных общественных союзов, причем во главе этих союзов стоят некоторые города — Новгород, Смо­ленск, Киев и т. д. Эти союзы выступают в летописном повествовании и позже, уже при князьях, под именем «земель», «волостей».

Все это заставило некоторых ученых критически и даже отрицательно отнестись к теории родового быта. Первый, кто открыл поход против нее, был известный основатель славянофильства — Константин Сергеевич Аксаков. Не отрицая существования в древнейшее вре­мя родового быта у восточных славян, Аксаков стал доказывать, что для времени, предшествовавшего не­посредственно призванию князей, родовой быт был уже давно пройденной стадией развития. Термин «род» в употреблении летописи, по мнению Аксакова, не значит род в собственном смысле, а чаще всего семья, иногда родные в неопределенном значении, иногда племя и, наконец, весь народ. Родового быта в эпоху призвания князей, следовательно, уже не было. Правда, родовое начало, несомненно, действовало потом в междукняжес­ких отношениях. Но это начало было не туземное, а наносное, варяжское, народ оставался совершенно рав­нодушным к родовым княжеским счетам, интересуясь личностью данного князя, а вовсе не соображениями его родового старшинства или меньшинства. Тому быту, который начался с призвания князей, предшествовал, по мнению Аксакова, быт общинный. Прежде чем сомк­нуться в единое государство под властью князей, славя­не сомкнулись в ряд общин, члены которых связаны были не родством, а соседством. Общины решали все свои дела на вечах и управлялись властью выборных старейшин. Мелкие общины, сообща владевшие землей и связанные круговой порукой, назывались вервями; из соединения их составлялись волости, или земли, ставшие позднее княженьями. Эту теорию Аксакова развили и обставили доказательствами профессора-юри­сты Московского университета: Беляев в своей статье «Русская земля перед прибытием Рюрика», Лешков в своей статье «О верви» и в книге «Русский народ и государство».

Итак, Аксаков и его последователи отвергли непос­редственный переход от родового быта к государствен­ному и установили существование промежуточной ста­дии между родовым бытом и государственным. В этом их заслуга. Но как образовались эти промежуточные союзы, Аксаков и его последователи не дают прямого ответа на этот вопрос и ограничиваются только простым констатированием факта, что накануне появления кня­зей славяне объединены были уже не кровными узами, а соседством, территорией и единством материальных интересов.

Теория племенного быта.

Вопрос о происхождении «земель» или «волостей» занял внимание позднейших историков. Ответ на него постарался дать, прежде всего, Костомаров. Основываясь на свидетельстве летописи, что у полян было свое княженье, у древлян свое, у дреговичей свое и т. д., Костомаров решил вопрос в том смысле, что крупные общественные союзы, существо­вавшие у славян до варяжских князей, были племенные союзы, соединение родственных родов, и что образова­лись эти союзы путем естественного размножения родов и расселения их по соседству друг с другом. Эта теория в сущности недалеко отошла от теории, которую пропове­довали Эверс, Соловьев и Кавелин. Эти ученые также не отрицали существования племенной организации среди восточных славян накануне призвания князей, но толь­ко не придавали этой организации большого значения, считая племенные связи чрезвычайно слабыми, легко порывавшимися, и признавали крепкими только родо­вые. Костомаров же со своей стороны выдвинул на первый план именно племенные связи, узлы которых затя­нуты были в главных городах племен, где сидели племенные князья.

Теория Сергеевича относительно образования земель.

Но теория Костомарова не удержалась в исторической науке. Было указано, что прежние общественные союзы славян, существовавшие накануне призвания князей» хотя, быть может, и зародились в недрах отдельных племен, но уже вышли из рамок племенного деления восточных славян. Новгородский союз, например, обни­мал собой не одних ильменских славян, но также часть кривичей (изборских) и финские племена чудь и весь. Полоцкий союз составился из кривичей и части дрего­вичей; Смоленский из кривичей и части радимичей; Черниговский из северян, части радимичей и вятичей и т. д. На почве этих наблюдений создались теории, со­вершенно отрицающие участие родственных начал в об­разовании древнерусских земель или волостей. Резче других этот взгляд проведен был Сергеевичем в его сочи­нении «Вече и князь». По его мнению, земли или воло­сти сложились таким образом: группы предприимчивых людей из одного или разных племен и даже инородцев осаживались в известном определенном пункте и устра­ивали город. Жители таких укрепленных пунктов при благоприятных условиях могли стремиться к расшире­нию своих владений и с этой целью захватывать чужие земли и подчинять себе разрозненное население этих земель. Для береженья своих приобретений им прихо­дилось ставить пригороды, которые во всем зависели от главных городов. Так и создались земли, или волости, во главе которых стояли города. Так создался тот поря­док, который лаконически изображен в известном заяв­лении летописи: «новгородцы и смольняне, и полочане и все волости на веча, как на думу, сходятся, и на чем старшие положат, на том и пригороды станут».

Теория задружно-общинного быта.

Но после того как во всей крайности высказано было мнение, отрицавшее участие родственного начала в образовании волостей или земель, в науке произошла некоторая реакция против этой крайности, некоторый поворот в пользу прежних теории родового и племенного быта. Стали указывать, что у восточных славян все-таки можно подметить ос­татки и родового быта, хотя бы, например, в виде кров­ной мести, и племенной организации, хотя бы, напри­мер, в виде племенных князей. Родовой и племенной быт должен был непременно существовать у восточных славян подобно тому, как он существовал и у славян западных и южных. Но несомненно, что ко времени появления варяжских князей, этот родоплеменной быт уже не уцелел в чистом виде. Какая же общественная организация существовала у восточных славян в это время? Скорее всего та же самая, которая сложилась у южных славян на почве родоплеменного быта, но кото­рая по существу своему была уже не родоплеменной — это — организация задружно-общинная. Автор теории о задружно-общинном быте восточных славян Леонтович привел в пользу ее следующие аргументы. Чистая родоплеменная организация сохраняется только у ко­чевых народов. Но как скоро народ переходит к осед­лой жизни, эта организация неминуемо разрушается и заменяется территориальной. Жизнь с ее потребностями устанавливает общение между чужеродцами, свя­зывает их в общество. Таким образом, между родичами поселяются пришлые чужие люди; между родственны­ми родами — роды других племен. Но юридические отношения между этими соседями на первых порах складываются по привычному типу родоплеменной организации. Являются таким образом как бы искусст­венные роды и искусственные племена. Таковыми ис­кусственными родами были, по мнению Леонтовича, наши верви, мелкие общественные союзы, являющиеся в Русской Правде, такими искусственными племенами были группы славян, объединявшиеся в волости или земли вокруг главных городов. Таким образом, по этой теории, родственное начало не устраняется из формиро­вания общественных союзов восточных славян. Теория отрицает только сохранение в чистоте родоплеменной организации.

Теорию Леонтовича обстоятельно развил и дополнил новыми соображениями покойный Никитский в отдель­ных статьях и исследованиях, посвященных внутренней организации Псковской общины.

По мнению Никитского, так называемый род не был явлением естественным, чисто кровным, а заключал в себе и элемент фикции, был явлением до известной сте­пени политическим. Сравнительная история показыва­ет, что в пределах индоевропейской отрасли народов род обыкновенно заключал в себе, кроме лиц, связанных между собой узами родства, и посторонних членов. Кельт­ский клан, например клан горной Шотландии, на кото­рый обыкновенно указывали как на образчик естествен­ного рода, по новейшим исследованиям оказывается не чуждым посторонней примеси. Индийские родовые со­юзы основываются не на одной только одинаковости происхождения, но и на допущении в свою среду людей, совершенно посторонних. Относительно греческих ро­дов уже Аристотель и Дикеарх отрицали существование строгой родственной связи; новейшие греческие истори­ки также не задумываются считать греческие роды от­части искусственными. В римской жизни как семья по­стоянно пополнялась посторонними лицами (adoptio), так точно и другие высшие единицы. В древней Герма­нии сторонние примеси рода характеризовались назва­ниями sui, vicini, gegyldan. История славян представля­ет также несомненные доказательства существования фиктивных родов еще в XV веке. Никитский идет в этом направлении так далеко, что утверждает: «род во­обще создается посредством фикции, распространяющей узы родства и на посторонних лиц. Семья превращается в род лишь единственно тем, что она уже перестает довольствоваться физическими и нравственными отно­шениями, и вместе с тем приобретает сознание о юриди­ческом или политическом принципе жизни и сообщает этому принципу обязательное или объективное значе­ние. Поэтому получаемая через усиление юридического сознания новая общественная единица, род, есть не что иное, как государство; новое начало, сообщаемое жизни фикцией родства, есть начало государственное; при рас­смотрении родового быта историк присутствует при за­рождении государства. В семье вся власть исходит от отца семейства и не нуждается в признании со стороны подчиненных. Иное дело в родовом союзе — там вся власть исходит из рода, опирается на своем происхожде­нии, на немом или явном договоре всех потомков, коро­че говоря, основывается на выборе. Поэтому, если власть отца семейства является по своей сущности неограни­ченной, то власть родоначальника, наоборот, доступна для всякого ограничения». Родовой быт не ограничивал­ся, по мнению Никитского, одним только устройством простого рода, но за пределами последнего создавал но­вые, более обширные единицы общежития. Эти едини­цы образовывались вокруг городов. Внешняя опасность заставляла соседние роды создавать укрепленные, ого­роженные места, куда можно было бы укрываться с имуществом в случае нападения. Город и служил первоначально связью отдельных родов. При этом выдвигался один какой-либо род и фактически приобретал власть над всеми остальными, делался старшим между ними; а через это самое и родоначальник его становился на мес­то родоначальника всей группы родов, их князем. Фик­ция родства объединила все ближайшие жившие роды в одно племя, которое считало себя идущим от одного родоначальника: радимичи от Радима, вятичи от Вятка. Так создались патриархальные княжения, которыми была покрыта вся Русь: княжения были у полян, древ­лян, дреговичей, новгородцев и полочан. Власть князей в этих княженьях была еще более ограничена, чем власть простых родоначальников. Во-первых, ее ограничивали старейшины других родов, кроме княжеского, а во-вто­рых, народные собрания или веча, которые были источ­ником всякой власти.

Теория торгового происхождения городовых волос­тей.

Мнение о том, что славяне накануне появления варяжских князей не жили уже чистым родоплеменным бытом, в конце концов возобладало в исторической науке. Оставалось только невыясненным, какая же сила сплотила восточных славян в новые общественные соединения. У Аксакова, Сергеевича и Леонтовича на этот счет даны только самые общие и неопределенные указания на хозяйственные интересы. Детально этот вопрос подвергся разработке в сочинении В. О. Ключевского, «Боярская дума древней Руси». В. О. Ключевский исхо­дит из того положения, что при расселении славян по восточной Европе их прежняя родовая и племенная организация разрушилась. Славяне разбросались по нашей страна отдельными семьями, отдельными дворами. Следы их первоначальных поселений в виде так называе­мых городищ указывают именно на такой характер их расселения. Эти городища столь незначительны, что они могли бы быть территорией поселения одного, много двух дворов. И в летописи мы находим намеки на такие именно поселки; Киев, по сказанию летописи, был пер­воначально городком трех братьев. Расселившись таки­ми мелкими поселками, славяне принялись заниматься охотой и бортничеством и сбытом добычи на иноземные рынки при помощи прибывавших к ним иноземных, а позже и своих купцов. С развитием торговли между их разбросанными дворами стали возникать сборные пун­кты, места промышленного обмена, куда сходились зве­роловы и бортники для торговли, для гостьбы, как говорили в старину. Такие сборные пункты получили название погостов. Некоторые из этих погостов, распо­ложенные по судоходным рекам, сделались пунктами наиболее крупных оборотов, и к ним как к рынкам экспорта стали тяготеть мелкие сельские погосты как пункты первоначального сбора и сбыта товаров. Но установившиеся экономические связи отдельных по­селков с погостами и погостов с главными городами неминуемо должны были повести к установлению поли­тических связей как для урегулирования взаимных от­ношений, так и для охраны общих интересов. Так созда­лись на Руси городовые волости, обнимавшие известные торгово-промышленные районы, с центральным средо­точием в главном торговом городе, к которому тяготели погосты с окружающими их поселками. В конце IX века общий торговый интерес заставил эти городовые волос­ти соединиться для борьбы с кочевниками, пересекши­ми главные торговые пути. Так и появилась первая фор­ма государственного союза восточных славян — Киевское княжество.

Односторонность всех теорий.

Какое же положение занять нам во всем этом ученом споре? Нужно ли при­стать к какой-нибудь из высказанных теорий и уже от нее отправляться в дальнейшем уяснении русской исто­рии? Я лично держусь того мнения, что в этом нет надобности. На мой взгляд, в каждой из названных теорий есть доля истины, и нам надобно только выде­лить эти доли и скомбинировать из них связное и цель­ное воззрение. Каждая из перечисленных теорий от­правлялась от наблюдений над некоторыми фактами, каждая уловила и подметила действительные черты вре­мени. Спор произошел в науке от того, что каждая тео­рия стремилась быть исключительной, обобщала свои частные наблюдения и переносила свои обобщения на все явления эпохи. Все перечисленные мной теории, так сказать, искусственно упрощали быт восточного славян­ства накануне его политического объединения, предпо­лагали его однородным и не считались совсем с возмож­ной сложностью его. Это — постоянная методологическая ошибка, от которой не уберегаются и самые талантли­вые исследователи нашей старины. Поясним это приме­рами на рассматриваемом случае.

Остатки родового быта.

Родовой быт, говорят нам, уже не существовал на Руси накануне политического объединения славянства. Так говорил в свое время Ак­саков, так говорил в недавнее времена Ключевский. Как на доказательство разрушения родовых союзов указыва­ли на наше древнейшее наследственное право, как оно отразилось в договорах Олега и Игоря с греками и в Русской Правде. «Уже в Олеговом договоре с грека­ми, — говорит Ключевский, — наследование по завеща­нию является господствующим среди Руси. Это, как известно, не служит доказательством свежести и крепо­сти родового союза». Ключевский указывал далее, что и порядок наследования без завещания по договорам с греками и в Русской Правде свидетельствует о том же: имущество переходит к своим, т. е. к семье в тесном смысле, к сыновьям, а при неимении их — к дочерям, и только при неимении своих переходит «к малым ближикам», т. е. боковой родне, братьям и племянникам. У князей,— замечает названный автор, — «родствен­ные отношения по женской линии не только ставятся наравне с отношениями по мужской линии, но даже иногда как будто бы берут над ними перевес». «Итак, — заключает он, —расселение восточных славян по рус­ской равнине сопровождалось юридическим разрушени­ем родового союза».

На мой взгляд, это утверждение страдает двумя не­достатками. Во-первых, оно исходит из чисто схемати­ческого представления о роде как субъекте права соб­ственности, представления выработанного главным образом при наблюдениях над переживаниями родового быта у греков и римлян. Как показывают наблюдения над пережитками родового быта у славян, к славянско­му роду совершенно неприменимо это схематическое представление: и при общем родовом владении и пользо­вании каждый член рода считался субъектом права соб­ственности в известной доле, которой в известных слу­чаях он мог распоряжаться по своей воле. Это во-первых. Во-вторых, если даже подмеченные явления и служат признаками разрушения родового союза, то нельзя обоб­щать их в такой мере, в какой сделано это Ключевским. По договорам с греками, по Русской Правде, по княжес­ким отношениям нельзя умозаключать о том, как обсто­яло дело с родовыми союзами в народной массе. Догово­ры с греками отражают те юридические отношения, какие существовали в городском, торговом классе, ибо договоры разумеют именно торговую русь, ездившую в Царьград. В торговых городах родовой строй действи­тельно мог очень рано разложиться, ибо такие города по самому происхождению своему были скопищами разно­го люда, сошедшегося с разных сторон, между прочим и из Скандинавии. Точно так же и указываемая статья Русской Правды говорит о порядке наследования, суще­ствовавшем в верхах общества в княжеской дружине. Но то, что существует на верхах общества, не непремен­но существует и на низах, в народной массе. В народной массе в различных местностях родовые союзы могли еще оставаться в полной силе и неприкосновенности. Это предложение можно подтвердить как общими сооб­ражениями, так и некоторыми фактами более позднего времени.

При своем расселении славяне, в силу естественных условий страны и своих промышленных занятий, долж­ны были разбрасываться по стране мелкими поселками. Ключевский справедливо указал, что при таком расселе­нии должны были нередко порываться установившиеся родовые связи. Но вместе с тем — добавим от себя, — должны были нарождаться и новые: семьи, отделивши­еся от родов, с течением времени ведь размножались, сами превращались в роды. У этих разросшихся семей много было причин жить вместе и сообща действовать. Вместе легче было обороняться от любого зверя, от чужого человека; вместе легче было теребить пашню из-под леса, сообща можно было шире развернуть экономическую деятельность, полнее воспользоваться благами окружающей природы: одному члену рода можно было пахать, другому следить за пчелами, третьему — за ловищами и перевесищами, четвертому — за рыбьими язами и т. д. При разнообразии промыслов, при разносто­ронней эксплуатации природных богатств соединение рабочих сил необходимо. Род был естественным, при­родным соединением таких сил. Поэтому родовые со­юзы в народной массе крепко держались у нас на Руси. Особенно крепки они были там, где крестьяне были первыми заимщиками земли, где создалось известное крестьянское право на землю и где ни развитие крупно­го землевладения, ни другие обстоятельства не застав­ляли их кочевать с место на место. Так было, например, на крайнем севере и в западнорусских землях. Почи­тайте акты XV-XVI веков, относящиеся к крестьянам западной Руси, и вы на каждом шагу встретите родовые крестьянские гнезда, которые сообща владеют землей, сообща эксплуатируют ее со всеми «ухожаями», сообща отправляют повинности. В Украине, т. е. Киевщине, та­кой порядок вещей дает себя выследить до самого конца XVIII века. Этим объясняется и факт существования в западной Руси множества сел с именами на ичи, овичи. В рассматриваемое древнейшее время — надо думать, — родовые союзы в сельской народной массе были частым явлением, и села, и деревни были сплошь и рядом родо­выми поселками или селениями нескольких родов. Ро­довая организация могла оставаться и при синойкизме, совместном жительстве родов. Чем же иначе объяснить, что родовая месть сохранилась у нас до половины XI века, пока ее не отменили дети Ярослава? Поэтому, я думаю, что летописец, писавший, что славяне по расселении в нашей стране стали жить каждый с родом своим, от­правлялся в этом утверждении от того, что давала ему и современная жизнь. По быту населения сел и разных глухих местностей, которое по культуре стояло ниже населения торгово-промышленных центров, летописец естественно заключал о том, что было в старину повсе­местно на Руси.

Если исходить из предположения, что родовой быт держался в народной массе восточного славянства ко времени появления князей, то легко будет объяснить и существование в то время многочисленных городков в южных областях Руси. Здесь города и городки, можно сказать, были преобладающим типом поселков. Вот по­чему и неизвестный географ Баварский IX века так свое­образно описывает нашу страну: «Уличи, — читаем у него, — народ многочисленный: у него 318 городов; бужане имеют 231 город, волыняне (Veluncani) — 70, се­веряне — 325». Скандинавам, приезжавшим на Русь, она представлялась страной городов, и они так и велича­ют ее в своих сагах — Гардарикия. С этими показания­ми вполне согласуются и показания нашей летописи о городах уличей и тиверцев, о многих городах, существо­вавших в Черниговской и Рязанской землях и т. д., а также и археологические данные о многочисленных городищах на юге нашей страны. Но кто мог строить эти городки? Едва ли семьи, как думает Ключевский. Для отдельных семей эта работа в большинстве случаев дол­жна быть непосильной. Скорее всего, городки воздвига­лись объединенными усилиями нескольких семей и имен­но таких, которые соединены были друг с другом уже ранее поселения, т. е. родственных. Другими словами, многочисленные городки, скорее всего, были не чем иным, как именно родовыми поселками. Так смотрит на дело отчасти и составитель сказания о начале Руси. Киев, по этому сказанию, был первоначально городком трех братьев, которые поселились в нем со своими рода­ми, т. е. семьями. Утверждая это, автор сказания, оче­видно, имел перед глазами некоторые современные ему данные о маленьких городках и перенес эти данные в отдаленные времена.

Итак, на основании всех вышеприведенных сообра­жений мы не будем отрицать существования родового быта у восточных славян накануне объединения их под властью князей. Не будем только подобно Эверсу и его последователям обобщать наши наблюдения и отрицать существование в то время и других общественных союзов. Весьма вероятно, что уже и в то время в некоторых местах были мелкие общественные союзы чужеродцев, организовавшиеся по типу родовых. Такое предположение можно сделать по аналогии с тем, что приходится наблюдать в позднейшем быту западнорусского крестьянства. Наряду с чисто родовыми организа­циями можно встретить там и товарищества чужеродцев, организовавшиеся по типу родовых, наряду с родичами так называемых сябров или шабров, или чужеродцев.

Остатки племенных организаций.

Несомненно затем, что рядом с мелкими союзами у восточных славян накануне их объединения были и крупные союзы, включавшие в себя мелкие, и притом разных типов. Во-первых, кое-где, несомненно, были племенные организации, союзы родственных родов, под начальством пле­менных старейшин или князей. Такая организация была, быть может, у древлян. У древлян не было крупного города в качестве политического средоточия, и земля древлянская не была городовой волостью, как, напри­мер, Новгородская, Смоленская, Полоцкая, Киевская. И тем не менее в рассказе летописи она выступает поли­тически объединенной, с общим вечем, со своим племен­ным князем Малом. С такой же организацией выступа­ют и вятичи, у которых также не было крупных торговых городов, но которые являются объединенными. Состави­тель сказания о начале Руси представляет вятичей именно как родственный союз, происходящий от одного родона­чальника — Вятка. Таким же союзом он считает и ради­мичей, идущих от Радима. Имея в виду аналогичные названия у славян южных и западных для обозначения именно племен, союзов родственных родов, мы можем вполне поверить и приведенному объяснению составите­ля сказания о начале Руси. Не чем иным далее, как наблюдением над уцелевшими племенными организаци­ями, объясняется и утверждение названного составите­ля, что у полян было свое княженье, у древлян свое, у дреговичей свое и т. д. Этим же наблюдением подсказа­на была и теория Костомарова о племенном происхожде­нии крупных общественных союзов, существовавших у восточных славян накануне их объединения. В этой тео­рии, таким образом, есть доля правды, но не вся.

Городовые волости и варяжские княжения.

Дело в том, что наряду с уцелевшими племенными организаци­ями у восточных славян в то время были уже союзы и разноплеменные, группировавшиеся вокруг некоторых крупных городов — Новгородский, Полоцкий, Смоленс­кий, Киевский. Эти союзы располагались как раз по великому водному пути из варяг в греки, по которому шла бойкая, оживленная торговля. Эти союзы возникли в недрах некоторых племен, — словен ильменских, кри­вичей и полян, но уже вне племенных ограничений. В возникшие здесь торговые города сбился пришлый люд с разных сторон; к этим городам стали тяготеть, волей или неволей приступили к ним в союз, поселки разных окрестных племен. Поэтому и во главе этих союзов стали становиться уже не племенные князья или старейшины, а тоже разные пришлые, сильные люди. В качестве таких вождей и явились в этих союзах норманские конунги, в IX и Х веках рыскавшие по всей Европе со своими дружинами. К нам на Русь они явились отчасти для грабежа и поборов с населения, отчасти в качестве купцов, торговавших с Византией и востоком. В XI веке еще помнили об некоторых конунгах, стояв­ших во главе городовых союзов восточного славянства. Таковы были Рюрик, стоявший во главе Новгородского союза; Аскольд и Дир, стоявшие во главе Киевского союза; Рогвольд, стоявший во главе Полоцкого союза; Тур, княживший у дреговичей в городе, получившем его имя Туров, и т. д. — так находит свое приложение и теория Ключевского о городовых волостях.

Общие выводы.

Итак, общественная организация восточного славянства накануне его политического объе­динения была, несомненно, сложная и разнообразная. В ней можно наблюдать наслоения разных эпох, разных стадий общественного развития. Жива была еще и родо­вая организация; кое-где уцелела организация племен­ная; но наряду с этим образовались уже чисто политичес­кие союзы людей, объединенных соседством и общностью интересов. Наряду с родовыми старейшинами и племен­ными князьями у восточного славянства появились уже пришлые вожди с дружинами, навязывавшие свою власть населению. Рядом с простотой социального состава в родоплеменных союзах появились и сложные соци­альные организации в больших городах, где уже отло­жился богатый класс, появились большие и меньшие люди, купцы, житьи люди, рабы и челядь.

В таком предположении нет ничего невероятного. Раз­нообразие, сложность общественной организации и быта наблюдается во все исторические эпохи. Тем более мог­ли иметь место эти разнообразие и сложность у восточ­ных славян в ту эпоху, когда они не слились еще в один народ, не объединились под одной государственной вла­стью, представляли ряд местных союзов, раскиданных на огромных пространствах восточной Европы.

* * *

Для дальнейшего изучения вопроса в первую оче­редь можно рекомендовать:

Н. П. Загоскин. История права русского народа. Т. 1. Казань, 1899.

I. Ph. Ewers. Das дlteste Recht der Russen. Dorpat, 1826 (есть и русский перевод).

С. М. Соловьев. История отношений между князьями Рюрикова дома. М.,1847.

К. Д. Кавелин. Взгляды на юридический быт древней России // Собрание сочинений. Т. 1. М., 1897.

К. С. Аксаков. О древнем быте у славян вообще и у русских в особен­ности // Полное собрание сочинений К. С. Аксакова. Т. 1. М., 1861.

И. Д. Беляев. Русская земля перед прибытием Рюрика // Временник Московского Общ. Истории и Древности Российских. Кн. 8. Он же. Лекции по истории русского законодательства. М., 1879.

В.Н. Лешков. Общинный быт древней России // ЖМНП. 1851. Ч. 12. Он же. Русский народ и государство.

Н. И. Костомаров. Мысли о федеративном начале в древней Руси // Исторические монографии и исследования. Т. 1.

В. И. Сергеевич. Вече и князь. М., 1867.

Ф. И. Леонтович. Задружно-общинный характер политического быта древней Руси // ЖМНП. 1874. Ч. 173, 174.

А. И. Никитский. Теория родового быта в древней Руси // Вестник Европы. 1870. № 8. Он же. Очерк внутренней истории Пскова. СПб., 1873.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. М., 1909.

Лекция седьмая ОБЪЕДИНЕНИЕ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН ПОД ВЛАСТЬЮ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ РУССКОГО; ПЕРВОНАЧАЛЬНАЯ ФОРМАЦИЯ РУССКОГО государства ПЕРВЫЕ достоверные известия об объе­динении восточных славян.

По свидетельствам арабс­ких писателей IX и даже Х века, восточные славяне не составляли одного народа, но делились на множество отдельных племен, между которыми царствовала веч­ная вражда. «Если бы славяне, — писал Масуди (нача­ло Х века), — не были так раздроблены и если бы между отдельными их племенами было менее несогла­сия, то ни один народ в мире не в состоянии был бы им противиться».

Отзывы эти, однако, для своего времени были уже анахронизмом. Имеются несомненные показания, что к началу Х века восточное славянство, если не все, то в значительной части, образовало союз под главенством одного вождя. Таким вождем является великий князь русский Олег. В 907 году, по рассказу летописи, заклю­чив с греками договор, после удачного нападения на Царьград, Олег взял с них «уклады», контрибуцию для городов Киева, Чернигова, Переяславля, Полоцка, Рос­това, Любеча и других: «по тем бо городом седяху велиции князи, под Олгом суще», объясняет летописец, излагающий договор, по-видимому, на основании офи­циального акта. Послы, отправленные Олегом в Царьград четыре года спустя «построити мира и положити ряды межи Греки и Русью», заключали договор от име­ни «Олга, великого князя русского и от всех, иже суть под рукой его, светлых и великих князь и его великих бояр». Так гласит сам текст договора, внесенный в летопись. В 944 году прибывшие в Константинополь рус­ские послы договорились также от имени Игоря, вели­кого князя русского, «и от всея княжья и от всех людей Русской земли». Известное политическое объединение восточного славянства выступает в этих показаниях в виде несомненного факта. Как же оно произошло?

Подготовка этого объединения. Владычество хазар.

Начальная русская летопись, как известно, считает это объединение делом варяжских князей, князей двух-трех поколений. Утвердившись первоначально в земле иль­менских славян, чуди и веси, варяжские князья пере­двинулись отсюда на юг, подчинили себе города, лежав­шие по великому водному пути из варяг в греки, и все окрестные племена, не выпуская из своих рук и Новго­рода. Так образовалось Великое княжество Русское, объе­динившее в себе восточных славян. Однако есть данные, указывающие на то, что объединение восточного сла­вянства совершилось при известной исторической под­готовке, не так быстро, как изображено в летописи, и не одними только усилиями варяжских князей. В деле объе­динения восточного славянства варяги имели своих пред­шественников — хазар.

Выше уже было указано, что славяне расселились широко в южных областях нынешней Европейской Рос­сии под защитой и под властью Хазарского царства, что каган хазарский был их повелителем. В Хазарском цар­стве славяне получили первую подготовку к широкому политическому объединению для борьбы за существова­ние. Подчинение власти киевских варяжских людей для славян нашего юга было только простой сменой власти­телей. Наша летопись чрезвычайно выпукло отметила этот факт. По ее рассказу, Аскольд и Дир, явившись к полянам, спросили их: «Кому дань даете?»— «Хаза­ром», — был ответ. «Платите нам», — сказали князья, и поляне подчинились варяжским князьям. То же самое происходило, по рассказу летописи, позднее у северян, радимичей и вятичей, когда появились у них Олег и затем Святослав. Но чем объясняется эта смена власти­телей?

Прорыв кочевников в южные степи восточной Евро­пы в IX веке.

В IX веке Хазарское царство оказывалось уже не в состоянии ограждать славян, расселившихся в южных областях восточной Европы, от набегов кочевни­ков. Эти кочевники стали прорываться в наши южные степи и производить здесь опустошения. В 837 году, по рассказу Вертинской летописи, прибыли к императору Людовику Благочестивому послы от византийского им­ператора Феофила и привели с собой каких-то людей из народа русь. Этих людей посылал к императору Феофилу царь их, названием хакан (rex illorum, chacanus vocabulo), для засвидетельствования ему своей дружбы. Но по случаю диких народов, перенявших им путь, они не могли вернуться прямым путем и должны были по­ехать в обход. Когда их стали подробнее расспрашивать, кто они такие, оказалось, что они были шведского про­исхождения (ex gente Sueonum). Очевидно, это была русь, находившаяся на службе кагана хазарского (и впо­следствии, в Х веке, русь и славяне по известиям арабов, обычно проживали в столице Хазарии). Но какие это были дикие племена, перенявшие им путь при возвра­щении к кагану? В настоящее время уже можно отве­тить на этот вопрос с большей или меньшей определен­ностью. По известиям арабских писателей, в середине IX века в наших степях уже проживали угры. Эти угры непрестанно нападали на славян, брали у них пленни­ков, отводили их в Карх (по-видимому, Керчь) и проме­нивали их грекам на парчу, пестрые шерстяные ковры и другие греческие товары. По другому арабскому извес­тию, «они господствуют над всеми соседними славянами, отягощают их тяжелой данью и обращаются с ними, как со своими рабами». Очевидно, хазары уже не в состоянии были сдерживать кочевые орды, напиравшие с востока, и пропустили угров. Вслед за уграми прорва­лась в наши степи в 70-80-х годах того же века орда печенегов, которых теснили с востока узы (или торки наших летописей). Печенеги оттеснили на запад угров, которые расположились в области рек Днестра, Прута и Серета. По призыву византийского правительства угры приняли было участие в войне греков с болгарами в 892 году. Но болгары призвали против них печенегов, и угры, попав между двух огней, бросились вверх по Ду­наю, на кочевья гуннов и аваров и тут поселились. Об этом передвижении племен по нашему югу сообщает и Константин Багрянородный, и западный летописец-мо­нах Регинон, разногласия только в датах (Константин относит прибытие венгров в среднедунайскую низмен­ность в 898 году, а Регинон —к 889). Особенно любо­пытно сообщение Регинона. «В 889 году, — пишет он, — вышел народ венгров из скиеских болот, где течет Танаис, выгнанный из своего местожительства соседними народами, которые называются Pecinati».

Последствия этого вторжения для славян.

Вторже­ние хищных орд произвело большие перемены в жизни нашего юга. Славяне, разбросавшиеся по степным рекам и речкам в бассейнах нижнего Дона, нижнего Днепра, Южного Буга, нижнего Днестра, частью были истребле­ны, частью должны были покинуть свои селения, свои городки. Вот почему и составитель сказания о начале Руси выпустил бассейн Дона из области славянского расселения. Вот почему и о жительстве уличей и тивер­цев на Черноморском побережье он сообщает уже как о факте прошлого времени: «и суть гради их до сего дне». Припонтийские и приазовские степи, захваченные преж­де славянской колонизацией, к началу Х века уже опус­тели и сделались привольем кочевых орд. На Черномор­ском и Азовском побережье уцелели только немногие населенные места под защитой крепких стен, моря или топей речных дельт. Таковы были города — Белгород при устье Днестра, переименованный тюрками в Аккерман (ныне Аккерман), Черноград, ныне Очаков, на Днепробугском лимане, Олешье при устье Днепра в ольховой заросли, старинные греческие колонии в Крыму и при устье Дона и, наконец, Тмутаракань на болотистом Та­манском полуострове, на низовьях Кубани.

Сильно ухудшились условия жизни и для славян, расселившихся в лесной области восточной Европы. Эти славяне усердно занимались охотой и бортничеством и сбывали свою добычу купцам, ездившим по великому водному пути из Варяг в Греки и по Волге. Многочис­ленные клады с арабскими и византийскими монетами VII-IX веков свидетельствуют об установившейся тор­говле с Хазарией и Византией. Эта торговля, получив­шая для восточного славянства первостепенное, жиз­ненное значение, стала теперь подвергаться опасности и на Днепре, и на Волге. Это обстоятельство в связи с постоянными набегами кочевников и заставило всех сла­вян, живших по великому водному пути, соединиться для того, чтобы сообща охранять торговые пути и отражать кочевников.

Объединение восточных славян под властью киевс­ких князей.

Это объединительное движение вышло из Новгорода и во главе его стали варяжские князья, т. е. скандинавские конунги с их дружинами. Варяги-скан­динавы уже давно посещали нашу страну для грабежа и сбора дани, а главным образом для торговли, и даже стали осаживаться на постоянное житье в главных горо­дах восточных славян. Их вожди конунги во второй половине IX века стали утверждаться в качестве мест­ных вождей или князей в этих городах. Один из этих конунгов Олег, по-скандинавски Hilga, передвинулся со своей дружиной из Новгорода на юг, утвердился в Кие­ве, бывшем главным узлом торговых путей, ведших из Руси в Царьград, и, опираясь на многочисленный здесь скандинавский элемент, заставил себя признать глав­ным вождем всего восточного славянства. Под его власть стали и другие варяжские конунги, утвердившиеся в городах восточных славян, и существовавшие у них кое-где племенные князья и старейшины. Вот почему и договоры с греками стали заключаться от имени «Олга, великого князя Русского и от всех, иже суть под рукой его, светлых и великих князь, и его великих бояр». Этот великий князь стал охранять торговлю восточных сла­вян и отражать набеги кочевников, а по временам пред­принимать и далекие походы для грабежа и добычи, как это было в обычае у норманнских конунгов. Торговля восточных славян стала теперь вестись под охраной осо­бых экспедиций, снаряжавшихся князьями. Князья в течение зимы собирали дань с подвластного им населе­ния — мехами, воском и медом. Весной, с открытием рек, князья нагружали собранную дань на лодки и от­правляли из Киева вниз по Днепру целую флотилию судов. К княжеским лодкам присоединялись купечес­кие из Киева, Чернигова, Смоленска, Новгорода и дру­гих городов. Флотилию сопровождали вооруженные люди. Когда суда достигали четвертого порога, купцы выгружали товар, высаживали скованных невольников и на расстоянии 600 шагов шли берегом. Здесь обыкно­венно приходилось вступать в бой с поджидавшими их печенегами. Отразив варваров, русские садились вновь на лодки, выходили в море и, следуя вдоль западного берега его, достигали Царьграда. Так рассказывает Кон­стантин Багрянородный в своем сочинении «Об управле­нии империей». Его рассказ подтверждается и договора­ми первых князей с греками, свидетельствующими, что в составе купеческих караванов, прибывавших из Руси, всегда были и княжеские корабли с послами князя. Кро­ме охраны торговли, князья стали отбивать и нападения кочевников на украйны славянской оседлости. Поэтому те славянские племена, которые подвергались нападе­нию кочевников, охотно подчинились им; некоторые, впрочем, им пришлось «примучивать». Тем или другим способом, но, в конце концов восточное славянство объе­динилось под властью Киевского князя, и создался по­литический союз всех восточных славян.

Вопрос о варягах-руси.

Это объяснение происхожде­ния русского государства хотя и не совпадает вполне с летописным, но все-таки стоит на одной с ним почве фактов и воззрений. В нем, так или иначе, отводится значительная роль варягам, т. е. скандинавским дружи­нам с их конунгами, которые представляются активной объединяющей силой. Но прежде чем остановиться на этом объяснении окончательно, мы должны тщательно перебрать факты и воззрения, лежащие в его основе. Дело в том, что объяснения происхождения русского государства, так или иначе согласующиеся с летопис­ным повествованием, издавна возбуждали и возбуждают до сих пор горячие протесты.

Мнение о славяно-балтийском происхождении варягов и руси.

Еще Ломоносов, воевавший с немцами в Академии наук, ополчился против них и в историографии. Когда академик Миллер написал речь, в которой согласно с летописью и с доводами академика Баера, доказывал скандинавское происхождение варягов-руси, Ломоносов выступил против него с резкой, запальчивой критикой и с собственной теорией, которая считала ва­рягов-руссов славянами с Балтийского поморья. Ломо­носов приурочил родину варяго-руссов к принеманской области, указывая на то, что Неман в нижнем течении называется Русом. Итак, хотя варяго-руси и были при­шлые люди среди восточного славянства, но все же свои, соплеменники, а не чужеродцы — немцы. У Ломоносова нашлись последователи. Профессор Московского уни­верситета Морошкин доказывал, что варяги вышли из славянской области Вагрии — с Балтийского поморья, а руссы, которых он отличает от варягов, с острова Рюгена. Теорию Морошкина развил и обставил доказатель­ствами Забелин в своей «Истории русской жизни». По его мнению, начальная летопись, перечисляя народы Иафетова колена, расселившиеся на севере Европы, при­урочивает русь как к Балтийскому славянскому побере­жью. И действительно, говорит он, на этом побережье мы видим множество географических названий с корня­ми: рус, рос, руг, рун. Здесь встречаем между прочим область Ругию, остров Рюген, который в географичес­ких сочинениях конца XVI века прямо называется Русией. Итак, родина руси — славянское Балтийское по­морье. Здесь же и родина варягов, в которых Забелин видит славянское племя вагров. Забелин указывает, что балтийские славяне в IX веке были не земледельцами только, но и предприимчивыми торговцами и морехода­ми, с успехом соперничавшими с норманнами и шведа­ми. Особенно отличалось своей отвагой и предприимчи­востью племя вагры, вагиры или варги. Это и были варяги нашей летописи. В IX и Х веках балтийские славяне вели оживленную торговлю со Скандинавией и востоком и прибывали в нашу страну; они должны были заводить здесь свои фактории, содержать в важнейших пунктах края свои гарнизоны, разыскивать отсюда но­вые торговые пути. Результатом этого и было возникно­вение в Ильменском крае колонии западного славянства — Новгорода. Забелин полагает, что первый славянский поселок должен был возникнуть здесь, по крайней мере, во время Птолемея. И русь приднепровская, по его мне­нию, ведет начало от той же балтийской руси, которая переселилась сюда еще в очень далекие времена, так что стала известной в I веке Страбону, который и упоминает о ней под именем роксалан.

Теория туземного происхождения руси.

По стопам Забелина пошел в варяжском, собственно, вопросе и Гедеонов в своих «Отрывках из исследований о варяжс­ком вопросе» и затем в книге «Варяги и Русь». Гедео­нов собрал целый ряд исторических свидетельств о балтийском славянстве, доказывающих, что оно доми­нировало на Балтийском море еще тогда, когда само имя норманнов едва делалось известным в западной Европе. Гедеонов отсюда выводит, что и имя Варяжского Балтийское море получило у нас не от норманнов, а от вагров. Но в вопросе о происхождении руси Гедеонов разошелся с Забелиным и признал русь за коренное восточнославянское население, которое само передало свое имя пришельцам-варягам, а не заимствовало от них. В этом последнем вопросе сошелся с Гедеоновым и Иловайский в своих «Розысканиях о начале Руси». Ило­вайский сделал уступку норманистам в том, что согла­сился считать варягов норманнами. Но он не придает этим варягам-норманнам никакого значения в организа­ции русского государства и считает летописное сказание о призвании князей чистой сказкой. По его мнению, в среднем Приднепровье, в незапамятные времена образо­валось самостоятельное славяно-русское княжество, эт­нографический материал для которого дало скифо-сарматское, тоже славянское, племя роксалан или росъалан, помещаемое Страбоном между Днепром и Доном. Госу­дарственная власть явилась в этом княжестве не со сто­роны, а развилась естественно из власти племенного старейшины.

Иловайский указывает, что имя «русь» в своей чис­той форме встречается, вопреки утверждениям норманистов, гораздо ранее второй половины IX века. Уже Иорнанд знал руссов, которых он называет рока. Бертинские летописи упоминают о посольстве от народа рось под 839 годом. Византийские писатели сообщают, что для защиты от Днепровских россов, хазары еще в 835 году просили императора Феофила построить им крепость Саркел. Географ Баварский IX века наряду с уличами (Unlici) и казарами (Casiri) ставит и русь (Ruzzi). Упоминание о туземном народе «русь» встречается и у арабского писателя Хордадбега. Кроме руси приднеп­ровской, Иловайский признает еще исконное существо­вание азовско-черноморской руси, благодаря которой и море Черное получило название Русского. К этой руси он приурочивает византийские известия о набегах на Византию, о существовании русской митрополии IX века (у Льва Философа), о принятии русскими в 60-х годах христианства и факт находки Константином Философом в Корсуни, или Херсонесе Таврическом, во второй поло­вине IX века, евангелия, писаного русскими письмена­ми, и человека, говорившего по-русски... К этой же руси Иловайский относит и известие арабов о русской коло­нии в столице Хазарии, о грандиозных набегах руссов на Каспийском побережье в 913-914 годах; существова­нием этой же руси он объясняет известие некоторых арабских писателей о делении Руси на три части: Славию (Новгородскую область), Куяву (Днепровскую Русь) и Артанию (Черноморско-Азовскую, по мнению Иловай­ского), а также помещение ими Руси между Хазарией и Румом и известие о том, что руссы живут на большом полуострове (Тамань). Ко всему этому Иловайский при­соединяет указание, что как у арабов, так и в западных источниках Боспор, или Керчь, иногда назывался «Рос­сия». Куда же девалась впоследствии эта азовско-черноморская русь? Она, отвечает Иловайский, с половины IX века начинает заслоняться возрастающим могуще­ством руси приднепровской, затем отрезывается от нее вторгнувшимися в наши степи ордами кочевников и, наконец, в эпоху удельной Руси, дает снова видеть себя в лице таинственного русского тмутараканского княже­ства. Таковы утверждения Иловайского.

Теория готского происхождения руси.

В последнее время выдвигалась еще новая теория, которая также ищет русь не на скандинавском севере, а в Приднепро­вье, но не среди славян, а среди германцев. Так, профес­сор Будилович находил возможным видеть в руси готс­кое племя Hroth (произносится Грос), растворившееся среди восточного славянства, его объединившее и дав­шее ему свое имя.

Как же нам отнестись ко всем этим теориям, при­нять ли их или отвергнуть? Это вопрос немаловажный в науке русской истории. Смотря по тому на чью сторо­ну мы станем в настоящем споре, и изображение происхождения русского государства должно выйти неоди­наковым как в деталях, так и в общей концепции. Необходимо поэтому войти в подробности, пересмотреть данные источников, по которым можно так или иначе составить представление о национальности варягов-руси.

Данные источников о скандинавском происхожде­нии варягов-руси.

Выше было указано, что вопрос о варягах-руси с течением времени разделился в истори­ческой литературе на два вопроса — отдельный о варя­гах и отдельный о руси. Поэтому приходится рассмат­ривать данные источников отдельно о варягах и отдельно о руси.

Данные о варягах прежде всего находим в сказании о начале Руси. Составитель этого сказания жил при Ярославле и, самое позднее, при сыновьях его и должен был хорошо знать тех людей, которые назывались этим именем, ибо и в его время они состояли на службе у русского князя как в Киеве, так и в Новгороде. «Идоша, — говорит он про новгородских славян, — за море к варягам Руси: сице бо ся зваху тыи варяги Русь, яко се друзии зовутся свей, друзии же англяне, урмане, друзии готе, тако и си». Итак, по этому воззрению, варяги были не кто иной, как скандинавы. Обращаясь к совре­менным нашей летописи византийским писателям, ви­дим, что и они знают варягов, называя их βάραγγοι. Под этим именем они подразумевают наемные дружины англо-саксов с острова Туле (из группы Британских), слу­жившие в Византии. С тем же значением северогерманских дружин встречаются слова Waeringer и у западных летописцев. Арабские писатели также знают варягов как норманнов. Покойный академик Васильевский на­шел один чрезвычайно любопытный византийский па­мятник XI века, который он изложил в статье «Советы и ответы византийского боярина XI века». Этот визан­тийский боярин, пересказывая известную сагу о Гаральде, прямо называет Гаральда сыном короля Варангии, а известно, что Гаральд был из Норвегии. Так отождеств­ляются Норвегия и Варангия, норманны и варяги. На основании всех этих данных вопрос о варягах можно считать решенным в смысле учения норманнской шко­лы, и едва ли уже можно видеть в них западнославянское племя, как хотел Ломоносов и его последователи.

Трудный для решения вопрос о том, кто такое была русь, хотя и в этом вопросе больше шансов истины за норманнской школой, чем за славянской. Норманнская школа свои аргументы черпает прежде всего в сказании о начале Руси. В этом сказании, как мы видели, русь отождествляется с варягами и признается одним из скан­динавских племен. Автор сказания от этих пришлых варягов выводит и происхождение имени орусь» в при­ложении к нашей стране. «И от тех варяг прозвася Русская земля Новгородци: ти суть людие Новгородци от рода варяжска, прежде бо быша славяне». Другими словами: варяги-русь дали свое имя и новгородской зем­ле, которая была прежде чисто славянской землей. Ког­да же Олег со своею русью переселился из Новгорода в Киев и подчинил своей власти приднепровских славян, имя Русь распространилось и на Киевское Приднепро­вье, а затем и на всю область восточных славян.

Защитники норманнской теории постарались под­крепить сообщения нашей летописи иноземными свиде­тельствами и филологическими соображениями. В 860 го­ду, как известно, произошло нападение на Констан­тинополь народа русь, как о том засвидетельствовал патриарх Фотий в своей проповеди εΐς τόν έΦοδον τών Ρως.. Об этом же нападении современный западный лето­писец, диакон Иоанн, засвидетельствовал в таких выра­жениях: «ео tempore Normannorum gentes cum trecentis sexaginta navibus Constantinopolitanam urbem adire ausi sunt». Западные писатели и в X веке признавали в руси норманнов. Так Лиутпранд, епископ Кремонский, быв­ший два раза послом в Византии (в 948 и 968 годах) пишет: «Habet Constantinopolis ab aquilone Hungarios, Pizenacos, Chasaros, Rusios, quos nos alio nomine Nordmannos appellamus». Арабские писатели, например Ибн-Даста в сочинении «Книга драгоценных сокровищ» (912), говоря о руси, приезжавшей в Хазарию, ясно различают ее от славян. Арабы вообще считали норманцев и русь за один народ. Так, Ахмед-Аль-Катиб, писавший в самом конце IX века (после 890 года), сообщает, что в 844-м язычники руссы напали на Севилью, разграбили и со­жгли ее. Какие это были руссы? Едва ли наши приднеп­ровские славяне, скорее всего — норманны, опустошав­шие в то время все побережья западной Европы.

С этими известиями о норманнах-руси вполне схо­дятся и данные языка этих руссов. Император Констан­тин Багрянородный, рассказывая о торговле руси с Кон­стантинополем, приводит два ряда названий днепровских порогов — русские и славянские. По тщательным фило­логическим изысканиям оказывается, что русские имена порогов объясняются хорошо из скандинавских языков. Так, название порога Ulworsi, по-славянски «Острову-нипраг», выводится из скандинавского Holm-fors, что значит также остров-порог; название порога «Cellandri», по-славянски шумящий (звонец), выводится из сканди­навского Gellandi, звучащий; название порога Aifor, по-славянски Неясыть (ныне Ненасытецкий), выводится из скандинавского Eifor, неукротимый; название Baruforos, по-славянски Вулнипраг (Вольный теперь), выводится от скандинавского Baru-fors, водопад и т. д. Если при­смотреться к именам первых русских князей, то легко можно видеть, что все это имена скандинавские; Рю­рик — Hroerekr; Синеус — Signiutr; Трувор —Thorvard, Олег — Helgi, Игорь — Ingwarr; Оскольд — Hoskuldr, Дир — Dyri и т. д. Имена дружинников Игоря «от рода русска», как они перечислены в его договоре с греками, все скандинавские имена: Карлы, Инегельд, Фарлоф, Веремунд, Рулав, Гуды, Руальд и т. д. Все эти имена попадаются в надписях на так называемых рунических памятниках вокруг озера Мелара в Швеции. Ясное дело, что русь была скандинавского происхождения.

Но как быть с тем, что среди скандинавских племен западные источники не указывают племени руси? Изве­стны имена шведов, норманнов, готов, англов и данов, но неизвестно имя русь. Норманисты объяснили этот факт таким образом: русью стали называть скандинавов только у нас, в восточной Европе. Славяне услыхали это имя впервые от финнов, которые и до сих пор зовут Швецию Ruotsi, Rots (эстонцы), а финны в свою очередь услыхали это слово от самих, прибывавших в восточную Европу скандинавов, которые называли себя rothsmens, моряки. Финны это нарицательное имя приняли за соб­ственное этнографическое, а с их легкой руки оно и утвердилось за варягами-скандинавами в нашей стране и в соседних — Хазарии и Византии.

Научные заслуги антинорманистов.

Нельзя не при­знать, что эти доводы в общей сложности солидно обосно­вывают мысль, что русь была скандинавского происхож­дения. Противники норманистов старались опровергнуть это положение, но, на наш взгляд, безуспешно. Все, чего они достигли, это то, что отодвинули назад в более древ­нее время прибытие варягов-руси в нашу страну. Так, ими было указано, что имя русь является в памятниках гораздо ранее 862 года, в самом начале IX века. Жития Стефана Сурожского и Георгия Амастридского говорят о нападении князя россов на берега Малой Азии в нача­ле IX века; византийские хроники сообщают под 835 го­дом о просьбе кагана хазарского прислать помощь про­тив народа русь. Вертинские летописи, как мы уже видели, сообщают о народе русь под 839 годом. За хро­нологию начальной летописи, относящей прибытие руси к 862 году, после этих указаний стоять, конечно, не приходится. Эта хронология и без того заподозрена в науке, которая выяснила, что хронология эта принадле­жит позднейшему составителю начального летописного свода, положившему числа там, где их первоначально не было. Приведенные антинорманистами данные, ото­двинув назад прибытие к нам варягов-руси, помогают нам объяснить и тот факт, что в начале Х века имя русь сделалось уже топографическим наименованием извест­ной области в нашей стране. Константин Багрянородный это имя относит как раз именно к среднему Приднепро­вью, где стоял город Киев. Очевидно, что варяги-русь уже давно хозяйничали в этой местности и потому и сообщили ей имя Руси, Русской земли. Вот почему и князь Киевский в договорах Олега и Игоря именуется князем Русским; вот почему и законы, существовавшие здесь, называются в договорах Олега и Игоря законами русскими. Таким образом, народная традиция, сохра­ненная нашей начальной летописью, в общем, верно, пере­дала основные факты нашей древнейшей истории. Она не смогла только удержать детали, подробности во всей точности. Детали введены были составителем начальной летописи, ученым человеком, и как видите, не совсем удачно.

Роль варяжских князей в объединении восточных славян.

Итак, призвание, или точнее сказать принятие, варягов действительно имело место в нашей стране. Нор­манны и у нас на Руси проявили ту же организаторскую деятельность, какую проявили они и в некоторых дру­гих частях Европы, создали из местных разрозненных элементов особое государство, подобно тому, как создали они такие же государства на севере Франции, на юге Италии и позже — в Англии. Конечно, не нужно преуве­личивать эту организаторскую роль норманнов. Варяжс­кие конунги потому только и объединили восточных славян под своей властью, что жизненные обстоятель­ства в известный момент настойчиво, как мы видели, потребовали этого объединения. И затем; жизнь подго­товила и почву для этого объединения, ибо восточные славяне, как мы видели, уже успели организоваться в ряд крупных, общественных союзов, связывавшихся друг с другом некоторыми существенными интересами. Варяжским конунгам в данном случае не пришлось созда­вать все ab ovo, а только связать отдельные части и увенчать, так сказать, «крышей» политическое здание, сооружавшееся местной жизнью. С такими оговорками мы можем совершенно спокойно, без какого-либо не­приятного для национального самолюбия чувства при­нять легенду о призвании князей из-за моря за отраже­ние, хотя быть может и преломленное через призму времени, действительного факта, имевшего место в на­шей начальной истории. Трудно только согласиться с летописной легендой касательно основного мотива, выз­вавшего призвание, или принятие, варяжских князей. Таким основным мотивом по летописной легенде явля­ется внутреннее устроение земли; князья призваны были для суда и наряда, отсутствовавших среди восточных славян. Мы в свое время предположили, что варяжские конунги с их дружинами принимались в больших торго­вых городах, главным образом, для обороны земель, торговых путей и интересов. Это предположение вполне оправдывается деятельностью первых варяжских кня­зей, как она рисуется в начальной летописи.

Внешняя деятельность первых князей.

Первые ва­ряжские князья выступают у нас не столько в роли внутренних устроителей земли, сколько именно в ро­ли вождей дружин, защищавших восточных славян от обид и нападений соседей и оберегавших их торговые интересы.

Русь, т. е. княжеские послы и гости из разных вос­точно-славянских городов, как видно из сообщений Кон­стантина Багрянородного, вела деятельные торговые сно­шения с Византией, куда сбывала меха, воск, мед и челядь, т. е. невольников. По временам византийцы обижали русских купцов, являвшихся к ним в Кон­стантинополь. Мстителями за эти обиды и являются первые варяжские князья. Аскольд и Дир напали в 860 году на Константинополь, по свидетельству патри­арха Фотия, потому, что византийцы убили некоторых из их соплеменников и отказали руси в удовлетворении за эту обиду. Нападение Олега на Царьград вызвано было также, по всем данным, обидами, которые чинили греки русским купцам. Договоры, которые он заключил с греками, определяли и на будущее время именно поло­жение русских гостей и приехавших с ними также с торговыми целями княжеских «слов», т. е. послов. Рус­ские послы и гости по этим договорам получали право проживать в Константинополе все лето и не могли оста­ваться только на зиму. Им отводились квартиры в пред­местье у св. Мамы (монастырь св. Маманта), а в самый город они могли входить только известными воротами, группами не более 50 человек и в сопровождении импе­раторского пристава. Во все время пребывания они по­лучали даровой корм, месячину, которая выдавалась им в известном порядке по старшинству городов — сначала киевским, потом черниговским, переяславским, смолен­ским и т. д. Кроме того, им разрешалось мыться даром в общественных банях. Все товары они получали бес­пошлинно. На обратный путь их снабжали из импера­торской казны съестными припасами, якорями, паруса­ми, канатами и прочими потребными вещами. Договоры предусматривали и случаи взаимных столкновений рус­ских и греков и устанавливали различные гарантии от взаимных обид. Русским запрещалось буйствовать в ок­рестностях Константинополя и по селам. Если русь слу­чится недалеко от греческого корабля, прибитого бурей к чужому берегу, то она должна помочь ему и проводить его до безопасного места. Пленных, проданных в раб­ство, обе стороны выкупают по их цене. Руссам предос­тавляется возможность, если они того пожелают, нани­маться на службу к греческим царям. Новый поход на Византию, предпринятый преемником Олега Игорем, кончился подтверждением договора Олега с некоторыми незначительными изменениями — ясный признак, что и на этот раз он предпринимался с целью охраны рус­ских купцов и русских торговых интересов. С этой же целью посылал на греков и Ярослав своего сына Влади­мира в 1043 году, ибо как раз незадолго перед этим избили в Константинополе русских купцов и одного из них убили.

Кроме Константинополя, первые киевские князья предпринимали походы на хазар и камских болгар. В Хазарии и Болгарии русские купцы вели не менее значи­тельную торговлю, как и в Византии. В столице кагана Итиле целая часть города занята была русскими и сла­вянскими купцами, которые платили в пользу кагана десятину от всех своих товаров. То же было и в камской Болгарии. Прибыв к главному городу болгар, руссы стро­или себе на берегу Волги большие деревянные помеще­ния и располагались в них по 10 и 20 человек со своими товарами, которые преимущественно состояли из пуш­ных мехов и невольниц. На почве торговых сношений и возникали, очевидно, столкновения руси с хазарами и болгарами в Х веке, ибо в то время эти народы не были непосредственными соседями руси. Меря, мурома и морд­ва отделяли восточных славян от болгар, а печенеги от хазар. Поэтому и походы, предпринятые в Хазарию и Камскую Болгарию при Игоре, Святославе и Владимире Святом, вызывались, вероятно, теми же причинами, что и походы на греков. Об этом можно судить и по послед­ствиям некоторых из этих походов. В 1006 году князь Владимир заключил с болгарами камскими договор, в котором выговорил для русских купцов право свободно приезжать в болгарские города с печатями своих посад­ников и предоставил и болгарским купцами право при­езжать на Русь и продавать свои товары, но только по городам — местным купцам, а не по селам — вирникам, тиунам, огнищанам и смердам.

Итак, первые киевские князья выступают в роли охранителей торговых интересов восточного славянства. В качестве этих же охранителей они защищают вели­кий водный путь из варяг в греки. Они выполняют это дело, посылая вооруженные отряды для сопровождения торговых караванов вниз по Днепру, где эти караваны подвергались нападениям кочевников. Но особенно вид­ной является деятельность первых князей по обороне славянских поселений от набега кочевников. Рассказав об утверждении Олега в Киеве, летописец отмечает: «се же Олег нача городы ставити и устави дани Словеном, Кривичем и Мери и устави Варягом дань даят от Нова-города гривен 300 на лето мира деля». От кого Олег начал укреплять пределы русской оседлости? Очевидно, от кочевников, которые еще в IX веке стали прорывать­ся в нашу страну. В первой половине Х века, по свиде­тельству Константина Багрянородного, печенеги заняли уже все наши степи от Дона до Карпат, и с этими пече­негами воюют и Игорь, и Святослав, как известно, и погибший в борьбе с ними. При Владимире война с печенегами идет уже «без перестани», по выражению летописи. Владимир, не раз терпевший поражения от печенегов, начал, по рассказу летописи, ставить города по Десне, Остру, Трубежу, по Суле и Стугне, набирать лучших мужей от словен, кривичей, чуди, вятичей и ими населять новые города: «бе бо рать от Печенег». Кроме печенегов Владимиру пришлось иметь дело с ди­карями лесных литовских пущ — ятвягами. Владимир одолел их и занял их землю.

Охраняя торговые интересы приднепровского сла­вянства и защищая его от набегов соседних варваров, первые киевские князья стремились присоединить к об­разовавшемуся под их властью союзу и племена, жив­шие в стороне от днепровского славянства: вятичей, древлян, уличей и тиверцев, и, наконец, хорватов. Не­которые из этих племен охотно шли под власть киевс­ких князей; некоторые, как, например, древляне, ули­чи и вятичи, тратились», и князья «примучивали» их, покоряли. В конце концов им удалось объединить в один политический союз все восточное славянство.

Внутренняя деятельность первых князей.

По сравне­нию с этой напряженной внешней деятельностью первых киевских князей, деятельность их по внутреннему устроению страны, по введению в ней наряда, остается на заднем плане, в тени. Эта деятельность выражалась, главным образом, в установлении и сборе даней и обро­ков, шедших на содержание как самих князей, так и их дружины, и, таким образом, тесно связана была с той же внешней деятельностью. До летописца дошло преда­ние что по этой части особенно отличалась вдова Игоря Ольга, в малолетство сына своего Святослава. Она разъез­жала по стране и устанавливала погосты, т. е. админис­тративные центры в торговых пунктах, дани и оброки. Дань собиралась первыми князьями разным способом. Покоренные племена сами везли дань в Киев на княжий двор. Это так называемый повоз. Такой повоз возили, например, в Киев радимичи. Дань собиралась княжес­кими посадниками, или наместниками, и расходовалась на содержание находившейся с ними княжеской дружи­ны — гридей. Так, было, например, в Новгороде, где княжеские посадники со времен Олега и до смерти Ярос­лава собирали дань и отдавали ее частью варягам и вооб­ще княжеским дружинникам, а частью отсылали в Киев. Князья затем сами собирали дань, для чего отправлялись со своей дружиной на так называемое полюдье.

Константин Багрянородный сообщает об этом следу­ющие подробности. В ноябре месяце, как только уста­навливался зимний путь, киевские князья отправля­лись на полюдье по всем своим волостям; собирали они дань по большей части натурой, тут же чиня суд и расправу. В этом блуждании проходила целая зима, и лишь в апреле, когда вскрывался Днепр, князья возвра­щались в Киев, а за ними везли дань, которую тотчас же отправляли на ладьях в Константинополь для продажи. Игорь, по рассказу летописи, и погиб во время сбора этой дани. Но иногда князья поручали сбор полюдья своим дружинникам, как, например, поступал долгое время Игорь, отправлявший на полюдье своего боярина Свенельда.

Как видно из сообщения Константина Багрянородно­го, первые киевские князья творили и суд. С этим впол­не согласуется и сообщение Ибн-Даста: «Когда кто из них (русских) имеет дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым и препирается; когда царь произносит приговор, исполняется то, что он велит; если же обе стороны приговором царя недовольны, то по его приказанию должны предоставить окончательное реше­ние оружию: чей меч острее, тот одерживает верх; на борьбу эти родственники приходят вооруженными и ста­новятся. Тогда соперники вступают в бой, и победитель может требовать от побежденного, чего хочет». Судеб­ная функция принадлежала, несомненно, уже и племен­ным вождям и старейшинам и перешла от них просто по наследству и к варяжским конунгам, заступившим их место в крупных торговых центрах со сбродным населе­нием. В виду вышеизложенных фактов и соображений, нельзя принять целиком характеристику первоначаль­ного варяго-русского князя, только как наемного сторо­жа русской земли. Варяго-русский князь с самого момен­та своего появления у восточных славян был одновременно с тем и устроителем внутреннего мира и наряда в земле, хотя, разумеется, эта деятельность его и не стояла на первом плане, и не для нее собственно он был призван или принят населением.

Слабость государственного объединения восточных славян.

Новообразовавшийся политический союз всего восточного славянства, хотя и можно назвать, в извест­ном смысле, первоначальным русским государством, но это молодое государство еще очень было далеко от того, что мы привыкли разуметь под этим именем. Во-пер­вых, еще не определилась окончательно территория это­го государства. Славянское население находилось в со­стоянии постоянного передвижения, покидало старые насиженные места и занимало новые. Выше было указа­но, что вследствие прибытия кочевников в наши южные степи, славяне должны были покинуть эти степи и уйти в лесную область, где их поселки все более и более расползались. Это передвижение населения как раз па­дает, главным образом, на Х век. Затем, хотя восточные славяне и соединились под властью одного верховного вождя и судьи, под властью одного государя, но пока еще слабыми узами. Более крепкими были те связи, которые соединяли их в местные союзы, местные поли­тические меры, т. е. племенные и городовые волости, родовые поселки. Союз восточного славянства представ­лял в Х веке скорее федерацию под главенством киевс­кого князя, чем единое государство в нашем смысле слова. Из договоров Олега и Игоря мы уже знаем, что по главным городам восточного славянства сидели под ру­кой великого князя Русского многочисленные «светлые князья». То были частью племенные князья восточных славян, частью другие конунги и княжеские дружинни­ки, которых сажал в отдельных волостях великий князь Русский, — его посадники. Летопись представляет себе первоначальную организацию государственного управ­ления на Руси именно таким образом. Является Рюрик с братьями и дружиной из-за моря. Сам он садится в главном городе земли — Новгороде, около себя сажает братьев, а в другие города рассылает мужей. «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полтеск, овому Ростов, другому Белоозеро». Святослав, от­правляясь воевать в Болгарию, посадил Ярополка в Кие­ве, Олега — в Древлянской земле, Владимира — в Новгородской. Из другого места летописи узнаем, что в Полоцке в то время сидел князь Рогвольд. Владимир, у которого было двенадцать сыновей, всех их рассажал еще при жизни своей кого в Муроме, кого в Новгороде, кого в Полоцке, кого в Ростове, а одного — Мстисла­ва — даже в отдаленной Тмутаракани. Все эти посадни­ки великого князя русского отправлялись на места свои с частью дружины, и кормились на счет даней и разных поборов с населения, посылая часть дани велико­му князю в Киев. Таким образом, например, Ярослав, посаженный отцом в Новгороде, отсылал ему «уроком» две тысячи гривен в год, а 1000 гривен раздавал нахо­дившейся с ним дружине — гридям. Мы видели, что так было дело и при Олеге, который установил давать ежегодно 300 гривен варягам, пребывавшим в Новгоро­де, «мира деля», а остальную дань, следовательно, брал себе в Киев. Эти варяжские дружины, находившиеся по городам вместе с князьями и посадниками, и давали возможность великому князю Киевскому держать в еди­нении под своей властью раскиданные на необъятных пространствах восточно-славянские племена.

Посаженные великим князем князья и мужи во внут­реннем управлении своими волостями были, по всем признакам, совершенно самостоятельны, и все их отно­шение к князю, находившемуся в центре государства, выражалось именно в том, что они посылали ему свой «урок» и ходили по его зову на войну.

С утверждением этих князей и посадников с дружи­нами по отдельным землям и волостям не заглохла, однако, и прежняя политическая самодеятельность мес­тных миров. В самом центре восточного славянства — Киеве — великий князь не сделался полным хозяином положения. Когда требовалось разрешить какое-либо важное дело, он собирал на совет не только своих стар­ших дружинников — бояр, но и старцев городских, пред­ставителей местного населения. Но эти городские стар­цы приносили с собой на совет, конечно, не одно только личное разумение, но и волю и желания населения, которые высказывались на вечевых собраниях.

Начало объединения национального.

Итак, создав­шееся политическое единство восточного славянства, насколько можно судить о нем по фактам, сообщаемым летописью, не было тесным, народившееся государство не было еще сколько-нибудь сплоченным политическим телом. Но при всем том нельзя отрицать значения совер­шившегося факта. Как ни как, а над многими, дотоле разрозненными мирами, появилась общая власть в лице киевских князей. Эта власть, соединяя племена, города и волости, в общих военных и торговых предприятиях; становясь в роли посредника между ними, регулируя их взаимоотношения, усиливала в них чувство племенного единства и будила национальное самосознание. Не чем иным, как пробуждением национального самосознания вызвана была потребность объяснить, откуда пошла рус­ская земля, кто первый стал княжить в Киев, и как этот город стал матерью русских городов — потребность, удов­летворить коей старался наш начальный летописец.

* * *

Кроме указанных уже трудов Грушевского и Багалея и Курса русской истории В. О. Ключевского (ч. 1), ближайшими пособиями могут служить:

К. Н. Бестужев-Рюмин. Русская история. Т. 1. СПб., 1872.

Н. П. Загоскин. История права русского народа. Т. 1. Казань, 1899.

И. Е. Забелин. История русской жизни. Ч. 1.

С. А. Гедеонов. Отрывки из исследований о варяжском вопросе. СПб., 1862. Он же. Варяги и Русь. СПб., 1876. Т. 1-2.

Д. И. Иловайский. Разыскания о начале Руси. Москва, 1882.

A. A. Kunik. Die Berufung der schwedischen Rodsen I-II. 1844-1845. Он же. Начало русского государства // Чтения в Имп. Общ. Истории и Древн. Росс. 1891. Кн. 1.

В. Г. Васильевский. Труды. Т. 1. СПб., 1908; Т. 2. Вып. 1. СПб., 1909. Он же. Русско-византийские исследования. Вып. 2. СПб., 1893.

Лекция восьмая ИЗМЕНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОМ СТРОЕ И КУЛЬТУРЕ ВОСТОЧНОГО СЛАВЯНСТВА В ЭПОХУ ОБРАЗОВАНИЯ И УТВЕРЖДЕНИЯ ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА РУССКОГО СЛИЯНИЕ варягов и славянских куп­цов; «русь» как общественный класс.

Утверждение ва­рягов в нашей стране и образование Великого княже­ства Русского вызвали крупные перемены в социальном строе восточного славянства. До появления норманнов этот строй, как можно думать, отличался большой про­стотой. В сущности в среде восточного славянства были два класса — свободные и рабы из пленных, которых, впрочем, не задерживали подолгу, а либо отпускали за ненадобностью, либо обменивали или продавали. Кроме того, по всему вероятию, наметилось деление свободных людей по месту жительства и господствующим заняти­ям на торговцев — горожан, и на землевладельцев и промышленников — сельчан. С утверждением в стране варягов среди восточных славян оказался третий класс — пришлый и державшийся более или менее обособленно от остальных — русь. Этот класс был зараз и военный, и торговый. Варяг в нашей стране явился не столько в качестве вооруженного насильника, от которого надо было откупаться, сколько в качестве гостя, прибывшего с добрыми намерениями купить и продать и предложить свои услуги по обороне от нападений других врагов. Естественно, что к этим варягам примкнули очень скоро и отважные, предприимчивые люди из среды самих сла­вян, которые вместе с варягами стали ездить в Царьград, Хазарию и Болгарию для торговли, стали предпринимать сообща с ними далекие военные походы. Вследствие это­го, и имя гость, обозначавшее первоначально иноземца, стало прилагаться ко всем крупным торговцам, ездив­шим торговать на сторону. Эти славянские гости по источникам Х века являются всюду вместе с русью, т. е. варягами, норманнами: и в Византии, и в Хазарии, и в Болгарии. С другой стороны, и варяги зажились среди восточных славян, сделались старожильцами, вследствие чего должно было происходить известное слияние при­шлого и туземного элементов, и русь в конце концов получила значение туземного военно-торгового класса. Так как этот класс господствовал среди восточных сла­вян и политически, и экономически, то и земля их и в собственном их сознании, и у других народов стала счи­таться землей Русской.

Выделение княжеской дружины; старшая и младшая дружины.

Но с того времени как варяжские конунги объединили восточных славян под своей властью, должна была неизбежно произойти дифференциация среди того общественного класса, который получил название руси. Вследствие усложнившихся задач по обороне и управле­нию страны трудно уже стало соединять одновременно торговую профессию с ремеслом княжеского дружинни­ка. Так из военно-торгового класса Руси выделился осо­бый, специально-военный класс — княжеская дружина. Этот класс теперь уже не имел значения пришлого эле­мента — был туземным общественным классом. И попол­няться этот общественный класс стал уже не столько пришлыми варягами, сколько туземными элементами. Составитель начальной летописи отметил этот факт в рас­сказе о деятельности Владимира Святого по обороне гра­ниц: «и поча порубати (набирать) муже лучшие от Словен и от Кривич, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады» (Лаврент. 119). Княжеская дружина в свою очередь расслоилась на разряды. В состав старшей дружины вхо­дили княжи мужи, бояре. Это верхний, собственно пра­вительственный слой. С ними князь думал о делах — «о строе земленем и о ратех и уставе земстем», назначал воеводами, тысяцкими и сотскими над народными опол­чениями, посадниками, или наместниками, по городам, посылал на полюдье и для сбора вир и т. д. Часть этих старших дружинников находилась постоянно при князе, составляла его придворное, домашнее общество. Это так называемые огнищане. Младшую дружину составляли гриди — телохранители князей и защитники княжеских резиденций, находившиеся не только при князьях, но и при посадниках, отроки, пасынки, детские, служившее на низших должностях и исполнявшее разные поруче­ния. Дружина находилась на иждивении князя, кото­рый ее кормил, одевал, вооружал и снабжал лошадьми. В княжеском дворце было целое помещение, называвше­еся гридница. Кроме прямых выдач необходимых пред­метов, князь старшим дружинникам, которые посыла­лись им в города посадниками, предоставлял пользоваться частью своих доходов, даней и судебных штрафов и по­шлин. Младшим дружинникам — гридям, отправляемым в города, предоставлялась на содержание часть дани; от­роки, детские, мечники кормились от дел, .которые пору­чали им князья, например, собирая дань или судебные штрафы, получали от населения корм, дары и известный процент с княжеских сборов. Наконец, князья делились с дружиной добычей и контрибуциями с побежденных. Летопись часто рассказывает о том, как князья брали города на щит. Что означает это выражение? Пленение и разграбление города и дележ добычи. Когда побежденные откупались от этого, князь брал откуп не только для себя, но и для дружины, как например Олег, взявший с греков по 12 гривен на каждое весло своих 2000 кораб­лей. Если даже считать эту подробность вымышленной, то все равно придется признать, что вымысел построен по тому, что тогда обыкновенно практиковалось.

Начало княжеского землевладения; княжеские хо­лопы.

Княжеская дружина в Х и начале XI века еще не сделалась землевладельческим классом. Но можно ска­зать, что эта будущая ее социальная позиция уже наме­чалась. Глава и вождь ее князь уже в Х веке начинал распоряжаться землей. Ольга, например, устраивала княжеские села, намечала княжеские угодья, и летопи­сец говорит, что и в его время известны были ее «ловища и перевесища». У князя Владимира Святого было любимое загородное село Берестово, где он проживал под конец жизни. В XI веке княжеское сельское хозяй­ство является уже налаженным, упрочившимся делом. Русская Правда краткой редакции говорит о рабах кня­зя, распоряжающихся и работающих на его хозяйстве, о тиунах сельском и ратайном, о рядовничии, о конюхах, говорит о княжеских стадах и домашних животных кня­зя, определяя таксу вознаграждений за причиненные князю убытки истреблением его людей, животных и хозяйственных вещей. Обращение князей к сельскому хозяйству показывает, что князья уже не удовлетворя­лись одними данями, судебными и торговыми пошлина­ми и искали себе и других источников обогащения — в занятии и эксплуатации земель и угодий. За князьями неизбежно рано или поздно должны были потянуться и их дружинники. Как увидим потом, к половине XII века наряду с княжеским землевладением и сельским хозяй­ством значительных успехов достигло и боярское земле­владение и хозяйство.

Княжеское общество; смерды.

Так, среди восточного славянства с прибытием варяжских князей образова­лось особое, отделенное от всего остального населения общество, имевшее свою особую организацию, — обще­ство, которое можно назвать княжеским. Кроме кня­зей, к нему принадлежали княжи мужи — бояре и огнищане, гриди, отроки, детские, княжеские рабы. Все эти люди состояли под особым покровительством князя, как это можно видеть из системы уголовных денежных взысканий Русской Правды. Вира за княжес­ких мужей полагалась обычно двойная; повышенное воз­награждение взималось и за княжеских рабов, отправ­лявших различные должности на дворе князя или по его сельскому хозяйству. Княжеские люди выделились не только в городском населении, но и в сельском, имен­но, так называемые смерды. Из состава сельского земле­дельческого населения, обложенного данями, князья выделили наиболее состоятельных, имевших лошадей, землевладельцев и обложили их военной повинностью. Смерды обязаны были выступать в поход вместе с кня­жеской дружиной и городскими полками, когда пред­стояла большая рать, под начальством своих старост. Поэтому смерды считались если не мужами, то княже­скими мужиками. Князья брали за их убийство вознаг­раждение, как за своих людей; брали себе их имуще­ство, если они умирали без сыновей, и т. д.

Люди.

Все остальное свободное население составля­ли люди, называвшиеся либо своими племенными име­нами — словене, кривичи, радимичи, вятичи, либо то­пографическими: новгородцы, полочане, смолняне и т. д. Эти люди составляли местные городские и сельские миры, имевшие своих старцев или старость, свои веча или сходки, связанные круговой порукой и ответственнос­тью (вервь) за преступления.

Христианство у восточных славян и причины его распространения.

Кроме перемен, внесенных в обще­ственный строй и быт восточного славянства утвержде­нием власти варяжских князей и их дружинников, боль­шие перемены внесло и совершившееся одновременно распространение христианства. Этому распространению содействовали как внешние обстоятельства, так и внут­ренние причины, лежавшие в самом язычестве восточного славянства.

Благоприятным внешним обстоятельством были сно­шения с греками, соприкосновение с христианской гре­ческой культурой. Славяне сталкивались с этой культурой и на северном Черноморском побережье, где нахо­дились греческие колонии, и в Византии, куда славяне вместе со скандинавами ездили торговать и воевать. Ре­зультаты этого не замедлили сказаться. Когда в 944 году приехали в Киев византийские послы для подтвержде­ния договора, то часть руси, княжеской дружины, ока­залась уже крещеной и присягала в соблюдении догово­ра в храме св. Илии. С другой стороны, и язычество восточных славян по своим внутренним свойствам не способно было к энергичному отпору новой религии. Наибольшей силой сопротивления отличается та рели­гия, которая сложилась в форму ясного и определенного миросозерцания, имеет развитый культ и поддержива­ется влиятельным и привилегированным классом своих служителей. Ничего подобного нельзя сказать про язы­чество восточных славян. Верования их были неопреде­ленные, смутные и отличались отсутствием всякого обоб­щающего философского начала. Славяне, как было уже сказано, одухотворяли, наделяли внутренней жизнью все явления окружающей природы, думали, что ими управляет воля богов, подобная их собственной, и пото­му старались направить эту волю в свою пользу или, по крайней мере, узнать ее. Но так как явления окружаю­щей природы вследствие своей неразвитости они не мог­ли систематизировать и возводить к действию начал, соподчиненных одной главной причине, то естественно, что и религиозные представления их отличались смут­ностью и неясностью. То были не столько идеи, сколько чувства божественных сил, разлитых в природе. Неопре­деленностью и спутанностью отличались и загробные ве­рования славян, совмещавшие представления разных эпох. Древнейшим верованием является представление, что душа остается в теле и живет в могиле. Это верование сохранялось у славян. Доказательством является совер­шение тризн на могилах покойников, причем часть уго­щения шла и на долю покойников. Дальнейшим верова­нием является представление, что душа отделяется от тела и блуждает по земле. Как распространено было верование в блуждающие души даже после принятия христианства, показывает случай рассказанный летопи­сью под 1092 год. «Предивная вещь случилась в Полоц­ке: по ночам слышался шум и стон, на улицах бесы рыскали, как люди; и если кто выходил, тот мгновенно поражался язвой и от нее умирал, и не смели люди выходить из домов. Потом и днем стали появляться на конях, но самих не было видно, а только копыта коней, и так же уязвляли людей. И стали люди говорить, что мертвецы бьют полочан». Но наряду с подобными веро­ваниями возникло уже и представление о том, что душа по смерти уходит в неведомую страну, вследствие чего и покойников снаряжали в дорогу экипажами, хоронили в санях, на которые ставилась лодка. Наконец, появи­лось верование, что душа переселяется в светлое царство солнца — пекло или рай, вследствие чего стали сожигать трупы мертвецов, чтобы облегчить душе поднятие в это воздушное светлое царство вместе с дымом. Автор сказания о начале Руси прямо свидетельствует, что вятичи и в его время сожигали своих покойников. Зачем они это делали, это объяснил один русс Ибн-Фадлану, наблюдавшему в 921 году погребальное сожжение знат­ного русса. «Вы, арабы, — говорил он, — народ глупый:

вы берете все, что у вас любезнейшего и дорогого между людьми, и зарываете в землю, где его едят гады и черви. Мы же сожигаем его во мгновение, чтобы он без задерж­ки и немедленно вселился в рай». Все эти разнообраз­ные верования уживались вместе и порождали полный хаос в представлениях о загробной жизни.

Неразвитости религиозных представлений соответ­ствовала и неразвитость культа. Весь культ состоял в молениях и требах, т. е. жертвах, которые каждый при­носил на свой лад той или другой таинственной силе природы по усмотрению, с целью расположить ее в свою пользу. При таком порядке не могло выделиться и осо­бого класса жрецов. Специалисты явились только по гаданиям и сношениям с таинственными силами — вол­хвы, кудесники, но и то не везде. Обыкновенно же и по этой части каждый гадал и волховал, как умел, и уче­ных волхвов было мало, а все свои доморощенные зна­хари. Вот почему и первые христианские учители воо­ружались против гаданий и волхований как против общераспространенного зла. Церковные уставы Влади­мира и Ярослава к обычным преступлениям против хри­стианской нравственности относят «потворы, чародеяния, волхование, ведовство, зелейничество, или кто молится под овином или в рощеньи, или у воды».

При таких условиях вполне естественно, что языче­ство восточных славян не выдержало столкновения с христианством, с его определенным и ясным вероуче­нием, с его развитым культом, с целым классом духо­венства, энергично его пропагандировавшего. Для вос­точно-славянской интеллигенции при столкновении с христианством не могло быть выбора между ним и при­митивной религией предков, и она охотно принимала христианство. И в народную массу христианство про­никло не вследствие только понуждения, а, несомненно, и вследствие проповеди, вследствие добровольного при­нятия.

Синкретизм верований.

Помимо вышеуказанной внут­ренней слабости язычества успехам христианства много содействовали и некоторые конкретные данные, кото­рые были присущи как самому христианству, так и славянскому язычеству. С одной стороны, у восточных славян было, хотя и смутное, представление о высшем небесном божестве Свароге, отце Даждь-бога, солнца и огня. На этом фундаменте легко могли укладываться и христианские идеи о Боге как всемогущем Отце Небес­ном, и Сыне Божием, который именуется светом, солн­цем правды. С другой стороны, и привычные представ­ления славянина-язычника о множестве божественных сил находили себе аналогии в христианских представ­лениях о Матери Божией, ангелах, святых, демонах. Поэтому славянин-язычник должен был легко воспри­нимать христианское учение с этой стороны и приуро­чивать новые идеи к прежним представлениям. Так, его Перун превратился в Илью-Громовника, его Волос в св. Власия, покровителя стад, его многочисленные ле­шие, водяные и домовые боги — в христианских бесов и т. д. В результате совершался синкретизм христиан­ства и язычества, стадия религиозного развития, с кото­рой народная масса не сошла и до сих пор. Христиан­ство проигрывало от этого в чистоте и глубине воззрений, но выигрывало в широте распространения.

Общие последствия распространения христианства.

Какие же изменения внесло оно во внутреннюю жизнь восточного славянства? Больше всего, конечно, подей­ствовало оно на верхний, более или менее культурный слой славянского населения. Этот слой в христианстве получил стройное религиозное миросозерцание с обоб­щающим философским началом, с определенными отве­тами на коренные запросы ума и сердца. Что наиболее образованные русские люди усваивали так или иначе это миросозерцание, хотя бы и в общих чертах, свиде­тельством этого являются памятники древнейшей рус­ской литературы, в которых содержится «исповедание христианской веры». Такое исповедание, например, встречаем в сказании о крещении Руси, возникшем сна­чала отдельно, а затем внесенном в начальную летопись. Здесь находится довольно удовлетворительное изложе­ние христианского вероучения. Для культурного слоя русского общества христианство дало несомненно созна­тельный нравственный идеал. Нравственное чувство, конечно, было присуще восточным славянам и до хрис­тианства. Но едва ли это чувство превращалось в нрав­ственные идеи, в непреложные правила жизни. Только с принятием христианства открылся сознательный нрав­ственный идеал, и из фактов, приведенных в летописи о деятельности Владимира Святого после крещения и не­которых других князей, а также и первых подвижников монашества, можно видеть, что так или иначе нрав­ственный христианский идеал сделался руководством в жизни, насколько полно — это, конечно, другой вопрос. Духовное влияние христианства простерлось до извест­ной степени и на всю народную массу. Произошел, как мы видели, синкретизм язычества и христианства в этой народной массе. Но во всяком случае и этот синкретизм внес больше определенности, больше отчетливости в ре­лигиозные верования, установил более определенный культ и определенный класс служителей религии.

Церковь и ее задачи; воздействие на княжескую власть.

В обществе выделился новый класс, занявший в нем привилегированное положение и получивший воз­можность влиять на жизнь общества внутренними и внешними средствами. То было христианское духовен­ство, составившееся первоначально из греков, а затем из образованных русских людей, для приготовления кото­рых к этому званию стали учреждаться особые школы. Это духовенство и стало насаждать, как умело, новые религиозные истины и новую нравственность — пропо­ведью и церковными наказаниями по уставам, которые дали князья Владимир Святой и Ярослав. Восточные славяне, таким образом, получили новую организацию, какой они дотоле не имели, — церковь. Эта новая орга­низация стала преследовать новые общественные зада­чи, которых совершенно не знало прежнее язычество. В языческую эпоху общественные организации имели в виду только поддержание внутреннего мира и внешние безопасности. Теперь, с принятием христианства, вы­двинулись новые задачи — поддержание религиозного и нравственного порядка в обществе, и эти задачи стала выполнять, насколько могла, церковь. Ей предоставле­на была широкая юрисдикция над всеми христианами, в состав которой входили дела «о ведовстве и зелейничестве», о нарушении неприкосновенности и святости хри­стианских храмов и символов, о церковной татьбе, о разводе, о блуде, о прелюбодеянии, о кровосмешении,

о насилии и оскорблении женщин, о браках в недозво­ленных степенях родства и свойства, об имущественных столкновениях между мужем и женой, об оскорблении действием родителей и т. д. Выполняя эти задачи, цер­ковь привлекала к содействию и светскую, княжескую власть, расширяя таким образом и усложняя ее дея­тельность. Она с самого начала стала внушать этой власти новые, более возвышенные, понятия об ее на­значении, почерпнутые вместе с христианством из ви­зантийских источников. Когда умножились разбои при Владимире Святом, епископ стал говорить князю: «се умножишася разбойницы; почто не казниши?» Влади­мир отвечал: «боюсь греха». Тогда епископ сказал; «ты поставлен еси от Бога, на казнь злым, и на милованье добрым, достоит ти казнити разбойника, но с испыта­нием». Такое воззрение возносилось высоко над тог­дашней политической действительностью. Варяжские конунги, превратившиеся в русских князей, были на­чальниками обороны и главными судьями в русских землях. На них не падало первоначально никаких обя­занностей по обеспечению внутреннего житейского по­рядка, кроме разбора дел о совершившихся уже наси­лиях над личностью и о нарушениях имущественных прав. Теперь на князя возлагается новая обязанность — предупреждение преступлений, искоренение в обще­стве лихих людей, производящих преступления, попе­чение об общественном благе. Само происхождение его власти окружается ореолом божественности, святости. Власть князей выводится не из договора с обществом, как власть Рюрика, а от Бога. Понятное дело, что такие воззрения должны были возвышать княжескую власть и в ее собственных глазах, и в глазах общества, увели­чивать ее права и вместе с тем обязанности. Можно сказать поэтому, что принятие христианства подвинуло сильно вперед эволюцию княжеской власти, помогало превращению ее в государственную власть в настоящем смысле этого слова.

Для этой власти церковь стала служить примером, как править, как судить и рядить. Дело в том, что после утверждения христианства наряду с княжим обществом и земским образовалось на Руси еще третье общество — церковных людей, — находившееся под управлением церкви. В состав этого общества вошли: игумены, чернцы и черницы, попы, диаконы и все, кто служили на клиросе, попадьи и поповичи, просвирни, свещегасы, люди, заведующие церковными учреждениями: больни­цами, гостиницами и богадельнями, т. е. лекари, стран­ноприимцы, а равно и люди богаделенные, призреваемые церковью, — слепые, хромые, бедные вдовы, странники и богомольцы, прощенники (получившее чудесное исце­ление), задушные люди (т. е. рабы, отпущенные по ду­ховному завещанию) и изгои вроде безграмотных детей духовенства, выкупившихся холопов, разорившихся до тла купцов. Всех этих людей церковные власти — мит­рополит, епископ и их уполномоченные — судили по всем делам, ведали «межю ими суд или обиду (уголов­ные дела), или котора, или задница» (гражданские тяж­бы). При этом церковные власти руководились не толь­ко местными обычаями, но и церковными канонами и узаконениями греческих императоров, содержащихся в Номоканоне, по-славянски — Кормчей книге.

Начатки просвещения.

Распространение христианства повлекло за собой и распространение грамотности, книж­ного научения на Руси. После крещения киевлян Вла­димир, по рассказу летописи, начал ставить везде церк­ви и попов и приводить людей на крещение по городам и селам. Вместе с этим он велел брать «у нарочитой чади» детей и отдавать «на ученье книжное». Цель была та, чтобы приготовить своих собственных русских священ­нослужителей. Но наряду с кандидатами на священство грамотность стала, однако, усваиваться и князьями, и боярами. Сын Владимира Ярослав вышел большим лю­бителем чтения: «книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне», —говорит о нем летописец. Он набрал много писцов и переводчиков, заставлял их переписы­вать и переводить книги с греческого на славянское письмо и сложил их в церкви св. Софии, им же создан­ной. Эти усилия очень скоро привели к должным ре­зультатами. Не только священники, но и высшие иерар­хи русской церкви стали выходить из русских людей. При Ярославе из русских людей вышел даже митропо­лит Киевский — Иларион. Этот Иларион был не просто грамотным, а образованным для своего времени челове­ком, писателем. Он оставил после себя прекрасно напи­санное «Слово о законе и благодати», содержащее дог­матическое изложение Божественного домостроительства о спасении людей вообще и в частности о спасении наро­да русского, совершенном через избранника Божия, «ка­гана нашего Владимира». Иларион не был явлением единственным в своем роде. Еще ранее, немного лет спустя после мученической кончины Бориса и Глеба, написал «Сказание страстей и похвала о убьении святую мученику Бориса и Глеба» русский мних Иаков. Он же составил «Память и похвалу князю русскому Володимиру, како крестися Володимир и дети своя крести и всю ;

землю русскую от конца и до конца, и како крестися баба Володимирова Олга прежде Володимера». Есть некоторые данные думать, что и начало русского летописанья относится ко времени Ярослава и его сыновей, Тогда же, вероятно, была составлена и краткая редакция Русской Правды, содержащая запись разных узаконений и обычаев, действовавших при Ярославе и его сыновьях. Все эти факты являются показателями зна­чительных успехов духовной жизни Руси, пробудившейся под влиянием распространения христианства и вместе с ним книжного научения.

Культурное влияние Византии; церковное искусст­во.

Христианство и книжное учение усилили то куль­турное влияние, которое оказывала на Русь Византия. До принятая христианства это влияние сказывалось глав­ным образом на внешнем обиходе русской жизни. Из Византии к восточным славянам приходили «паволо­ки», т. е. шелковые ткани, греческие вина, золотые и серебряные монеты, произведения ювелирного искусст­ва. Принятие христианства житейски еще более сблизи­ло русских славян с византийцами и открыло широкую дорогу бытовому влиянию Византии. Князья и их дру­жинники стали носить одеяние греческого покроя, ви­зантийские украшения стали в еще большем ходу, чем раньше. Русские книги стали писаться по византийско­му и болгарскому образцам с заставками и виньетками в начале глав, с различными изображениями. Так, Остромирово евангелие имеет на отдельных листах изображе­ние четырех евангелистов, как и в византийских руко­писях. В «Изборнике» Святослава (1073 год) находится замечательное изображение князя Святослава и его семьи в национальных костюмах и высоких меховых шап­ках; это изображение сделано также по образцу визан­тийских рукописей, помещавших иногда на первом листе изображение владельца книги или ее заказчика. Но осо­бенно ярко византийское влияние проявилось в рас­сматриваемое время в церковном искусстве, архитекту­ре и живописи.

Храмы появились на Руси вместе с христианством. Языческая Русь знала только идолов, деревянные или каменные статуи, которые ставились на возвышенных местах под открытым небом; перед этими идолами и совершались моления и требы, т. е. жертвоприноше­ния. Идол Перуна, по сообщению летописи, стоял на холме, где находился княжеский терем; перед ним и клялась Игорева дружина в соблюдении договора, зак­люченного с греками. Но одновременно с тем в Киеве была уже соборная церковь св. Илии, в которой прино­сила присягу христианская часть Игоревой дружины. Жена Игоря св. Ольга по возвращении из Царьграда будто бы построила в Киеве церковь св. Софии. Неизве­стно, уцелели ли эти храмы ко времени общего кре­щения Руси. Дело в том, что первые годы княжения в Киеве Владимира Святославича ознаменовались силь­ной языческой реакцией. «И постави кумири, — пишет летописец, — на холму вне двора теремного; сотвори Перуна древяна, и главу его серебрену, а ус злат, и Хорса, и Даждь-бога, и Стрибога, и Семаргла и Мокошь». Перед этими кумирами киевляне стали прино­сить жертвы, даже своих сыновей и дочерей, «и осквернися кровьми земля Руска и холмот». Один варяг христианин, на сына которого пал жребий, не захотел отдать его и был убит вместе с сыном. Подобное же происходило и в Новгороде, где Добрыня поставил ку­мир Перуна над Волховом. При таком подъеме языче­ства, который был, впрочем, только конвульсией его предсмертной агонии, возможно, что христианские хра­мы были разрушены. Поэтому Владимир после своего крещения поставил на холме, где раньше стоял идол Перуна, церковь в честь своего ангела — св. Василия, а затем, в 991 году, призвав мастеров из Греции, заложил в Киеве храм Успения Пресвятой Богородицы, на том месте, где был двор варяга-мученика, а когда церковь; через пять лет была окончена, он украсил ее иконами, вывезенными из Корсуня, и поручил выведенным из Корсуня греческим попам отправлять в ней богослуже­ние, на содержание же церкви дал десятую часть от имения своего и доходов «от град своих». Затем, избавившись от гибели при нападении печенегов, во исполнение данного при этом обета, Владимир поставил цер­ковь Преображения Господня в Василеве. Деятельность Владимира в этом отношении продолжал сын его Ярослав. В его княжение холм Кия принял вид настоящего уголка Царьграда. Под 1037 годом летописец записал: «Заложи Ярослав город великий, у него же града суть златые врата: заложи же и церковь святая София, митрополью, и посем церковь на золотых воротех святые Богородицы Благовещенье, посем святого Георгия мона­стырь, и святые Ирины». Ярослав, таким образом, вме­сто прежних деревянных стен, окружавших центральную честь Киева, соорудил новые каменные и, подра­жая Царьграду, главные или великие городские ворота назвал Золотыми. Над Золотыми воротами Ярослав по­строил церковь Благовещения также в подражание Царьграду, где над Золотыми воротами стояла церковь Благовещения. Подражание Царьграду выразилось и в построении главного собора Киевского — церкви св. Со­фии, которую он украсил золотом, серебром, сосудами, церковными иконами многоценными. Что касается мо­настыря св. Георгия, то он воздвигнут был в честь анге­ла Ярослава, а монастырь св. Ирины в честь ангела Ярославовой супруги. «И ины церкви ставляше по градом и по местом, — говорит про Ярослава летописец, — и радовашеся, видя множество церквей и люди хрестьяны». Между прочим сын Ярослава Владимир в 1045 году за­ложил церковь св. Софии в Новгороде.

Мы не знаем, в каком роде были церкви, построен­ные Владимиром и Ярославом «по градом и местом» на месте языческих капищ и требищ. Весьма вероятно, что многие из них были домашней, деревянной стройки. Но церкви в Киеве и Новгороде несомненно были созданы но византийскому образцу, в византийском стиле.

В зодчестве византийского храма Х и XI веков были следующие особенности. Стены снаружи и внутри и полы покрывались дорогими разноцветными мраморами и инкрустациями. Своды поддерживались мраморными, порфировыми и алавастровыми колоннами. Купола, ал­тарные абсиды и стены покрывались мозаической и фрес­ковой живописью на золотых или на темно-синих и голубых фонах. Узкие поля стен, простенков и оконных арок заполнялись разнообразным орнаментом, который служил вместе с тем рамой для отдельных фигур и целых сложных картин. В куполе, напоминавшем не­бесный свод, изображался обыкновенно Господь Вседержитель, в алтаре Божия Матерь, по стенам события Ветхого и Нового Завета. В общем живопись храма должна была представлять ветхозаветную историю рода человеческого и искупление его крестной смертью Иисуса Христа; поэтому на стенах изображались обычно страс­ти Христовы. Колонны, державшие своды, покрывались изображениями святых мучеников с крестами в руках, что служило символическим указанием на значение их как столпов церкви.

Храм Успения Богородицы, построенный Владими­ром и разрушенный во время нападения Батыя на Киев в 1240 году, несомненно, имел все указанные особенности византийского стиля. В развалинах этой церкви были найдены остатки золотых мозаических фонов, обломки стенной штукатурки с остатками фресковой живописи, порфировые квадратные плитки, служившие для настен­ных инкрустаций, части мраморных и каменных плит. Пол церкви был выстлан мрамором, а посреди него нахо­дился круг из разноцветных камешков. Еще более при­знаков современного византийского стиля сохранил храм св. Софии в Киеве. Он не похож собственно на св. Софию Константинопольскую. Вместо одного купола у него це­лых двенадцать, поставленных на высоких фонарях, или барабанах (с окнами в главном). Храм имеет в плане вид креста, помещенного в четвероугольнике, с тремя абсида­ми на восточной стороне. Целые ряды столбов держат своды и арки. Пропорции в высоту иные, чем в Констан­тинопольской св. Софии, более узкие и стройные. По устройству арок, сводов, куполов киевский храм напоми­нает собой скорее церковь Господа Вседержителя (Пан-тократора) в Константинополе. Внешние украшения и облицовка храма с течением времени погибли; исчезли также мраморные, порфировые и алавастровые колонны переднего притвора. Но уцелели некоторые мозаичные и фресковые изображения. В куполе, внутри радужного круга, сохранился мозаичный образ Вседержителя по грудь; уцелел образ одного из четырех архангелов, оде­тых в роскошные царские одежды, которые окружали изображение Вседержителя. Ниже в простенках, между окон купола, были изображены 12 апостолов, в четырех углах под куполом — четыре евангелиста, а внутри арок, держащих купол, — 40 мучеников; из всех этих изобра­жений до нашего времени уцелели фигуры апостола Пав­ла, евангелиста Марка и 15 погрудных изображений му­чеников. В алтаре сохранилось огромное (в 7 аршин вышины) мозаичное изображение Богородицы Неруши­мой стены, стоящей на особом подножии с молитвенно простертыми руками, под ним — причащение апостолов Иисусом Христом под обоими видами, а под этим после­дним изображением изображены святители церкви. На двух столбах главной алтарной арки изображено Благо­вещение: архангел Гавриил с одной стороны, св. Дева с пурпурной пряжей — с другой. Остальные пространства стен всего храма покрыты фресками, изображающими библейские и евангельские события. Все эти изображе­ния носят условный характер. Лики святых спокойны, строги, углублены в созерцание. Большими серьезными очами смотрят они на зрителя и как бы стараются на­строить его соответственным молитвенным образом. Две лестницы, ведущие на хоры, были украшены чисто свет­ской живописью. Тут сохранились изображения охоты на кабана, на волка, на медведя, на дикую лошадь, трав­ля лося, а также изображения скоморохов, музыкантов, танцоров и акробатов. Все это были сцены княжеского быта; охота, веселые песни и пляски скоморохов были излюбленными развлечениями киевских князей. Другие изображения представляют сцены царского византийско­го быта: царя, сидящего на троне, выход царицы в сопро­вождении свиты, ипподром с четырьмя закрытыми воро­тами, квадриги, готовые к ристанию. Нахождение такой живописи на лестницах храма св. Софии объясняется тем обстоятельством, что эти лестницы были ходом из внут­ренних покоев княжеского дворца в храм. Тут также сказалось подражание Византии; византийские импера­торы (например, Василий Македонянин) украшали свои дворцы сценами разных увеселений, а иногда приказыва­ли изображать свои военные подвиги и удачные охоты. Приведенные факты показывают, что в конце Х и первой половине XI века волна культурного влияния Византии стала широко разливаться по русской земле, преображая русскую жизнь, давая ей новые формы и частью новое содержание и новое направление; между прочим под этим влиянием в политической жизни Руси явно проступала тенденция к превращению образовав­шегося союза восточных славян в благоустроенное госу­дарство, с авторитетной и сильной княжеской властью. Но эта тенденция, как увидим вскоре, оказалась не в состоянии побороть противные ей стихии и неблагопри­ятные обстоятельства, и на Руси не только не создалось благоустроенного, но и единого государства. Завязавше­еся было политическое единство восточного славянства довольно скоро разрушилось.

* * *

Пособия:

Д. И. Багалей. Русская история. Т. 1. М., 1914.

М. Грушевский. Киевская Русь. Т. 1. СПб., 1911.

М. А. Дьяконов. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. СПб., 1912.

Е. Е. Голубинский. История русской церкви. Т. 1. Полутом 1. М.,1901.

Н. Д. Полонская. Историко-культурный атлас по русской истории. Вып. 1. Киев, 1913.

Н. Кондаков. И. Толстой. Русские древности. Вып. 4.

Д. Айналов, Е. Редин. Киево-Софийский собор. СПб., 1889.

Древние памятники искусства Киева. Харьков, 1899.

Лекция девятая МЕЖДУКНЯЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В XI И XII ВЕКАХ И УСТАНОВЛЕНИЕ НА РУСИ ОБЛАСТНОГО СТРОЯ ОБЩИЙ характер политического объе­динения восточных славян; единовластие великого кня­зя до половины XI века.

Политическое объединение восточных славян, совершившееся в конце IX и в Х веке, как уже было указано в своем месте, на первых порах было чисто внешним, лишенным внутренней сплочен­ности. Это был в сущности конгломерат многочислен­ных городских и сельских миров под верховным води­тельством великого князя Русского. Это соединение могло с течением времени упрочиться и превратиться в сплоченное государство при наличности двух условий: во-первых, если бы стоявшая во главе его великокня­жеская власть в дальнейшем все более и более усилива­лась и, набираясь правительственными средствами, все более и более овладевала обществом; во-вторых, если бы в самом обществе решительно возобладала тенден­ция к широкому политическому единению, выходяще­му за рамки городских и сельских миров. Но ни того ни другого условия не оказалось в наличности у наро­дившегося русского государства, и оно в конце концов распалось на несколько частей, между которыми оста­валась только национальная и церковная связь, а не политическая.

До половины XI века великий князь Русский правил в сущности единолично русской землей. Рассылаемые им по волостям князья и мужи были его посадниками, которые были обязаны идти по его зову на войну, до­ставлять ему часть даней и других доходов. По большей части это были его сыновья или дружинники, которых он мог выводить из земель и волостей и смещать с должностей. Два раза, впрочем, великому князю при­шлось иметь дело с братьями: в первый раз по смерти Святослава (972 год), во второй раз по смерти Владими­ра Святого (1015 год), и всякий раз происходила борьба, заканчивавшаяся торжеством одного князя, устранени­ем и подчинением других.

Родовое владение Русской землей.

Но со смертью Ярослава (1054 год) положение его преемников на киев­ском столе уже изменилось. Господствовавшая доселе тенденция к единоличному владению всей Русской зем­лей уступила свое место тенденции к товарищескому, братскому владению Русской землей всеми членами кня­жеского рода под главенством старшего. В области княжьего владения, совершилась обычная в то время на Руси эволюция, в силу которой единоличные владения и хо­зяйства по смерти их основателей превращались в совме­стные владения и хозяйства их потомков, без оконча­тельного раздела, под главным распоряжением старшего или большака. Политическое значение княжего владе­ния обусловило особый порядок в распределении волостей, в силу которого наиболее важные города, наиболее ответственные посты в охране общего достояния Рус­ской земли должны были доставаться и наиболее стар­шим, как более умудренным жизнью, князьям. Эти кня­зья должны были получать и наибольшее количество средств, дани и разных других доходов для надлежаще­го выполнения лежащих на них задач. По рассказу ле­тописи, начало новому порядку во владении Русской землей положил сам Ярослав. Перед смертью он при­звал всех своих сыновей и внука Ростислава и положил ряд о Русской земле, распределив ее волости по стар­шинству между сыновьями и внуком. Старшему сыну Изяславу он дал Киев и Новгород, второму сыну — вто­рую по значению волость — Чернигов, присоединив к нему Муромо-Рязанскую область и отдаленную Тмута­ракань, третьему сыну Всеволоду дал и третью по значе­нию волость — Переяславль, присоединив к нему Суз­даль и Белоозеро, четвертому Вячеславу — Смоленск, пятому Игорю — Владимир Волынский, внуку Ростис­лаву Владимировичу — Ростов. В этом распределении было довольно точное соответствие между старшинством князей и старшинством, т. е. политическим, значением волостей, как его можно видеть из рассказа летописи о договоре Олега с греками. Идею Ярослава усвоили и сыновья его и старались, по крайней мере, на первых порах, держаться ее в дальнейшем распределении воло­стей. Потому, когда в 1057 году умер Вячеслав Смолен­ский, оставив сына, старшие Ярославичи перевели в Смоленск Игоря с Волыни, а на его место перевели старшего из своих племянников — Ростислава Влади­мировича из Ростова. В 1073 году Ярославичи Святос­лав и Всеволод заподозрили старшего брата Изяслава в каких-то кознях и выгнали его из Киева. В Киеве сел тогда старший из оставшихся братьев — Святослав, а на его место в Чернигов передвинулся из Переяславля Все­волод. В 1076 году Святослав умер, и Всеволод перешел из Чернигова в Киев. Но, когда вскоре явился на Русь Изяслав с польской помощью, Всеволод поспешил усту­пить ему Киев и вернулся в Чернигов. По смерти Изяс­лава в 1078 году Всеволод, теперь единственный из сы­новей Ярослава, во второй раз сел в Киеве. Когда он в 1093 году умер, киевляне, полюбившие сына его Влади­мира Мономаха, стали было приглашать его сесть на великом княжестве. Но Мономах наотрез отказался. «Аще яз сяду на столе отца своего, — говорил он киев­лянам, — то имам рать с Святополком узяти, яко то есть стол отца его преже был». Он отказывался было от великокняжеского стола и по смерти Святополка, указывая на право Олега Святославича Черниговского, и уступил только настояниям киевлян, которые ни за что не хотели допускать до великого княжения Олега. И поз­же распределение волостей по старшинству считалось князьями настоящим, законным и справедливым. Внук Мономаха — Изяслав Мстиславич, добывая в 1146 году. Киев под Игорем Ольговичем, оправдывался тем, что он ищет Киева не для себя, а для «отца» своего, дяди Вячеслава. Но так как в действительности он завладел Киевом для себя, то Вячеслав, по рассказу летописца, стал жаловаться на то, что племянник его «преобидил, положил на него бесчестье». Младший брат Вячесла­ва — Юрий Долгорукий воспользовался этим и стал до­бывать под Изяславом Мстиславичем Киев, объявив, что он старается для брата своего старейшего. Но так же, как и племянник, он «преобидил» Вячеслава и не, дал ему Киева. Тогда Изяслав Мстиславич опять заступился за своего дядю и на этот раз уже должен был посадить его в Киеве. Всеволод Суздальский, помирив в 1180 году рязанских князей, «и поряд сотворив всей братьи роздал им волости их коемуждо по старшинству». Но это, впрочем, были уже только частичные применения обычая, который в то время уже постоянно нарушался в политической практике.

Разложение родового порядка княжеского владения.

Порядок распределения княжений по старшинству в самом себе носил зародыши разложения. Прежде всего не установилось определенного представления о старшинстве. На первых порах выдвинулось представление о родовом старшинстве, как это видно из заявлений Вла­димира Мономаха. Но в дальнейшем это представление натолкнулось на такие жизненные явления, которые делали его абсурдным, лишали его того разумного бази­са, на котором оно покоилось. Оказалось, что племянни­ки могут быть старше летами, разумнее, опытнее своих дядей, старшие родичи могут приходиться зятьями младшим и т. д., и т. д. Естественно, что должна была про­изойти коллизия между родовым, юридическим, и фак­тическим старшинством и замутиться само понятие стар­шинства. Далее, порядок распределения волостей по старшинству сопряжен был с передвижением князей из одной волости в другую при освободившейся вакансии: это передвижение не было затруднительным, когда кня­зей было сравнительно не много, но оно превращалось почти в постоянное состояние при размножении князей. Затем: при размножении князей и соответственно и ум­ножении их «наделок» становилось трудно определить не только старшинство князей, но и старшинство, отно­сительное достоинство и ценность самих волостей, тем более что по этой части происходили изменения. Переяславль, в первой половине XI века бывший третьим городом в Русской земле, сто лет спустя, разоренный половцами, стал одним из последних городов. Ростово-Суздальская волость, бывшая в первой половине XI века одной из последних волостей, стала во второй половине XII века первым княжеством в Русской земле и т. д. Распределение волостей по старшинству было известной комбинацией семейно-родового начала, требовавшего, чтобы каждый князь имел свою долю в Русской земле, и политического принципа, требовавшего, чтобы на более ответственных постах были более старшие, более опыт­ные князья. Соединение этих принципов вскоре поро­дило борьбу между ними. Князья стали добиваться из­вестных столов не по праву своего старшинства, а потому, что это были наделы их отцов и дедов. Среди князей очень рано пробудилось стремление разверстать Русскую землю так же, как разверстывались доли в частном вла­дении, т. е. на основании того, чем владели отцы и деды. Эта тенденция проступила очень явственно в по­становлении Любецкого съезда о том, чтобы каждый князь держал свою отчину. Но так как и этот принцип не получил перевеса, то в конце концов среди постоян­ных споров и усобиц за волости, выдвинулся чисто эгоистический принцип, в силу которого, как говорил один князь, не место идет к голове, а голова идет к месту. Князья стали добывать себе волости силой или дипломатическими средствами, путем переговоров и соглашений с местными обществами. Последние очень рано стали предъявлять свои желания и требования, счита­ясь с личностями князей, а не с правом старшинства или отчины. Так, уже в 1113 году киевляне не пустили на великое княженье Олега Святославича, старейшего из внуков Ярослава, остававшихся в живых, и посадили на Киевском столе Владимира Мономаха. Распределение волостей при таких условиях стало зависеть уже от личных качеств князей, от их общих и частных договоров между собой, от их рядов с городскими вечами. Понятное дело, что и власть великого князя над такими независимыми и враждовавшими между собой родичами не могла быть значительной, не могла развиваться и утверждаться в стране. Можно сказать, что в конце XII века оставалась только тень этой власти, одна только идея, которой совершенно не соответствовала поли­тическая действительность.

Власть великого князя над родичами и ее упадок.

В половине XI века власть Киевского князя как старше­го, несомненно, имела еще действительное значение в Русской земле. Летописец исходил от этой действительности, когда влагал в уста Ярослава следующее обращение к сыновьям перед смертью. «Се же поручаю в себе место стол свой старейшему сынови своему, брату вашему Изяславу, Киев, сего послушайте, яко же послушаете мене, да ть вы будет в мене место», — к Изяславу в частности: «аще кто хощет обидити своего брата, но ты помогай, его же обидять» (Ипатьев, под 1054 годом). И впоследствии, когда князья были в добрых отношениях с великим князем, они выражали признание его власти. Так сын Юрия Долгорукого Ростислав, рассорившись с отцом, приехал к великому князю Изяславу Мстиславичу, его сопернику, и говорил ему: «Ты еси старей нас в Володимирих внуцех, а за Рускую землю хочю страдати и подле тебе ездити» (Ипатьев, под 1148 годом). Тот же самый Ростислав Юрьевич, когда его обговорили перед Изяславом Мстиславичем во враждебных замыс­лах, в намерении помогать отцу, говорил великому кня­зю: «Брате и отче! ако ни во уме своем, ни на сердци ми того не было, пакы ли на мя кто молвить, князь ли который, а се яз к нему, муж ли который в хрестьяных или в поганых, а ты мене старей, а ты мя с ним и суди» (Ипатьев, под 1149 годом). Но от признания власти да­леко еще до практического осуществления ее. Надо ска­зать, что даже первые великие князья после Ярослава не пользовались властью в том объеме, в каком пользо­вался Ярослав и его предшественники. Названный отец был все-таки не то, что настоящий отец. Прежде всего не видно, чтобы этим названным отцам их названные сыновья платили дань, как это было в Х и начале XI века. Затем, названные отцы не распоряжались так властно волостями, как это делали настоящие отцы. Когда из-за волостей разыгрались в конце XI века усобицы, то рас­пря была покончена не распоряжением великого князя, а договором князей, съезжавшихся на сеймы в Любече и Витичеве. Князья не признавали за великим князем и права единолично судить и наказывать их. Когда Святополк Изяславич, поверив навету Давида Игоревича, вы­дал ему Василька Ростиславича, а тот ослепил его, кня­зья послали сказать Святополку: «что се створил еси в Русьской земле, уверьгл еси ножь в ны? Аще быти вина какая была нань, обличил бы пред нами, а упрев бы и сотворил ему» (Ипатьев, под 1047 годом). Даже и общий поход князей против половцев в 1103 году состоялся не по приказанию великого князя, а по решению княжес­кого съезда на Долобском озере. Авторитет и значение великокняжеской власти подняли временно Владимир Мономах и сын его Мстислав — благодаря своему такту и личным доблестям. «Доброго страдальца за Русскую землю» князья уважали и охотно слушались. Сын его Мстислав жил, так сказать, отцовским капиталом. Ког­да в 1128 году полоцкие князья не послушались его и не пошли вместе с другими князьями в поход на половцев, Мстислав через год после того «поточил» их в Царьград, «зане, — говорит летописец, — не бяхуть в его воли и не слушахуть его, коли и зовяшеть в Русскую землю в помощь, но паче молвяхуть Бонякови шелудивому в здоровье» (Ипатьев, под 1140 годом). Но это был послед­ний авторитетный великий князь. Когда в Киве сел после Ярополка Владимировича старший из Ольговичей — Всеволод и при этом не удовлетворил своих бра­тьев раздачей волостей, они послали сказать ему: «ты наш брат стариший; аже ны не даси, а нам самим о собе поискати» (Ипатьев, под 1142 годом). Подобные случаи встречаем после того на каждом шагу, читая летопись. У князей в конце концов образовалось представление, что великий князь для них только до тех пор отец, пока любит их и творит не свою, а их волю. В 1174 году великий князь Андрей Боголюбский, рассердившись на своих смоленских родичей, за то, что они не выдали ему Григория Хотовича, которого Андрей подозревал в отравлении брата Глеба, послал своего мечника Михна сказать: «не ходите в моей воли; ты же, Рюриче, пойди в Смолньск к брату в свою отпину»; «а ты (Давид) пойди в Берладь, а в Русской земли не велю ти быти; в тобе (Мстислав) стоить все, не велю ти в Русьской земле быти». В ответ на это Мстислав велел Андрееву послу остричь голову и бороду и отослал его назад к Андрею с такими словами: «Мы тя до сих мест акы отца имели по любви, аже еси с сякыми речьми прислал не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, а то дей, а Бог за всем» (Ипатьев, под 1174 годом). Мстислав, следовательно, не только не по­слушался великого князя, но и послал ему вызов на бой. В Х веке все «светлые князья» находились под рукой великого. Теперь же быть подручником великого князя, его вассалом, стало для князей уже унижением. Они следовали за великим князем не по обязанности, а толь­ко по расположению к нему и на условии того же чув­ства и с его стороны. Из сферы княжеских отношений исчезло право, а на место его стали чувства. Но это изменчивый и неустойчивый элемент. Великий князь киевский в конце XII века был уже совершенно бесси­лен и ничего не мог поделать с князьями. Певец «Слова о полку Игореве» поэтому и вложил в уста великого Святослава Всеволодовича такое сознание: «А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли сокол в мытех бы­вает, высоко пьтиц, возбивает, не даст гнезда своего в обиду: и се — зло, княже ми ни пособие».

Так, естественная эволюция княжеских отношений привела в конце концов к падению общерусской вели­кокняжеской власти. Так как на место этой власти не выработалось никакого иного учреждения, которое бы связывало местные общества, княжения и волости, в единое политическое целое, то и политический союз всего восточного славянства следует признать к концу XII века прекратившимся.

Органом объединения могли бы быть, конечно, кня­жеские съезды, на которых делались постановления от­носительно всей Русской земли. Но эти съезды были крайне редкими. Таков был, например, съезд в Киеве в 1170 году, когда был предпринят общий поход на полов­цев. Другие съезды предпринимались, но не удавались.

Новое географическое размещение русского населе­ния.

Было бы, однако, неправильно почерпать объясне­ние распадения общерусского Киевского союза исклю­чительно в естественной эволюции родового княжеского владения. Наряду с этой эволюцией и в связи с ней действовали и иные могущественные факторы, которые вели к одному и тому же результату. Здесь на первый план надо поставить новое размещение по нашей стране русского населения, совершившееся к концу XII века.

В X-XI и начале XII века большая часть восточного славянства жила в бассейне Днепра, Западной Двины и озера Ильменя вдоль великого водного пути из варяг в греки. От этой главной населенной полосы, как от ствола ветви, раскидывались в разные стороны сравнительно слабо и редко населенные колонии. У сосредоточенного таким образом восточного славянства были настоятельные жизненные интересы, заставлявшие его держаться; в единении под властью великого князя Русского. Глав- ным из этих интересов была охрана водного пути, по которому шла отпускная торговля Руси с Византией. Но к концу XII века этого условия уже не существовало; восточное славянство разбилось географически и разоб­щилось в своих интересах, главная масса его сосредото­чивалась теперь на верхней Волге и Оке и их притоках. Другая значительная группа держалась на северо-вос­точных склонах и предгорьях Карпат, третья — на верх­нем Днепре и Западной Двине и, наконец, четвертая группа, смыкавшаяся с первой в бассейне озера Ильме­ня и его притоков. Та часть Русской земли, которая прежде была наиболее населенной, в которой стояли первые города Руси — Киев, Чернигов и Переяславль, теперь уже запустела в сильной степени. Это новое размещение населения совершалось под действием двух причин: княжеских усобиц, а главным образом — поло­вецких вторжений.

Ареной княжеских усобиц было преимущественно Приднепровье. Борьба шла главным образом из-за Кие­ва и его пригородов. Киев отбивали друг у друга Моно- маховичи и Ольговичи, дядья Мономаховичи у племянников, ссорились из-за Киева и Чернигова между собой и Ольговичи. Не довольствуясь дружинами, князья во всех столкновениях стали пользоваться услугами полов­цев, водили поганых в Русскую землю. Но поганые и независимо от этого, пользуясь неладами князей, произ­водили беспрестанные нападения и опустошения. Ре­зультаты этого сказались явственно уже в половине XII века. Сын Юрия Долгорукого Андрей, посаженный отцом близ Киева, в Вышгороде, самовольно ушел оттуда к себе домой, в Суздальскую землю, и по рассказу летописца, оправдывал свой поступок «смущением» (пе­чалью) «о нестроении братии своея, братаничев и срод­ников, яко всегда в мятежи и в волнении вси бяху, и много крови лияшеся, и несть никому ни с кем мира, и от сего вси княжения опустеша... и от поля половцы выплениша и пусто сотвориша» (Никонов, под 1154 го­дом). Во второй половине XII века половецкие вторже­ния и опустошения не только не ослабевали, но еще более учащались. Так, в 1172 году половцы около Киева взяли села «без учьта с людьми, и с мужи и с женами, и кони, и скоты, и овьце» (Ипатьев.). Больше всех стра­дала от половцев Переяславская волость, как наиболее выдвинутая в степь. В 1185 году половцы взяли все города по Суде, и князь переяславский Владимир Гле­бович жаловался тогдашнему великому князю Киевскому Святославу Всеволодовичу: «моя волость пуста от половец».

Но запустение Приднепровья при таких обстоятель­ствах происходило не только от того, что жители поги­бали и уводились в плен кочевниками, но и от того, несомненно, что они эмигрировали в другие области. Одновременно с запустением Киевской, Черниговской и Переяславской земель появляются признаки увеличе­ния населения в Ростово-Суздальской области. Здесь в княжение Юрия Долгорукого и его сыновей появляется целый ряд новых городов, каковы: Переяславль на озе­ре Клещине, Углече Поле на Волге, Кснятин при впа­дении Перли в Волгу, Юрьев Польский, Дмитров, на р. Яхроме, Москва и др.; после Юрия — Ржев, Зубцов, Тверь, Кострома, Унжа, Городец, Нижний на Волге; к северу от Волги — Шешня, Дубня, Клин на р. Сестре, Звенигород, Гороховец, Ярополк и Стародуб на Клязьме и др. Это увеличение населения, конечно, стояло отчасти в связи с естественным размножением прежних поселен­цев, но вместе с тем, несомненно, и с приливом населения с юга. Этим и объясняется повторение в географической номенклатуре Суздальской Руси южнорусских наименований: Звенигород, Галич, Стародуб, Переяславль, Белгород, Вышгород, Перемышль, Рогачев и т. д. О прили­ве населения в Суздальскую землю засвидетельствовал летописец. По его словам к Андрею Боголюбскому во Владимир приходили «сходны» и из Волжской Болга­рии, и из Ясской земли, и из Южной Руси, и даже из Западной Европы, «от чех и немец». Сам Андрей в сове­те с боярами по поводу учреждения митрополии во Вла­димире заявил, что он всю Белую Русь городами и селами великими населил и многолюдну учинил. Это многолюдство в конце XII и начале XIII века было уже общепризнанным фактом. Певец «Слова о полку Игореве», поэто­му и обращается к Всеволоду Юрьевичу с такими словами: «Великий княже Всеволоде! не мысью ти при- летети, отьня злата стола поблюсти, ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти». Потому и на совещании князей Юрия и Ярослава Всеволодовичей на кануне Липицкой битвы 1216 года один из бояр говорил этим князьям, ободряя их на бой с Константи­ном, которому помогали новгородцы и смольняне: «Кня­же Юрьи и Ярославе! Не было того ни при прадедах, ни при дедех, ни при отци вашем, оже бы кто вшел ратью в сильную землю в Суздальскую, оже вышел цел; хотя бы и вся Русская земля, и Галичьская, и Киевская, и Смоленская, и Черниговская, и Новгородская, и Рязанс­кая, никако противу сей силе успеють; аже нынешний полци, право навержем их седлы» (Лаврент.).

Но было бы непраильно думать, что одна только Суздальская земля поглащала насеоение, эмигрировавшее из Приднепровья. Часть этого населения, несомнено уходила и на запад в земли Волынскую и, особенно, Галицкую. Многолюдством Галицкой земли и объясня­ется могущество ее князя, которое так ярко изображено певцом «Слова о полку Игореве»: «Высоко седишь на своем златокованном столе, подпер горы угорьские сво­ими железными пелкы, заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремена через облакы, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текуть, отворяе-ши Кыеву врата; стреляеши с отьня злата стола салтанй за землями». Наконец, часть населения из Киевского Приднепровья, несомненно, отливала и наверх, в Смо­ленскую землю, которая в конце XII и начале XIII веков обозначилась также, как одна из сильных земель наря­ду с Суздальской и Галицко-Волынской. В эту землю должно было сбиваться русское население с запада, из Полоцкой земли, которая с половины XII века стала подвергаться опустошениям литовцев.

Политическое и экономическое разобщение разных частей Руси.

Итак, русское население к концу XII века сильно разобщилось географически. Теперь уже не было того единства, которое существовало раньше, когда боль­шая часть его группировалась вдоль великого водного пути из Варяг в Греки. Одновременно с тем оно должно было разобщиться и в своих политических и экономи­ческих интересах. Прежде у русского населения был один главный враг — кочевники. С расселением в сторо­ну от Приднепровья и враги появились у разных земель разные: Полоцкой земле, например, мало было дела до половцев, но зато много хлопот с Литвой; Галицкой земле и Волынской приходилось иметь дело главным образом с поляками, венграми и Литвой; Суздальской и Рязанской — с мордвой и болгарами; Новгородской — с чудью, а затем, с начала XIII века, с немцами и шведа­ми; Чернигово-Северской не было дела до этих врагов, но зато было много дела с половцами и т. д. Прежде у восточного славянства был один общий экономический интерес, связанный с торговлей по великому водному пути из Варяг в Греки. Теперь эта торговля с Византией и Востоком пришла в упадок и на первый план выдви­нулась торговля с Западной Европой. Но эта торговля пошла уже разными путями: торговля Рязанской, Суз­дальской и Новгородской земель через Волгу и реки озер­ного края, торговля Чернигово-Северской, Смоленской и Полоцкой земель — через реки системы Днепра и Западную Двину; торговля Киевской, Волынской и Галицкой земель сухим путем через Венгрию и Польшу. Так и в экономических интересах разошлись между со­бой русские земли благодаря новому размещению насе­ления. При таких условиях естественно не мог держать­ся и политический союз всего восточного славянства, и Русь неизбежно должна была распасться.

Итак, в процессе распадения Киевского союза вос­точного славянства должно было сыграть большую роль и географическое разобщение русского населения, про­изошедшее к концу XII века и стоявшее в связи с ним разобщение его политических и экономических интере­сов. Эти факторы недостаточно выдвинуты и оценены в исторической литературе, которая главное внимание уделяла в данном случае развитию княжеских отноше­ний и из них выводила возродившийся на Руси парти­куляризм. На наш взгляд, этот партикуляризм не утвердился бы в такой мере, как бы ни ссорились и ни дрались между собой князья, если бы само население стремилось к политическому единству. Но этого-то как раз и не стало к концу XII века вследствие вышеуказан­ных причин.

Обособление областей и возвышение веч главных городов.

Какой же политический порядок установился на Руси в конце XII и начале XIII веков? С упадком великого княжения Киевского приобрели самостоятель­ность, обособились друг от друга области Суздальская, Муромо-Рязанская, Смоленская, Чернигово-Северская, Полоцкая, Турово-Пинская, Волынская, Галицкая, Киевская и Новгородская. Во главе большинства этих земель стоял известный город, к которому тяготели другие, имевшие значение его пригородов. Вече главного города ставило решения, обязательные для всей земли. Поэтому и летописец, наблюдавший этот порядок, сум­мировал свое наблюдение таким образом: «Новгород ци бо и Смольняне и Полочане и вся власти, яко же на думу на веча сходятся, что же старейший сдумают, на том же пригороды станут». По мере того как размножа­лось число князей, и росли распри и усобицы между ними, веча главных городов земель приобретали все бо­лее и более решающий голос в делах русской земли. Они призывали к себе князей и удаляли их, заключали с ними ряды, решали вопросы войны и мира, издавали различные внутренние распоряжения и т. д. Но глав­ные усилия их направлялись к поддержанию внутренне­го единства земель. В этом случае навстречу им шли и стремления населения земель. Постоянные опасности от княжеских усобиц и вторжений внешних врагов будили беспрестанно инстинкты самосохранения в населении отдельных местностей, влекли к единению вокруг ста­ринных привычных центров, воспитывали в традициях областной солидарности и самобытности.

Сообразно с этим основным течением политической жизни совершилось к концу XII века и размещение на­личного княжья в русской земле. В каждой из областей утвердилась та или другая линия княжеского рода. С раз­множением князьям уже стало немыслимо владеть сооб­ща всей Русской землей и передвигаться по княженьям на всем ее пространстве. Поэтому отдельные княжеские ветви старались упрочиться в известной области, сооб­ща владеть ею и передвигаться по княженьям в ее толь­ко пределах. Со своей стороны и население, привыкав­шее к князьям известной линии, старалось их держаться, ибо мена князей сопровождалась различными неудоб­ствами, а подчас и потерями. При таких обстоятель­ствах и установилось, что в Суздальской земле стал княжить род Юрия Долгорукого, в Смоленской род вну­ка Мономахова — Ростислава Мстиславича, в Волынс­кой, а с 1198 г. и в Галицкой, род другого внука Моно­махова — Изяслава Мстиславича, в Турово-Пинской род Святополка Изяславича, в Полоцкой род Изяслава, сына Рогнеды, в Чернигово-Северской род Олега Святославича, в Муромо-Рязанской род Ярослава Святославича. Только земли Киевские и Новгородские не получили своих постоянных династий. Киевская земля жаждала иметь свою династию, но будучи ареной постоянных княжеских усобиц и вторжений кочевников, оказалась не в состоянии удержать при себе ту или другую кня­жескую династию. Новгородская земля, более других привыкшая к политической самодеятельности и народ­ному самоуправлению, не находила для себя нужным иметь постоянной династии и старалась брать князей из той ветви, которая в данное время была сильнее других или могла предоставить Новгороду больше льгот и всяческих выгод.

В пределах каждой земли главный город доставался по праву старшему князю в данной линии, а младшим доставались пригороды, называвшиеся их волостями, или наделками. Так как и отдельные ветви княжеского рода сильно разрастались, то и в отдельных областях возникало по множеству княжений. Таким образом, на­пример, в Чернигово-Северской земле до нашествия татар встречаем княжества Черниговское, Новгородское, Путивльское, Рыльское, Курское, Трубчевское и т. д.; в Полоцкой земле — Полоцкое, Витебское, Минское, Друцкое, Изяславльское, Логожское, Стрежевское, Городецкое и др., в Волынской земле — Луцкое, Бельзское, Пересопницкое, Дорогобужское и др. Даже такая незначительная сравнительно земля, как Турово-Пинская, выделила к рассматриваемому времени несколько княжеств: Туров, Пинск, Дубровицу, Слуцк и Клецк. В Муромо-Рязанской области возникли княжества Муромское, Ря­занское, Пронское, в Суздальской — Владимирское, Ростовское. Переяславское, Юрьевское, Стародубское, Ярославское и др. Мало разбилась по сравнению с дру­гими земля Смоленская. Здесь до татарского нашествия по летописям мы знаем один только Торопецкий стол, кроме Смоленского. Причину этого надо искать в том, что смоленские князья с половины XII века постоянно сидели и кормились в Киеве и его пригородах. Глава рода Ростислав Мстиславич три раза княжил в Киеве от 1154 до 1167 года, его сын Роман — два раза в проме­жутке времени от 1171 до 1177 года, другой сын — Рюрик — четыре раза между 1171-1207 годами, внук Мстислав Романович княжил в Киеве в год самой Калкской битвы; киевскими князьями были и внуки от другого сына Рюрика — Ростислав и Владимир. Все эти князья и их родственники во второй половине XII века и начале XIII века сидели на киевских приго­родах — Вышгороде, Белгороде, Трепеле, Торческе, Овруче и Переяславле и т. д. При таких условиях Смо­ленская земля могла и не дробиться на княжения. Впрочем, необходимо оговориться, что возникновение отдельных княжений не разрушало земского единства областей. Княжения не сделались еще уделами князей, которые не оседали в них окончательно и передвига­лись в пределах земли со стола на стол, восходя иногда до главных столов областей. Не везде и не всегда это восхождение совершалось правильно. Наибольшую пра­вильность можно заметить в передвижениях чернигово-северских князей, наименьшую в передвижениях князей полоцкой линии. В земле Полоцкой предания старшинства как-то вообще плохо привились, и столы добывались князьями или силой, или по уговору с на­селением. Но и в том и другом случае результат полу­чался один и тот же — известная подвижность князей. Сами деления на княжения не приобрели еще устойчи­вости, и княжения возникали вновь, упразднялись, со­единялись с другими, вновь восстановливались и т. д. Князья, как и их волости, тяготели к главному городу земли, где сидел их старший, которому они в большей или меньшей степени подчинялись. Короче говоря, в областях было то самое политическое единство, которое в X, XI и начале XII веков существовало во всей Рус­ской земле, были в миниатюре те же самые порядки, какие существовали ранее в крупном масштабе на про­странстве всей Руси.

Общие итоги политического формирования Руси к концу XII века.

Теперь мы можем определенно сказать, какой политический строй установился на Руси в конце XII века. Строй этот можно назвать областным. Итак, политическая федерация всего восточного славянства заменилась к концу XII века областной политической организацией, по отдельным землям.

Установив этот факт, мы неизбежно должны поста­вить себе вопрос: стало быть, русская жизнь в смысле государственной организации к концу XII века не сдела­ла никаких успехов по сравнению с IX веком? Такие утверждения и встречаются в исторической литературе. Указывают, что с разрушением Киевского союза возро­дился тот порядок вещей, который существовал на Руси до его образования, выступило то же деление на земли, которое существовало и раньше, проявилась та же поли­тическая деятельность общин главных городов на Руси и т. д. Но подобные утверждения далеко не выражают истинного положения вещей. Порядок, установившийся в конце XII века, не был простым возвращением к ста­рине.

Начнем прежде всего с деления на земли; выше было указано, что в IX веке вдоль великого водного пути образовался ряд крупных разноплеменных союзов вос­точного славянства вокруг некоторых торговых городов. Но эта организация тогда была еще в начале своего образования и далеко не охватывала всего восточного славянства, которое в разных местах продолжало еще жить родо-племенным бытом. Дальнейшее развитие об­ластной организации и распространение ее на все вос­точное славянство совершилось уже при князьях. При князьях определялись окончательно границы прежних земель, состав их населения и возникли новые области. Таким образом, например, при князьях благодаря их завоеваниям расширились пределы Киевской земли, в состав которой вошла область древлян; расширились пределы Чернигово-Северской земли, в состав которой вошли покоренные ими вятичи, создались новые облас­ти Муромо-Рязанская и Суздальская, пределы которых очерчены были княжеским оружием. Областная органи­зация, установившаяся в конце XII века, вовсе не была дана в целом в IX веке, а развивалась, совершенствова­лась в X, XI и первой половине XII века. Таким обра­зом, и время это не проходило даром в истории государственного развития России. Могучая работа жизни продолжала то же самое дело, которое началось и в IX веке, — формирование крупных местных обществен­ных союзов.

Успехи пошли и дальше. Не успев соединить все области в один политический союз, жизнь соединила их в несколько групп, сообразно новому географическому распределению населения. Самую большую из этих групп образовали земли Суздальская, Новгородская и Муро­мо-Рязанская. Между этими землями к концу XII века установилось известное единение. Новгородцы со време­ни Андрея Боголюбского брали себе князей большей частью из руки сильных суздальских князей. Рязанские князья находились уже в полном подчинении у суздаль­ского князя. Всеволод III рассаживал их по волостям по старшинству, судил их в распрях и отряжал на войну. По выражению певца «Слова о полку Игореве», он мог стрелять удалыми сыновьями Глебовыми, как живыми самострелами. Другую группу образовали земли Смо­ленская, Киевская и Полоцкая. Большая часть великих князей киевских во второй половине XII и начале XIII века, как мы уже видели, выходили из рода, кня­жившего в Смоленске. Уходя княжить в Киев, они не порывали своих связей со смоленскими родичами, раз­давали им пригороды в Киевской земле, действовали заодно в столкновениях с другими князьями и в борьбе с внешними врагами. Что касается полоцких князей, то в начале XIII века они уже находились в формальной зависимости от великого князя смоленского. Поэтому и Мстислав Давидович, великий князь смоленский, в 1229 году заключал договор с Ригой и Готландом от себя и за князей полоцкого и витебского. На юго-западе Руси составилась третья политическая группа из земель Волынской и Галицкой, соединившихся под управлени­ем князей одного рода, и Турово-Пинской, князья кото­рой подчинялись обыкновенно галицко-волынским кня­зьям. Такой политической группировки областей по районам не было в IX веке, и в этом можно видеть новость политической жизни Руси конца XII и начала XIII веков. Эту новость не надо ценить низко. Мы ви­дим, что в этой группировке волостей обозначились те народные ядра, которым с течением времени суждено было превратиться в особые политические тела, в госу­дарства Московское — великорусское и Литовское — белорусско-малорусское.

* * *

Фактическую историю Руси до половины XIII века

можно изучить по трудам:

Д. И. Иловайский. История России. Т. 1. 2-е изд. М., 1906. С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. 1. Изд. Товарищества «Общественная Польза».

М. Грушевский. История Украiни-Руси. Том 2. Львов;

Объяснение междукняжеских отношений смотри в трудах:

С. М. Соловьев. История отношений между князьями Рюрикова дома. М.,1847.

К. Д. Кавелин. Взгляд на юридический быт древней Руси // Собр. соч. Т. 1. Он же. О родовых отношениях между князьями древней Руси // Собр. соч. Т. 2.

В. И. Сергеевич. Рус. Юрид. Древн. Т. 2. Вып. 1. СПб., 1893.

А. Е. Пресняков. Княжое право в древней Руси. СПб., 1909.

Scepkin E. Das Erbfolgerecht bei den altslavischen Fьrstenhдusem // Archiv fur slavische Philologie. 1912. В. XXXIV.

лекция десятая ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ КИЕВСКОЙ РУСИ В ЭПОХУ ГОСПОДСТВА В СТЕПЯХ ПОЛОВЦЕВ РАССТРОЙСТВО внешней торговли.

Разрушение Киевского союза восточных славян и уста­новление областного строя помимо географического ра­зобщения русского населения стояло в тесной связи с теми переменами, которые произошли в экономическом быту и социальном строе восточных славян в эту эпоху.

Выше было уже указано, какую огромную роль сыг­рала в объединении восточных славян торговля, развив­шаяся с Византией, Хазарией и Болгарией. Но с утвер­ждением в наших степях половцев эта торговля все более и более расстраивалась. В 1170 году великий князь Мстислав Изяславич созвал братью свою и начал думать с ней о том, что делать, что предпринять ввиду того, что поганые «несуть хрестьяны на всяко лето у веже свои», «и Греческий путь изъотимают, и Соляной и Залозвый». Упоминаемые здесь пути — те самые, по которым шло торговое движение на юг, т. е. путь из варяг в греки, путь в Тавриду за солью (Залозный путь — мо­жет быть, путь по Дону в Хазарию: по известиям Барбаро на низовьях Дона в 60 милях от Таны находилось великое множество ивовых лесов). Мстислав Изясла­вич предложил князьям «поискати отец своих и дед своих пути и своей чести». Князья собрались в поход, настигли половцев на Угле реке и Снопороде, разгроми­ли их и побрали в плен вместе с их рабами и колодника­ми, скотом и имуществом. Но эта победа не уничтожила господства в степях половцев, и князья не отыскали путей отцов своих и дедов. Торговля с Византией и Востоком пришла в упадок. Правда, в XII веке заметно поднялась торговля Руси с Германией. В Киеве стали проживать латинские, т. е. немецкие купцы; между про­чим, город Регенсбург имел в Киеве свои торговые дома, которые занимались скупкой мехов. Во Владимире Залесском также бывали немецкие купцы, греческие и восточные. Завязалась также торговля и с половцами, но эта торговля не заменила той, которая велась раньше с Хазарией: предметом этой торговли были преимуще­ственно лошади, которых кочевники сбывали на Русь. В общем внешняя, отпускная торговля Руси, несомненно, упала по сравнению с предшествующими веками. Поми­мо внешних причин тут действовали, по-видимому, и причины внутреннего характера: сокращение отпуска сырья вследствие увеличения внутреннего употребле­ния, стоявшего в связи с увеличением самого населения и, быть может, также вследствие сокращения самой добычи. Русское население оттеснено было кочевниками от тех благодатных мест лесостепи, где водилось особен­но много диких животных и пчел. Сокращение сбыта вызвало меньший прилив на Русь драгоценных метал­лов — серебра, вследствие чего и покупательная его сто­имость поднялась, а вес бывшей в ходу денежной едини­цы — гривны кун понизился. В XI веке и еще в начале XII века гривна кун весила приблизительно 1/3 фунта, во второй половине XII века только 1/2 фунта, а в нача­ле второй четверти XIII века из фунта серебра выходило уже 7 1/4 гривен кун. Людям, жившим даже во второй половине XI века, время предшествующее представля­лось как время богатств, обилия драгоценных металлов. Дружина Владимира Святого, по рассказу летописи, была недовольна тем, что ее заставляли есть деревянными ложками, и Владимир распорядился «исковати лжицы - серебряны». Это была по тогдашнему времени нетруд­ная вещь: Владимир говорил, что золотом и серебром он не добудет дружины, а с дружиной добудет и золото, и серебро.

Развитие княжеского сельского хозяйства и земле­владения.

Упадок внешней торговли должен был сильно отразиться на материальном обеспечения князей. Мы уже знаем, что в Х и даже XI веке русский князь был самым крупным экспортером всякого сырья, набирав­шегося им в виде дани. Сокращение добычи и сбыта этого сырья должно было ударить по карману прежде всего этого крупного экспортера. Но и независимо от этого материальное положение князя должно было с течением времени испытывать понижение. Князья раз­множались, а вместе с тем мельчали и сами волости, которыми они стали владеть. При таких условиях кня­зья силой вещей должны были изыскивать себе другие доходы, другие источники существования, помимо да­ней, вир, продаж и разных торговых пошлин. Таким источником в XII веке и стало сельское хозяйство, кото­рым князья стали заниматься наряду с охотой и прави­тельственной деятельностью. Развитию княжеского сель­ского хозяйства помогло обилие рабов в распоряжении князей. В Х веке челядь служила предметом экспорта на византийские и восточные рынки. Но уже в XI веке, а в XII и подавно, челядь стала употребляться для до­машних надобностей князей. Уже краткая редакция Русской Правды, рисующая отношения XI века, пока­зывает, что княжеская челядь посажена была на землю, работала по княжескому сельскому хозяйству. Правда упоминает холопа наряду со смердом — земледельцем, упоминает княжеского сельского и ратайного старосту, рядовничия, конюха у княжеского стада, перечисляет и сам состав княжеского скота — лошадей, коров, овец и т. д. Летопись XII века уже переполнена известиями о княжеских селах, населенных княжескими рабами. Некоторые из таких княжеских экономий были огром­ными хозяйственными заведениями. Так, на путивльском дворе Святослава Ольговича было семьсот человек рабов, кладовые (скотницы), погреба (бретьяницы), в которых стояло 500 берковцев меду, 80 кочаг вина. В сельце у брата его Игоря Ольговича был устроен двор добрый, где много было вина и меду и всякого тяжело­го товара, железа, меди, а на гумне было 900 стогов. Большие стада составляли одно из главных богатств княжеских; под Новгородом Северским неприятели взя­ли у Ольговичей 3000 кобыл и 1000 коней. Эти кня­жеские экономии стали теперь главным объектом гра­бежа и разорения во время усобиц. Изяслав Мстиславич говорил дружине о черниговских князьях: «се есмы села их пожгли вся, и жизнь их всю, и они к нам не выйдуть; а пойдем к Любчу, идеже их есть вся жизнь». Эти княжеские села оставались собственностью тех, кто их устраивал, и стали уже отличаться от волостей, которыми князья владели в качестве правителей, боль­шей частью временно, до перехода на другую волость. Так, уже в XII веке князь становился сельским хозя­ином.

Зарождение боярского и церковного хозяйства и зем­левладения.

Вместе с князьями землевладельцами и сель­скими хозяевами становились и княжие мужи. В 1150 году князь Изяслав Мстиславич, намереваясь добывать Киев, говорил своей дружине: «вы есте по мне из Русскыя земли вышли, своих сел и своих жизний лишився, а яз пакы своея дедины и отчины не могу перезрети; но любо голову свою сложю, пакы ли отчину свою налезу и вашю жизнь» (Ипатьев, под 1150 годом). Когда владимирцы во время междоусобия дядей с племянниками по смерти князя Андрея Боголюбского одолели ростовцев, они по­вязали всех бояр, «а села болярская взяша и кони, и скот». Князь рязанский Глеб, напав с половцами на Владимирскую землю, много зла сотворил «и села пожьже боярская, а жены и дети и товар да поганым на щит, и многы церквы запали огнем» (Лаврент. под 1177 годом). Много статей Русской Правды становятся понятными только при предположении развития боярс­кого землевладения. Развитие это было такой же исто­рической необходимостью, как и развитие княжеского землевладения. С течением времени князьям все более и более должно было становиться не под силу содержать своих мужей данями с населения и разными пошлина­ми. С другой стороны, у многих княжих мужей на ру­ках оказалось значительное количество рабов, которых они набирали на войне и которыми раньше торговали, как и князья. Этих рабов княжеские дружинники и стали сажать на землю. Появились таким образом наря­ду с княжескими и боярские села, боярские дворы с челядью, скотом и всем хозяйственным обзаведением, на которых распоряжались боярские тиуны, старосты и рядовичи.

Наряду с боярским хозяйством и землевладением по тем же причинам появилось хозяйство и землевладение церковное. Первоначально князья обеспечивали церкви готовыми доходами со своих волостей и сел, так называ­емой десятиной или уроком. Эта десятина, или урок, бралась со всего, что приходило князю, — от даней, полюдья даровного, вир и продаж, от скота и хлеба. Но в XII веке князья стали уже наделять церкви селами и различными угодьями. Так, Ростислав Мстиславич Смо­ленский дал новоучрежденной Смоленской епископии село Дросенское со изгои и с землей, село Ясенское с бортником и с землей, землю в Погоновичах Мошнинскую, озера Никоморские и с сеножатями и уезд княжь, озеро Колодарское, Холм и др. Андрей Боголюбский дал владимирской церкви Успения Богородицы «свободы купленыя и с даньми и села лепшая». Упоминание о купленных слободах очень знаменательно. Очевидно, что с развитием частного землевладения уже в XII веке ста­ла происходить мобилизация недвижимостей, и именья сделались предметом купли-продажи, дарения и т. д.

Зарождение и укрепление идеи частной собственно­сти на землю.

Развитие княжеского, боярского и цер­ковного сельского хозяйства и землевладения сопро­вождалось крупными последствиями социального и политического характера. Здесь на первое место надо поставить зарождение и укрепление идеи частной соб­ственности на землю. Пока к земле прилагался преиму­щественно личный труд земледельца, он создавал только простое владение до тех пор, пока этот труд прилагался. Факт этот нашел себе определенное и ясное выражение в статье Русской Правды о наследстве. «Аже смерд умреть, — гласит Правда, — то задницю князю, аже будут дщери у него дома, то даяти часть на не, аже будут за мужем, то не даять части им». Дочери не могут продол­жать хозяйства отца, а потому и наследство, т. е. дом с землей и всем хозяйственным обзаведением переходит в распоряжение князя, который и дает за дочерьми, что можно. Значит, земля во всяком случае остается за князем. Но иное совершенное дело, если откроется на­следство после княжего мужа. «Аже в боярех любо в дружине, то за князя задниця не идеть, но оже не будеть сынов, а дчери возьмут». Боярин или дружин­ник прилагает к земле не личный труд, а свой живой и мертвый капитал в виде челяди, скота, семян, сельско­хозяйственного инвентаря, и его владение оказывается поэтому более прочным, чем владение смерда, ибо хо­зяйственная эксплуатация занятого им участка не пре­кращается и после его смерти без детей мужского пола. Этот принцип надолго укрепился в землевладении. Кре­стьянское, земледельческое землевладение, как в за­падной, так и в северо-восточной Руси, долгое время строилось именно на начале трудовой эксплуатации. Крестьянин считался только пользователем, а не соб­ственником, каковым по идее являлся представитель государственной власти — князь. Этот князь без нуж­ды не трогал пользователя, не отбирал у него землю, и пользователь нередко совершал со своей землей всевозможные сделки. Но вместе с тем и князь считал воз­можным передать свои права на землю крестьянина боярину, монастырю, считал возможным перевести кре­стьянина на другую землю и т. д. Боярская земля, бо­ярщина, сделалась надолго синонимами свободной, неотъемлемой земельной собственности, на которую не простирались владельческие права князя, а только госу­дарственные.

Развитие института рабства.

Вторым важным соци­альным последствием развития княжеского и боярского землевладения было отложено в русском обществе зна­чительного класса рабов и юридическое развитие инсти­тута рабства. В Х веке челядь вывозилась большей час­тью за границу. Но с того времени как нашлось для нее дело и дома, челядь все более и более копилась на Руси. В некоторых местах было такое ее скопление, что она грозила даже опасностью свободным обывателям. Про галицко-волынского князя Романа, населившего все свои села литовскими полоняниками, сложилась у современ­ников такая тревожная поговорка: «Романе, лихим живеши, литвой ореши».

Вследствие накопления рабов в русском обществе неизбежно должно было последовать юридическое оп­ределение этого класса, его положение и отношение к свободным людям. Выяснились прежде всего источни­ки этого состояния, т. е. кто считается холопом и на каких основаниях. Старинный источник рабства — плен — остался в полной своей силе. Например, в 1169 году новгородцы, отбив суздальское ополчение и преследуя отступающих, захватили такое множество пленных, что «купляху суждальц по 2 ногаты». Пре­ступление и неоплатный долг также по-прежнему про­должали быть причинами обращения в рабство. Тяж­ких преступников князья забирали в рабство с женой и детьми и со всем имуществом (поток и разграбление). Несостоятельный должник, по своей вине оказавшийся несостоятельным, всецело отдавался в распоряжение кредиторов, которым была своя воля, ждать ли на нем деньги или продать его.

Но наряду с этим появились и некоторые другие источники рабства. Так как рабов стали держать дома или в селах, то возможны стали браки между ними и, как естественное последствие, приплод челяди. Возмож­ны стали и браки свободных с холопами, вследствие чего стало действовать правило: по холопу раба, по рабе холоп, правило, о котором говорит Русская Правда. Так как челядь перестала вывозиться за границу, а стала употребляться на работы на Руси, то возможны стали продажа себя в рабство по нужде, отдача детей в голод­ные годы «одерень» из хлеба, поступление свободных людей на рабские должности тиунов и ключников, вслед­ствие чего они становились рабами, если только не зак­лючали особого договора с хозяевами. Так как челядь стала туземным классом, то естественно должно было смягчиться и суровое воззрение на раба как на имуще­ство. Основное воззрение на раба как на объект, а не субъект прав, конечно, осталось. Вследствие этого, на­пример, за убийство раба не взыскивалось виры, которая полагалась за убийство свободного человека, а только вознаграждение потерпевшему и обычный, 12-гривенный, штраф в пользу князя за истребление чужого иму­щества. Вследствие этого и взыскания имущественные падали не на рабов, а на их господ. Но наряду с этим стали уже пробиваться взгляды на раба как на челове­ческую личность, нуждающуюся в охране законом. Рус­ская Правда, лишая детей, прижитых господином с ра­быней, наследства после отца, в то же время гарантирует им свободу с матерью. Но церковный устав новгородско­го князя Всеволода Мстиславича идет далее и предостав­ляет и «робичичам» долю отцовского имущества — «конь, да доспех и покрут, по рассмотрению живота». Исследователи справедливо видят в этом смягчении раб­ства влияние христианской церкви. Но это влияние по­тому и могло прививаться, что раб стал своим, русским, человеком, что он перестал быть объектом временного владения до первого благоприятного случая сбыта.

Закупы и изгои.

В связи с развитием княжеского, боярского и церковного сельского хозяйства стоит и образование особого класса зависимых людей, называв­шихся закупами. Это хозяйство приобрело такие разме­ры, что землевладельцы стали пользоваться для него наемным трудом. Некоторые наймиты запродавали свой труд, т. е. брали вперед наемную плату, «купу», стано­вившуюся таким образом их долгом, который они пога­шали своей работой на дворе или пашне своего кредито­ра. В последнем случае они назывались ролейными закупами.

Запродажа труда ставила закупа в большую зависи­мость от господина, как это видно из Русской Правды. Закуп обязан был жить в доме или при хозяйстве госпо­дина. Если он убегал, то становился холопом, за исклю­чением тех случаев, когда он бегал к князю или судьям жаловаться на обиды от своего господина. Господин имел право наказывать закупа за вину; если же он наказывал его без вины, «не смысля, пьян», должен был вознагра­дить потерпевшего, как свободного. Ответственность за покражу, совершенную закупом, падала на его господи­на, который должен был вознаградить потерпевшего, а самого закупа мог обратить в рабство у себя или продать на сторону.

Если закупничество было переходной ступенью от свободного состояния к рабству, то изгойство было, на­оборот, переходным состоянием от рабства к свободе. Изгоями вообще назывались люди, вышедшие из своего состояния, не имеющие житейской самостоятельности и нуждающиеся в сторонней поддержке, покровительстве. Церковный устав новгородского князя Всеволода Мстис­лавича обычными изгоями называет людей трех кате­горий: попов сын грамоте не умеет, холоп выкупится из холопства, купец одолжает, т. е. разорится. Изгои отдавались обыкновенно под покровительство церкви, считались людьми церковными. Но были изгои и у князей. Поэтому и смоленский князь Ростислав жаловал местной епископии село Дросенское со изгои и с землей, село Ясенское с бортником и с землей и со изгои. Факт этого пожалования указывает на зависимое положение, в котором находились изгои к землевладельцам, на зем­ле которых жили. По-видимому, вольноотпущенники, изгои, были и у частных лиц, которые, взимая выкуп от своих рабов, брали их к себе в изгои. Один древний, памятник —«Предсловье покаянию» — в числе людей, нечестно обогащающихся, говорит и о «емлющих изгойство на искупающихся от работы».

Так под действием вышеуказанных факторов усложнился с течением времени социальный строй Киев­ской Руси.

Оседание княжеской дружины в областях и превра­щение ее в высший земский класс.

Развитие боярского и княжеского землевладения сопровождалось и весьма важными политическими последствиями в жизни Киевской Руси. Владение делами стало крепко привязывать княжеских дружинников к данной земле, и они обыкновенно стали оставаться в ней даже тогда, когда уходил их князь. Мы видели, с каким чувством говорил князь Изяслав Мстиславич своим дружинникам, что они выш­ли за ним из Русской земли, своих «сел и жизней» лишившись. Видно, что такой поступок был уже боль­шим самопожертвованием. Обыкновенно же бояре, владевшие селами, предпочитали оставаться в земле и по уходе из нее князя. Эти оседавшие бояре по инстинкту самосохранения должны были тесно примыкать к мест­ному обществу и становились земским классом. Вот по­чему и летопись же бояре, вла­девшие селами, предпочитали оставаться в земле и по уходе из нее князя. Эти оседавшие бояре по инстинкту самосохранения должны были тесно со второй половины XII века начинает говорить о боярах черниговских, ростовских, смоленс­ких, полоцких и др.

Как высший класс, правивший обществом при князьях и по их уполномочию, бояре стали руководить обществом и без князей, а иногда и против них. Они стали принимать деятельное участие в городских вечах, участвовать в призвании князей, в заключении с ними договоров, причем, конечно, не забывали и своих инте­ресов. Это участие в некоторых землях, например Галицкой, было таково, что за ним уже не видно деятель­ности остального населения, которым руководили бояре. В Галицкой земле бояре прямо сделались хозяевами земли, и князья, приходившие со стороны княжить, попадали во власть боровшихся боярских партий. Одни из таких князей, намекая на всесилие бояр, сравнивал их с пчелами в улье, которых надо предварительно по­давить, чтобы поесть меду.

Существование этих бояр наряду с подвижной, не­усевшейся на местах, княжеской дружиной дало повод некоторым исследователям различать два ряда бояр — княжеских и земских, выводя это различие из различия самого происхождения этих разрядов боярства. Первые де пошли от княжеских дружинников, а вторых выде­лила сама земщина. Бояре земские — это вящие, луч­шие, передние мужи земщины, самые богатые и самые знатные и потому самые сильные и влиятельные в зем­щине. Что в XII веке и начале XIII века можно разли­чать среди боярства два слоя — осевший на местах и кочевавший с некоторыми князьями вроде Мстислава Мстиславича Удалого из волости в волость — это несом­ненный факт. Несомненно также, что лучшие, передние мужи земщины входили в состав боярства. Но непра­вильно думать, чтобы эти люди составляли какой-то особый разряд, отдельный от княжеской дружины. С са­мого начала образования княжеской дружины мы ви­дим, что в состав ее входят «мужи лучшие от славян, кривич, чуди и мери».

Неправильно, с другой стороны, думать, что кня­жеские дружинники все время оставались изолирован­ными от местных обществ, не устраивались среди них на постоянное житье, не входили с течением времени в их состав. Княжеские и земские бояре — это не два класса, отличных по происхождению, а два разряда одного и того же класса — княжеской дружины, кото­рых разделила друг от друга оседлость и развитие зем­левладения. Те, которые не успели скопить капиталов и приложить к земле, продолжали жить службой, дру­гие, не прекращая службы, начинали жить самостоя­тельной экономической жизнью — сельским хозяйством.

Роль оседлого боярства в установлении областного строя.

Областной политический строй, утвердившийся на Руси во второй половине XII и первой четверти XIII века, в значительной мере опирался именно на эту общественную эволюцию, на то значение, которое при­обрело в областях осевшее в них боярство. Прямой инте­рес этих бояр заставлял хлопотать об упрочении в земле той или другой княжеской ветви, о целостности, особен­ности и самобытности земли.

Пришлые со стороны князья приводили с собой со стороны и дружину, которая старалась оттеснить на задний план местное боярство. Если же стол добывался князем силой, тогда местные бояре сплошь и рядом лишались пожитков и имений, на что имеются в лето­писи многочисленные указания. На товары, на жизнь, на села местных бояр прежде всего направлялась хищ­ная алчность пришельцев. Упрочение известной динас­тии в земле было в большей или меньшей степени гаран­тией против всего этого, и потому боярство, среди которого с течением времени все более и более усиливались мирные хозяйственные инстинкты, стало держать­ся князей одной какой-нибудь линии, сажать их на главном столе и пригородах земли, поддерживать про­тив притязаний чужеродцев. Таким путем при тогдашнем порядке княжеского владения лучше всего обеспе­чивалась и целостность земель, земли лучше всего охранялись от раздробления и распадения. В обеспече­нии этой целостности боярство земель одинаково было заинтересовано, как и в упрочении известной княжеской династии в земле. С целостностью земель у местного боярства вообще связано было много жизненных инте­ресов. В волостях пригородов разбросаны были иногда земельные владения бояр, и боярам важно было дер­жать пригороды в связи с главным городом, не выпус­кать их из сферы политического влияния этого города, так как в противном случае могли страдать их владель­ческие интересы. На пригородах, где не было князей, кормились бояре главного города, и это также заставля­ло их оберегать границы земель от посягательств со стороны. Так, при деятельной поддержке боярства, усев­шегося по областям, утверждался на Руси областной политически строй.

Познакомившись с конечными результатами соци­ально-политической эволюции Киевской Руси и сопо­ставив их с тем, что приходится наблюдать на Руси в позднейшую эпоху, мы можем сказать, что эволюция Киевской Руси не прошла даром для позднейшего вре­мени, что между киевской эпохой и позднейшей нет той глубокой пропасти, которая выступает иногда в нашей исторической литературе.

Непрерывную преемственность исторического раз­вития приходится наблюдать и в настоящем случае. Оказывается, что уже и в киевскую эпоху началось оседание князей в отдельных землях, превращение их в сельских хозяев; оказывается, что и в Киевской Ру­си началось развитие боярского и церковного земле­владения, составляющее характерную особенность по­следующего периода. Оказывается, что уже в Киевской Руси началось отложение земледельческого класса, за­висимого экономически и юридически от землевла­дельцев.

Тот уклад жизни, которым характеризуется после­дующая эпоха, несомненно, стал закладываться в своих основаниях уже в киевскую эпоху. В одном Киевская Русь резко отличается от позднейшей Суздальской; кня­зья еще не сделались в ней владельцами и полными хозяевами управляемых ими территорий; наряду с князьями огромным политическим значением пользовались веча главных городов-областей. В западной Руси, в XIII и XIV веках вошедшей в состав Литовско-Русского государства, этот порядок удержался и в последующее время. в Суздальской Руси, как увидим, политическая жизнь в конце концов устроилась на совершенно других основаниях.

* * *

Пособиями, кроме общих трудов Багалея, Иловайского, Соловьева могут служить:

М. А Дьяконов. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. 4-е изд. СПб., 1912.

А. Н.Филиппов. Учебник истории русского права. Ч. 1. 4-е изд. Юрьев, 1912.

М. Грушевский. История Украiны-Руси. Т. 3. Львов, 1905.

лекция одиннадцатая УПРАВЛЕНИЕ РУССКИХ КНЯЖЕСТВ В ЭПОХУ областного строя ВЕЧЕ, его состав и функции.

Рассмот­рев в главных чертах политический уклад Руси, как он определился к концу XII века, и его основания, мы дол­жны теперь остановиться на тех силах, которые прави­ли обществом в эпоху областного строя, уяснить объем и характер их деятельности и взаимные отношения. Таки­ми силами были веча главных городов земель и князья.

На веча могли, имели право собираться и иногда собирались мужи из всех свободных классов земли. В 1212 году Всеволод III, задумав передать по смерти своей Владимир сыну Юрию, помимо старшего Констан­тина, «созва всех бояр своих з городов и с волостей, и игумены, и попы, и купцы, и дворяны и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимер по себе, и води всех ко кресту, и целоваша вси люди на Юрьи» (Никонов, под 1212 годом). Но так как веча собирались в главных го­родах, и притом не регулярно, а когда понадобится, сплошь и рядом экспромтом, то жители пригородов, погостов и сел большей частью на них отсутствовали. В особо важных случаях, впрочем, жители пригородов, получали приглашение от главного города. Так, напри­мер, новгородцы призвали псковичей и ладожан «и сдумаша, яко изгонити князя своего Всеволода». Но и из жителей главного города далеко не все принимали учас­тие на вече. На вече приходили обычно только домовладыки, отцы семейств. Вот почему, когда участники веча изъявляли согласие воевать, они говорили князю, «идем по тобе и с детми», или «ради ся за тя бьем и с детми», Веча созывались или князьями, когда им требовалась поддержка, согласие, санкция населения, или же долж­ностными лицами, как, например, тысяцким. Обычным способом созыва на вече был колокольный звон. Отсюда и выражение: «звонити» или «созвонити» вече. Для это­го повешены были не только в Новгороде и Пскове, но и в Смоленске, Владимире Волынском, Суздале, Владими­ре и других городах особые колокола, которые называ­лись «вечными» или «вечими». Местом собраний слу­жили обширные дворы или площади около церквей или на рынках, могущие вместить значительную народную толпу. В Киеве вече собирались на Ярославле дворе, у св. Софии, на торговище у Туровой божницы, в Новго­роде также на княжеском дворе, у св. Софии, у св. Ни­колы на торгу, у Сорока святых и т. д. При обсуждении дел собравшиеся или стояли, или садились на особые скамейки. В моменты обострения отношений между кня­зем и населением на вече собирались на конях, воору­женные. В 1146 году киевляне, недовольные тиунами великого князя Всеволода Ольговича, потребовали от князя Святослава, его брата, чтобы князь отставил их и сам судил. Они явились к Туровой божнице все на ко­нях, куда приехал и князь Святослав. Князь согласился на предъявленное к нему требование, «и съсед с коня, на том целова хрест к ним; кияне же вси, съседше с конь, начаша молвити» (Ипатьев, под 1146 годом). Как происходили сами совещания, об этом у нас мало сведе­ний. Можно только сказать, что определенного, строго­го порядка не было, не было ни очереди голосов, ни формулировки резолюций, ни вотума. В случае разно­гласий, а особенно в разгар борьбы партий, совещания принимали совершенно беспорядочный характер, и решения не выносились правильно, а выкрикивались. Счи­талось, в принципе, что то или другое решение прини­мается «однодушно», «одними усты», причем это еди­нодушие достигалось иногда и насилием, террором большинства над меньшинством или обратно.

Какие дела решались на вечевых собраниях? В прин­ципе, всякий вопрос мог стать предметом рассмотрения в народном вече, ибо компетенция народного собрания была не ограничена. Но на практике, конечно, только наиболее важные вопросы восходили на обсуждение и решение народного веча. Сюда прежде всего относится вопрос о призвании или принятии того или другого князя.

Мы уже знаем, что порядок княжеского владения в известной очереди старшинства не соблюдался на деле. Князья больше говорили об этом порядке, чем держа­лись его в своей практике. Столы добывались князьями либо силой, либо путем соглашения с вечами главных городов. Вече нередко выступало и с инициативой в данном случае — приглашало князя. Так, когда на севе­ре была получена весть о смерти Юрия Долгорукого, «сдумавши ростовци и суздальци, и володимирци вси пояша Андрея, сына Дюргева старейшего, и посадиша и на отьне столе Ростове, и Суздале, и Володимири» (Ипа­тьев под 1158 годом). Когда Андрей был убит, те же ростовцы, суздальцы и владимирцы съехались все во Владимир на совещание: «по кого хочем послати в своих князях?» (Там же под 1175 годом). Приглашены были племянники покойного князя — Ростиславичи. О смольнянах летопись сообщает, что они в 1175 году выгнали от себя Ярополка Романовича, а Ростиславича Мстисла­ва «выведоша Смоленску княжить». Нередко веча при­нимали князей, являвшихся к ним на княжение, когда оно становилось вакантным. Когда умер Всеволод III, явился в Переяславль-Залесский сын его Ярослав, со­звал всех переяславцев и заявил им: «Братия переяслав-цы! се отец мой идя к Богови, и вас отдал мне, а мене вдал вам на руце, да рците ми, братья, аще хощете мя имети себе, яко же имеете отца моего, и головы свои за мя сложити?» Переяславцы ответили утвердительно и целоваша к нему вси крест» (Летопись Переяславля Суз­дальского под 1213 годом).

Приглашая или принимая князей, веча, как сказа­но, заключали с ними «ряды» или договоры. Так, Игорь Ольгович в 1146 году «съсед с коня и целова к ним крест на всей их воли». В силу этого он обязался сме­нить тиунов своего брата Всеволода Ратшу и Тудора, разбирать дела лично и назначить новых тиунов.

Князья приглашались обыкновенно на неопределен­ное время, до смерти своей. Полочане целовали крест в 1159 году князю Ростиславу Глебовичу на том, «яко ты нам князь еси, и дай ны Бог с тобой пожити» (Ипать­ев.). По смерти Изяслава Мстиславича киевляне призва­ли его брата Ростислава и говорили ему: «яко же и брат твой Изяслав честил Вячеслава, тако же и ты чести; а до твоего живота Киев твой» (Ипатьев, под 1154 годом). Но это не мешало вечам прогонять князей, когда они ока­зывались им нелюбы, когда нарушали ряды. Выше было упомянуто об изгнании Ярополка Романовича из Смо­ленска. Еще раньше, в 1146 году, киевляне изгнали от себя Игоря Ольговича, говоря: «Ольговичев не хочем быти аки в задничи», т. е. не хотим как бы переходить по наследству к Ольговичам. Бывали, однако, противо­положные случаи, когда призывали или приглашали князей и с их потомками. Так, Всеволоду III вече цело­вало крест «и на детях его» (Лаврент. под 1177 годом).

Из других важных дел вече чаще всего обсуждало вопрос о войне и мире, именно в тех случаях, когда дело шло об участии народного ополчения. Войны обычно велись князьями при помощи своей дружины. Но иног­да требовалось и участие народного ополчения. Это уча­стие всецело зависело от решения веча. Когда Юрий Долгорукий в 1149 году подступил к Киеву, и зашло дело об его отражении, киевляне сказали своему князю Изяславу: «мирися, княже, мы не идем». Наоборот, ро­стовцы в 1175 году решительно потребовали от своего князя Мстислава Ростиславича продолжение войны с Всеволодом III: «аще ты мир даси ему, мы не дамы» (Ипатьев.). Но не только внешние дела, а и внутренние решались на вече. Так, князь Ростислав учредил в Смо­ленске епископию, «сдумав с людьми своими», т. е. с согласия веча. Выдав новоучрежденной епископии ус­тавную грамоту на права и доходы, князь заключил ее словами: «Да сего не посуживай никто же по моих днех, ни князь, ни людие». Значит люди, т. е. вече могли отменять уставы, т. е. издавать новые уставы, законода­тельствовать.

Функции князя.

Наряду с вечем и в согласии с ним действовал князь. Главными функциями княжеской вла­сти были оборона земли и суд. Летописи полны извести­ями о походах князей на половцев, литву, чудь, мордву и болгар, которые нападали на русские земли. В связи с оборонительной деятельностью находится и постройка городов князьями на окраинах или в середине местностей, вновь заселяемых русским населением, как это имело место особенно в Суздальской земле. Суд был обычным, будничным делом князя. С раннего утра князь садился думать с дружиной или «люди оправливати», т. е. суд судить, по свидетельству известного поучения Владими­ра Мономаха. На отправление князем суда указывает и Русская Правда, предполагающая жалобу закупа князю на обиду от господина, говорящая о тяжбе братьев перед князем о наследстве, о наказаниях от князя за разные преступления, о приводе вора, пойманного на месте пре­ступления, на княжий двор и т. д. Кроме обороны зем­ли и суда, князь издавал уставы, законодательствовал и собирал с населения налоги. О законодательстве князей, кроме Русской Правды, свидетельствует и упоминавша­яся уже уставная грамота, выданная Смоленской епис­копии в 1150 году. Что касается финансовой деятельно­сти князей, то и в XII и в XIII веках они продолжали ходить на полюдье, как и в Х веке. Юрий Долгорукий в момент рождения сына своего Всеволода находился на Яхроме в полюдьи. На том месте, где застала его весть о рождении сына, он и заложил город Дмитров, назвав его в честь сына, христианское имя которого было Димит­рий. Про Всеволода III летопись также говорит два раза: «сущу великому князю Ростове в полюдьи», или: «в Переяславле в полюдьи».

Княжеские доходы с населения.

За оборону внешнюю и внутренний наряд князь получал с населения разные, доходы. На первом месте здесь надо поставить дань, которая собиралась мехами (белками, веверицами, черными кунами), медом и деньгами (кунами, белыми ку­нами). Дань собиралась с дыма, двора, плуга — в общем с дворохозяйства. Когда князь сам отправлялся собирать дань «в полюдье», то получал при этом от населе­ние корм натурой или деньгами и дар. Князь приезжал не только собирать дань, но и чинить суд и управу. Население поэтому выходило к князю с поклонами и дарами. Из года в год практикуемый порядок превра­тился в обычай, и дар из добровольного приношения сделался обязательным сбором, который назывался по­людьем даровным. От своей судебной деятельности кня­зья получали виры, т. е. пени за убийство не в разбое; продажи, штрафы за другие уголовные преступления; судебные уроки, т. е. пошлины с гражданских процес­сов. Наконец, князья получали в свою пользу мыт, весчее, померное. Эти сборы были первоначально платой за разные услуги, оказываемые торговцам: мыт — при перевозке товаров через волоки или при упорядочении торговли на рынках через особых приставов — мытни­ков; весчее и померное — при перевешивании и измере­нии товара. Но затем все эти сборы уже получили значе­ние чисто торговых пошлин.

Должностные лица по центральному управлению; княжеская дума.

Однако и при крайней простоте управ­ления князь не мог обойтись без помощников даже в стольном городе, не говоря уже о пригородах, погостах и селах. Ближайшими помощниками его были тиуны, которые чинили суд и управу на княжем дворе сплошь и рядом вместо князя. Обыкновенно это были особо доверенные холопы князя. Один из них назывался тиу­ном огнищным, или дворским. Это предок позднейшего дворецкого, министра двора, заведовавшего княжеским домом, всеми слугами и всем хозяйством князя. Был еще тиун конюший, предок позднейшего конюшия, за­ведовавший княжеской конюшней, где содержались кони для военных походов. Тиунам поручались князем и дру­гие обязанности; они, например, отряжались на волоки для поддержания порядка при перевозе товаров из од­ной реки в другую, за что получали с купцов подарки. За всех этих тиунов, как и за убийство княжих мужей, полагалась двойная вира в 80 гривен. Кроме тиунов, летопись у отдельных князей указывает ключников, каз­начея, печатника, меченошу или мечника, стольника, покладника или спальника и др. Кроме специальных своих обязанностей по услугам князю лично, эти долж­ностные лица отправляли известные функции и по уп­равлению, например мечник был приставом на суде князя и получал за то пошлины.

Но самым главным должностным лицом при князе, первой персоной после князя, если не считать епископа, был воевода, или тысяцкий начальник народного опол­чения, назначавшийся князем из самых видных его му­жей, обычный член его думы. В этой думе участвовала обыкновенно старшая дружина князя, передние или лепшие мужи, бояре. Круг этих лиц, однако, не был замк­нут, и князья совещались иногда «с уными», «с млады­ми светники», на что обыкновенно жалуется летописец как на непохвальный образ действий. Кроме старшей дружины в думе с князем сидели епископ и игумены — часто, но не всегда обязательно. Все княжеские думцы были люди свободные, служившие князю добровольно, а посему и на совещаниях они держали себя свободно и нередко «прелися» с князем. Результатом было то, что либо князь слушался своих думцев, либо действовал вопреки их совету, и тогда происходил по временам разрыв их с князем, неповиновение и отъезд, хотя не всегда. Все здесь зависело от того, насколько серьезно было само дело, из-за которого произошел конфликт. Так как бояре, старшие дружинники, были люди неза­висимые от князей, служившее им добровольно, а вмес­те с тем во второй половине XII века они уже составля­ли высший земский класс в областях, то и совещание с ними князей они считали обязательным условием дей­ствительности княжеских распоряжений. Дорогобужс­кий князь Владимир Мстиславич, не посоветовавшись с боярами, объявил им о походе против Киевского князя Мстислава Изяславича, с которым он состоял в крест­ном целовании. Но бояре отвечали: «о собе еси, княже, замыслил, а не едем по тобе, мы того не ведали». И все общество признавало обязательность для князя опираться на согласие и содействие дружины. Когда названный князь Владимир приехал к берендеям с тем, чтобы вести их в поход на Киев, ему сказали: «се ездиши один — и без мужей своих, а нас перельстив», и пустили в него стрелы. Прямой интерес подсказывал князю необходи­мость обращаться за советом и содействием к боярам; а факт, повторяясь изо дня в день, превратился в конце концов в право, в известный политический порядок. Можно сказать, что княжеская дума стала необходи­мым сотрудником князя в управлении княжеством. Что касается ее компетенции, то она сливалась с ком­петенцией князя: какого-либо самостоятельного ведом­ства, отдельного от ведомства князя, у княжеской думы не было.

Должностные лица по местному управлению; начало кормления.

Большинство княжеств в рассматриваемое время были все-таки настолько значительны по своим размерам, что князья не обходились без помощников и вне стольного города в отдельных частях своих княжеств.

Эти части, отделенные друг от друга по управлению, назывались обыкновенно волостями. Волости эти были самых разнообразных размеров. Наиболее крупные, объе­динявшиеся вокруг какого-либо пригорода земли и со­стоявшие, в свою очередь, из нескольких волостей, или погостов, раздавались князьями посадникам, которые представляли в волости особу князя, были его наместни­ками (в XIII веке они и стали именоваться таким обра­зом). Посадник, как и сам князь, был главный защит­ник волости, предводительствовал войском, строил укрепления для защиты от неприятелей, отражал их нападения. Посадникам принадлежала и судебная власть. Призванные в Ростовскую землю Ростиславичи роздали посадничества русским децким (киевлянам); «они же многу тяготу людем сим створиша продажами и вира­ми», т. е. судебными штрафами. При отправлении своей должности посадники получали известные доходы. Рус­ская Правда полагает всякому «вирнику», в том числе, конечно, и посаднику, при взыскании вир гривны «ссадную» и «перекладную», еженедельный корм натурой или деньгами, 16 гривен с каждой двойной виры и 8 с обыкновенной, т. е. 20%; «наклады» полагались судьям и при взыскании продаж. Наконец, в гражданских ис­ках они получали судебные уроки «от всех тяжь, кому помогут». Так как должности посадников были доход­ные, то и молодые князья не брезговали ими. Посадни­чества рассматривались князьями как средства содер­жания своих слуг или родственников. Когда к галицкому князю Ярославу прибежал из Царьграда брат царя Анд­роник, Ярослав принял его с великой честью и дал ему «колико городов на утешение». Посадники чинили суд и управу не единолично, а с помощниками. При них, как и при самом князе, были отроки, или детские, кото­рых они посылали для проверки показаний на месте, для приведения в исполнение судебных решений (на­пример, делить наследство), для присутствия при испыта­нии железом, на роте или присяге и т. д. Отроки ездили с посадниками или одни для сбора вир и продаж. Для охраны порядка на суде находился так же, как и при князе, мечник; для записи судебных решений и взыска­ний метелъник, писарь. Все эти лица также получали в свою пользу известные доходы, как, например, смет­ную гривну в поклепном иске, с того, кто сверг с себя виру, пожелезное и т. д. Не все волости княжеств имели в качестве правителей посадников, княжих мужей с целым штатом отроков. В волости небольшие, чисто сельские, небогатые назначались судить княжеские тиу­ны. Поэтому и в уставной грамоте, данной Смоленской епископии, читаем: «Аж будет или тяжа, или продажа епископля, да не' надобе ни князю, ни посаднику, ни тивуну, ни иному никому же».

Посадники и тиуны главным образом чинили суд по поручению князя в волостях. Для сбора с населения дани князья либо сами ездили на полюдье, либо высы­лали данщиков. Торговые пошлины собирали им мыт­ники и осменики. Для устройства укреплений и военных дорог ими назначались особые городники и мостники, получавшее за руководство постройкой и ремонтом ук­реплений известные доходы с населения, которое несло повинность по устройству укреплений и дорог.

Древнерусский суд; его формализм.

Суд, который производил сам князь и его посадники и тиуны, носил чисто внешний, механический характер. Судья почти не входил во внутреннюю расценку доказательств. Он был обязан безусловно верить им, раз они удовлетворяли известным формальным требованиям. Придет на двор судьи муж «синь» (в синяках) или «надражен» (ране­ный) и станет жаловаться на кого-либо, а ответчик не приведет послухов, которые покажут, что избитый сам начал драку, дело кончено: ответчик обвиняется. Но, даже если послухи «вылезут», они должны слово в сло­во показывать, как было дело; в противном случае от­ветчик также обвиняется. Приведут татя с лицом, т. е. поличным, пойманного на месте преступления, тут тоже не полагается никаких размышлений и колебаний. Уви­дят у кого что-нибудь тяжебное на торгу, не берут пря­мо, говоря: это мое, но «пойди на свод, где еси взял». И человек, у которого нашлась краденая вещь, должен показать и доказать, у кого он ее купил, в противном случае обвиняется как вор. Найдут убитого на извест­ной территории, община, несущая круговую ответствен­ность, вервь, должна разыскать убийцу, в противном случае должна заплатить виру князю и головничество родственникам убитого. Но найдены кости, которые мог­ли быть затащены псом, найден мертвец, имени которо­го никто не ведает, который мог сам умереть, тут нет ни суда, ни следствия. Обокраден купеческий табор на до­роге, и след воровской приводит к селу, село обязано разыскать вора или «отсочить», т. е. отвести от себя след. Нет послухов и видоков у тяжущихся, пусть идут на роту, а если дело большое — на воду или железо; кому выпадет на долю очищение ротой, водой или желе­зом, тот и прав и т. д.

Такой механический, чисто формальный суд был в то же время и пассивным. Истец сам производил пред­варительное следствие, например доискивался вора ук­раденной вещи, опознанной на торгу, и шел до конца свода или до «конечного татя» в своем миру; и только, когда свод выходил за пределы мира, взыскание падало на последнего, до которого привел свод и который обя­зывался уже, если хотел, сам продолжать свод. Владе­лец бежавшего холопа сам разыскивал его, и посадник должен был только оказывать ему помощь, когда тот обращался за ней, при поимке опознанного холопа. По­терпевшие пользовались обыкновенно услугами частных лиц, которые они оплачивали, например, платили за переем беглого холопа. Впрочем, есть указание на суще­ствование при суде особых лиц, которые за вознаграж­дение помогали потерпевшим. В краткой Русской Прав­де в составе населения Новгорода упоминаются ябедники, которых исследователи сближают с скандинавским Aembet, означавшим вообще должностное лицо, чинов­ника. Из позднейших источников (Смоленского земско­го привился, выданного великими князьями Литовски­ми), узнаем, что ябедник был чиновник, занимавшийся отыскиванием воров и покражи по следам преступле­ния, помогавший в этом отношении потерпевшему. Вы­несши приговор, суд часто предоставлял самому потер­певшему осуществить восстановление своего права:

получить деньги, увести к себе домой в холопство долж­ника и продать его.

Эта пассивность суда вместе с его механичностью и формализмом и были причиной того, что суд был не столько государственной функцией, сколько средством кормления для князей и их дружинников. Так как и военная функция князя и его дружины носила характер известной профессии, известного ремесла, оплачиваемо­го данью «мира деля», то и древнерусское княжение, несмотря на всю пропаганду возвышенных идей госу­дарства со стороны церкви, рассматривалось князьями как предмет эксплуатации, как доходная статья. Отсю­да при благоприятных обстоятельствах, при упадке силы и значение веча, легко было уже перейти к воззрению на княжество как на частную собственность князя.

* * *

Пособия те же, какие указаны и в предыдущей лек­ции.

лекция двенадцатая КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА С ПОЛОВИНЫ XI ВЕКА И ДО НАШЕСТВИЯ ТАТАР ДАЛЬНЕЙШЕЕ распространение хри­стианства и его организация на Руси.

Чтобы покончить с Киевским периодом русской истории, необходимо ос­тановиться еще на культурной жизни русского обще­ства с половины XI века и до прибытия татар.

Эта жизнь шла в том самом направлении, которое дано было ей сближением с Византией, причем в XII веке начинали уже сказываться и следы другого влияния — западного. И в рассматриваемое время продолжало рас­пространяться в Русской земле христианство. После­дними из славян приняли его вятичи, у которых проповедывал св. Кукша, монах Киево-Печерского монастыря, погибший от них мученической смертью (около полови­ны XII века). После того христианство распространялось уже исключительно среди инородцев финского племени. Между прочим новгородский князь Ярослав Всеволодо­вич в 1227 году крестил множество корел, «мало не все люди». С распространением христианства умножилось и число духовенства — священников и епископов. К кон­цу областного периода на Руси было уже шестнадцать епископов, подчиненных митрополиту. Митрополиты избирались и поставлялись цареградским патриархом и в большинстве были греки; известны, впрочем, два случая избрания и поставления митрополитов собором русских епископов: Иллариона в 1051 году при Яросла­ве и Климента при Изяславе Мстиславиче в 1147 году. Митрополит имел высший надзор за епископами, мог подвергать их суду и наказаниям, а за тяжкие вины и низлагать, действуя, впрочем, во всех этих случаях не единолично, а при участии собора епископов своей мит­рополии. От суда местных епископов апелляция шла на суд митрополита. Сам митрополит был подвластен и подсуден цареградскому патриарху. Таким образом, раз­битая политически, Русь оставалась объединенной в цер­ковном отношении. Это обстоятельство имело огромное значение. Церковная организация была базисом, на ко­тором держалось и противостояло всем разрушитель­ным влияниям национальное единство Руси. Церковь, духовенство склоняли русских людей к единению гораз­до больше и успешнее, чем князья, постоянно ссорив­шиеся и воевавшие друг с другом. Представители духо­венства выступали в качестве миротворцев по отношению к князьям. «Мы есьмы, — говорил митрополит Никифор князю, — приставлены в Русской земле от Бога востягивати вас от кровопролитья». Духовные лица уча­ствовали в посольствах, в съездах князей, принимали участие в составлении договоров, приводили к присяге в соблюдении договоров. Такие святыни русской церкви, как возникший при сыновьях Ярослава Киевопечерский монастырь, объединяли религиозные и племенные чув­ства и нравственное сознание русских людей всех земель, всех областей. Здесь был культ не только отвлеченного, аскетического христианства, но и культ Русской земли, просвещенной светом Христовой веры. Теплой, сыновней любовью, обвевалась здесь русская земля как в душах здешних подвижников, так и в душах всех, приходив­ших сюда за жизненным наставлением и поучением.

Церковное зодчество, живопись и скульптура.

За все рассматриваемое время, как и при Владимире и Яросла­ве, Русь покрывалась христианскими церквами, преимущественно, конечно, простой деревянной стройки. Но в стольных и других больших городах князья строи­ли каменные церкви при помощи иноземных и русских мастеров и ремесленников. Великий князь Изяслав (1054-1078), в крещении Димитрий, основал на холме Кия Дмитровский монастырь, отличавшийся богатством и роскошью украшений (от него уцелели, впрочем, только фундаменты и некоторые украшения). Сын Изяслава Святополк-Михаил на том же холме выстроил новый храм во имя своего святого, архистратига Михаила на­званный за свои золоченые купола Златоверхим. Храм этот был украшен мозаичными изображениями и фрес­ками, часть которых сохранилась до нашего времени, между прочим мозаичное изображение евхаристии в ал­таре. Надписи над этим изображением сделаны уже не по-гречески, а по-славянски; исполнение самой мозаики ниже, чем в церкви св. Софии, пропорции фигур менее правильны, головы, руки, ступни ног несоразмерно малы. Видно, что мастера, исполнявшие мозаику, были уже не греческие, а русские — ученики греков. Мозаиками была украшена, и не только по стенам, но и по земле, знаме­нитая печорская церковь Успения Богородицы, которая была «свершена» в 1089 году. Этот храм был выстроен по плану византийских церквей греческими мастерами. Но в числе их находились уже и русские мастера и художники, между прочим первый русский иконописец Алипий, который имел чудесную кисть, приводившую в восхищение современников. В куполе храма был по обы­чаю колоссальный образ Христа Вседержителя, в алта­ре — образ Богородицы, по стенам — изображение праз­дников, а на столбах — святые. В XII веке число красивых храмов в Киеве увеличилось еще храмом Кирилловского монастыря, сплошь расписанного фресками. В алтаре была изображена Богородица в типе Нерушимой стены, ниже — причащение апостолов, а затем изображение свя­тителей; на стенах были праздники, на столбах святые. Киевские храмы стали образцом для других русских областей в церковном строительстве. В Ростове и Сузда­ле первые церкви были выстроены по образцу печерского храма Успения Богородицы. Строя и украшая церкви, князья при помощи тех же мастеров строили себе и украшали каменные дворцы. Не только в Киеве, но и в предместьях его, в Вышгороде и Берестове, стояли кня­жеские терема с золотыми верхами.

С течением времени в церковном строительстве по отдельным областям стали проявляться некоторые осо­бенности, указывающие отчасти на новые влияния, от­части на развитие оригинальности в русском творче­стве. Так, на строении храмов в Галицкой земле сказалось несомненное влияние западного стиля. Материалом клад­ки служил тесаный камень; широко применялись резные украшения. Для древних черниговских храмов характер­ны зубчатые пояски, резные капители, напоминающие подобные же детали суздальских храмов. Но особенно оригинальностью отличаются именно эти последние.

Андрей Боголюбский, не любя южной Руси, хотел создать второй Киев у себя дома, в Суздальской земле, уподобить Киеву свой стольный город Владимир. Он об­вел его земляным валом, на котором воздвигнута была крепостная стена, и устроил для проезда в город пять ворот, из которых одни по примеру Киева получили на­звание Золотых. Над ними была устроена церковь Поло­жения Риз Пресвятой Богородицы. Укрепив город, князь Андрей построил в нем великолепный соборный храм Успения Богородицы. Строили его мастера, присланные из Германии от императора Фридриха I. Храм этот при­водил в восторг и умиление современников, говоривших, что такой церкви еще не было и не будет на Руси. «Лета 6666 христолюбивый князь Андрей, — пишет древний летописец, — уподобися царю Соломону и доспе в Володимире церковь камену соборную святыя Богородицы, пречудну вельми, и всеми различными виды украси ю от злата и серебра, и пять верхов ее позолоти, двери же церковные трои золотом устрой, каменьем дорогим и жемчугом украси ю многоценным и всякими узорочьи удиви ю, и всеми виды и устроеньем подобна бысть удив­лению Соломонови святая святых». Собор украшен был внутри великолепными фресками (в XV веке их обновил Андрей Рублев, и в этом виде они открыты были под штукатуркой в 1882 году), множеством драгоценных икон, золотыми и серебряными паникадилами, сосудами, рипидами, множеством шитых золотом и жемчугом бого­служебных облачений и пелен под иконы. Перед царски­ми вратами был устроен «от злата и серебра» прекрасный амвон в виде небольшой, овальной формы часовни. Но драгоценнее всех украшений была поставленная в нем чудотворная икона Богоматери, писанная, по преданию, св. евангелистом Лукой. В нее, по словам летописи, Анд­рей вковал больше тридцати гривен (фунтов) золота, мно­жество драгоценных каменьев и жемчуга. Независимо от богатого убранства Владимирский Успенский собор пора­жал стройностью и соразмерностью всех его частей, кра­сотой арок, перекинутых по 8 столбам, поддерживающим хоры, своды и купола. Он был выстроен в византийском стиле в виде продолговатого четвероугольника с тремя полукружиями алтарных абсид на восточной стороне, с притвором на западной, с пятью тамбурными куполами. Но вместе с тем на нем сказалось уже влияние западного романского стиля в виде полуколонок, тянущихся сверху донизу по стенам, и в виде изящного арочного фриза. Владимирский Успенский собор сделался образцом, по которому выстроены были храмы в других северно-рус­ских городах — в Юрьеве, Ростове, Звенигороде и др. Когда великий князь Иван III захотел соорудить в своей столице приличествующий и ей храм, то он не нашел лучшего образца для него, как только Владимирский Успенский собор. Его мастера приезжали во Владимир и сняли точную мерку храма. Аристотель Фиораванти, ру­ководивший постройкой Успенского собора в Москве, приезжал во Владимир специально для осмотра тамош­него Успенского собора и был поражен его красотой.

В десяти верстах от Владимира на восток, Андрей основал город Боголюбов с монастырем и храмом в честь Рождества Богородицы. Андрей сильно полюбил этот город, выстроил в нем каменный дворец и проводил в нем большую часть своего времени. Во время татарского погрома город и церковь были разрушены, но часть дворца уцелела. По сохранившимся остаткам видно, что этот дворец представлял по своей архитектуре вариацию того же самого суздальского стиля, который нашел себе выражение отчасти уже в Успенском Владимирском со­боре, но больше всего в храме Покрова Пресвятой Бого­родицы и в Дмитриевском соборе. Храм Покрова был выстроен недалеко от Боголюбова, при слиянии рек Пер­ли и Клязьмы. На нем по стенам от земли до кровли идут колонки, разделяющие стены на три части и соеди­няющиеся арками; на восточной стороне тремя полукру­жиями выступают алтарные абсиды; все здание окруже­но поясом с небольшими колонками, соединяющимися между собой дугообразно. Между колонками и узкими щелеобразными окнами на наружных стенах помещены художественно исполненные скульптурные украшения. В средине изображен царь Давид с струнным инстру­ментом (псалтырью) в руках, около него две птицы и два льва, пониже — три головки с распущенными воло­сами и еще пониже — два льва; на боковых отделениях изображены грифоны, терзающие зверей, и под ними две головки. Храм Покрова был прототипом Дмитриевс­кого собора во Владимире, выстроенного Всеволодом III.

Всеволод Ш продолжал дело брата своего Андрея: он восстановил стены и башни вокруг владимирского крем­ля, отстроил заново княжеский дворец и воздвиг церкви Рождества Богородицы при основанном им мужском монастыре, Успения Богородицы — при женском. Но главным его созданием был Дмитриевский собор при великокняжеском дворце в честь св. великомученика Димитрия, имя которого носил Всеволод. Храм этот был выстроен тоже под руководством иноземных мастеров из белого камня, привозившегося водой из Болгарии. Собор имеет вид правильного четвероугольника, про­долговатые стороны которого обращены к северу и к югу. Восточная сторона, алтарная, выступает тремя по­лукружиями, из которых среднее больше других. За­падная, северная и южная стены разделяются каждая на три части тонкими колонками, которые идут от са­мой земли до кровли и, образуя по стенам впадины, соединяются наверху арками. Своды, опираясь на четы­ре внутренних столба, поддерживают высокий тамбур, увенчанный шлемообразно главой с медным резным че­тырехконечным крестом. По средине стены кругом все­го собора идет роскошный узорчатый пояс, от которого вниз спускается ряд колонок, опирающихся на особые кронштейны. Между этими колонками помещены фигу­ры святых, а в верхней части стены, выше пояса, особые композиции из человеческих фигур, животных, птиц, растений, почти исключительно фантастических. Ком­позиции эти почти одинаковы на всех трех стенах — северной, западной и южной. Главная и центральная фигура представляет юного святого, сидящего на бога­то убранном престоле с венцом на голове и нимбом вокруг головы. Ему предстоят ангелы (в западной сто­роне), к подножию престола идут львы, грифы и раз­ные другие страшные звери, с неба слетаются птицы;

под ним изображены в большом количестве декоратив­ные растения. Профессор Кондаков в юном святом ви­дит изображение царя Соломона, всю фантастическую композицию считает скульптурной параллелью к древ­нему стиху «О Голубиной книге». Здесь раскрывается не простой окружающий нас мир, а мир премудрости Божией — сокровенный, таинственный, чудесный. Все эти фи­гуры в источнике своем восходят к Византии, но, оче­видно, переданы были западным мастером, усвоившим себе скульптурный стиль, господствовавшей тогда в Гер­мании, Польше, Венгрии и нашедший себе отражение и у нас, и в Галицкой земле. Кроме наружных украшений в Дмитриевском соборе уцелели фрески, открытые во время реставрации под штукатуркой и представляющие части картины Страшного суда (фрески эти, впрочем, подновлены в конце XIV или начале XV века Андреем Рублевым).

Не менее замечательны и рельефы Георгиевского собора в Юрьеве-Польском, построенного в XIII столетии. Порталы этого собора украшены арабесками, состоящи- ми из плетений и кругов с лилиями и птицами.

Значительного развития достигло церковное зодче­ство и в Новгородской земле. Знаменитейшим новгород­ским храмом является Софийский собор, построенный сыном Ярослава Владимиром в византийском стиле. В нем сохранился мозаичный образ Спасителя, сделан­ный греческими мастерами, и так называемые Корсунские врата. Корсунские врата являются памятником ран­них сношений Новгорода с Германией. Они исполнены в Магдебурге, по заказу магдебургского епископа Вихмана, умершего в конце XII столетия. Деревянные доски, из которых они состоят, обиты медными листами, на которых чеканом выбиты рельефные изображение собы­тий евангельской истории — Благовещения, Рождества Христова, Крещения и т. д. Изображен также и литей­ный мастер в богатом кафтане с клещами и весами в руках. Другим замечательным памятником церковного зодчества и живописи в Новгородской земле является Нередицкий храм Спаса Преображения в трех верстах от Новгорода, выстроенный князем Ярославом Влади­мировичем в самом конце XII века. Фрески этого храма, изображающие Вознесение Господне (в куполе), Иисуса Христа в виде старца с седыми волосами, Божию Матерь (в человеческий рост) с образом Сына Младенца на гру­ди, святых, сохранились до наших дней. Самой интерес­ной для историка является фреска, изображающая кня­зя, дающего Спасителю модель церкви. Князь изображен в собольей шапке с голубым верхом, в темно-малиновом корзне, богато расшитом или вытканном золотыми разводами в виде кругов и побегов с широкой каймой, в высоких сафьяновых сапогах. В Псковской области древ­нейшим храмом является Троицкий собор с мощами его строителя св. князя Гавриила (Всеволода Мстиславича).

Чеканное и ювелирное дело.

В связи с постройкой и украшениями храмов и княжеских дворцов, кроме зод­чества, живописи и скульптуры, развивались у нас на Руси и некоторые другие художественные ремесла, слу­жившие потребностям как церковного, так и морского обихода. Здесь на первый план надо поставить чеканное и ювелирное дело, производство золотых и серебряных изделий, украшенных эмалью, сканью и драгоценными камнями. Золотых и серебряных дел мастера (кузнецы) и ювелиры приготовляли ризы на иконы, раки, оклады евангелия, кресты, образки, сосуды, змеевики, архи­ерейские и княжеские шапки, венцы, диадемы, бармы, гривны или ожерелья, перстни и печати и т. д. Учите­лями русских людей в этом деле, в частности в технике перегородчатой эмали и скани, т. е. золотых и серебря­ных кружев, плетений, разводов, были византийцы. Выше было упомянуто об изготовлении Андреем Бого-любским драгоценной ризы для Владимирской иконы Божией Матери. Но еще ранее Владимир Мономах сковал драгоценную раку для мощей св. Бориса и Глеба, перенесенных им в Вышгород в церковь их имени. Рака эта, по словам летописца, была так великолепно сделана и так роскошно украшена, что даже иностранцы диви­лись искусству русских мастеров, ее созидавших. К на­чалу XII века относится оклад Мстиславова евангелия, украшенный сканью, эмалевыми образками, драгоцен­ными каменьями и жемчугом. Из крестов особенно за­мечателен крест княжны Евфросинии Полоцкой, сде­ланный в 1161 году русским мастером Лазарем Богшей, по византийским образцам. В нем находятся части Свя­того Древа, привезенные княжной из Иерусалима, эма­левые изображение евангелистов с русскими надпися­ми, но по греческому произношению (Лукас, Маркос, Матфеос), эмалевые бляшки в виде украшений. В боль­шом распространении были также кресты складные, кресты энколпионы (мощехранительницы) с надпися­ми, образки каменные с изображениями святых или церковных событии, змеевики — талисманы с изобра­жениями змей, а на другой стороне Богоматери, Кре­щения, ангелов и с надписями: «Господи, помози рабу своему NN, аминь». Из сосудов, кроме напрестольных, замечательны акваманилы, или водолеи, в форме львов, тигров, лошадей, коров, баранов и т. д. Памятником искусства Киевской эпохи некоторые исследователи (Н. П. Кондаков) считают и Мономахову шапку, точ­нее — ее древнейшую часть, состоящую из восьми ос­новных пластинок, украшенных сканью. Мнение это имеет под собой большие основания. Дело в том, что изображения княжеских шапок, подобных Мономахо­вой, встречаются на золотых бляхах, найденных в Ста­рой Рязани и составлявших бармы, или княжеское оплечье. На лицевой стороне этих блях находятся кружки с эмалевыми изображениями святых князей (вероятно, Бориса и Глеба) — с юными, безбородыми лицами, с темно-каштановыми кудрями, в шапках с соболиной опушкой и лилово-коричневым верхом, в синих плащах; и пурпуровых исподних платьях. Шапки украшены ска­нью с каменьями в гнездах. В 1889 году в Киеве в усадьбе Гребеновского был найден драгоценный клад, состоя­щий из золотой княжеской женской диадемы, барм, перстня с печатью и золотых византийских монет XII века. Диадема состоит из 9 створок, из которых средние семь представляют из себя киотцы с арочкой, украшенные перегородчатой эмалью. В киотцах изображение Иисуса Христа, Богоматери, Иоанна Предтечи, архангелов Ми­хаила и Гавриила, апостолов Петра и Павла с гречески­ми надписями, сделанными красной эмалью. Но одна надпись сделана наполовину по-славянски: о агио Павьл; очевидно, что эта работа русского мастера. К каждой створе привешено по три эмалевых бляшки на цепочках. Это так называемая рясна, которая должна была спускаться на лоб. Две концевые створки являются уже только пряжками; на них изображены женские головки с коронами. Бармы представляют золотые и серебряные медальоны с изображениями Христа, Богоматери, свя­тых. В качестве украшений служили также золотые и серебряные цепи, на которых носились кресты, — грив­ны, т. е. шейные обручи из золота, серебра, бронзы и даже железа, ожерелья, серьги, перстни с изображени­ем архангела, льва, креста и т. п. Все эти вещи, бывшие сначала привозными, несомненно, производились у нас на Руси. Доказательством, кроме надписей, являются найденные формы для отливки крестов, глиняные тиглики для плавления эмали и т. д. Русские научились изготовлять у себя дома и парчу. Опись одной афонской обители (Ксилурга), составленная в 1143 году, в числе различных предметов русского изделия и искусства, по­жертвованных в нее, упоминает епитрахиль золотую русскую, ручник Богородицы русский с золотыми ото­рочками, с крестом, кругом и двумя птицами.

Образованность князей и их заботы о просвещении.

Итак, по части искусств и художественной техники рус­ские люди оказались переимчивыми и способными уче­никами византийских греков и частью даже западных латинян — немцев. Развитие искусств и художествен­ных ремесел совершалось под покровительством кня­зей, которые являлись главными заказчиками и возбу­дителями, а иногда и создателями художественной промышленности. Многие из князей дотатарской эпохи были широко образованными для своего времени людь­ми, с высшими духовными потребностями и запросами. Между прочим некоторые из них знали иностранные языки и имели возможность непосредственно приобщать­ся к духовным благам и ценностям западных стран. Таков был, например, сын Ярослава Всеволод. По свиде­тельству Владимира Мономаха, его отец знал пять ино­странных языков, которым он научился у себя дома. Мономах советовал и сыновьям своим изучать иностран­ные языки, так как это доставляет почет от иностран­цев. По свидетельству летописи, содержащемуся в Татищевском своде, знал греческий язык и охотно читал на нем книги князь Святослав Ростиславич Смоленский. О брате его, князе Романе Ростиславиче, летопись рас­сказывает, что он многих людей побуждал к ученью, устроил училища, при которых содержал учителей гре­ческих и латинских на свой счет, и не хотел иметь священников неученых. На это он издержал все свое имение, так что по смерти его ничего не осталось в казне, и смольняне похоронили его на свой счет. Брат Всеволода III Михаил, по словам летописца, очень хоро­шо знал Священное писание, с греками и латинами го­ворил на их языках так же свободно, как и по-русски, но не любил спорить о вере, другими словами — отли­чался веротерпимостью. О Ярославе Осмомысле Галицком говорится, что он знал иностранные языки, читал много книг, так что мог сам наставлять в правой вере, понуждал монахов учить мирян и назначал монастырс­кие доходы на содержание училищ.

Знание иностранных языков в общем было, конечно, уделом не многих лиц. Поэтому и князья, ревновавшие о распространении просвещения, собирали большей частью книги, переведенные на славянский язык, или сами устраивали такие переводы. Начало положил еще Ярослав: он собрал писцов, которые переписывали готовые славянские переводы, нашел переводчиков, которые переводили с греческого языка на русский и, составив таким образом собрание рукописей, библиотеку, нашел для нее и помещение в соборе св. Софии. Дело Ярослава продолжал сын его Святослав, который ревностно собирал книги и наполнил ими свои клети (из его собрания дошел до нас великолепный пергаментный «Изборник», с рисунком, изображающим самого князя и его семью). Собирал книги и князь Святослав Давыдович Черни­говский (Святоша). О Константине Ростовском (сыне Всеволода III) в Татищевском своде говорится, что он был очень учен, держал при себе людей ученых, поку­пал много старинных греческих книг дорогой ценой и велел переводить их на русский язык, сам писал и дру­гие с ним трудились. Одних греческих книг было у него более тысячи, которые он частью купил, частью полу­чил в дар от патриархов.

Переводная церковная и светская литература.

Ка­кие же книги распространялись в русском обществе в рассматриваемое время? На первый план, конечно, надо поставить Священное писание — Библию. Впрочем, едва ли вся Библия целиком находилась в распоряжении наших предков. Псалтырь, евангелие и апостол стоят в данном случае вне всяких сомнений. Остальные священ­ные книги известны были преимущественно по паремей­никам, т. е. по выдержкам из них, которые читаются в церкви в известные дни. Рядом со Священным писанием можно поставить некоторые экзегетические, истолковательные труды греческой богословской литературы и труды догматические. Самым замечательным экзегети­ческим произведением, обращавшимся на Руси, был «Шестоднев» Иоанна, пресвитера и экзарха Болгарско­го. Эта книга, содержащая шесть слов о творении мира, служила для наших книжников целой энциклопедией знаний по всем отраслям естествознания, ибо в словах Иоанна содержатся разнообразные сведения и объясне­ния природы. Из догматических сочинений в Киевской Руси обращалось «Слово о правой вере» или «Уверие» Иоанна Дамаскина, поучения Кирилла Иерусалимского, слова против ариан Афанасия Александрийского и др. Очень много вращалось переводных произведений гре­ческой нравоучительной литературы, в частности «сло­ва» Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, пространные жития святых или «минеи», сокра­щенные жития или «прологи» и «синаксари». По отделу историческому в дотатарское время на Руси вращались прежде всего две «Палеи», пространная, или толковая, и краткая. Это собственно популярные изложения свя­щенной истории, наполненные апокрифами; пространная палея, излагая историю творение мира, попутно сообщает разнообразные данные по астрономии, физике, зоологии, ботанике, минералогии и т. д. Затем большим распространением пользовались хронографы Ге­оргия Амартола и Иоанна Малалы Антиохийского. Пер­вый, доведенный автором до 842 года и затем его продолжателями до половины Х века, содержит свя­щенную историю Ветхого и Нового завета и древнюю гражданскую и церковную историю; второй, начиная от сотворения мира, содержит преимущественно гражданскую историю, но переводчиком дополнен Палеей. К хронографам в переводе прилагалась еще «Книгы Алек­сандр», или так называемая «Александрия», исторический роман о происхождении Александра Македонского от египетского бога, о его подвигах, о виденных им на Востоке чудесах; в качестве вставной статьи в хроногра­фах фигурировала так называемая «Троянская история», т. е. подробный рассказ о взятии греками Трои, состав­ленный Доресом Фригийским. Из книг поучительного содержания, быть может, уже в XII веке читалась рус­скими людьми так называемая «Пчела», сборник изре­чений или «Речи мудрости от евангелия и от апостол и от святых муж и разум внешних философ». Этот сбор­ник составлялся постепенно в Византии и под названи­ем Μέλισσα в редакции инока Антония появился в XI веке. К числу книг, откуда русские люди почерпали жизнен­ные научения, принадлежала и так называемая корм­чая книга, или по-гречески «Номоканон». К нам на Русь первоначально перешел «Номоканон» в болгарской редакции. Но уже при Ярославе этот «Номоканон» заме­нен был другим, именно сделан был перевод с того греческого «Номоканона», который был в обращении в греческой церкви в IX веке. В этом номоканоне свод церковных правил святых апостол и святых отец и постановлений вселенских и поместных соборов дополнен следующими статьями: 1) извлечение из законов Моисеевых; 2) эклога — выборка законов, составленная при иконоборческих императорах Льве Исавре и его сыне Константине Копрониме (законы семейного, граж­данского и частью уголовного права); 3) закон судный людям, славянская переделка эклоги относительно на­казаний за уголовные деяния; 4) прохирон Василия Ма­кедонянина, или закон государственный (jus civile). Кор­мчая книга предназначалась как руководство для цер­ковных правителей. Но из нее могли черпать наставления о том, как судить, и гражданские правители.

Самостоятельная церковная и светская литература.

Какими же последствиями для духовной жизни русско­го общества сопровождалось распространение всей этой литературы? В нашем распоряжении есть данные, ука­зывающие на то, что распространение этой литературы, внося в духовный оборот русского общества известный запас новых идей и знаний, содействовало в нем про­буждению сознательности, стремлению к осмыслива­нию жизни, самостоятельному умственному творчеству. И у нас на Руси появилась известная интеллигенция со вкусами к высшим вопросам жизни и с попытками к самостоятельным их решениям. Первый митрополит из русских Илларион, как было уже сказано, написал со­чинение «О законе и благодати», представляющее пер­вый русский труд по догматическому богословию. Во­просы христианской нравственности особенно заняли внимание русских книжных людей и вызвали написа­ние целого ряда поучительных слов, например Кирилла Туровского, Луки Жидяты, преп. Феодосия Печерского, наконец, известное поучение Владимира Мономаха. Так же, как и греки, и русские книжники рассматриваемого времени стали составлять с нравоучительными целями житие русских святых. Кроме произведений упомянуто­го уже монаха Иакова, здесь нужно назвать: «Чтение о житии и погублению блаженную страстотерпцу Бориса и Глеба» препод. Нестора летописца, «Житие Феодосия Печерского» его же, «Сказание о св. Леонтии Ростовс­ком и обретении его мощей» и, наконец, два собрания повестей о печерских угодниках, составленные еписко­пом владимирским и суздальским Симоном и монахом Печерского монастыря Поликарпом и образовавшие так называемый Печерский Патерик. Изложение всемирной истории в так называемых хронографах или «временни­ках» вызвало и у нас на Руси желание написать «По­весть временных лет, откуда пошла есть Русская земля, кто в Киеве первое нача княжити, и откуду Русская земля стала есть». Эта повесть появилась в Киеве. Но одновременно с ней стали вестись летописные повество­вания в Новгороде. В XII веке и первой половине XIII уже в разных областях Русской земли: Киевской, Во­лынской, Суздальской, Галицкой и др. — велись лето­писные записи и составлялись своды, которые во главу угла ставили так называемую начальную летопись, до­веденную до 1110 года игуменом Выдубецкого монасты­ря Сильвестром. Эта начальная летопись является чисто искусственным, ученым произведением. Составитель воспользовался для ее написания не только погодными записями событий, но и разнообразными сведениями из греческих хронографов, внес в нее некоторые отдельные повести и сказания, например, похвалу князю Владими­ру и сказание о убиении Бориса и Глеба монаха Иакова, сказание об основании Печерского монастыря и первых печерских подвижниках и др.; воспользовался даже не­которыми официальными документами, вроде догово­ров Олега и Игоря с греками; в летописи можно заме­тить и разные народные предания и былины в пересказе. Весь этот материал, разнородный по содержанию и духу, составитель постарался связать известной общей идеей, так или иначе объяснить ход событий. Но это объясне­ние далеко от того, которое мы называем прагматичес­ким и которое выводится из естественного хода вещей. Такого вывода ни составитель начального свода, ни его продолжатель не делали. Для них Русская земля строится Промыслом Божиим, молитвами ее угодников и добродетелями живущих русских людей. Поэтому и в своем повествовании, развертывая картину прошлого Русской земли, составители летописных сводов имели главной целью своей дать не простое удовлетворение любознательности, а житейское поучение. Все удачи, все успехи русских людей находят объяснение в их лич­ных добродетелях — христианском благочестии, смире­нии, братской любви, нищелюбии, расположении к ино­ческому или духовному чину. Все беды, все напасти посылаются Богом для вразумления людей, для наказа­ния и исправления: «Бог бо казнит рабы своя напастьми различными, огнем и водой, и ратью и иными различ­ными казньми: хрестьянину бо многими напастьми внити в царство небесное». Бог не сразу наказывает людей, а посылает иногда предупреждения в виде разных зна­мений. Это чисто религиозное объяснение истории со­ставляло отличительную черту и тех исторических произ­ведений, которые перешли к нам в переводах из Греции, и которые до известной степени послужили для наших книжников образцами. Но вместе с этим такое объясне­ние гармонировало вполне с общим миросозерцанием русских людей, недавних христиан, незадолго перед тем язычников, которые всю свою жизнь ставили в зависи­мость от внешних таинственных существ, распростра­ненных вокруг них в природе.

Подражание греческим образцам проявилось и в со­ставлении жизненных руководств чисто практического характера. В кормчих книгах после церковных правил и законов греческих царей стали помещаться церковные уставы Владимира Святого и Ярослава. В настоящее время можно считать уже доказанным в науке, что эти уставы не подлинные узаконения князей Владимира и Ярослава, а литературные попытки кодифицировать дей­ствовавшее на Руси церковное право, причем за исход­ные пункты взяты были законы Владимира и Ярослава. Такими же попытками являются и обе редакции Русской Правды, краткая и полная. Мнение, что обе эти редак­ции являются памятниками официального законодатель­ства, в настоящее время уже оставлено в исторической науке. Анализ содержания Русской Правды в обеих ре­дакциях показал, что мы имеем дело с памятником, содержащим в себе не законы в их обычной формули­ровке, а изложение, пересказ законов и юридических обычаев, действовавших в XI и XII веках, с историчес­кими комментариями о времени и даже поводах уста­новления той или иной юридической нормы. Вот, на­пример, образчики таких комментариев: «А в княжи тивуне 80 гривен; а конюх старый у стада 80 гривен, яко уставил Изяслав в своем конюхе, его же убили Дорогобудьцы». Или: «По Ярославе же паки совкупившеся сынове его: Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их: Коснячко, Перенег, Никифор и отложиша убиение за голову, по кунами ся выкупати; а ино все, яко же Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша». «А се покони были вирный при Ярославе»... «Володимер Всеволодичь, по Святополце, созва дружину свою на Берес-товемь (следует перечень дружины) и уставили до третьяго реза, оже емлеть в треть куны» и т. д. Против официального происхождения Русской Правды говорит не только описательно-повествовательная форма многих ее статей, но и различные неясности, недомолвки и про­тиворечия, содержащиеся в памятнике и произошедшие от неопытности ее составителей, которые собирали раз­нородный и разновременный материал. Русская Правда в краткой редакции сохранилась в Новгородской лето­писи. Здесь после описания под 1016 годом войны Ярос­лава с Святополком, бегства и смерти последнего, стоит следующий рассказ: «Ярослав иде к Кыеву, седе на сто­ле отца своего Володимира, нача вой свои делити: старо­стам по 10 гривен, а смердом по гривне, и Новгородцем по десяти гривен всем, и отпусти их всех домов, и дав им правду и устав списав, глаголав тако: по сей грамо­те ходите, якоже писах вам, тако же держите», а вслед за этим помещена Русская Правда краткой редакции. Но очевидно, что Русская Правда вставлена сюда соста­вителем летописного свода, и притом не кстати, ибо в ней содержатся законы не только Ярослава, но и его сыновей. Ясное дело, что этот памятник составился от­дельно и независимо от летописи. Полная редакция Рус­ской Правды является большей частью в составе корм­чих или юридических сборников, известных под именем «Мерила праведного». Здесь она представляет извест­ную параллель греческим законам Льва Исавра, Кон­стантина Копронима и Василия Македонянина. На осно­вании нахождения Русской Правды в составе кормчих и «Мерил праведных» в русской исторической науке выс­казано мнение, что этот юридический сборник возник в церковной среде и для потребностей церковного суда, которому приходилось судить мирян по нецерковным делам. Таково мнение Ключевского. Что составителями Русской Правды были духовные лица, это едва ли мо­жет подлежать сомнению. Но едва ли можно признать, что Русская Правда составлена для практических целей именно церковного суда. Русская Правда говорит все время только о княжеском суде над людьми, которые не входили в категорию церковных людей, подробно пере­числяет виры, продажи, судебные уроки, или пошлины, вознаграждения потерпевшим и т. д. Если бы составите­ли Правды имели в виду практические потребности цер­кви, это обстоятельство так или иначе должно было бы отразиться на самом содержании этого юридического сборника. Все эти соображения заставляют нас отверг­нуть прямые практические цели за составлением Рус­ской Правды. Это не кодекс законов и обычного права в собственном смысле, а описание юридической практики, действовавшей в то время на Руси, описание, вызванное теоретическим стремлением русских книжников придать ходившим на Руси юридическим сборникам известную полноту и законченность. В этих сборниках читатели находили церковные каноны и законы греческих царей. Но так как на Руси были свои церковные правила и свои мирские законы и обычаи, то наши книжники и стали дополнять греческие статьи кормчих и «Мерил правед­ных» церковными уставами князей Владимира и Ярос­лава и Русской Правдой («А се Правда Росьская»), Рус­ская Правда, таким образом, является скорее памятником древнейшей юридической литературы, чем памятником древнейшего русского законодательства.

Христианские идеалы, национальное самосознание и действительность.

Литературное творчество, проявив­шееся в столь разнообразных формах, свидетельствует о значительном подъеме духовной жизни в Киевской Руси рассматриваемого времени. Обращаясь к существу тех идей и воззрений, которые дают себя выследить по это­му литературному творчеству, мы видим, с одной сторо­ны, отражение в них общехристианских представлений жизни, в частности византийских аскетических идеа­лов, с другой стороны — пробудившееся национальное самосознание. Помыслами о Русской земле, о ее благе наполнены и сказания о русских святых, и повествова­ния летописцев, и такие произведения, как «Слово о полку Игореве». В какой мере эти новые идеи и воззре­ния определяли жизнь русского общества, превраща­лись в деяния, в поступки? Можно сказать вообще, что это были только поставленные сознанием русской ин­теллигенции того времени идеалы, к которым стреми­лись и приближались немногие в своей жизни. Летопи­си с особым сочувствием отмечают христианскую доброту некоторых князей и частных лиц, их богобоязненность, кротость, милосердие к ближним. Но по всему видно, что это были выдающиеся люди, исключения из общего правила. Та же самая летопись полна известиями о жестокостях, своекорыстии, клятвопреступлениях и дру­гих пороках князей и их дружинников. Языческое гос­подство страстей и животных инстинктов в изображении летописи выступает в резких и сильных чертах. Даже в такой области, как богослужение, культ, христианские воззрения сплошь и рядом оставались без практическо­го осуществления. С одной стороны, летопись сообщает о благочестивых князьях и княгинях, строивших мона­стыри, церкви, украшавших их сосудами, облачениями и иконами; с другой стороны, тогдашние свидетельства говорят о полном равнодушии русских людей к церкви. «Ha игрищах, — говорит одно из таких свидетельств, — видим множество людей: как начнут бороться друг с другом, то сбегаются смотреть на дело, от дьявола за­мышленное, а церкви стоят пусты: в час молитвы мало найдешь народу в церкви». Выше приведено свидетель­ство некоего «Христолюбца» о долгом переживании язы­ческого культа на Руси, о молениях в рощах и на воде, о требах, которые приносились языческим божествам и после принятия христианства. Христианские воззрения оставались часто без действия и в таких сферах жизни, как брак, семья. Летописцы с особой похвалой отзыва­ются о таких князьях, которые воздерживались от по­хоти, соблюдали чистоту телесную. Видно, что эта доб­родетель была не частая среди князей. Княжеские гаремы не прекратились с принятием крещения Владимиром, наложницы были и у его преемников, например, у Святополка Изяславича, Юрия Долгорукого и др. И среди высших классов, и среди простонародья было немало людей, имевших по две жены. Незаконные связи с ра­бынями были обычным явлением, и законодательству, как мы уже видели, пришлось позаботиться о «робьих детях», о робичичах. Простонародье, особенно глухих сел и деревушек, не брало для брака и благословенья церковного, считая обряд венчания в церкви установлен­ным только для князей и бояр и довольствуясь язычес­ким обрядом плескания. Основание семидесяти монасты­рей в различных областях Русской земли свидетельствует об известных успехах аскетических воззрений в русском обществе. Патерик Печерский и другие жития подви­жников монахов свидетельствуют, что так или иначе люди шли в монастырь для обуздания плоти, для борьбы со страстями. Но в духовных посланиях XII века наряду с этим встречаем указания, что в монастыри шли люди и для покойной, сладкой жизни. Послания укоряют монахов, которые милуют свое тело, часто меняют платье, под предлогом праздников учреждают особую тра­пезу с пивом и долго сидят за нею, ищут над старейши­ми взять свою волю, собираются вместе не Бога ради, не для того, чтобы рассуждать о пользе, но для яростных споров, для бесстыдных нападений на эконома и кела­ря, устраивают в монастырях пиры, на которые собира­ются мужчины и женщины и т. д.

Все это в общей сложности убеждает, что общехрис­тианские представления и аскетическая идеи, вошедшие в духовный оборот русского общества, были только известными идеалами его верхнего слоя, его интеллигенции, идеалами, которым далеко не соответствовала русская действительность того времени. То же самое приходится сказать и о национальной идее, которой проникнуты литературные произведения эпохи. Эта на­циональная идея, одушевлявшая писателей, отдельных князей вроде «доброго страдальца за Русскую землю» Владимира Мономаха и его сына Мстислава, в общем мало определяла деяния как князей, так и местных обществ. В жизни над этой идеей возвышались партикуляризм, своекорыстие князей и местных обществ. «Сло­во о полку Игореве», одушевленное национальной иде­ей, и представляет поэтическую элегию, выражающую скорбь от полного несоответствия тогдашней русской действительности с национальным идеалом. В художе­ственных образах певца «Слова о полку Игореве» стра­дает от этого несоответствия либо вся Русская земля, по которой тоска разлилась, либо Киев, который «вестона тугою», либо великий князь Киевский, который роняет золотые слова, со слезами смешанные. Причина этой скорби все одна и та же: усобица князей парализовала успехи в борьбе с погаными; князья начали про малое «се вели­кое» говорить, ковать сами на себя крамолу, а поганые со всех сторон стали приходить с победами на землю русскую, стали уже брать дань «по беле от двора».

Певец «Слова о полку Игореве» оказался в извест­ном смысле пророком. Высокое национальное чувство, которым одушевлено было мыслящее общество Киевс­кой Руси, оказалось лишенным жизненного фундамен­та в виде надлежащей государственной организации, настроения правителей и широких общественных кру­гов, и потому не спасло Русь от новой победы поганых, которые не в воображении уже поэта, а в действительно­сти обложили всех русских людей данью, и не с двора, а с каждой головы.

* * *

Пособия:

Д. И. Иловайский. История России. Т. 1. 2-е изд. М., 1906.

Е. Е. Голубинский. История русской церкви. Т. 1, половины 1-я и 2-я. М., 1901; 1904. 2-е изд.

Н. Д. Полонская. Историко-культурный атлас по русской истории. Вып. 1. Киев, 1913.

Н. П. Кондаков, И. И. Толстой. Русские древности в памятниках искусства. Вып. 5- 6.

И. Грабарь. История русского искусства. Т. 1.

М. Н. Сперанский. История древней русской литературы. 2-е изд. М., 1914.

ЛЕКЦИЯ ТРИНАДЦАТАЯ ТАТАРСКОЕ НАШЕСТВИЕ И ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАСПАДЕНИЕ РУСИ ; УСТАНОВЛЕНИЕ УДЕЛЬНОГО ПОРЯДКА В СВЯЗИ С ЭКОНОМИЧЕСКОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИЕЙ БАТЫЕВ погром.

В четвертом деся­тилетии XIII века Русь постигла большая беда, гор­шая прежних бед, обрушившихся на нее, — татарский погром и последовавшее за ним утверждение татарско­го ига.

Орда, нахлынувшая к нам под предводительством одного из монгольских ханов — Бату, или Батыя, была довольно сложного состава. Она, как снежный ком, при- катилась к нам из глубины Азии, подобрав на своем пути разные, но преимущественно турецко-татарские племена. Она вступила в Приволжские левобережные степи в 1236 году и прежде всего разгромила и покори­ла Камскую Болгарию. Зимой 1237 года, когда стала Волга, татары переправились на правую сторону ее и подошли к пределам Рязанской земли. Рязанские кня­зья, вышедшие навстречу татарам к Воронежу, увидали бесполезность сопротивления им в открытом бою и по­спешили отступить и укрыться за укреплениями. Вслед за ними татарские полчища нахлынули в Рязанскую землю и, по своему обыкновению, охватив ее широкой облавой, принялись разорять и жечь селения, пленить, грабить и избивать жителей. Укрепления не спасали жителей, ибо татары привезли с собой стенобитные машины и другие приспособления для взятия городов. По словам летописи, они всю землю избили, не пощадили даже грудных младенцев. Многие города и селения Ря­занской земли были совершенно стерты с лица земли, и память о них сохранилась только по их именам, переданным летописью. За Рязанской землей наступи­ла очередь Суздальской земли. Татары взяли и разори­ли здесь Москву, стольный город Владимир и Суздаль; в то же время отдельные отряды, облавой охватывая землю, взяли Ярославль и попленили Поволжье до Галича Мерского; в течение февраля 1238 года было взято до 14 городов, кроме многих слобод и погостов. 4 марта 1238 года татары разгромили на Сити великого князя Суздальского Юрия Всеволодовича и вступили затем в пределы Новгородской земли. Наступившая весенняя распутица помешала татарам производить дальнейшие опустошения в этом направлении. Батый повернул на юг и вступил в область вятичей, где разорил Козельск, отчаянно защищавшийся. Отсюда он двинулся в землю Половецкую.

Плано-Карпини, проезжавший через Половецкую зем­лю в 1246 году, рассказывает, что половцы частью были истреблены татарами, частью обращены в рабство и час­тью бежали из отечества. Этих беглецов мы встречаем потом, по нашим летописям, на службе у князя Дании­ла Романовича, который пользовался ими как легким войском в своих походах на литву и ятвягов. Они посе­лены были в разных местах его княжества и должны были с течением времени перейти от кочевого быта к оседлому. Часть половцев поспешила спастись на Бал­канский полуостров. По рассказу Георгия Акрополита, половцы с женами и детьми на шкурах, наполненных сеном, переправились через Дунай, прорвались через Болгарию в Македонию и страшно ее опустошили. Никифор Грегора сообщает, что половцев в Македонии было не менее 10 тысяч. Император Иоанн послал им богатые дары, включил их в состав армии и роздал им земли для поселения во Фракии, Македонии и Малой Азии. Знаменитый хан Котян, тесть Даниила Романовича Галицкого, недолго продержался в степях с прибытием татар. Он выпросился на жительство с 40 тысячами половцев у венгерского короля Белы IV под условием принятия христианства. Половцам были отведены земли между Дунаем и Тиссой, где они долгое время держались особняком от местного населения. Часть половцев попала даже в Египет. Византийский историк Георгий Пахимер (опи- сывающий время от 1261 по 1308 год) сообщает, что султан египетский заключил договор с императором, в силу которого египетские корабли могли свободно ездить в Меотиду скупать рабов, ибо, — говорит Пахимер, — «султан, происходя из половцев, старался собирать около себя свое племя». По-видимому, половцы попали в Египет в качестве рабов, которых распродавали татары. Часть бежавших от татар половцев, по словам Плано-Карпини, вернулась назад на свои кочевья и, очевидно, слилась там с татарами. Таким образом и половцев постигла в конце концов та же участь, что и их предшественников — печенегов и торков: они были частью истреблены, частью схлынули на запад, частью слились с пришельцами.

Летом 1238 года Батый послал отряд в Приднепро­вье. Татары «взяли копьем и избили весь Переяславль». Затем они обступили «в силе тяжце» Чернигов, взяли и сожгли его, истребив защищавшее его войско. Зимой 1239 года Батый послал отряд на север, чтобы покон­чить покорение Мордовской земли. Отсюда татары про­никли в Муромскую область и сожгли Муром, а затем воевали по Волге и Клязьме. Это новое нашествие, по словам летописи, произвело «пополох» во всей Суздаль­ской земле. Уцелевшие от прежнего погрома жители бросали свои дома и бежали, куда глаза глядят; преиму­щественно спасались в леса. На следующую зиму 1240 года сам Батый направился в Приднепровье. Татары взяли Киев, избили его защитников и до такой степени разорили город, что проезжавший шесть лет спустя монах Плано-Карпини насчитал в Киеве не более 200 домов. От Киева Батый направился на Владимир Волынский и по дороге взял несколько городов на Случи и Горыни; взяв Владимир и не оставив в нем ни одного живого челове­ка, Батый направился на Галич и разорил также и этот город. Нет никаких сомнений, что этот опустошитель­ный поток отделял от себя рукава в виде отдельных загонов. Летопись прямо говорит, что Батый, кроме вы­шеупомянутых городов, разорил и «иные грады многы, им же несть числа». Народу погибло при этом множе­ство. Францисканец Плано-Карпини, которого папа Евгений I отправил к татарам проповедовать христиан­ство, в описании своего путешествия отмечает, что в степи лежало множество черепов и человеческих кос­тей. По его уверению, большая часть руссов была пере­бита или взята в плен. Сказание об убиении в орде князя Михаила Черниговского, составленное по всем признакам немного спустя после его смерти современни­ком и очевидцем татарского погрома, говорит, что жи­тели, затворившиеся в городах, были перебиты; «а инии же крыяхуся в горах и пещерах, и в пропастех, и в лесех — мало от тех остася». В подтверждение этому и летопись рассказывает, что Даниил и Василько, возвра­щаясь из Венгрии после погрома и подойдя к Берестью, «не возмогоста итти в поле, смрада ради множества избиенных: не бе бо на Володимере не остал живый, цер­ковь святой Богородици исполнена трупья, иные церкви наполнены быша трупия и телес мертвых» (Ипатьев.). Возвращаясь из Венгрии Батый снова опустошил Во­лынь и Галицию.

Татары заняли своими кочевьями все Половецкие или Кипчакские степи, отчего и стали называться Кип­чакской ордой. На окраинах южной Руси расположи­лось несколько отдельных орд под начальством особых темников, которые охраняли Кипчак и наблюдали за покорностью завоеванной страны. Степи таврические и азовские Батый отдал одному из своих родственников» а сам и сын его Сартак с главной ордой стали кочевать в степях поволжских и подонских. Ставка, или орда ханская, от своих золотых украшений называлась «Золотой ордой»; это название распространилось и на все царство Батыя. Первоначально хан не имел определенного мес­топребывания, а впоследствии его резиденция — Сарай — основалась на р. Ахтубе.

Какие же последствия для внутренней жизни Руси вытекли из этой внешней катастрофы, разразившейся над ней?

Окончательное разъединение северо-восточной и юго-западной Руси.

Мы видели, что под влиянием княжес­ких усобиц и половецких набегов к концу XII века про­изошло новое размещение русского населения. Это население разбилось географически, отхлынув из При­днепровья, где оно прежде главным образом сосредото­чивалось, и уйдя либо в Суздальскую землю, либо в Галицко-Волынскую и отчасти в Смоленскую. Татары еще более усилили это географическое разобщение рус­ского населения. После Батыева погрома Киево-Черниговское Приднепровье уже стало почти пустыней. Киев, так прельщавший прежде князей, пришел в полное пре­небрежение. Александр Невский, которому хан пожало­вал Киев в 1249 году, не поехал туда и не послал даже наместника. Очевидно, не стоило хлопот. Даниил Рома­нович собирался было занять Киев, но и он в конце концов отступился от своего намерения. Во второй поло­вине XIII века в Киеве совершенно не было русских князей, и им управляли татарские баскаки, пока в нача­ле XIV века хан не отдал Киева путивльским Ольговичам. На полное разорение Киевщины указывает и пере­селение митрополитов из Киева во Владимир Залесский. «Около 1300 года, — рассказывает летописец, — митро­полит Максим, не стерпят татарского насилия, пересе­лился во Владимир со всем житьем. Тогда же, — заме­чает при этом летописец, — и Киев весь разбежался». Подобная же участь постигла и города Чернигов и Переяславль Южный, которые в X-XI веках в иерархии рус­ских городов занимали второе и третье место. Чернигов утратил значение старшего стола в Чернигово-Северской земле. Это значение перешло к Брянску на верхней Десне; в Переяславле же Южном совершенно и навсегда прекратилось княжение; очевидно, уже не над кем было и княжить.

Но куда же девалось из Приднепровья население? Огромное количество его было, как уже сказано, пере­бито и уведено татарами в плен, но далеко не все. Часть населения спаслась, как о том свидетельствует летопись и сказание о мученической кончине в орде черниговско­го князя Михаила и боярина его Федора. Население бежало в соседние леса и горы. Такие густые непролаз­ные леса, настоящие дебри, были на верхней Десне и Оке, в области вятичей. Туда и отхлынула часть населе­ния из Приднепровья во время погрома. Этим и объяс­няется тот факт, что здешний город Дебрянск сделался главным городом Чернигово-Северской земли после по­грома. Этим же объясняется и возникновение в этой области целого ряда новых княжений во второй полови­не XIII и начале XIV века, каковы: Новосильское, Карачевское и Тарусское, которые потом выделили из себя княжества Одоевское, Воротынское, Белевское, Козельское, Мосальское, Перемышльское, Звенигородское, Вол­ховское, Оболенское и Волхонское. С правобережного Приднепровья население отхлынуло на запад в Карпатс­кие горы. Князь Даниил Романович, возвращаясь из Венгрии, остановившись ночевать в Синеводском монас­тыре, на рассвете увидал «множество бежащих от без­божных татар». На иммиграции населения в Галицко-Волынскую землю основана была и вся реставрационная деятельность князя Даниила Романовича. После ухода татар Даниил, как известно, стал строить в своей земле новые города и возобновлять старые. Очевидно, к нему приливало население, которому он и старался обеспечить безопасность. В конце концов народу у него набралось так много, что Даниил возмечтал низвергнуть иго татар. Эти мечты едва ли были только плодом пылкой фанта­зии южно-русского князя, а вероятно порождены были и сознанием своей силы, своего значения, что в свою очередь можно объяснить не чем иным, как приливом населения в Галицкую и Волынскую земли.

В XIV веке Галицко-Волынская земля называлась уже Малой Русью, очевидно в отличие от Великой, ле­жавшей на северо-востоке. Юрий II, последний Галицкий князь, в одной грамоте 1335 года называет себя dux totuis Russie Minoris. Из грамоты прямо видно, что это название относилось к землям Галицкой и Волынской. Название μικράґΡωσία встречается и в грамотах Констан­тинопольской патриархии XIV века. Появление этого названия служит характерным указанием на то, что юго-западная Русь к тому времени сосредоточилась именно в Галицкой и Волынской землях, что здесь она нашла свои политические, религиозные и культурные центры.

Ко времени этого сосредоточения надо относить и окончательное образование малорусской народности, которая с течением времени покрыла племенное разно­образие населения в юго-западной Руси. Основным эле­ментом этой народности сделались те племена, которые наиболее уцелели в юго-западной Руси после татарского погрома. Какие же это были племена? По соображению с сообщениями начальной летописи и позднейшими данными можем остановить наше предположение главным образом на волынянах и карпатской руси (белых хорватах). Эти племена поглотили в себе части других пле­мен, сбитых кочевниками на запад, прежде всего уличей и тиверцев, затем древлян и полян, быть может и часть северян, ассимилировали их и претворили в еди­ную народность. Навстречу этим историческим сообра­жениям как раз идут и соображения тех филологов, которые усматривают особенности малорусской речи впервые в памятниках, писанных в Галицкой Руси. Итак, по отношению к этнографической эволюции, совершав­шейся на юго-западе Руси, татары явились только за­вершителями дела своих предшественников — печене­гов и половцев.

Ослабление западной и юго-западной Руси.

Процесс распада Руси не ограничился только окончательным разъединением северо-восточной и юго-западной Руси. Татарское нашествие разрушительным образом повлия­ло и на ту группировку западно-русских областей кото­рая установилась было в начале XIII века, как бы пред­вещая собой образование государств Белорусского и Малорусского. Татарский погром расстроил прежде все­го ту группу, в состав которой входили земли Смоленс­кая, Полоцкая и Киевская. Киевская земля, совершен­но разоренная татарами, отошла от Смоленска сначала под власть суздальского князя, затем под непосредствен­ную власть татар, а затем под власть путивльских Ольговичей (в начале XIV века). Все связи Киевщины с Смоленском прекратились: ни один из смоленских кня­зей после татарского погрома уже не сидел ни в Киеве, ни в киевских пригородах. Таким образом, татарское разорение не только прямо, но и косвенно ослабило Смоленскую землю, лишив ее той помощи, которую преж­де доставляла ей Киевская земля. Это обстоятельство не замедлило отразиться на отношениях Смоленска к Ви­тебску и Полоцку. Обессилевшие смоленские князья уже не в состоянии были сохранить свое влияние в Витебске и Полоцке. Витебск и Полоцк примкнули к новой поли­тической силе, которая выдвинулась на западе во вто­рой половине XIII века, к Литве. Полочане приняли к себе на главный стол Товтивила, одного из пленников великого князя литовского Миндовга, а витебский князь признал себя вассалом Миндовга. Так, земли, входив­шие прежде в состав Смоленской политической систе­мы, потянули в разные стороны и вся эта система разру­шилась.

Такая же участь постигла в конце концов и Галицко-Волынскую группу. Галицко-Волынская земля после Батыева погрома значительно оправилась было от разо­рения благодаря реставрационной деятельности Дании­ла Романовича. Могущественный галицкий князь дер­жал в послушании у себя не только своих родичей, но и князей пинских и имел решительный перевес над Лит­вой. Этот перевес едва было не привел к подчинению Литвы: на великом княжении в Литве одно время сидел сын Даниила Шварно. Таким образом, Галицко-Волынс­кая политическая группа готовилась было превратиться в обширное западно-русское государство. Но этому в конце концов не суждено было статься. — По смерти Даниила Галицко-Волынскую землю постиг новый та­тарский погром, который нанес такой удар ее могуществу, от которого она уже не могла оправиться. В 1283 году хан Телебуга предпринял поход на Польшу. Татарские полчища наводнили Галицко-Волынскую землю и причинили ей страшные опустошения. Главные силы татар схлынули в Польшу, но часть осталась кормить лоша­дей на Волыни. Эти татары, по рассказу летописи, «учи­нили пусту» всю землю Владимирскую. Бесчисленное множество народа, сбежавшегося во Владимир, пере- мерло от «остою»; а кто выезжал за город «в зажитье», того татары либо убивали, либо забирали в плен. Подобное же произошло и в Галицкой земле, где Телебуга гостил две недели на обратном пути из Польши. Князь Лев Данилович по уходе татар не досчитался 12,5 тысяч человек в одном своем уделе. Погром сильно ослабил Галицко-Волынскую землю, и она уже не могла сохра­нить своего перевеса над Литвой. В начале XIV века литовские князья отняли у галицко-волынских князей Берестейскую землю, а вслед за этим заняли Пинскую область, где сидели прежде подручники галицко-волын­ских князей. Наконец, литовский князь Любарт, же­нившись на дочери владимирского князя, утвердился на Волыни и оторвал ее от союза с Галицкой землей. Лишившись всех своих союзных земель, а в конце кон­цов и династии, Галицкая земля не могла уже удер­жаться самостоятельно. В 1349 году после борьбы с ли­товскими князьями ее занял польский король Казимир Великий и уже надолго и накрепко связал ее с Польшей. Так распалась юго-западная группа, начавшая было пре­вращаться в особое Малорусское государство (последние князья галицкие, как выше было указано, называли себя королями Галиции, Лодомерии и всея Малыя Руси).

Новый, удельный порядок княжеского владения.

Дальнейший внутренний распад Руси происходил уже в связи с установлением нового, удельного порядка княжеского владения, которое совершилось не без вли­яния новых условий жизни, созданных татарским на­шествием.

Тенденция к установлению такого порядка прояви­лась, как мы видели, еще до татар и стояла в связи частью с размножением княжеского рода, распадением его на отдельные ветви, частью с развитием княжеского сельского хозяйства. Но полной оседлости князей все-таки не возникало до самого татарского нашествия. Та­тарское нашествие ускорило процесс оседания князей. После погрома князьям пришлось самим восстанавли­вать свои волости, созывать население, отводить ему земли, определять подати и повинности, открывать но­вые источники доходов. Другими словами — князьям пришлось быть не только правителями обществ, но и их создателями, организаторами народного труда, хозяева­ми. Но при таких условиях князья естественно должны были дорожить своими волостями, не покидать их до конца жизни и передавать детям. Затем: ввиду грозной силы и власти хана князья стали инстинктивно дер­жаться того, чем уже владели, так как всякие расчеты на новые волости стали неверны: все зависело тут от воли и расположения хана, часто непостоянного и кап­ризного. Это настроение князей ясно выразил князь Лев Данилович Галицкий, которого двоюродный брат, Владимир Васильевич, уговаривал в бытность в орде не искать под его преемником княжения Волынского. «Чего мне под ним искать после своей смерти, — говорил Лев Данилович, — все мы под Богом ходим; помоги Бог и своим управиться в такое время». Сами татары в состоя­нии были, конечно, понимать прочное княжеское владе­ние, а не смену князей, ибо постоянное княжеское вла­дение было для них удобнее, покойнее, давало им возможность легче осуществлять свои требования к Руси, чем подвижное, сменное владение. При таких обстоя­тельствах мало-помалу затихло и, наконец, прекрати­лось совершенно передвижение князей со стола на стол, а затем появилась и идея удела, воззрение на террито­рию княжества со всем несвободным населением как на собственность того или другого князя, которую он мо­жет передавать по наследству и отчуждать в другие руки. Старина сохранилась только в отношении к главным городам областей, которые вместе с некоторой властью над младшими родичами стали передаваться ханом в известной очереди. Но старшинство и главный город стали даваться ханом и добываться князьями уже толь­ко в придачу к коренному владению, уделу.

Так татары ускорили установление удельного поряд­ка на Руси. В исторической литературе эта роль татар не отмечена и не оценена по достоинству. Наши историки-юристы — Кавелин и Соловьев — выводили удельный порядок из естественного развития княжеских отноше­ний при размножении рода. С размножением рода осла­бевают родственные связи, и общинное владение есте­ственно рушится, заменяясь семейным, частным. Так объяснял дело Кавелин. Соловьев прибавил к этому еще содействие новых городов, возникших в Суздальской Руси благодаря стараниям князей и поддерживавших князей в их борьбе с родовыми преданиями. Историки-экономисты, как, например, Ключевский, главным фак­тором, породившим удельный порядок, считают эконо­мическую эволюцию, произошедшую в Суздальской Руси, тот перевес, который получило там земледелие, причем князьям пришлось стать организаторами народного тру­да. В этих объяснениях правильно отмечены производя­щие причины. На наш взгляд, к этим внутренним при­чинам надо присоединить и влияние могучего внешнего фактора, который ускорял и усиливал действие внут­ренних причин, обострял процесс и вместе с тем обоб­щал его, делал его не местным только суздальским, но общерусским. Не касаясь западной и юго-западной Руси, которая в течение дальнейшей своей исторической жиз­ни отбилась от главного русла, остановим наше внима­ние на Руси северо-восточной и попытаемся выяснить себе те экономические и социальные условия, которые создались здесь с прибытием татар, и которые, в свою очередь, влияли на уклад политической жизни страны.

Экономическая жизнь северо-восточной Руси с при­бытием татар.

Нашествие татар произвело страшное хо­зяйственное потрясение страны. Погромы 1237-1240 го­дов лишили множество русских людей всего состояния, которое было или сожжено, или разграблено татарами. Внутренние области северо-восточной Руси подвергались такому же разорению и позже, в последней четверти XIII века, во время усобицы между сыновьями Алексан­дра Невского, и в первой четверти XIV века, во время борьбы Москвы с Тверью. Опустошения окраинных об­ластей совершались чуть ли не ежегодно. Татары, таким образом, истребляли, уничтожали народный капитал и тем обрекали на прозябание народное хозяйство, кото­рое принуждено было ограничиться почти исключительно добыванием насущного пропитания населению и денег на уплату дани и пошлин русским князьям и татарско­му хану. Татары препятствовали накоплению народного капитала и развитию материального благосостояния на­селения и другими способами. С прибытием их на рус­ское население легла новая дань. В 1257 году зимой, рассказывает летопись, приехали татарские численники и «исщетоша всю землю Суздальскую, и Рязанскую, и Мюромьскую... толико не чтоша игуменов, черньцов, попов, и крилошан, кто зрить на св. Богородицю и на владыку». В том же году приезжали татарские послы и в Новгород и просили десятины и тамги, по новгородцы не поддались, дали царю дары и отпустили послов с миром. Но в 1259 году и новгородцы вынуждены были уступить «и яшася по число: и почаша ездити окаанний по улицам, пишуче домы хрестьяньскыя». В 1275 году «бысть на Руси и в Новегороде число второе изо Орды от царя и изочтоша вся, точию кроме священников, и ино­ков и всего церковного причта». Сначала татары сами собирали дань, посылая особых данщиков или отдавая эту дань на откуп ханским наместникам на Руси — баскакам и бесерменским (восточным) купцам. Обирательство этих лиц вызвало целый ряд восстаний в Росто­ве, Суздале и Ярославле, после чего ханы стали уже поручать сбор дани русским князьям, которые и отвози­ли ее в Орду. Дань эта стала называться выходом, и это слово как нельзя лучше характеризует ее значение. Дань эта была действительно выходом, ежегодным изъятием из народного обращения значительной части капитала, успевавшего за это время накопляться в стране. Деньги уходили совсем из страны, не оставались в ней, как княжеская дань, не приводили эквивалентные ценности из-за границы на Русь, как княжеские закупки у ино­земных народов. Татары брали дань не натурой, как князья, а серебром, для чего обязали русских князей чеканить серебряные «деньги» с ханским штемпелем, или тамгой. Благодаря этому серебро стало очень редко на Руси, перестало играть прежнюю роль как орудие внутреннего обмена, внутренние расчеты стали произво­диться натурой, и все вообще хозяйство стало разви­ваться в обратном направлении, от денежного к нату­ральному.

Татары не только лишали русское население средств производства и обмена, но и надолго сократили само поле приложения народного труда. Пока они владыче- етвовали на Руси, кочуя по черноземным степям, рус­ское население поневоле должно было сосредоточить свою экономическую деятельность в северной лесной области Европейской России и усиленно эксплуатировать здеш­ние только дары природы. Эти дары по всем данным не были так обильны и так щедры, как в лесостепной пере­ходной полосе и даже степной. Как и в Киевской Руси, население занималось рыболовством, бортничеством, охотой. Рыболовство, по всем признакам, получило даже большее значение, чем в Киевской Руси. Акты полны известиями о рыбных озерах, реках, топях и язах в Тверской земле. Ярославском княжестве. Костромском, Нижегородском, Московском и Рязанской земле, а так­же и на севере — в Белозерске, Вологде, Устюге Вели­ком и т. д. Но бортничество по климатическим услови­ям было, конечно, менее развито, чем в западной и юго-западной Руси. В междуречье Волги и Оки и бассей­не Оки акты констатируют существование бортей и бор­тников, но не упоминают об их существовании в облас­тях Белозерской, Вологодской и Устюжской. Видно, что и охотничьи промыслы были менее значительны, чем в Киевской Руси. На севере акты констатируют добыва­ние соболей и белок, существование путиков, перевесищ, тетеревиных ловель. Одно житие (св. Кассиана Учемского) свидетельствует, что в лесах около Углича даже в конце XV и начале XVI века «бияху звери много, лоси и елени и зубри же и буйволы и лисицы и серны, волцы же и медведи». Но южнее по актам не встречаем уже такого разнообразия животного мира. В междуречье Волги и Оки акты упоминают только о бобровых гонах и перевесах для ловли птиц. Общее впечатление, выноси­мое из всех источников удельной эпохи, таково, что экс­плуатация животных богатств в это время уже не имела того значения, какое принадлежало ей в Киевской Руси.

Главенствующее значение в экономической жизни получила теперь та отрасль хозяйства, которая в Киев­ский период выдвинулась только в XII веке, а именно земледелие. И климатические, и почвенные условия се­веро-восточной Руси были неизмеримо хуже таковых же условий Приднепровской, юго-западной Руси. Но русскому населению, сбившемуся в Суздальской земле, не было выбора, и потому оно поневоле стало усиленно культивировать землю. Поэтому и по актам удельной эпохи приходится иметь дело больше с пахарями, зем­ледельцами, чем с звероловами, рыболовами и бортника­ми. Разумеется, при неблагоприятных климатических и почвенных условиях земледелие не щедро оплачивало труд земледельца, и потому в общем экономическая жизнь северо-восточной Руси еле теплилась. Люди добывали себе с величайшими усилиями скудное пропитание и средства для уплаты государственных налогов. При та­ких условиях еле влачила свое существование торговля, особенно внутренняя. Внешний сбыт так или иначе со­вершался. Для него работала охотничья промышлен­ность и бортничество. Внешний сбыт был необходим для получения серебра на уплату татарской дани. Русские купцы не только торговали с немцами, но ездили даже в Сурож, в Крым, плавали в Грецию, ездили в Орду, сбы­вая меха, воск, рыбу, покупая оружие, соль, ткани, вина, а главное — драгоценные металлы. Но внутренне­го обмена произведениями почти не было, точнее — он был чрезвычайно слабый. На торгах или торжках продавались и покупались некоторые несложные произведения домашней, кустарной промышленности, вроде железных орудий, кожевенных изделий, некоторых съестных припасов и т. п. Внутренняя торговля достигла некоторых успехов только к концу удельной эпохи, в XV веке, когда Русь вообще оправилась несколько от татарских разорений, когда заметно стал накапливаться народный капитал, появилось в обращении гораздо больше денег, чем прежде. В источниках того времени можно уже найти немало указаний на пребывание купцов в том или другом княжестве из других земель. Договоры, заключавшиеся тверскими и рязанскими князьями с московскими, также предусматривали вза­имные торговые сношения и ограждали интересы куп­цов, ездивших торговать в чужие княжества.

Итак, татарские погромы и татарское иго надолго и совершенно искусственно задержали экономическое раз­витие Руси. К народному организму северо-восточной Руси присосался огромный паразит, который высасывал его соки, хронически истощал его жизненные силы, а временами производил в нем большие потрясения. Тата­ры в данном случае явились продолжателями дела пече­негов и половцев, с той разницей, что их разрушитель­ное влияние было более сильным и последовательным.

Обеднение населения вследствие разорения, причи­няемого татарами, и платежа татарских даней и по­шлин, заставило князей того времени с еще большим рвением приняться за сельское хозяйство и промыслы для добывания средств к жизни, чем это было в дотатарскую эпоху. За невозможностью жить на дани и пошли­ны с населения князья стали все более и более превра­щаться в сельских хозяев-землевладельцев, все более увеличивать свои села. Навстречу этому стремлению пошло большое предложение рабочих рук со стороны земледельческой массы.

Образование класса перехожих крестьян и дальней­шее развитие княжеского землевладения и хозяйства.

В своем месте было указано, что уже в дотатарскую эпоху появились у нас земледельцы, возделывавшие чу­жую землю из платы по найму, которую они нередко получали вперед, — наймиты и ролейные закупы. В най­миты шли те земледельцы, которые не могли вести соб­ственное хозяйство или могли вести его только с помо­щью заработков у других хозяев. Татарское нашествие еще дальше подвинуло социальную эволюцию в этом направлении, содействовало образованию класса беззе­мельных земледельцев, съемщиков и возделывателей чужой земли. Эти перехожие земледельцы стали назы­ваться крестьянами — в отличие, очевидно, от поганых, т. е. татар. Класс этот, незаметный до нашествия татар, как-то вдруг появился в огромном количестве после при­бытия татар. И это вполне понятно. Татарские погромы XIII и начала XIV века должны были уничтожить ог­ромное количество самостоятельных земледельческих хозяйств, лишить многих земледельцев их крова, скота, хлеба и земледельческих орудий. Вследствие этого многие земледельцы, спасшиеся от смерти или полона, не могли уже вернуться на покинутые пепелища и обзавес­тись на них вновь самостоятельным хозяйством: для этого у них не хватало нужного капитала. Поневоле им пришлось подсаживаться на землю к тем, у кого име­лось хоть какое-либо обзаведение и хозяйственные сред­ства. Часть их садилась к зажиточным людям из своей же братии во дворы в качестве подворников и подсуседков и кормилась около них, помогая им в хозяйстве и получая за это известную долю урожая. Другая часть шла к князьям, боярам и духовенству и садилась на их земли, в их села и деревни, получая от них необходимое для заведения хозяйства вспомоществование деньгами и натурой. За пользование землей и угодьями такие крес­тьяне пахали на своих государей, косили, жали, рубили лес, дрова, строили хоромы и разные хозяйственные постройки и т. д. Крестьяне получали от владельцев уча­стки земли не на вечность, а во временное владение, до тех пор пока крестьяне находили для себя удобным оставаться на этих участках, а землевладельцы находи­ли для себя выгодным держать их. Урочные годы уста­навливались только для отработки получаемой подмоги. Но крестьянин мог уйти и раньше, заплатив эту подмо­гу. С течением времени в чисто хозяйственных интере­сах установился известный срок в году для выхода и отказа крестьян — Юрьев день. Таким образом, мы име­ем перед собой арендаторов владельческих земель, упла­чивавших аренду своим трудом, а название таких крес­тьян изорниками в Псковской земле указывает на главный только, но не исключительный род труда, которым оплачивалась аренда, — пахоту (орати). Некоторые землевладельцы предпочитали брать арендную плату с крестьян не трудом, а сельскохозяйственными продук­тами. Крестьяне снимали у них землю исполу или из трети и потому и назывались либо половниками, либо третниками. Умножение числа крестьян, которые не в состоянии были без посторонней помощи завести хозяй­ство, и давало возможность князьям, как и другим за­житочным землевладельцам, все более и более расши­рять эксплуатацию своих земель и угодий. С другой стороны, с установлением татарской дани князья стали не добирать своей, и потому старались возместить не­добор наложением на податное население издельных повинностей по своему хозяйству. Поэтому даже и зем­ледельцы, удержавшие свои собственные земли и само­стоятельные хозяйства, так называемые черные люди, стали работать на дворец, хотя не так много, как кресть­яне-арендаторы. Усилить денежные повинности их не было возможности. С расстройством внешней торговли, с ежегодным отливом денег в Орду народное хозяйство сделало крупные шаги назад по сравнению с хозяйством Киевского периода. Деньги почти что исчезли из народ­ного оборота, хозяйство стало чисто натуральным, и земледельцу приходилось расплачиваться с князем пре­имущественно своим трудом и натуральными продукта­ми этого труда. При таких условиях князю ничего не оставалось делать, как только расширить по возможнос­ти свою запашку и эксплуатацию своих угодий. Кня­жеское владение в силу всего этого все более и более приобретало характер частной вотчины, крупного зем­левладельческого хозяйства. Но раз уже создалась та­кая тенденция, она должна была, в свою очередь, вли­ять в своем направлении на положение народной массы. Сделавшийся хозяином князь естественно стал стремить­ся превратить все подвластное ему земледельческое на­селение в своих работников. Так как и у черных кресть­ян не было настоящего права собственности на землю, которая считалась государственной, княжеской, то кня­зья и стали превращать черных крестьян в дворцовых, т. е. приравнивать их к тем, которые сели в княжеские села в качестве съемщиков-арендаторов. Эти съемщики-арендаторы, засиживаясь подолгу на арендованной зем­ле, с течением времени становились такими же наследственными пользователями ее, как и черные крестьяне. Вся разница между черными волостями и дворцовыми княжескими селами с течением времени оказалась толь­ко в повинностях. Черные люди остались государствен­ными тяглецами преимущественно, не будучи избавле­ны и от повинностей хозяйственных на князя; дворцовые крестьяне работали преимущественно на дворец, не бу­дучи избавлены и от государственных повинностей.

Но раз создался такой порядок вещей, раз основой материального благосостояния князей стало владение селами и деревнями, непосредственная эксплуатация земли и угодий, собственное хозяйство, князья должны были неизбежно прикрепляться к своим владениям, пре­жние их временные наделки превращаться в постоянные, наследственные уделы.

Развитие боярского землевладения.

Те же самые причины, которые создавали оседлость князей и удельный порядок княжеского владения, обусловили и даль­нейшее развитие боярского и церковного землевладения и хозяйства, что в свою очередь должно было способ­ствовать установлению удельного порядка.

Мы видели, что уже в XII веке княжеские дружин­ники перестали удовлетворяться княжеским жаловани­ем и доходами от управления и стали заводить свои села, сажая в них челядь, рабов. Князья XIII и XIV веков, обедневшие от татарских погромов и даней, а также и от удельного дробления, еще менее, чем их предшествен­ники XII века, могли удовлетворять своих дружинни­ков жалованием и доходами. Жалование из казны кня­зья совсем даже перестали выдавать своим боярам и слугам, а кормления на должностях могли предоставлять только скудные. Эти кормления могли быть только подспорьем, а не главным источником содержания. Глав­ный источник пришлось отыскивать самим дружинни­кам, и он был найден в той же земле. Бояре и слуги князей позаняли множество пустопорожних земель и принялись подобно князьям хозяйничать на этих зем­лях, благо что теперь были готовы и рабочие для них руки в лице крестьян, потерявших собственные хозяй­ства. Князья легко допустили освоение земель боярами и слугами и с течением времени стали даже жаловать их землями, ибо земли в то время сами по себе, при редко­сти населения, почти что не имели никакой ценности, а населенные при посредстве владельцев, они начинали давать и князю доход. Поселенные на них владельцами крестьяне должны были платить князю дань, судебные и другие пошлины, сами владельцы в известных случа­ях, должны были оказывать военную помощь князю. Необходимо заметить, что в рассматриваемое время толь­ко эти соображения, а не какие-либо иные заставляли князей содействовать распространению боярского зем­левладения. Позже это землевладение распространилось в интересах службы. Но в рассматриваемое время с вла­дением землями не связывалось еще обязательной служ­бы князю, во владении которого находились земли. Боя­ре и слуги, как и в Киевский период служили, кому хотели, и князья в своих договорах прямо гарантирова­ли им право вольного перехода с сохранением вотчин. «Боярам и слугам вольным воля, — гласят эти догово­ры, — а села и домы им свои ведати, а нам в них не вступатися».

Итак, бояре и вольные слуги в удельное время окон­чательно сделались землевладельцами и позаняли ог­ромное количество земель. Они, как мы видели, не утра­тили и права свободного перехода, но едва ли уже пользовались им в широких размерах. Это право стало уже политическим анахронизмом, противоречившим их экономическим интересам, которые привязывали их к месту нахождения имений. Поэтому, перебирая фами­лии бояр, действовавших в том или другом княжестве, мы по большей части встречаемся с одними и теми же фамилиями. Оседлость боярского класса в удельное вре­мя можно считать фактом, не подлежащим сомнению, отъезды были сравнительно редким явлением. Но осед­лый класс дружинников естественно привязывал к мес­ту и своего вождя, около которого он группировался, которого охранял и поддерживал и которому помогал в правительственной деятельности.

Развитие церковного землевладения.

Не менее бояр освоили и приобрели себе земель и церковные учрежде­ния, епископские кафедры, соборные церкви и, в осо­бенности, монастыри. Мы знаем, что и до нашествия татар князья стали наделять церкви именьями вместо десятины. После татарского погрома этот способ мате­риального обеспечения духовенства стал уже преобла­дающим, господствующим. Князья стали жаловать ду­ховенству преимущественно земли пустые или же населенные, а не готовые доходы, которых было очень мало у самих князей. Так называемая руга, заступив­шая место прежней десятины, отошла теперь на задний план, стала жаловаться князьями изредка и в неболь­ших размерах в виде некоторой подмоги бедным церк­вам. Черному и белому духовенству пришлось теперь содержать себя главным образом собственным сельским хозяйством, собственной предприимчивостью и трудом. Это был железный закон, которому при всеобщем обед­нении и разорении должны были одинаково подчинить­ся и князья, и бояре, и духовенство. Татары так много брали с Руси ее средств, что уже никому внутри страны не давали возможности жить на готовом, без труда и хозяйственных забот. При таких условиях монастыри и другие церковные учреждения принялись занимать зем­ли и для крепости выпрашивать на них подтверждения князей или же прямо выпрашивать земли. Князья охот­но предоставляли церкви занимать пустопорожние земли, которые не приносили для них дохода, а иногда из усердия жаловали и населенные земли. Количество цер­ковных земель таким путем страшно выросло, так что, когда кончилась удельная эпоха, в руках духовенства оказалось около 1/3 всех земель, находившихся под культурой. Об этом говорил царь Иван Васильевич Гроз­ный на соборе 1551 года. Монастыри и вообще церков­ные учреждения еще более, чем княжеские дружинни­ки, имели возможность развивать сельское хозяйство. Прежде всего в их руках должен был скапливаться боль­ше, чем в руках княжеских дружинников, потребный для того капитал. Татарские ханы предоставили русско­му духовенству податные льготы, и то, что уходило из рук дружинников к татарам, то оставалось в руках ду­ховенства. Средства его как-никак пополнялись прито­ком благочестивых вкладов и пожертвований; и, нако­нец, монастыри отличались большим скопидомством, большей бережливостью, чем светские владельцы. По­этому и обедневшие земледельцы легче всего могли уст­роиться хозяйством на землях монастырских и вообще церковных, легче всего могли раздобыться здесь подмо­гой и ссудой. Но самое главное, что должно было при­влекать бродячее крестьянское население на земли цер­ковные — это разнообразные льготы, дававшиеся здесь

крестьянами.

Иммунитеты церковных и боярских имений; сбли­жение их с княжествами.

Устраивая хозяйство на заня­той земле, монастыри и другие церковные учреждения прежде всего выхлопатывали у князей льготы от пода­тей и повинностей для крестьян, которые сядут на нови, на 3, 5, 10 и более лет. Князья по религиозным, а частью экономическим побуждениям, в виду будущих выгод от заселения страны, давали просимые льготы. Дело не ограничивалось этим. Поселившиеся на церков­ных землях крестьяне попадали в разряд людей церков­ных и потому освобождались от суда княжеских чинов­ников иногда совсем, а большей частью за исключением важнейших уголовных дел — о душегубстве, разбое и татьбе с поличным. Вместе с этим они получали и дру­гие льготы. Поэтому и в жалованных грамотах сплошь и рядом встречаем такие выражения: «А наместницы мои и волостели и их тиуны не въезжают к их людям ни по что, ни судят их, а тех людей ведает и судит игумен NN сам»; или: «который суд будет межи монастырских людей, судит их и дворян дает монастырский тивун один, нашим судьям не надобно ни по что». Княжеские судьи вступаются лишь тогда, когда одна из тяжущихся сторон подлежит их юрисдикции, и тогда по общему правилу устраивается вопчий или смесный суд судей княжеских и монастырских. Кроме того, как сказано, княжеские судьи выступают иногда на сцену, когда дело идет о разбое, душегубстве и татьбе с поличным, но далеко не всегда. Монастырские и церковные люди сплошь и рядом освобождались от всех податей и повинностей в пользу князя. «Тем людям, — читаем мы в княжеских жалованных грамотах, — ненадобе моя дань, ни писчая белка, ни ям, ни подвода, ни мыт, ни тамга, ни иная которая пошлина». Правда, что эти подати и повинности не слагались совсем с крестьян: крестьяне должны были нести их в пользу владельца. Но во всяком случае они должны были оставаться при этом в выигрыше. В интересах владельцев было уменьшать эти подати и повинности по сравнению с княжескими, чтобы привлекать и удерживать крестьян, а главное — крестьяне освобождались от обременительных въездов кня­жеских чиновников, от корма и подарков им, от подвод и т. д. Эта льгота сама по себе была столь значительной, что иногда составляла предмет пожалования.

Церковные крестьяне не освобождались от платежа даней князю, но эту дань представлялось собирать вла­дельцам и вносить ее в княжескую казну в виде ежегод­ного оброка: «Даст игумен оброку в мою казну на вся­кой год три рубля, а опричь того оброку, ненадобе им никоторая дань... ни пошлина». Или: «а привозят то серебро сами, да отдают моему казначею, а даньщики мои в те их слободки и деревни к ним не въезжают, ни дани с них не емлют, ни писец их мой не пишет». Княжеские чиновники въезжали в села и деревни и по другим надобностям, не только за данью. И от этих въездов обыкновенно освобождаются церковные кресть­яне: «У тех людей монастырских мои князи и бояре и дети боярские и всякие ездоки не ставятся никто, ни корма, ни подвод, ни проводников не емлют».

Благодаря всем этим льготам и преимуществам кре­стьяне особенно охотно оседали в монастырских и цер­ковных имениях, что в свою очередь побуждало монас­тыри и церковные власти всячески расширять свое землевладение, развивать свое хозяйство. Это сделалось, можно сказать, главным интересом церковников, как о том свидетельствовали в начале XVI века преп. Нил Сорский, Максим Грек и другие ревнители благочестия, недовольные господствующим направлением в жизни монашества и белого духовенства.

Результатом этого было подчинение огромной части земледельческого населения монастырям и другим цер­ковным учреждениям и не только в хозяйственном, но и в политическом отношениях. Монастырские и церков­ные вотчины сделались маленькими государствами, владетели которых обладали правом суда и податного обложения над своими подданными. Если княжества по преобладанию в них хозяйственных интересов и дея­тельности близко подошли к частным имениям, вотчи­нам, то и эти последние в свою очередь сделали шаги навстречу княжествам и превратились в маленькие го­сударства.

И это справедливо не только относительно церков­ных, но и относительно боярских вотчин. До последнего времени в нашей литературе господствовало мнение, что боярские вотчины не пользовались у нас теми же имму­нитетами, какими пользовались церковные имения, или, точнее сказать, пользовались очень редко. Это мнение основывалось просто на том, что мало было известно льготных грамот, выданных боярам. Сергеевич в своих «Юридических древностях» насчитал их всего 19. Но затем Юшков открыл в Архиве Министерства Юстиции более полсотни грамот, несудимых и льготных, выдан­ных в удельное время и в первой половине XVI века светским вотчинникам и сохранившихся большей час­тью в списках XVII века. Нет основания думать, что найденным в настоящее время количеством исчерпыва­ется вся их наличность. Русские князья XIII-XV веков смотрели на свои права, главным образом как на доход­ные статьи, и потому считали себя вправе распоряжать­ся ими, как своим частным достоянием, отчуждать их в частные руки и т. д. Политические права, которые кня­зья предоставляли владельцам, сплошь и рядом были оплатой их службы, подобно тому как иммунитеты ду­ховенству были оплатой его богомолья.

Таковы были социальные результаты, выяснившее­ся в удельную эпоху в связи с тогдашним экономичес­ким регрессом, на который немалое влияние оказало татарское нашествие и владычество. Произошло паде­ние землевладения и самостоятельного хозяйства значи­тельного количества земледельцев; развилось в больших размерах княжеское, боярское и церковное землевладе­ние и хозяйство, которое стало вестись главным образом при помощи крестьян-арендаторов. Эти крестьяне-арен­даторы попали не только в экономическую, но и в юриди­ческую зависимость от своих землевладельцев, которым они во многих случаях стали подсудны и подвластны. Холопство перестало играть роль главной основы част­ного землевладения и хозяйства, хотя оно и продолжало развиваться. Источники его остались те же самые, что и в предшествующую эпоху. Но оно теперь расчленилось, разделилось на несколько разрядов. Прежние обельные холопы получили название полных. Наряду с ними по­явились холопы докладные, продававшиеся на ключ, т. е. на услужение в качестве сельских приказчиков, ключников и тиунов, и холопы кабальные, которые за­нимали деньги и обязывались кредитору служить «по вся дни» на его дворе по кабале, т. е. по заемному обяза­тельству, за рост, а не в погашение займа. Вся эта хо­зяйственная обстановка, все эти новые условия сельско­хозяйственной промышленности заставляли князей, как и других землевладельцев, устраиваться на постоянное житье в местности, быть домоседами и, сидя по своим дворцам, вести свое хозяйство, привлекать рабочий люд и руководить его трудом.

* * *

Пособия:

Д. И. Багалей. Русская история. Т. 1. М., 1914.

Д. И. Иловайский. История России. Т. 1. М., 1906.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. М., 1909.

Н. И. Павлов-Сильванский. Иммунитет в древней Руси // ЖМНП. 1901, декабрь.

М. А. Дьяконов. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. 4-е изд. СПб., 1912.

В. И. Сергеевич. Русские юридические древности. Т. 1. СПб., 1890.

лекция четырнадцатая ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ В УДЕЛЬНУЮ ЭПОХУ ПРЕКРАЩЕНИЕ деятельности город­ских веч.

Татарское нашествие со всеми сопровождавшими его последствиями ускорило и тот самый процесс жизни, который приводил к упадку значения, а затем и к окончательному прекращению деятельности городских веч в северо-восточной Руси.

Уже во второй половине XII века, в эпоху интенсивного заселения края колонистами с юга, князья северо-восточной Руси обнаруживали тенденцию стать хозяевами страны, ее господами как ее создатели и устроители. Припомним, что уже Андрей Боголюбский чинился самовластцем в Суздальской земле и знать не хотел ни своих бояр, ни народного веча. Андрей, как известно, стал жертвой своей внутренней политики и погиб от заговора недовольных его самовластием. После его смер­ти старые вечевые города — Ростов и Суздаль — попы­тались было стать хозяевами в стране, посадить князей по своей воле и на своей воле. Но им не удалось достиг­нуть этого, ибо у них не оказалось прочных, старинных связей с остальным населением, прибывшим недавно, посаженным на землю князьями-колонизаторами, и прежде всего с пригородами Суздальской земли. Владимирцы отказались признать князей, выдвинутых ростовцами и суздальцами. В произошедшей затем междоу­собной борьбе старые вечевые города потерпели полное поражение. В Ростово-Суздальской земле, таким обра­зом, уже до татар князь становился господином положе­ния, а вече отходило на задний план. Самый состав населения в Ростово-Суздальской земле должен был бла­гоприятствовать усилению князя за счет веча. Населе­ние это состояло из обывателей мелких сел и деревушек, разбросанных на огромных расстояниях. Скученных, крупных селений, торгово-промышленных городов было мало, а потому и веча главных городов не могли приоб­рести того засилья, которое они получили в других об­ластях Русской земли. Татары завершили эту полити­ческую эволюцию северо-восточной Руси. Города во время их нашествия подверглись страшному разорению, обед­нели и обнищали. Вследствие упадка промыслов и тор­говли они не могли долгое время и поправиться сколь­ко-нибудь значительно. При таких условиях и жителям их приходилось уже думать больше о насущном хлебе, о завтрашнем дне, а не о политике. С утверждением та­тарского владычества над Русью назначение и смена князей стали зависеть от воли хана. Поэтому сама собой пала и важнейшая функция веча — призвание и изгна­ние князей. Если и собирались веча, то только в экст­ренных случаях, и притом в виде мятежа. «Избави Бог, — пишет, например, летописец под 1262 годом, — от лю­того томленья басурманьского люди Ростовская земля: вложи ярость в сердца крестьянам, не терпяще насилья поганых, изволиша вечь и выгнаша из городов, из Рос­това, из Володимеря, из Суздаля, из Ярославля, окупахут бо ти окаяньнии бесурмени дани» (Лаврент.). Или под 1289 годом: «Князь Дмитрий Борисович седе в Рос­тове. Умножи же ся тогда татар в Ростове, и гражане створше вече и изгнаша их, а имение их разграбиша» (Воскрес.) и т. д. Итак, из двух сил, руководивших об­ществом в Киевской Руси, в северо-восточной удельной эпохе осталась одна — князь.

Зависимость князей от татарского хана; порядок кня­жеского владения.

Но эта политическая сила при всем том не сделалась независимой. В 1243 году великий князь Ярослав Всеволодович отправился к Батыю, который, по рассказу летописи, принял его с честью и сказал ему: «Ярославе! Буди ты старей всем князем в русском языце». На следующий год поехали и другие князья к Ба­тыю «про свою отчину»: «Батый асе почтив я честью достойной и отпустив я, рассудив им, когождо в свою отчину» (Лаврент.). Тот же порядок продолжался и пос­ле. Обыкновенно ханы утверждали как великим, так и местным князем того, кто имел на то право по родовым или отчинным основаниям, действовавшим в тогдашнем обычном княжеском праве. Вследствие этого на вели­ком княженье Владимирском в XIII веке садились по очереди старшинства князья: Ярослав Всеволодович, брат его Святослав, сын Александр Ярославич Невский, дру­гой сын — Ярослав Тверской и третий — Василий Кост­ромской, затем старший внук Димитрий Александро­вич, следующий Андрей Александрович, затем Михаил Ярославич Тверской. Таким образом, в преемстве стар­шего великокняжеского стола соблюдался приблизитель­но старый киевский обычай. Но в замещении всех дру­гих княжеских столов установился, как уже было указано в свое время, новый, вотчинный порядок — переход от отцов к сыновьям, а при неимении таковых, к ближай­шим родственникам. Таким образом, например, в Росто­ве после Константина Всеволодовича княжил его стар­ший сын Василько, которому наследовал сын его Борис и т. д., в Рязани после Ингваря Игоревича княжил сын его Олег, затем внук Роман Ольгович, правнук Федор Романович, у которого не осталось потомства, почему в Рязани стал княжить брат его Константин Романович и т. д. Ханы большей частью утверждали на княженье того, кому оно следовало по обычаю. Но при всем том ханский суверенитет имел не формальное, а чисто ре­альное значение. Князья платили хану выход со своих княжеств и дары за ярлыки на княжение. Поэтому в XIV веке ханы стали давать великое княжение Влади­мирское не тем князьям, которым оно следовало по по­рядку старшинства, а тем, которые умели их перепро­сить, дать им больше даров. Таким образом, например, в 1341 году вышел из Орды на великое княжение шестнад­цатилетний московский князь Семен Иванович, «и вси князи русский под руце его даны, и седе на столе в Володимери» (Воскрес.). В 1359 году хан отдал ярлык на великое княжение малолетнему Димитрию Ивановичу Донскому, бояре которого сумели перекупить этот яр­лык, выпрашивавшийся одновременно и князем суздаль­ским Димитрием Константиновичем. В конце XIV века у хана стали перекупаться ярлыки уже не только на вели­кое княжение Владимирское, но и на уделы. Таким обра­зом, например. Московский князь Василий Дмитриевич перекупил ярлык на княжество Нижегородское, кото­рый дан был перед тем отчичу, Борису Константиновичу. В данном случае хан по отношению к князьям стал иг­рать ту же самую роль, какую играли веча главных горо­дов в Киевской Руси, сажавшие князей сплошь и рядом без внимания к их родовым счетам.

Власть великого князя Владимирского до конца XIV века.

Какие взаимные отношения установились при татарах между князьями северо-восточной Руси? До кон­ца XIV века великие князья владимирские имели извест­ную власть над всеми другими князьями, хотя ни со­держание этой власти, ни ее размеры не выступают вполне определенно по источникам. Летописи глухо го­ворят о том, что другие князья были «под рукой» вели­ких князей. Выше было приведено свидетельство лето­писи о том, что великому князю Семену все русские князья были «под руки» даны. О Димитрии Донском пишется, что он «призва вся князи Русские земли, су­щая под властию его» (Воскрес.). Подручничество кня­зей дает себя выследить в фактах лишь в том, что удель­ные князья во время общерусских походов становились под знамя великого князя Владимирского. Великий князь Владимирский, по всем признакам, был представителем всех русских князей перед ханом, был первоначально единственным князем, который знал Орду, т. е. ездил хлопотать перед ханом за интересы Русской земли, по­лучал от него приказы и т. д. Все эти особые права и преимущества в связи с владением Владимирским окру­гом и были причиной борьбы князей разных линий за великое княжение Владимирское.

Последняя борьба за великое княжение Владимирс­кое произошла при Димитрии Ивановиче Донском. В 1367 году князь Димитрий Иванович заложил в Москве каменный кремль и начал всех князей приводить под свою волю, между прочим и князя Михаила Александревича Тверского. Михаил, не желая подчиняться, обратился за помощью к зятю своему Ольгерду, великому князю Литовскому. Несколько раз литовские войска вступали в московские владения, подвергали их опустошениям. Великий князь Димитрий Иванович пускал против них не только полки князей московских уделов, но и рязанские Олега Ивановича, пронские князя Владимира Дмитриевича. Не успев в своем деле с литовской помо­щью, Михаил в 1371 году отправился в Орду и возвра­тился оттуда с ярлыком на великое княжение Владимир­ское и ханским послом Сарыхожей. Но Димитрий не пустил Михаила на великое княжение, задарил Сарыхожу и затем сам отправился в Орду, задарил там хана, ханш и всех князей и вновь получил ярлык на великое княжение. Михаил, со своей стороны, вновь отправился в Литву и возбудил Ольгерда против Москвы. В произо­шедшей затем борьбе великий князь Димитрий Ивано­вич водил с собой на ратное поле тестя своего Димитрия Константиновича Суздальского с двумя братьями его и сыном, двоюродного брата Владимира Андреевича Серпу­ховского, троих князей ростовских, князя Смоленского, двоих князей ярославских, князя Белозерского, Кашинс­кого, Моложского, Стародубского, Брянского, Новосильского, Оболенского и Тарусского. Борьба кончилась тем, что Михаил Александрович признал себя «младшим бра­том» Димитрия, равным Владимиру Андреевичу, обязал­ся не искать под Димитрием великого княжения Влади­мирского, садиться на коня и ехать на войну, когда сам великий князь или брат его Владимир Андреевич сядут на коня, или послать своих воевод, если они пошлют воевод: обязался сообща определять свои отношения к татарам, давать им дань или не давать, биться с ними, если дело дойдет до войны, воевать вместе против Литвы, жить с Великим Новгородом и Торжком как встарь.

Все эти подробности борьбы за великое княжение Владимирское, а равно и договор великого князя Ди­митрия Ивановича с Михаилом Тверским, обеспечиваю­щий его послушание великому князю Владимирскому, показывают, в чем состояла власть великого князя Вла­димирского. Власть эта была военно-политическая. Ме­стные князья обязаны были выходить на войну по зову великого князя, не вести никакой самостоятельной внеш­ней политики. Значение великого князя Владимирского выступает затем довольно явственно и в последовавшей затем борьбе Димитрия Ивановича Донского с татарами и Рязанью. В 1380 году Димитрий собрал против Мамая огромную рать в 150 тысяч человек. В состав этой рати вошли полки не только московских уделов, но и подруч­ных князей ростовских, ярославских, белозерских; и Тверской князь присылал свои войска с племянником своим, Иваном Всеволодовичем Холмским. Олег Рязанс­кий, из страха перед татарами не присоединившийся к великому князю, после Куликовского поражения татар, должен был бежать в Литву из боязни репрессии, и Димитрий Иванович за ослушание Олега отнял было у него Рязань. Когда они помирились затем и заключили договор, Олег признал себя «младшим братом» Димит­рия, равным Владимиру Андреевичу, обязался быть за­одно против Литвы, а с Ордой находится в тех же отно­шениях, как и Московский князь. Значит, Олег стал к Димитрию Ивановичу Донскому в такое же подчинен­ное положение, как и Михаил Тверской. Для характеристики этого положения можно привести некоторые данные из договора с Дмитрием Ивановичем его двоюродного брата, Владимира Андреевича Серпуховского, к которому приравнивались князья Олег и Михаил: «Тебе, брату моему младшему, князю Владимиру, держать подо мной княженье мое великое честно и грозно; тебе, брату моему младшему, служить без ослушания» и т. д.

Эмансипация Рязани и Твери от подчинения великому князю Московскому и Владимирскому.

В XV веке князья тверские и рязанские эмансипировались от подчинения великому князю Владимирскому. Великое княжение Владимирское могло держаться грозно и честно лишь тогда, когда великие князья были на Руси предста­вителями хана, пользовались его авторитетом и военной помощью. Но к половине XIV века Орда ослабела, и ве­ликий князь не только не получал оттуда поддержки, но уже находился в частом конфликте с татарскими хана­ми, выступил в роли вождя в борьбе за освобождение от владычества татар. При таких условиях он вынужден был договорами с князьями закреплять свою власть и свой авторитет. Договоры бывают действительны лишь тогда, когда они могут быть во всякое время поддержаны силой. Но великий князь Московский, хотя и присвоил себе великое княжение Владимирское, не был еще в та­ком положении в конце XIV и первой четверти XV века. Его силы парализовались не только Ордой, которая по временам враждебно выступала против него, но и Лит­вой, которая во всякую минуту готова была поддержи­вать против него местных князей. При таких условиях князья рязанские и тверские стали исподволь занимать самостоятельное положение относительно великого кня­зя всея Руси. В договоре, заключенном с великим князем Василием Дмитриевичем в 1402 году. Рязанский князь Федор Ольгович, хотя и признал себя младшим братом и обязался не приставать к татарам, но при всем том выговорил себе право отправлять посла (киличея) с подарка­ми в Орду, право принимать у себя татарского посла для добра христианского с честью, уведомляя только обо всем и о всех ордынских вестях великого князя Василия. Еще знаменательнее договор, заключенный с Василием Дмит­риевичем Тверским князем Михаилом около 1398 года. В нем Михаил уже не называется младшим братом, а просто братом и дает обязательства, равнозначительные с обязательствами своего контрагента — быть за один на татар, литву, немцев и ляхов. Это обоюдостороннее обя­зательство развито в договоре таким образом: если пой­дет на московских князей сам царь или рать татарская, или литва, или немцы, или ляхи, и великий князь Мос­ковский с братьями сядут на коней, то Михаил пошлет двоих своих сыновей, да двоих братаничей, оставив одно­го сына у себя; если же татары, литва или немцы нападут на Тверское княжество, то Московский князь обязан сам садиться на коня и с братьями. Великий князь, обязывая Тверского князя, его детей и внучат не брать любви, т. е. не входить в договоры с Витовтом и Литвой, в то же время и сам за себя и братьев обязался не заключать договоров без Тверского князя, его детей и внучат. Твер­скому князю предоставлялась полная свобода в сношени­ях с Ордой: «А к Орде ти, брате, и ко царю путь чист, и твоим детям, и твоим внучатам, и вашим людям». Насту­пившая в роде московских князей усобица еще более содействовала освобождению от подчинения им князей тверских и рязанских, которые за это время тесно при­мыкали к великому князю Литовскому.

Подчинение великим князьям Московскому, Тверс­кому и Рязанскому удельных князей.

Таким образом, с конца XIV и в течение первой половины XV века в севе­ро-восточной Руси было уже не одно великое княжение, а три — Московское, Тверское и Рязанское. С Московским великим княжением связано было неразрывно великое княжение Владимирское, вследствие чего и Московскому великому князю подчинялись не только его родичи, но и князья других уделов, например, ростовские, суздаль­ские, ярославские и др. Тверскому великому князю и Рязанскому подчинялись только их родичи. Об этом подчинении родичей старшему или великому князю сви­детельствуют как договоры этих великих князей с дру­гими великими же князьями, так и договоры великих князей с младшими родичами. Выше уже приведено обязательство великого князя Тверского перед Московс­ким, посылать на помощь своих сыновей и братаничей. Значит, младшие удельные князья должны были выходить на войну по приказу старшего. Тверской князь Борис Александрович, заключая в 1427 году договор с Витовтом, прямо оговорил: «Дядьям моим, братьям и племени моему — князьям, быти у меня в послушании: я, князь великий Борис Александрович, волен, кого жалую, кого казню, и моему господину деду, великому князю Витовту, не вступаться; если кто из них захочет отдаться в службу к моему господину деду с отчиной, то моему господину деду с отчиной не принимать; кто из них пойдет в Литву, тот отчины лишится, — в отчине его волен я, великий князь Борис Александрович». Из договоров великих князей с удельными видно, что по­слушание последних выражалось в обязанности их садиться на коней и ехать на войну, когда великий князь сам сядет на коня или пошлет своих сыновей или других младших братьев, и в обязанности посылать воевод, если великий князь пошлет своих воевод. Великие князья получали от ханов ярлыки на всю землю, в том числе и на уделы младших родичей. В 1412 году великий князь Тверской Иван Михайлович, которому не хотел подчиняться удельный князь Юрий, говорил: «Ярлык царев дан ми есть на всю землю Тверскую, и сам Юрий в ярлыце царем дан ми есть». В силу этого удельные князья не могли отдаваться со своими отчинами в подчинение другим князьям, обязаны были, собирая дань по разверстке, отдавать эту дань великому князю, а великий князь уже отвозил в Орду. Поэтому великий князь Василий Васильевич Темный и наказываль в своем ду­ховном завещании: «Как начнут дети мои жить по уде­лам, то княгиня моя и дети пошлют писцов, которые опишут их уделы по крестному целованию, обложат да­нью по сохам и по людям, и по этому окладу княгиня и дети мои станут давать в выходы сыну моему Ивану».

Итак, удельные князья северо-восточной Руси в во­енно-политическом отношении подчинялись до конца XIV века великому князю Владимирскому, а с конца XIV века уже трем великим князьям — Московскому-Владимирскому, Тверскому и Рязанскому, которые были независимы друг от друга и определяли свои отношения договорами, варьировавшимися в зависимости от обстоя­тельств их заключения. Некоторые исследователи, осо­бенно Сергеевич, склонны точно таким же образом смот­реть и на отношения младших удельных князей к местным великим. Они признают, что подчинение младших кня­зей старшим не было каким-либо порядком, государствен­но-правовым обычаем, что князья de jure все были равно­правны, и отношения подчинения устанавливались между ними только в силу договоров, в зависимости от обстоя­тельств каждого данного момента. Но такая концепция междукняжеских отношений удельной эпохи едва ли может быть принята. Если вникнуть в содержание дого­воров старших князей с младшими, то легко заметить, что договоры силятся гарантировать такие отношения между ними, которые признавались нормальными, под­твердить государственно-правовую старину.

Внутренняя самостоятельность уделов.

Подчинение младших князей великим ограничивалось обязательным союзом против недругов, военной помощью, взносом та­тарского выхода в великокняжескую казну, что в свою очередь обусловливалось отсутствием у младших князей права самостоятельных сношений с Ордой. Но во всем остальном младшие князья были свободны и независи­мы. Договоры гарантировали им неприкосновенность их владений и полное право распоряжаться ими, не порывая только связей их с великим княжением. «Тебе знать свою отчину, а мне свою» — вот обычная статья в этих догово­рах. Договаривающиеся обязывались обыкновенно не по­купать сел в уделах друг у друга, не позволять этого и своим боярам, не давать жалованных грамот на владение в чужом уделе, не держать закладной и оброчников, да­вать суд и управу на своих подданных по искам других князей или их подданных, не присылать в удел друг другу приставов и не судить судов. Боярам и вольным слугам в этих договорах обыкновенно обеспечивалась сво­бода перехода от одного князя к другому, причем они сохраняли и свои имения в уделе покинутого князя. Кня­зья обязывались не принимать к себе письменных людей или численных, а также слуг «под дворским», владевших землями: кто из таких слуг переходил на службу другого князя, тот лишался своих земель в уделе прежнего кня­зя. Младшие удельные князья, таким образом, пользовались полной самостоятельностью во внутреннем управлении своими княжествами. Они делили эти княжества между своими детьми, выделяли из них «опричнины» на прожиток по смерти своей своим княгиням, завещали эти княжества родственникам или чужим князьям и т. д.

Сближение княжеств с частными вотчинами.

Мы рассмотрели взаимные отношения князей северо-восточной Руси в удельную эпоху. Взглянем теперь на отношения их к своим владениям, к территориям княжеств и жившему на них населению. Князья, как мы видели, остались в северо-восточной Руси единственными хозяевами, господами в своих княжествах. Вследствие всеобщего обеднения страны и невозможности жить доходами от управления, князья позаняли в своих княжествах множество земель и промысловых угодий и развили в об­ширных размерах свое дворцовое хозяйство, для которого они привлекли значительную часть сельского населения к разным работам и повинностям. Доходы с этого хозяйства стали главным средством их содержания, а доходы от управления только известным подспорьем. Сделавшийся крупным хозяином князь стал рас­сматривать и все свое княжество как огромное хозяй­ственное учреждение, как вотчину и потому стал распо­ряжаться им подобно всем вотчинникам, делить его между своими наследниками, выделять из него части на прожи­ток своей жене и дочерям, иногда передавать зятьям, как было, например, в Ярославле, где князь Василий Всево­лодович передал удел зятю Федору Ростиславичу Смо­ленскому. Вследствие размножения некоторых ветвей княжеского рода и многочисленных переделов их владе­ний, получились с течением времени такие микроскопи­ческие княжества, которые были не больше любой бояр­ской вотчины. Ключевский на основании свидетельств жития одного святого, подвизавшегося на Кубенском озе­ре, рисует одно из этих княжеств — Заозерское в таком виде: столица его состояла из одного княжеского двора, находившегося при впадении речки Кубены в Кубенское озеро, а неподалеку от него стояла «весь Чиркова». Вы видите перед собой, таким образом, обычную помещичью усадьбу, не более. Многие из княжеств, образовавшихся в Ростовском крае, заключали в себе села и деревушки, раскинувшиеся по небольшим речкам, как, например, Ухтома, Кемь, Андога, Сить, Курба, Юхоть и т. д.

Многочисленные удельные князья стали походить на вотчинников-землевладельцев не только по размерам своих владений, но и по роду своей деятельности. Не суд и управа как таковые стали теперь наполнять их время, а хозяйственные заботы, хозяйственные дела; и обычными сотрудниками их и советниками стали не бояре, думаю­щие о ратном деле и строе земском, а их приказчики, которым они поручали отдельные отрасли своего об­ширного хозяйства. Таковы были: дворский, или дво­рецкий, которому подведомственны были все пахотные земли князя со всем работавшим на них населением, и затем путные бояре, администраторы путей, или сово­купности того или другого разряда хозяйственных уго­дий, каковы: стольник, заведовавший всеми рыбными ловлями и рыболовами, ловчий, заведовавший зверины­ми «путиками» и звероловами, бобровничий, чашник, заведовавший всеми бортными угодьями и бортниками, конюший, сокольничий. Так как все эти угодья не были сосредоточены в одном месте, а были разбросаны по все­му княжеству, то и ведомства путных бояр не были тер­риториальными округами, а именно путями, которые перерезывали княжества в разных направлениях. Все эти приказчики князя и составляли его обычный совет или думу, с которой он совещался не только о хозяйственных делах своего княжества, но и о таких, которые можно назвать государственными. Как у частных владельцев, так и у князей на должностях были не только свободные, но и рабы. Казначеи, ключники, дворские, посольские, тиуны сплошь и рядом были из холопов, как это видно из духовных грамот князей, в коих эти лица отпускались на волю. Даже в управлении населением, не привлеченным к работам по дворцовому хозяйству, у князей стал преоб­ладать чисто владельческий, хозяйственный интерес. Тер­ритории удельных княжеств поделены были в админист­ративном отношении на уезды, с центральными городами, а уезды на волости. Для суда и управления князья отправляли в уезды наместников, в волости волостелей или своих тиунов. Наместник, сидевший в централь­ном городе уезда, чинил суд и управу по всем делам в окологородной волости, а по делам о душегубстве, раз­бое и татьбе с поличным — в пределах всего уезда; воло­стели или тиуны чинили суд и управу в волостях по всем делам за исключением тех, которые подлежали суду наместника. При наместниках и волостелях состо­яли исполнительные чиновники — праветчики и довод­чики, пристава, подвойские. Главной целью этого уп­равления было не столько обеспечение общественного порядка и прав личности, сколько извлечение доходов и содержание слуг. Наместники и волостели чинили суд совершенно формально, не входя во внутреннюю оценку доказательств. Суд творился, так сказать, сам собой, по заведенным исстари порядкам, за соблюдением которых следили судные мужи из местного общества, а судьи сидели и своего прибытка смотрели, т. е. с кого и сколь­ко взять судебных штрафов и пошлин. Половину этих доходов получали обыкновенно князья, а половина шла судьям. Наместники и волостели, кроме того, получали с населения кормы натурой и деньгами — въезжее, рож­дественский, великоденный и петровский. Князья и по­сылали на эти должности своих бояр и слуг, чтобы покормиться, а потому и не дозволяли им подолгу оста­ваться на своих должностях, дабы дать возможность всем своим слугам перебывать на этих доходных местах. Смотря на должность наместников и волостелей пре­имущественно с точки зрения финансовой, князья по­этому легко выдавали так называемые несудимые гра­моты, освобождавшие население боярских и церковных имений от суда наместников и волостелей и подчиняв­шие его суду владельцев. Это была такая же материаль­ная милость владельцам, как и посылка бояр и слуг на кормленья. От суда наместников и волостелей освобожда­лись обыкновенно и сами владельцы таких привилегиро­ванных имений. Их судил сам князь или его боярин введеный, т. е. специально на то уполномоченный.

Элементы государственности в удельном порядке.

Соединяя в одно целое черты, характеризующие отно­шения князей друг к другу, к территории и населению, некоторые исследователи, особенно Чичерин в «Опытах по истории русского права», приходят к отрицанию го­сударственных начал в удельном порядке. По мнению Чичерина, в удельной жизни господствовало только ча­стное право, а не государственное. Князья в своих уде­лах не различали оснований, на которых владели горо­дами и всей территорией удела, с одной стороны, и каким-нибудь мелким предметом своего обихода, с дру­гой стороны, вроде утвари и одежды, и в своих духов­ных завещаниях безразлично благословляли своих сы­новей городами и волостями, иконами, цепью, шапками и шубами. Междукняжеские отношения регулировались договорами, а договор — факт частного права. Стало быть ни в отдельных уделах, ни во всей Русской земле не существовало ни государственной власти, ни государ­ственных понятий и отношений в среде князей. Не было их и в отношениях князей к населению: князья были владельцами земли, а со свободными жителями их свя­зывали только договорные отношения: эти жители оста­вались в княжествах, пока хотели, и князь не мог при­нудить их оставаться, и уход их не рассматривался как измена. Но такая характеристика удельного строя при всей ее яркости страдает односторонностью. Градовский в «Истории местного управления в России» справедливо указал, что князья в своих завещаниях, ставя рядом города, волости, свои села и движимость, передают на­следникам разные предметы владения. Села, например, и вещи они передают целиком как полную собствен­ность, а в волостях только доходы и права управления. Это служит для Градовского доказательством, что в удель­ном периоде, существовали понятия, выходившие из сферы гражданского права и имевшие характер понятий государственных. В добавление к этому можно присово­купить, что далеко не со всем свободным населением уделов князья связаны были договорными отношения­ми. Это касалось только бояр и вольных слуг, для кото­рых князья выговаривали в договорах право свободного перехода. Но крестьян, письменных или численных лю­дей, плативших дань татарам и несших разные повинно­сти на князей, князья удерживали в своих уделах и обязывались не перезывать их друг у друга. Ввиду этого и уделы северо-восточных князей все-таки лучше при­знавать их наследственной собственностью как полити­ческих владетелей, а не частных, хотя нельзя отрицать, что по типу управления и быта, по преобладающим ин­тересам, эта собственность близко подходила к простой вотчине. Затем, и в отношениях князей друг к другу можно подметить начала подчинения в силу известного политического права старших по отношению к млад­шим. Договоры князей не всегда заново устанавливали отношения между ними, а сплошь и рядом только санк­ционировали уже действовавшее обычное право. Это по­литическое право определяло княжеские отношения и помимо договоров. Все это в общей сложности дозволяет говорить только об известном смешении государствен­ного и частного права в удельную эпоху, а не о замене государственного права частным.

Черты феодализма в удельном строе северо-восточ­ной Руси XIII-XV веков; раздробление государствен­ной власти.

Итак, удельные княжества и по размерам, и по характеру владения и пользования ими близко подо­шли к крупным вотчинам частных владельцев и церков­ных учреждений, а с другой стороны, крупные владель­ческие вотчины близко подошли к княжествам, ибо владельцы их приобрели политические права над насе­лением своих имений. Таким образом, в политическом строе северо-восточной Руси проявились наиболее ха­рактерный черты средневекового феодализма — раздроб­ление государственной власти и соединение ее с земле­владением. В добавление к этому можно указать, что и у нас, как и на западе, при разделении государственной власти образовалась целая иерархия государей, разли­чавшихся друг от друга по количеству своих верховных прав. Наивысшим государем Руси, от которого получали свою инвеституру русские князья, соответствовавшим императорам, западному и восточному, был царь Ордын­ский, рассматривавший всю Русскую землю как свой улус, как одно из своих владений. Ниже его были великие князья — Владимирский-Московский, Тверской и Ря­занский, соответствовавшие западноевропейским коро­лям, получавшие от него ярлыки на великие княжения со всеми их территориями; под великими князьями были князья удельные, соответствовавшие западноевропейс­ким герцогам, подчиненные великим в некоторых отно­шениях, а еще ниже бояре-землевладельцы и церковные учреждения, пользовавшиеся, как мы видели, государ­ственными правами суда и обложения в своих именьях. Впрочем, те права, которые составляют суверенитет — являются самостоятельными, а не производными, — имели только первые три категории государей. Сувере­нитет поделен был между ханом и князьями великими и удельными. Только эти государи имели право дипло­матических сношений (удельные — ограниченное), пра­во битья монеты и т. д. Правом битья монеты пользова­лись даже самые мелкие князья. В Тверском музее хранятся монеты с надписями: Денга Городеск., Городецко, Городеньско. Эти Городенские или Городецкие деньги были, как полагают, чеканены одними из самых незначительных Тверских удельных князей, а именно князьями Старицкими или Городеньскими. Известны и другие не великокняжеские серебряные и медные день­ги (пулы): Кашинские, Микулинские, Спасские и дру­гие. Что касается частных землевладельцев и церков­ных учреждений, то они не достигли у нас на Руси суверенных прав, какие приобретали себе их западные собратья. Как известно, на западе многие феодальные сеньоры узурпировали себе и суверенные права, велича­лись государями Божьею милостью, чеканили монеты, вели дипломатические сношения и т. д. Этой разнице наших порядков от порядков запада новейший исследо­ватель русского удельного строя Павлов-Сильванский дал такое объяснение: «У нас так же, как и на западе, земля должна была неудержимо распасться, разделиться на мел­кие самостоятельные мирки. Но в момент назревшего разделения страны у нас оказалось налицо множество князей-претендентов с наследственными владетельными правами. Они заменили у нас западных феодалов, захва­тивших суверенные права: разделение сверху предупре­дило разделение снизу; окняженье земли предупредило ее обояренье». В этом объяснении названный историк, по-моему, верно отметил суть дела, хотя и не договорил до конца, ибо это не согласовалось с другими его вэглядами. Князья сделались у нас на Руси территориальны­ми государями прежде, чем создалось боярское земле­владение, которое развивалось уже под покровом и в зависимости от княжеской власти. Между тем Павлов-Сильванский, разделяя теорию «земских бояр», думает, что боярское землевладение создалось у нас ранее или во всяком случае независимо от княжеской власти.

Происхождение феодальных отношений на Руси.

Каким же образом создался и у нас на Руси порядок, близкий к западноевропейскому феодализму? В предше­ствующей лекции была отмечена одна из основных при­чин, породивших этот порядок, господство натурально­го, сельского хозяйства, установившееся у нас на Руси с прибытием татар, в связи с истощением народного капи­тала. Это обстоятельство, как мы видели, заставило кня­зей заняться главным образом тем делом, которым за­нимаются землевладельцы — сельские хозяева, ибо иначе князьям не на что было жить; князья, таким образом, приблизились к частным землевладельцам. С другой сто­роны, не имея денег для раздачи жалования своим слу­гам и церковным учреждениям, князья охотно поступа­лись в их пользу своими правами над населением их имений, жаловали им иммунитеты, разные льготы и изъятия, приближая их, таким образом, к государям. Но можно ли остановиться на одной этой причине в объяснении происхождения русского феодализма? Ис­торики-экономисты склонны довольствоваться одной этой причиной и игнорировать другие, которые выдвигались историками права и культуры. Мы не можем игнориро­вать этих причин внутреннего, духовного свойства. Что заставляло князей делить территорию государства на уделы? Хозяйственные потребности, необходимость ин­тенсивного сельскохозяйственного труда, — ответят нам экономисты. Но для этого, скажем им, вовсе не надо было делить самую государственную власть. Старшему князю достаточно было испоместить на уделах младших, сохраняя все свои государственные права над населением уделов и предоставляя младшим князьям только хозяй­ственную эксплуатацию земель, на крайний случай на­местничью власть в уделах. Если князья делили самую государственную власть, то это происходило все-таки от их политической неразвитости, от отсутствия у них воз­зрения, что высшая государственная власть по существу своему не может быть предметом семейного дележа. Деля государственную власть, князья, очевидно, смотрели на нее как на предмет частного владения. Этим же объяс­няется отчасти и тот факт, что они делились ею со своими боярами. Чтобы пожаловать боярина за его служ­бу, не было надобности непременно давать ему иммуни­тет. Для пожалования того, что давал иммунитет, в сущности достаточно было сделать боярина наместни­ком или волостелем в его имении, пожаловать ему кня­жеские доходы и предоставить некоторые льготы насе­лению его имения. Но князья шли обыкновенно дальше и навсегда отступались от своих прав по отношению к населению таких имений, очевидно, не ценя эти права не только с экономической, но и с политико-юридичес­кой точки зрения. Поэтому более правильным представ­ляется мнение тех историков, которые выводили феода­лизм из общего состояния культуры известной эпохи не только экономической, материальной, но и политико-юридической, духовной.

Закладничество и патронат.

На почве вышеизобра­женного порядка и в связи с общими условиями культу­ры у нас на Руси развивались явления, имеющие анало­гию в явлениях феодальной эпохи на

западе. К таким явлениям надо прежде всего отнести закладничество. Раз стушевалось на деле и в общественном сознании различие между государем и частным владельцем в его государстве, то естественно должно было замутиться и понятие о подданном. Свободные лица стали считать себя вправе отдаваться в подданство не только много­численным князьям, но и частным лицам и учреждени­ям, закладываться, как говорилось тогда, не только за разных князей, но и за бояр, владык и монастыри, если это сулило им какую-либо выгоду. А эта выгода пред­ставлялась сплошь и рядом, ибо ослабевшая от разделе­ния и удельного дробления княжеская власть часто ока­зывалась не в состоянии обеспечить частному лицу нужную защиту и средства к жизни. На Руси, следова­тельно, стало происходить то же самое, что и в Западной Европе в эпоху ослабления королевской власти, когда слабые искали защиты путем коммендации сильным землевладельцам и церковным учреждениям. Аналогия в этом отношении шла так далеко, что и у нас на Руси, как и на западе, стали закладываться с именьями.

Выше было сказано, что боярские вотчины находи­лись под суверенитетом территориального князя, а не того, кому в данное время служил их владелец, тянули судом и данью по земле и воде. Но это правило с течени­ем времени стало нарушаться. Владельцы стали закла­дываться за князей, к которым поступали на службу с вотчинами, подобно тому как на западе владельцы по­ступали со своими феодами, бывшими некогда также под властью территориальных государей. Это создавало страшную путаницу отношений, которой князья стара­лись противодействовать договорами. В этих договорах они подтверждали, что боярские вотчины должны оста­ваться под суверенитетом территориального князя, тя­нуть судом и данью по земле и воде, что князья не должны в чужих уделах сел держать, покупать и даром принимать, не должны давать в чужой удел жалован­ных грамот, судить там и дань брать и вообще «в чужой удел не вступатися никоторыми делы». Но по всем при­знакам князьям не удавалось искоренить это явление, и переходы владельцев с вотчинами в подданство других князей продолжались. Такие переходы констатируются по источникам даже в конце XV и начале XVI века. Так, в 1487 году некий Ивашко Максимович сын Глядящего бил челом великой княгине Софье «и со своей вотчиной, с половиной селом Глядящим, что в Муроме в Куземском стану, со всем тем, что к его половине потягло». Имея в виду подобные случаи, Иван III и написал в своей ду­ховной грамоте 1504 года: «а бояром и детям боярским Ярославским со своими вотчинами и с куплями от моего сына Василья не отъехати никому никуда». В 1507 году известный игумен Волоколамского монастыря Иосиф Са­нин, основавший свой монастырь в вотчине Волоцкого князя Бориса Васильевича и при его содействии, поссо­рившись со своим князем, «отказался от своего государя в великое государство», под высокую руку великого кня­зя Василия Ивановича. Когда Иосифа стали упрекать за это, он сослался на прецеденты. «В наши лета, — гово­рил он, — у князя Василья Ярославича в вотчине был Сергиев монастырь, а у князя у Александра у Федорови­ча у Ярославского был в вотчине Каменский монастырь, а у князей у Засекинских был в вотчине монастырь Пре­чистые иже на Тользе»; и вот игумены этих монастырей били челом великому князю Василию Васильевичу, и он «те монастыри взял в свое государство, да не велел тем князьям в те монастыри вступатись ни по что». И в древнее время, — замечает по этому поводу составитель жития преподобного Иосифа, — «от обид меньших к боль­шим прибегали». Частные лица закладывались не только за князей, но и за бояр, за владыку и монастыри. У бо­гатых бояр благодаря этому были целые отряды слуг, которые им служили при дворе и на войне, и которые представляют, таким образом, полную аналогию с запад­ноевропейскими подвассалами. Боярин Родион Несторович, явившись из Киева на службу к великому князю Ивану Даниловичу Калите, привел с собой 1600 человек дружины. Тогда знатный московский боярин Акинф Гав­рилович Шуба, оскорбленный почетом, оказанными при­езжему боярину и не желая быть под Родионом в мень­ших, ушел на службу к Михаилу Тверскому и увел с собой 1300 человек слуг. Иван III, взяв Новгород, пер­вым делом распустил большие княжеские и боярские дворы в Новгороде и роздал княжеским и боярским слугам поместья. Но в Тверском княжестве слуги, слу­жившие со своими вотчинами боярам, существовали еще при Грозном. Как и на западе, многие служилые люди в удельную эпоху закладывались у нас за духовенство — митрополита, владык и монастыри. У митрополита и архиереев были боярские дети и в позднейшую эпоху Московского государства, до самого начала XVIII века.

Если в удельное время, таким образом, не было идеи подданства, в нашем смысле слова, то нет ничего удиви­тельного, если частные лица отдавались под покрови­тельство князя той территории, где они жили, — своему собственному государю. Этот факт невозможен в настоя­щее время, в теперешнем государстве, где предполагает­ся, что государь одинаковый покровитель для всех. Но в то время так не думали, и потому многие лица отдава­лись под специальное покровительство князя, in munde-burdium regis, как говорили на западе, получали право судиться только перед ним и т. д.

Переходы бояр и слуг; жалования и кормления.

Бла­годаря неясности идеи подданства между князьями и их боярами и слугами, продолжали сохраняться те самые договорные отношения, которые установились между ними в то время, когда и князья не были территориаль­ными владельцами и бояре не были землевладельцами. Тот или другой боярин и слуга служил князю не пото­му, что обязан был ему служить как государю страны а потому, что он «приказался» ему служить, находя это для себя выгодным. И это справедливо как относитель­но перехожих бояр и слуг, так и относительно оседлых, ибо последние всегда могли уйти от своего князя. Право вольного перехода бояр и слуг, несомненно, было насле­дием прежнего дружинного быта Киевской Руси. Но если оно так долго продержалось в удельную эпоху, уже при оседлости боярства, то только потому, что в эту эпоху не прояснилась идея подданства.

На почве договорных отношений между князьями и боярами и слугами развились явления, соответствовавшие западноевропейской раздаче бенефициев. Бояре и слуги приезжали к тому или другому князю на службу, били ему челом (западноевропейский homagium), а он давал им жалование, beneficium, которое они получали до тех пор, пока служили. На западе в качестве бенефиция раздавались большей частью земли. И у нас князья раз­давали некоторым слугам дворцовые земли, участки сво­их домен, которыми заведовали дворские, соответство­вавшие западным мажордомам, пфальцграфам и т. п., В духовной грамоте 1388 года перечисляются «села и слободки» за слугами. В другой грамоте упоминаются «деревни - княжеское жалование», время пожалования которых относится к началу XV века. И так же, как на западе, князья отнимали эти земли у своих слуг, если они отъезжали от них. Об одном из таких слуг, условно владевших пожалованным ему селом, о Борисе Воркове Иван Калита говорит в своей духовной 1328 года: «аже имать сыну моему которому служити, село будет за ним; не имать ли служити, село отнимут». В догово­рах между собой князья условливались об этих слугах: а кто тех выйдет из уделов... ин земли лишен». Но по особенностям нашей страны земля долгое время не была главным объектом раздачи бенефициев. Земли везде было вдоволь, она имела мало цены для князей, и бояре и слуги позаняли ее много без всяких условий, по молча­ливому или гласному признанию князей. Развившееся вотчинное боярское землевладение долгое время исклю­чало надобность в раздаче земли в качестве бенефиция или, как у нас говорилось, поместья. У нас на Руси в удельное время получила преимущественное развитие другая форма бенефиция — раздача должностей в качестве жалования за службу, кормленья, т. е. не fief-terre, a fief-office. Поэтому и в грамотах наших князей ветречаем такие выражения: «пожаловал есми ясельничим в кормленье за их к нам выезд», т. е. за вступление в службу; или: «пожаловал есми Ивана Григорьевича Рыла... волостью Лузой (т. е. волостелем в Лузу) за их к нам выезд в кормленье. И вы, все люди тое волости, чтите их и слушайте, а они вас ведают, и судити и ходити велять у вас тиуном своим, а доход имать по наказному списку». Кормленья на волостях стали обыч­ным признаком вольных бояр и слуг. «А вольным слу­гам воля, кто в кормленье бывал и в доводе при нашем отце и при нас». Эти кормленья на западе, как известно, сделались наследственными ленами: там герцоги, наши воеводы, графы, наши наместники, вицеграфы или ви­конты, наши волостели, сделались наследственными об­ладателями своих должностей и сопряженных с ними доходов. Но у нас кормленья не сделались не только наследственными, но даже и пожизненными, давались обыкновенно на года и вообще на короткие сроки. При­чиной этого была бедность наших князей, которые не имели возможности зараз кормить всех своих слуг, а должны были соблюдать в этом отношении известную очередь, и кроме того отсутствие связи должностного кормления с землевладением. На западе кормленщики кроме доходов получали известный земельный надел на должность, и этот надел, становясь, как и все лены, с течением времени наследственным, тянул за собой и саму должность. У нас в удельную эпоху, как уже было сказано, бояре и слуги мало нуждались в земле, обеспе­ченные вотчинным землевладением, и потому у нас и не развилось явлений, подобных вышеуказанным.

Черты феодализма в воззрениях, языке и быте удель­ной эпохи.

Из всего сказанного можно видеть, что в русской древности удельного времени было много черт, роднящих ее с западноевропейским феодализмом. Мы встречаем здесь те же учреждения, те же отношения и воззрения, что и на феодальном западе, иногда в пол­ном развитии, иногда в менее определенных чертах. В наших грамотах встречаются фразы, представляющие собой как бы буквальный перевод соответствующих ла­тинских текстов. Для важнейших феодальных учрежде­ний в русской древности были специальные термины, соответствующие западноевропейским. Коменданты на­зывались у нас закладнями; для обозначения феодаль­ной коммендации употреблялись слова задаваться, зак­ладываться. Русский дружинник, как и германский, назывался мужем; боярин же так же, как вассал, — слугой господина великого князя. Для обозначения бе­нефиция у нас было специальное слово жалование; это слово у нас имело столь же широкое распространение, как на западе слово бенефиции, лен. Жалованием на­зывалась и земля, пожалованная в условное владение (поместье), и должность, и иммунитетные льготы. При сходстве социально-политического строя замечается и сходство быта. Дух розни, особности, свободы и неза­висимости парит и в русском обществе удельной эпохи, как и в западном феодальном. Феодальная свобода и независимость вели у нас так же, как и на западе, к насилиям и самоуправству, особенно со стороны бояр, которые нередко предпринимали разбойничьи наезды друг на друга. Характерной чертой западных феодалов была их военная профессия, их воинский дух. Эта черта выразилась в рыцарстве. Наши бояре и князья в значи­тельной степени утратили рыцарские черты, которые свойственны были их предшественникам и так ярко об­рисованы в «Слове о полку Игореве». Тем не менее и они все были воинами. Во время постоянных удельных меж­доусобий всем им часто приходилось сражаться во главе отрядов их слуг и людей. Духовные владыки не высту­пали сами в поход, но взамен себя посылали своих вое­вод, предводительствовавших их слугами. Одной из ти­пичных черт западного феодализма является, в обычном представлении, укрепленный замок с бойницами, рва­ми, подъемными мостами. В удельной Руси не было каменных замков. Но каменные замки заменялись ук­репленными городками на холмах, на возвышенном бе­регу реки или на старинных мерянских курганах. Эти княжеские городки и кремли удовлетворяли той же по­требности, что и западные феодальные замки. Духовные владыки наши также возводили укрепления. Монасты­ри строились одинаково с княжескими кремлями, обык­новенно при озере или реке. Оба окружались стенами однородной архитектуры с башнями, бойницами, воро­тами. У бояр XIV-XV веков не было таких укреплений, но каждая боярская вотчина даже в позднейшее время, в XVII веке, представляла собой вооруженный стан, ок­руженный частоколом. Значит, в данном случае разни­ца Руси с Западной Европой была не столько качествен­ная, сколько количественная.

Западноевропейский феодализм вообще пошел в сво­ем развитии гораздо дальше, чем феодализм русский. На Руси не выработалось той системы феодальной, тех строго очерченных правовых институтов, обычаев, по­нятий, того житейского ритуала, которые можно наблю­дать в западных странах в средние века. Русский феода­лизм в своем развитии не пошел дальше первичных, зачаточных форм, которым не удалось отвердеть и упро­читься. Причина этому — зыбкая общественная почва, на которой он создавался, подвижность населения в не­прерывно колонизующейся стране, с одной стороны, а с другой — напряженное давление извне, будившее ин­стинкты народного самосохранения и вызывавшее к жизни и творчеству государственное начало в настоя­щем, истинном смысле этого слова.

* * *

Пособия:

Вышеуказанные труды Д. И. Багалея, Д. И. Иловай­ского, С. М. Соловьева, М. А. Дьяконова, А. Н. Филип­пова, и сверх того:

В. И. Сергеевич. Вече и князь (Русские юридические древности. Т. 2. СПб., 1893).

Б. Н. Чичерин. Опыты по истории русского права. М., 1858.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси. М., 1909. Изд. 4-е.

Н. П. Павлов-Сильванский. Феодализм в древней Руси. СПб., 1907 г. Сочинения. Т. 3. СПб., 1910.

лекция пятнадцатая ЭКОНОМИЧЕСКИЙ, ОБЩЕСТВЕННЫЙ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ НОВГОРОДА И ПСКОВА

СЕВЕРО-ВОСТОЧНАЯ, Суздальская Русь, отправившись в своем политическом развитии от данных Киевского периода, в конце концов вышла со­вершенно непохожей на Киевскую Русь. Из двух сил, руководивших обществом, веча и князя, в ней с течени­ем времени осталась одна — князь, сделавшийся хозяи­ном-вотчинником, устроителем земли, организатором народного труда. Этот князь, если и делил свою власть, то не с обществом, не с миром в его целом, а с отдельны­ми землевладельцами-боярами и церковными учрежде­ниями, которым он уступал право дани и суда. Но со­вершенно другой дорогой в это время, шла в своем политическом развитии северо-западная Русь — земля Новгородская. Она также отправилась от общих данных Киевской эпохи, от князя и веча, но пришла не к гос­подству князя-вотчинника, а к народовластью в виде господства веча главного города. Как же это случилось?

Заселение и устроение Новгородской земли силами общества.

Мы видели, что веча главных городов пользо­вались большим значением там, где ранее князей и не­зависимо от них установились прочные, экономические и политические связи между главными городами, с од­ной стороны, пригородами и другими селениями — с другой, где в городах отложился богатый и влиятель­ный класс капиталистов, державший в своих руках про­мышленный оборот страны. Веча были сильны в старых русских городовых волостях, которые заселились и объе­динились экономически и политически ранее князей и независимо от них. Князья в этих областях приходили к устроившемуся уже без них обществу и потому есте­ственно не становились в нем полными хозяевами с безраздельной властью. Северо-восточная, Суздальская Русь, как мы видели, не принадлежала к числу таких областей. Она заселялась, устраивалась, определялась в своих границах преимущественно деятельностью своих князей, которые и становились в ней естественно хозяе­вами, господами. С самого начала своего заселения Суз­дальская Русь выходила сельской, деревенской облас­тью земледелия, в которой торгово-промышленному классу горожан отводилась ничтожная роль в хозяй­ственной жизни страны. Но северо-западная Русь, зем­ля Новгородская, во всех этих отношениях была полной противоположностью Суздальской.

Земля эта заселялась и устраивалась силами и сред­ствами самого общества. Первоначальное ядро ее соста­вили славяне ильменские и кривичи изборские вместе с чудью и весью белозерской. В этом земском ядре с главным городом Новгородом соединились тесными эко­номическими и политическими узами пригороды — Из-борск, Псков, Русса, Великие Луки, Ладога и др. Даль­нейшее расширение земли совершалось уже вследствие расселения, вывода колоний из этого основного ядра. Уже в XII веке новгородские погосты были разбросаны вокруг Онежского озера, по р. Онеге, Bare, Северной Двине, до самого Белого моря. Позже, новгородские селения разбросались по берегам Онежской губы, Кандалакской и по Терскому берегу Кольского полуост­рова. Погосты и деревни основывались прежде всего новгородскими смердами-землевладельцами и промыш­ленниками, удалявшимися на север в поисках лучших пахотных, а главным образом, промысловых угодий. Села и деревни основывались на севере и новгородскими капиталистами, боярами, сажавшими в них своих «страдников», т. е. рабов, которые и пахали на них землю, промышляли зверем, рыбой, кое-где солью. Такие «страдомые деревин» были, например, у Борецких » по западному берегу Белого моря. В XIII-XV веках много селений на севере основано было монахами, вышедшими из новгородских обителей, устроившими так называемые пустыни в лесах севера, около которых возникали затем монастырские села и деревни. Новгородская земля создавалась, таким образом, самим обществом. Роль князей была в этом ничтожна и выражалась только в военном содействии колонизации, в походах на инородцев.

Экономические связи Новгорода со своей землей;значение внешней торговли.

Самые крепкие экономи­ческие связи устанавливались в расширявшейся земле у главного города с новыми поселками. Новгородская об­ласть была вообще царством промыслового и торгового люда. Земледелие хотя и велось, но в самых ничтожных размерах. Почвенные и климатические условия реши­тельно не благоприятствовали этому занятию. Новго­родские летописи полны известиями о неудачах земле­делия: то мороз побил хлебные всходы, то хлеб вымокал, то сгнивал на корню и т. д. Собственного хлеба не хвата­ло для прокормления населения, и приходилось ввозить его со стороны, из земель Суздальской и Рязанской, и даже из-за границы. Но зато процветали охота за пуш­ными и морскими зверями, рыбная ловля, добывание соли по Вычегде и на побережье Белого моря, добывание железа и кое-где, в более южных местностях, бортниче­ство. Повсюду шла бойкая торговля всеми этими пред­метами добывающей промышленности — в погостах, в многочисленных рядках, рассеянных на севере, и в при­городах. Главным коллектором, куда сливалось все это сырье, был Новгород Великий, находившийся в постоянных торговых сношениях со всеми своими пригорода­ми, рядками и погостами. Сырье, которое стекалось в Новгород из всех его пятин, волостей и подвластных земель, а также и из северо-восточной Руси, шло за границу, в Германию и другие западные страны. Из Новгорода вывозились на запад меха собольи, бобровые куньи, лисьи, хорьковые, горностаевые, медвежьи, зая­чьи, беличьи; воск, мед, ворвань, свиное сало, лен, ко­нопля, смола, поташ, деготь; с запада в Новгород ввози­лись хлеб, соль, железо, медь, золото, серебро, олово, свинец, краски, сукна, полотна, металлические изде­лия, вина, фрукты, сладости и пряности. Такое значе­ние Новгород сохранял во всю удельную эпоху. За все это время он был узлом, в который сходились нити торговой и промышленной жизни северо-западной Руси, сердцем, которое оживляло эту жизнь, через которое совершалось все ее круговращение. Заняв в своей земле то же самое экономическое положение, которое некогда занимали в своих волостях Полоцк, Смоленск, Киев, Чернигов, Новгород не только не терял этого положе­ния, но наоборот — упрочил его и возвысил. Благопри­ятствующим для этого условием явилось то обстоятель­ство, что Новгород уцелел от татарских погромов и разорений. Татары, правда, обложили Новгород, как и все русские земли, данью, но они не истребляли здесь народного капитала. Вследствие этого и общественный строй Новгорода шел в своем развитии по тому направ­лению, какое дано было ему изначала, при самом сложе­нии городовых волостей на Руси. В общих чертах уста­новился такой общественный строй в Новгородской земле.

Состав новгородского общества.

На верху социаль­ной иерархии стояли бояре, крупные землевладельцы и капиталисты, пускавшие свой капитал в оборот как в разные промышленные предприятия, так и в торговлю, ссужавшие деньгами торговцев, или купцов. Класс бояр в Новгороде, по всем данным, образовался тем же самым путем, как и в других русских землях; т. е. из княжес­кой дружины, осевшей на места, сделавшейся землевла­дельческим классом и вобравшей в себя лучших, вячших, нарочитых людей местного общества. Пользуясь близостью к власти, участвуя в управлении, класс этот увеличивал свои капиталы и землевладение и стал в конце концов вертеть всем обществом. Держа купцов и черных людей в долгах, бояре направляли решения веча, держали в своих руках все выборные должности — по­садника, тысяцкого, сотских, старост и т. д. Следую­щий за боярами социальный слой составляли так называемые житьи люди. То были также капиталисты и землевладельцы, как и бояре, но оставшиеся вне круга правящей знати и в отличие от бояр занимавшиеся так­же и торговлей. Ниже житьих людей были купцы, вед­шие торговлю на свои и чужие деньги. Высший разряд купечества составлял особую корпорацию при церкви св. Иоанна на опоках — «Иванское сто». По уставу, данному этой корпорации еще князем Всеволодом в 1135 году, чтобы стать «пошлым купцом», полноправ­ным и потомственным членом «Иванского купечества», надо было внести в товарищество 50 гривен серебра и 21,5 гривны в пользу церкви св. Иоанна. Иванскому купечеству даны были важные привилегии, а именно: оно выбирало пять старост, которые под председатель­ством тысяцкого ведали все торговые дела и торговый суд в Новгороде: ведало меры веса — вощаные скальвы, медовые пуды или безмены, гривенку рублевую (для взвешивания благородных металлов), и меры длины (Иванский локоть). Кроме «Иванского ста», были, по-видимому, и другие корпорации купеческие, вроде «ку- печеского ста», упоминаемого в духовной одного новго­родца XIII века. Ниже купцов стояли черные люди, разнообразные городские ремесленники и мелкие тор­говцы, а также и простые рабочие, проживавшие в горо­де. Все перечисленные классы составляли городское на­селение, хотя могли владеть недвижимостями и вне города и проживать в них. Высший класс собственно сельского населения составляли так называемые земцы или своеземцы. Это были мелкие землевладельцы-зем­ледельцы, обрабатывавшие свои собственные земли, чаще всего из горожан, которые приобретали земли вне города и заводили на них хозяйство. Ниже их стояли смерды, обрабатывавшие государственные земли Новгорода Великого и платившие с них оброк в Новгородскую казну, а еще ниже половники, изорники, кочетники, обрабатывавшие владельческие земли из-полу, из тре­тьего, четвертого снопа, смотря по местным условиям. Эти половники находились в большой зависимости от землевладельцев, которые стали признаваться их госпо­дами, имеющим право требовать их выдачи наряду с холопами, а также и судить. В Новгороде продолжали существовать и закупы Киевского периода, наймиты, которые брали заработную плату вперед под обеспече­ние своей личностью и были холопами своих кредито­ров все время, пока отрабатывали взятую «купу», а в случае бегства или преступления, становились полными холопами, или одерноватыми, как называли их в Новго­роде. Эти одерноватые холопы занимали уже самое низ­шее положение в новгородской социальной иерархии.

Итак, в Новгородской земле в противоположность Суздальской поддерживалась наличность могуществен­ного, богатого и влиятельного класса горожан, которо­му принадлежало экономическое господство в стране. Бывшие слои этого класса — бояре и житьи люди — господствовали экономически над другими городскими классами — купцами, черными людьми, и над сельски­ми — половниками. Купцы, как организаторы сбыта в добывающей промышленности, господствовали над про­мышленниками — земцами, смердами и половниками. Землевладельцы и торговцы господствовали, наконец, и над закупами. Короче сказать, народная масса в Новго­родской земле находилась в экономическом подчинении у городских капиталистов разных званий и состояний. Все зависело в своем материальном благополучии от главного города земли, который рассыпал свой капитал по стране, возбуждал и организовывал народный труд, указывал ему пути и направления. При таких условиях и руководящая политическая роль в земле должна была закрепиться и упрочиться в Новгороде не за князем, а за вечем главного города.

Возвышение веча и умаление княжеской власти в Новгороде.

Внутренняя политическая история Новгоро­да и состояла в постепенном возвышении веча и умале­нии значения княжеской власти. Самый отправной мо­мент в истории княжеской власти в Новгороде оказался неблагоприятным для дальнейшего ее развития. Новго­род не сделался самостоятельным княжением, как дру­гие главные города русской земли. С того времени как покинули его первые князья для Киева, он почти посто­янно находился под властью великого князя — сначала Киевского, а затем Владимирского или их соперников. Все эти князья держали в Новгороде своих родственников-князей или мужей-наместников. При частой смене великих князей происходили частые смены и на новго­родском столе. Первое время новгородцы пытались заве­сти у себя самостоятельного, независимого князя, по­стоянную княжескую династию, но все их попытки оставались тщетными. Новгородский край представлял отдаленный северо-западный угол тогдашней Руси, ле­жавший в стороне от главной арены деятельности кня­зей и их дружин, и потому на первых порах князья неохотно соглашались удаляться от своих родичей. Вы­яснилось затем, что экономически край зависит и от Приднепровской Руси, и от Суздальской, и потому не­мыслимо становиться ему в политически изолирован­ное положение от той и другой, устраиваться совер­шенно самостоятельно со своей княжеской династией. Все это в общей сложности в конце концов и заставило новгородцев обходиться сменными князьями. Но смен­ный князь не мог, конечно, расширить и возвысить свою власть, свое политическое значение в Новгороде. При сменных князьях силой вещей должна была разви­ваться политическая самодеятельность общества, кото­рое, сплошь и рядом оказывалось предоставленным са­мому себе.

Но политическая самодеятельность неизбежно ведет к расширению политических прав. Такое расширение дает себя выследить уже в первой половине XII века. В XI веке князья правили в Новгороде при помощи на­значаемых ими посадников и тысяцких. Когда князь покидал Новгород добровольно или поневоле, то и на­значенные им должностные лица обыкновенно слагали свои обязанности. Но такой порядок с течением време­ни, при частой смене князей, оказался в высшей степе­ни неудобным, ибо периодически создавал безначалие в городе. Поэтому новгородцы стали выбирать посадни­ков сами. Первое упоминание об этом в летописи отно­сится к 1126 году, когда новгородцы дали посадниче­ство некоему Мирославу. Но об этом говорится уже как об обычном явлении. Само собой разумеется, что раз посадник стал выборным, и сам характер его должности изменился. Прежде он был только помощником князя, теперь он стал вместе с тем представителем и охраните­лем интересов Новгорода, независимым от князя. Кня­жеская власть вместе с тем потерпела серьезное ограни­чение. Дальнейший шаг в этом направлении был сделан в княжение Всеволода Мстиславича, около 1135 года. Всеволод отказался от торгового суда, который сосре­доточился в руках пяти старост от Иванского купече­ства: трех — от житьих людей и двух — от купцов, под председательством тысяцкого. Князь удовольствовался получением денежной суммы в 25 гривен серебра. До половины XII века новгородские владыки ставились выс­шей церковной властью, киевским митрополитом и собо­ром епископов. Но со второй половины XII века новго­родцы начали выбирать из местного духовенства и своего владыку, собираясь всем городом на вече, и отправляли в Киев своего избранника уже только для рукоположе­ния. Первым таким выборным епископом был Аркадий, игумен одного из местных монастырей, избранный нов­городцами в 1156 году. Так, во второй и третьей четвер­ти XII века вся новгородская администрация стала вы­борной. Развившиеся со второй половины XII века усобицы князей давали Новгороду возможность произ­водить выбор между князьями и налагать на них извес­тные обязательства. Даже такой князь, как Вселовод III, делал им в этом отношении разные уступки. В 1209 году новгородцы усердно помогали ему в его походе на Ря­занскую землю. В награду за это, по рассказу летописи, Всеволод сказал им: «любите, кто вам добр, и казните злых», т. е. отдал вечу суд по политическим преступле­ниям; при этом Всеволод дал новгородцам «всю волю и уставы старых князей, чего они хотели». Из рассказов летописи о столкновении веча с князем Святославом Мстиславичем в 1218 году по поводу лишения посадни­чества Твердислава без вины с его стороны, видно, что князья в то время целовали крест — без вины волости мужа не лишити.

Договоры Новгорода с князьями.

Из договорных гра­мот позднейшего времени (самая древняя относится к 1265 году) видно, что князья давали целый ряд и других обязательств новгородцам, а именно: они обязывались без новгородского слова войны не замышлять, новгородс­кие волости держать не своими мужами, а новгородца­ми, без посадника не раздавать волостей, не выдавать никаких грамот, не судить судов; обязывались не посуживать старых судов; на низу, вне пределов Новгородской земли, новгородцев не судить, даней не раздавать, приставов в Новгородскую землю не всыпать. У князя оставался еще так называемый «проезжий» суд. И этот суд подвергся ограничениям и стеснениям: во-первых, определен был один срок в году для такого суда: «а куда пошло судии твоему ездити по волости, ехати им ме­жень по Петрове дни»; во-вторых, определено было: «старосты, холопы, рабы, половника без господаря твоим судиям не судити»; в-третьих, было оговорено, чтобы посылаемые княжеские судьи из Новгородской волости суда не водили и не судили. Но проезжий суд князь сохранял не везде: во многих местах он брал за него откуп от новгородцев, которым, в свою очередь, отдава­ли его уже от себя желающими. То же самое справедли­во и относительно полюдья. Князь сохранил право соби­рать дары только с волостей, не входивших в состав древнейших коренных владений Новгорода, каковы были: Волок, Торжок, Вологда, Заволочье. Но осуще­ствление этого права было обставлено особыми условия­ми: было определено количество лиц, сопровождавших князя, а также характер и направление пути: князь должен был ездить лишь на двух насадах (лодках), и в обе стороны, т. е. туда и обратно, через Новгород. Также должен был поступать и посылаемый им сборщик даров. Но боясь, как бы прямые сношения князя с Заволочьем не повлекли к отпадению или захвату Заволочья, новго­родцы с течением времени стали требовать в договорах, чтобы князья посылали за сбором своих доходов новго­родцев: «А за Волок ти, княже, своего мужа не слати, слати новгородца»; стали требовать даже, чтобы они отдавали эти доходы на откуп: «продаяти ти дань своя новгородцу». Большим ограничениям подверглись и дру­гие финансовые права князя. Новгород предоставлял князю пользоваться только так называемыми «княжчинами». т. е. селами, специально предназначенными для князя, и не позволял ни князю, ни его дворянам приоб­ретать села, слободы, холопов и закладной в Новгород­ской земле. Князь имел право пользования только оп­ределенными угодьями, не на всей государственной территории Новгородской земли. Так, охотиться он имел право только в Руссе и на 60 верст вокруг Новгорода, не далее. Ловить рыбу и варить мед имел право в Ладоге, куда мог посылать своего осетринника и медоварника. Таким образом, князь в Новгороде даже при великом желании не мог сделаться сельским хозяином и про­мышленником, как в Суздальской и других русских землях. Ограничены были и права князя в отношении торговли. Князь обязывался в договорных грамотах пус­кать в свою отчину новгородских купцов «гостить без рубежа», без задержки. Точно определялось, какие по­шлины взимать князю с каждой Новгородской ладьи или торгового воза, являвшихся в его княжество. Князь не мог затворять в Новгороде немецкого двора и ста­вить к нему своих приставов. Немецкие купцы очень рано появились в Новгороде, около половины XII века. Сначала здесь основались купцы с острова Готланда из г. Висби, который был тогда средоточием торговли по балтийским берегам. Готландцы выстроили на торгу двор с церковью св. Олафа, «варяжской божницей», как на­зывали ее новгородцы; потом выстроили другой двор, на котором в 1184 году была выстроена «немецкая ропа­та», церковь св. Петра. В XIV веке ганзейские немцы вытеснили готов и стали нанимать их двор. Новгородцы очень дорожили своей торговлей с немцами, оказывали им всяческое покровительство и давали разные льготы. Отсюда и вышеприведенная статья в их договорах с князьями. Стараясь извлечь наибольшую выгоду от тор­говли с немцами для себя, новгородцы обязывали своих князей вести с заморскими гостями торговлю не непос­редственно, а через новгородских купцов.

Положение князя в Новгороде; кормленые князья.

Итак, князь по всем статьям, во всех сферах управления является стесненным, ограниченным в этих договорах. Договоры понимают князя не как верховного государя и владельца, а только как временного пришельца, являю­щегося в Новгород по договору защищать землю и чи­нить суд. Поэтому относительно каждого князя догово­ры предусматривают порядок его прибытия, когда он по обычаю получает дары на станах, и порядок отбытия, когда он таковых даров не получал. Князь со своими дворянами были чужие люди в Новгороде, и Новгород был ему чужой. Князь со своей дружиной механически входил в Новгородское общество, как сторонняя времен­ная сила. Он даже и не жил в Новгороде, а вне его, на так называемом Городище, как называлась его усадьба. Такое же положение занимал князь и в Пскове, кото­рый был первоначально простым пригородом Новгоро­да, а в XIV веке обособился от него и стал во главе самостоятельной Псковской земли. Князь в Пскове был простой слуга веча, судил лишь с участием господ, псков­ских сановников, получал довольно ограниченные дохо­ды, слагавшиеся из дани со смердов и судебных по­шлин, назначался вечем в посольства для переговоров с иностранными державами и, наконец, обязан был на­чальствовать над войском и руководить военными опе­рациями. Псковский летописец XV века очень точно охарактеризовал его значение, назвав его «воеводой, князем кормленым, о котором было псковичам стояти и боронитися».

Таких кормленых князей новгородцы держали иног­да не только в главном городе, но и на пригородах. Так в XIV веке новгородцы кормили Гедиминова внука Патрикея Наримунтовича, в начале XV века князя Юрия Святославича Смоленского. Кормленые князья на при­городах редко даже держали в своих руках суд, боль­шей частью они призывались лишь для военной защи­ты, а для гражданского управления на этих волостях сидели присылавшиеся из Новгорода посадники. За свой труд эти кормленые князья получали деньги из новго­родской казны и коробейщину — хлеб натурой с мест­ных жителей.

Вече в Новгороде и Пскове, как орган верховной власти.

Если княжеская власть в Новгороде и Пскове не только не прогрессировала, но даже регрессировала по сравнению с X-XI веками, зато вече вполне определи­лось как орган верховной власти Новгородской и Псков­ской общин, через который проявлялась воля господина Великого Новгорода и Пскова.

Внешняя обстановка и порядок созыва и совещаний веча в Новгороде и Пскове носят те же самые черты, которые знакомы нам по вечам Киевского периода. Вече созывал иногда князь, чаще посадник и тысяцкий; во время борьбы партий веча созывались и частными лица­ми. Обыкновенно сбор на вечевую сходку производился посредством звона в колокол, который назывался в Пскове «большим вечником»; но иногда власти рассылали для этого «биричей» и «подвойских» кликать на ули­цах. В Новгороде вече собиралось большей частью на Торговой стороне на Ярославовом дворе, где существова­ла особая степень, помост, на котором восседали власти и с которого говорили ораторы. Рядом со степенью нахо­дилась вечевая изба, канцелярия, помещавшаяся в осо­бой башне, где сидел вечевой дьяк. Когда происходил выбор владыки, то вече собиралось на площади около собора св. Софии. В Пскове вече собиралось около Довмонтовой стены, причем канцелярия под заведыванием городского дьяка находилась в сенях собора св. Троицы; там же находился и ларь, государственный архив, коим заведовал особый чиновник — ларник. Вече не было постоянно и регулярно действующим учреждением, со­зывалось только тогда, когда в нем являлась надоб­ность. На вече собирались все свободные граждане — бояре, житьи люди, купцы, игумены, попы и черные люди, главы семей. На вече сходились не только жители главного города, но и пригородов. Так, в 1136 году нов­городцы вместе с псковичами и ладожанами изгнали на вече князя Всеволода. Из пригородов приходили на вече случайные посетители, но иногда отправлялись и вы­борные, депутаты, если дело было особо важное, касав­шееся пригорода. Вопросы, подлежавшие обсуждению веча, предлагались ему со степени князем или высшими сановниками, посадником и тысяцким. Правильного обсуждения и голосования в многотысячной толпе, ко­нечно, не было. Решение выносилось, так сказать, на слух, как выкрикивало собрание. Когда вече разбивалось на непримиримые партии, решение достигалось путем насилия одной стороны над другой. В таких слу­чаях собиралось два веча, которые сталкивались между собой, в Новгороде большей частью на Волховском мос­ту. Если дело кончалось благополучно, вечевой дьяк записывал решение веча, а владыка, посадник, тысяц­кий и другие должностные лица прикладывали свои печати.

Какие же дела решались на вече? Все, которые вхо­дят в область верховного управления. Вече объявляло войну, заключало мир и всякие договоры с иностранца­ми. Так, уже договор с немцами 1195 года был заклю­чен князем «и всеми новгородцы»; то же самое надо сказать и о договоре с Казимиром 1440 года. Вече зако­нодательствовало. Псковская судная грамота составлена «всем Псковом на вече», причем и дальнейшее движе­ние законодательства по этой грамоте должно было про­исходить на вече: «а которой строки пошлинной грамо­те нет, и посадником доложити господина Пскова на вече, да тая строка написать; а которая строка в сей грамоте не люба будет господину Пскову, ино тая строка вольно выписать вон из грамоты». В 1469 году Псковс­кое вече утвердило церковные законы, выписки из «Но­моканона». Новгородскую судную грамоту составили бояре и житьи люди, и черные люди, весь государь Великий Новгород, на вече на Ярославле дворе. Вече устанавливало налоги, например дало великому князю Василию Васильевичу черный бор, издавало распоряже­ния относительно монеты. В 1447 году, например, по­садник и тысяцкий и весь Новгород уставили 5 денеж­ников и приказали переливать старые деньги и ковать новые. Вече отправляло суд по важным политическим преступлениям, судило, например, посадников, кото­рые грамоту новую списали и положили в ларь по уговору с князем без ведома Пскова (1484 год). В Пско­ве на вече судились иногда и важнейшие уголовные преступления — измена, подлог, кража, конокрадство и волхвование. Наконец, вече избирало и сменяло долж­ностных лиц — посадника, тысяцкого, сотских, старост и т. д. Вообще вече было, несомненно, носителем и орга­ном верховной власти как в Новгороде, так и в Пскове.

Правительственные советы в Новгороде и Пскове.

Вече по своему составу и неорганизованности не могло, как мы видели, правильно обсуждать предлагаемые ему вопросы, а тем менее иметь законодательную инициати­ву. Оно могло только отвечать per acclamationem. Соби­раясь только в важных случаях, вече не могло издавать распоряжения по текущему управлению. Поэтому при новгородском и псковском вече естественно должно было организоваться особое учреждение, которое предвари­тельно обсуждало все дела и предлагало вечу готовые проекты законов и решений, а также издавало распоря­жения по текущим делам, не требовавшим обсуждения на вече. Таким подготовительным и распорядительным учреждением был в Новгороде совет господ, в Пскове господа. Этот совет образовался первоначально вокруг князя, был его думой, в которой были владыка, стар­шие княжеские дружинники — посадник, тысяцкий, сотские и др. и градские старцы, т. е. старосты концов. Но когда владыка, посадник, тысяцкий и сотские стали выборными, независимыми от князя должностными ли­цами, то и состоящий из них совет занял самостоятель­ное, независимое от князя положение. Состав его опре­делился в конце концов таким образом. В него вошли: владыка, степенные посадник и тысяцкий, сотские, ста­росты концов, старые посадники и тысяцкие и биричи. Участие старых посадников и тысяцких вызвано было отчасти необходимостью — окончить с их участием на­чатые при них дела, отчасти желанием использовать их служебный опыт. В экстренных случаях в совет вводи­лись еще бояре от концов. Такой же состав совета господ был и в Пскове с той разницей, что в Пскове не было должности тысяцкого, но зато было двое посадников. В общем количество членов господ доходило до 50, а иногда и больше. Председателем совета, который и со­зывал его, был князь, а в отсутствие его владыка. Так, когда в XIV веке один раз обидели немецких купцов, они обратились с жалобами к владыке, а тот отослал немцев с приставом к посаднику, который и собрал со­вет. Посадник и тысяцкий в своей деятельности подчи­нены были совету господ, который иногда прямо вмеши­вался в деятельность посадника, делал ему предписание. Так, в 1331 году совет запретил посаднику брать деньги от немцев. Немцы в некоторых случаях апеллировали на решение суда, находившегося под председательством тысяцкого, к совету; иногда тысяцкие сами запрашива­ли совет. Совет подчинял себе и другие органы управле­ния и действовал через них. Совет, как сказано, подго­товлял все дела для решения веча и с этой точки зрения был органом, подчиненным вечу. Но фактически он ча­сто руководил вечем, решал вопросы верховного управ­ления, даже и не доводя до веча. В начале XV века купцы жаловались, что совет не все доводил до сведения народа. Если вече было органом новгородской демокра­тии, то совет был органом новгородской аристократии, боярства по преимуществу, которое через этот совет вер­ховодило демократией.

Должностные лица в Новгороде и Пскове.

Для ко­мандования войском, для исполнения дипломатических и административных поручений, для производства суда вече, как мы уже знаем, избирало посадника и тысяц­кого. И тот и другой первоначально избирались на нео­пределенное время. Но в XV веке они избирались уже на год. Пока они занимали свои должности, они называ­лись степенными (от вечевой степени, на которой им приходилось часто выступать); когда же покидали дол­жность, то уже назывались старыми, причем входили в состав совета господ. Посадник был первоначально толь­ко помощником князя, замещавшим его в отсутствие его. Но, с того времени как он стал выборным, он стал обяза­тельным участником действий князя, представителем державного города, контролировавшим и направлявшим деятельность князя. Он сидел на суде князя; с его согла­сия князь раздавал новгородцам волости; посадник не­редко сопровождал князя и в походах. Как первый граж­данский сановник державного города, посадник собирал вече и председательствовал на нем, собирал иногда и совет господ, обязательным членом которого он был. В отсутствие князя посадник усваивал его функции — командовал войском, становился во главе посольств и производил суд вместе с наместником князя, буде князь был, но только не жил в Новгороде. Так как на разбира­тельство к князю и посаднику поступало множество дел, то на практике между посадником и княжеским намест­ником установилось разделение труда. Тиуны посадни­ка и наместника в своих «одринах», камерах, разбирали предварительно все дела при содействии избранных тя­жущимися двух приставов, но не решали их оконча­тельно, а переносили их к посаднику и наместнику на доклад, т. е. для составления окончательного решения, или на пересуд, т. е. для пересмотра дела и утвержде­ния выработанного тиуном решения. С посадником и наместником в таких случаях сидели 10 присяжных, по боярину и житьему от каждого конца. Все эти «док­ладчики», как они назывались, собирались на дворе новгородского архиепископа «во владычне комнате» три раза в неделю под страхом денежной пени за неявку. В Пскове учреждением, соответствовавшим этой колле­гии докладчиков, была господа состоявшая из посадни­ков, степенных и старых, и сотских (без кончанских старост) и заседавшая в судебне «у князя на сенех». Тысяцкий был прежде всего предводителем тысячи, т. е. новгородского ополчения. Новгородское войско состоя­ло из трех элементов: княжеской дружины, или дворян, которыми командовал непосредственно князь или его наместник, владычня полка, которым командовал владычний боярин, и народной милиции, которой командо­вал тысяцкий вместе с сотскими. В Пскове роль тысяцкого играл второй посадник. В мирное время тысяцкий был начальником новгородской полиции и председате­лем торгового суда старость Иванского купечества. Ты­сяцкий делал и другие дела, одинаковые с посадником, например, исполнял дипломатические поручения, уча­ствовал в совете господ и т. д; Посаднику и тысяцкому подчинены были низшие агенты — пристава, биричи, подвойские, позовники, изветники, которые исполняли разные судебные и административно-полицейские рас­поряжения, объявляли решения веча, призывали к

суду, приводили в исполнение его решение и т. д. Посадник и тысяцкий получали за свои труды особый налог — поралье (от рало, соха).

Органы местного управления в Новгороде и Пскове.

Таково было устройство центрального управления в Нов­городе и Пскове, верховного и подчиненного. Это же управление в известных пределах было и местным, ибо вече, совет господ и их исполнительные органы ведали не только общегосударственные дела, но и местные го­родские. Независимо от того как в Новгороде, так и в Пскове были органы местного управления. Новгород со­ставился из нескольких самостоятельных поселков, ко­торые, соединившись в одну городскую общину, в то же время продолжали сохранять известную обособленность, известную внутреннюю самостоятельность. То были кон­цы на которые делился Новгород. Два из этих концов — Славянский и Плотницкий — находились на правой сто­роне Волхова, или Торговой, где был торг, двор Яросла­ва, где собиралось вече, а три — на левой, или Софийс­кой стороне — Неревский на севере, Загородский на западе. Гончарский, или Людин, на юге. Все пять кон­цов опоясывались валом и рвом, за которыми шли мно­гочисленные посады и монастырские слободы, состав­лявшие продолжение города. В Пскове было шесть таких концов. Концы отличались друг от друга составом насе­ления. Три Софийских конца в Новгороде имели демо­кратический характер, населены были преимущественно черными людьми, а два конца Торговой стороны — ари­стократический, были населены преимущественно боя­рами и житьими людьми. Внутренняя самостоятельность концов проявлялась наиболее ярко в кончанских вечах, на которых постановлялись разные решения, касающи­еся концов, выдавались грамоты, избирались кончанские старосты, заседатели высшего суда — у докладу во владычне комнате», депутаты для участия в посоль­ствах, члены кончанской управы, т. е. коллегии знат­ных, которые были исполнительным и распорядитель­ным органом конца под председательством кончанского старосты. У концов немало было собственных, местных дел: они строили и ремонтировали укрепления, заготов­ляли военные припасы, набирали и снаряжали войска, заботились о внутренней безопасности и т. д. Земли, рас­стилавшиеся за городом и шедшие во все стороны до пределов первоначальной Новгородской области, на ко­торых многие кончане имели именья, держали половни­ков и холопов, также находились в некотором ведении концов. Коренная Новгородская область делилась на пять пятин, и каждая из этих пятин, по сведениям Герберштейна, подлежала во всех общественных и частных делах начальству своей части города; сделки с согражда­нами, например, каждый мог совершать только в своей части города, и никому не позволялось обращаться с чем-либо к другому начальству того же города. И в новгородских документах есть кое-какие указания на административную зависимость загородных земель от городских концов. Так, писцовые книги XV века свиде­тельствуют, что съемщики подгородных земель в Вотс­кой пятине тянули тяглом в Неревский конец. Новго­родская судная грамота говорит о сельских волостных людях «кончанских и улицких», которых старосты кон­цов и улиц обязаны были ставить на суд в исках на них сторонних лиц. Такое же отношение частей территории к концам города существовало и в Псковской земле. Здесь старые пригороды были издавна распределены между концами города. В 1468 году, когда накопилось много новых пригородов, на вече было решено также разделить их по жребию между концами по два на каж­дый конец.

Каждый конец в военном и полицейском отноше­нии делился, на две сотни, во главе которых стояли сотские. Сотские были предводителями ополчения сот­ни, наблюдали за мерами и весами, за мощеньем улиц и т. д. Они выбирались на сходах сотен. Сотни в свою очередь подразделялись на улицы, из которых каждая со своим выборным улицким старостой представляла также особый местный мирок, пользовавшийся само­управлением, защищавший интересы своих членов. Уличане, например, посылали на суд, где разбиралось дело их сочлена, двух представителей-защитников или «ятцев».

Органы областного и колониального управления.

Что касается областного управления, то в этом отношении надо различать те части Новгородской территории, ко­торые были древнейшими составными ее частями и вош­ли в состав деления на пятины, от позднейших прирос­тов ее, колоний и военных приобретений. Пятины рас­падались на волости, во главе которых стояли пригороды. Пригород со своей волостью был такой же местный са­моуправляющийся мир, какими были новгородские сот­ни. В пригородах собирались веча для решения своих частных дел. Текущее же управление находилось в ру­ках посадников, которых присылал и отзывал старший город. Старший город облагал пригороды денежными сборами на государственные нужды, вызывал во время войны ополчения пригородов, которые поступали под команду его властей, наказывал пригороды за ослуша­ние денежным штрафом и карательными экспедиция­ми, которые сожигали села и т. п. Пригороды подчи­нялись и в судебном отношении главному городу: неко­торые дела от суда посадника и местных старост, сотских и рядовичей переходили на доклад и на пересуды в Новгород в известную коллегию докладчиков или в Псков в господу. Территории пригородов делились в Новгородской земле на погосты (всех в пятинах было до 340), в Псковской на волости или губы. Погосты были мелкими территориально-сословными (крестьянскими) организациями, во главе которых стояли выборные ста­росты, раскладывавшие и собиравшие налоги и ведав­шие полицией.

Другими своими владениями, кроме пятин, Новго­род управлял не так, как пятинами, и притом не всеми одинаково. Самым важным из этих владений было Заволочье, или Двинская земля. Судя по сообщениям лето­писи, управление этим краем до XIII века носило воен­ный характер: для сбора дани туда отправлялись ежегодно вооруженные экспедиции новгородцев. Но в XIII и XIV веках здесь уже существовало постоянное гражданское управление. Из Новгорода присылалось сюда двое посадников, которые жили в Холмогорах. На суде посадника со стороны двинян всегда присутство­вал сотский, один на всю Двинскую землю, а по делам финансовым представителями местных интересов были старосты, избиравшиеся отдельными волостями. Все остальные владения Новгорода на севере: Тре (Терский берег), Пермь, Печора, Югра — все время оставались в том же положении, в каком находилось Заволочье до XIII века: новгородцы не имели здесь постоянных орга­нов администрации, но посылали ежегодно данщиков в сопровождении вооруженных отрядов, которые и соби­рали дань.

Внутренняя политическая рознь и борьба в Новго­родской и Псковской республиках.

Итак, политическая организация северо-западной Руси в удельную эпоху вышла непохожей на политическую организацию севе­ро-восточной Руси. Вместо феодальных монархий мы видим здесь две державные городские республики, власть которых простирается на обширные населенные терри­тории за городской чертой и далеко в сторону от главных городов. Аналогичные державные городские рес­публики представляли в древнем мире Афины и Рим, в средние века Генуя, Флоренция и, в особенности, Вене­ция. Следовательно, и в сопоставление нашего социаль­но-политического строя удельной эпохи со средневеко­вым западноевропейским Новгород и Псков не вносят диссонанса. Продолжая сравнение политического строя северо-западной Руси и северо-восточной, мы должны отметить, что северо-западная Русь в общем достигла в большей степени государственного единства, чем северо­-восточная. Новгородская и Псковская волости и коло­нии, хотя и пользовались известным внутренним само­управлением, но при всем том были подчинены своим главным городам в гораздо большей степени, чем удель­ные княжества великому княженью. Мы видели, что и посадники в них присылались из главного города, и дань они платили туда же, и по судебным делам обраща­лись туда же; их жители по временам участвовали в вечах главного города.

Но хотя de jure Новгород и Псков и крепче спаяны были со своими пригородами и колониями, чем великие княжения с удельными, на деле и в их областях царил дух местной розни и обособленности. Права державных городов и их осуществление нередко вызывали недо­вольство областных жителей, и в летописях новгородс­ких очень часто читаются известия о восстаниях приго­родов и волостей. Некоторые волости обнаруживали стремление к отпадению от Новгорода и к соединению с другими землями. Так, земля Двинская, или Заволо­чье, с половины XII века не раз обнаруживала тяготе­ние к Суздальской земле, позже к Московскому княже­ству. Еще в 1169 году великий князь Андрей Боголюбский в борьбе с Новгородом привлек двинян на свою сторону, хотя и не надолго. В 1397 году Двинская зем­ля сделала попытку переменить новгородскую власть на власть великого князя Московского Василия Дмит­риевича. Попытка эта, впрочем, кончилась неудачей: двиняне заплатили новгородцам 2 тысячи рублей и дали новгородским всадникам 3 тысячи коней. В 1434 году восставали против Новгорода Великие Луки и Ржев, намереваясь присоединиться к Литве, но были усмире­ны. Но особенно важны были восстания Пскова, увен­чавшиеся полным успехом. Псков вступил в борьбу за право иметь своего собственного выборного князя. Та­ким князем во второй половине XIII века был Довмонт, литовский выходец. Новгородцы помирились с этим фактом, но считали Довмонта и его ближайших преем­ников своими кормленщиками.

С 1322 года в Пскове появляются уже совершенно самостоятельные князья, не считавшие себя даже и de jure кормленщиками Новгорода: таким князем был тог­да литовский князь Давыдко. В начале же XIV века в Пскове завелись собственные выборные посадники на­ряду с присылавшимися из Новгорода. Полным успехом псковские стремления к независимости увенчались в 1347 году, когда в Болотове между Новгородом и Пско­вом был заключен такой договор: «посадником новго­родским в Пскове ни седети, ни судити, а от владыки судити их брату псковитину, а из Новгорода их не позывати ни дворяны, ни Подвойскими, ни софианы, ни изветники, ни биричи». «Назваша братом молодшим Новгороду Псков», — заключает летописец. Так, Псков освободился окончательно от всякого подчине­ния Новгороду. Царство державного города разделилось, и это не могло не сказаться его политическим ослабле- нием. Хотя это отпадение было единственное, но центробежные стремления проявлялись, как мы видели, и со стороны других волостей Великого Новгорода. Для успешного противодействия им и вообще для успешного охранения государственной целости и единства необхо­димы были прежде всего солидарность и единение внут­ри самого державного города и заботливая бескорыстная политика в отношении пригородов и колоний. Ни того ни другого не оказалось в наличии.

В течение всего рассматриваемого времени Новго­родская республика раздиралась внутренней борьбой партий. Партии группировались по самым разнообраз­ным поводам — по поводу выбора князей, посадников, по поводу разных вопросов, подлежащих решению веча. Но в большинстве случаев эта группировка имела в сво­ем основании глубокий социальный антагонизм, борьбу меньших с большими, купцов и черных людей с бояра­ми и житьими людьми, иногда всего общества с бояра­ми. Борьба сплошь и рядом превращалась в открытое междоусобие, сопровождавшееся убийствами, грабежом и сожжением дворов, не говоря уже о побоищах на вечевой площади или на Волховском мосту. Параллель­но с этим шло угнетение пригородов и волостей. «А в то время, — читаем под 1446 годом в летописи, — не бе в Новгороде правде и правого суда, и воссташа ябедницы, изнарядиша четы и обеты и целования на неправду, и начаша грабити по селам и по волостем и по городу, и беяхом в поругание суседом нашим, сущим окрест нас; и бе по волости изъежа велика и боры частыя, кричь и рыдания и вопль и клятва всими людми на старейшины наша и на град наш, зане не бе в нас милости и суда права» (4-я Новгородская летопись). Социальная враж­да и борьба и земская рознь в конце концов превратили Новгородское государство в дряхлое политическое со­оружение, еле державшееся на старых подпорах и свя­зях, и достаточно было двух мощных ударов извне, чтобы это сооружение развалилось и рассыпалось. «Нов­городцы люди житии и молодшии, — пишет летопи­сец, — сами его (Ивана III) призвали на тыя управы, что на них насилья держат: как посадники и великие бояре никому их судити не мочи тии насильники твори­ли, то их также имет князь великий судом по их насильству по мзде судити». Так от произвола и насилия великих бояр новгородское население искало спасения в московском абсолютизме. В минуту последней реши­тельной борьбы Новгорода за свою самостоятельность не только младший брат его Псков, но и Двинская земля не оказали ему никакой поддержки и даже послали свои полки на помощь Москве.

* * *

Пособия:

Кроме общих трудов Багалея, Иловайского и Соло­вьева, пособиями могут служить:

С. М. Соловьев. Об отношениях Новгорода к великим князьям. М., 1846.

Костомаров. Севернорусские народоправства. Том 1-11.

Никитский. Очерки из жизни Великого Новгорода (Журн. Мин. Народн. Просвещ. 1869. № 10). Он же. История экономического быта Новгорода. СПб., 1893. Он же. Очерк внутренней истории Пскова. СПб., 1873.

Н. А. Рожков. Обзор русской истории с социологической точки зре­ния. Ч. П. Вып. 1. СПб., 1905.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси изд. 4-е. Москва, 1909.

Б. Д. Греков. Новгородский дом св. Софии. Ч. 1. СПб., 1914.

лекция шестнадцатая КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ В УДЕЛЬНУЮ ЭПОХУ

СОСРЕДОТОЧЕНИЕ русского населе­ния в северных, сравнительно скудно одаренных от при­роды областях и стоявший в связи с этим упадок про­мыслов и отпускной торговли, татарские погромы XIII и начала XIV века и хроническое истощение народного хозяйства «выходом» в Орду — все эти причины в общей сложности обусловили несомненный регресс русского на­родного хозяйства, упадок материального благосостоя­ния русского народа в XIII-XV веках по сравнению с Киевской эпохой. Все на Руси в это время обеднели и обнищали по сравнению с прежним временем: и князья, и бояре, и горожане, и «люди», превратившиеся теперь в княжеских «сирот». Все одинаково были поглощены заботами о насущном хлебе и об откупе от татарского насилья, все с головой погрузились в будничные дела, в мелкие житейские помыслы и хлопоты. При таких ус­ловиях и культурное развитие Руси за это время не только не шло вперед, но заметно отошло назад, понизи­лось по сравнению с дотатарской эпохой. И это справед­ливо как относительно внешней, материальной культу­ры, так и относительно культуры духовной.

Зодчество в удельную эпоху.

Мы видели, что в дотатарскую эпоху достигла у нас на Руси значительных успехов художественная промышленность, обслуживав­шая церкви, князей, бояр и вообще состоятельных лю­дей русского общества. В удельную эпоху все эти заказ­чики, как сказано, обеднели, оскудели, а вместе с тем должно было падать и художественное ремесло, должны были исчезать многие приобретенные уже знания и на­выки. Начать хотя бы со строительных искусств. «Ка­менные здатели» существовали у нас на Руси и в татар­скую эпоху и строили каменные церкви. Так, в Новгороде были построены: Покровская церковь подле Софии, цер­ковь Федора Стратилата и др. В Москве Калита соору­дил Успенский собор и Архангельский, его внук Димит­рий Донской — церковь «Чуда св. архистратига Михаила в Колосаех», супруга Димитрия Евдокия — соборный храм Вознесения в основанном ею Вознесенском монас­тыре, сын Дмитрия Донского Василий — первоначаль­ный Благовещенский собор (в 1405 году) и т. д. Кроме церквей сооружались и каменные палаты князей (на­пример, в Рязани) и владык, каменные стены вокруг некоторых городов и монастырей. Так, в 1330 году пско­вичи поставили Изборск каменный, в 1367 году ставили кремль каменный в Москве. Но все эти постройки не отличались ни прочностью, ни изяществом в той мере, как постройки дотатарской эпохи. Многие церкви быст­ро разрушались. Так, в Коломне только что окончили каменную церковь, как она упала; в Новгороде церковь св. Иоанна Златоуста упала, как только по окончании ее сошли с нее мастера; в Москве церковь «Чуда архангела Михаила» должна была возобновляться через двадцать пять лет по окончании стройки и т. д. В архитектуре церквей продолжал господствовать старый суздальский стиль, но уже без тех роскошных украшений, которыми снабжены соборы Успенский и Димитриевский во Вла­димире и Георгиевский в Юрьеве Польском. Стиль удель­ной эпохи лучше всего сохранился в Успенском соборе в Звенигороде. Как и прежние суздальские храмы, он сло­жен из белого тесаного камня по тому же плану; на половине своей высоты он опоясан узорчатыми высечен­ными в камне полосками. К этой же эпохе относится Троицкий собор в Сергиевой лавре. Во внутреннем уст­ройстве храмов в это время появляется особенность, именно: древний низкий иконостас заменяется высо­ким, делившимся на так называемые «тябла», т. е. яру­сы. В известиях о построении церквей летописцы упот­ребляют обыкновенно иностранное слово — «мастера», но при всем том не видно, чтобы призываемы были для строения церквей иностранцы, за исключением одного только случая: владыка Новгородский Евфимий в 1433 году построил у себя на дворе каменную палату с 30 дверями при помощи заморских немецких мастеров.

Живопись.

Этого нельзя сказать про «расписание» церквей; здесь по-прежнему иностранцы-греки работа­ли вместе со своими русскими учениками. В 1343 году греческие мастера «подписали» соборную церковь Успе­ния Богородицы в Москве. Феофан Грек расписал цер­ковь св. Архистратига Михаила в 1399 году, а в 1405 году церковь Благовещения на княжеском дворе вместе с русскими мастерами Прохором, старцем из Городца, да чернцом Андреем Рублевым. В Новгороде в качестве церковных живописцев также фигурировали греки — Исаия Гречин (в 1338 году), упомянутый уже Феофан и др. Но достаточно было и своих собственных масте­ров. Так, в 1334 году монастырскую церковь св. Спаса в Москве расписывали выученики греков — Гайтан Семен и Иван с учениками своими и «дружиной». Живопис­цем был митрополит Петр, который, по преданию, на­писал две иконы, хранящиеся ныне в Успенском соборе, св. Стефан Пермский, преп. Дионисий Глушицкий и др. Но самым знаменитым живописцем из русских людей был Андрей Рублев, участвовавший, как сказано, в рас­писании Благовещенского собора в Москве. Вместе с иконником Даниилом он расписал соборный храм Бого­родицы во Владимире; ему приписывается также образ св. Троицы в Сергиевской лавре. Андрей Рублев был страстно преданный своему делу человек, находивший в нем величайшее наслаждение, считавший его богоугод­ным и душеспасительным. Он чрезвычайно прославился у своих современников и создал целую школу подража­телей. Из памятников церковной фресковой живописи удельной эпохи заслуживают особого внимания фрески новгородской Спасо-Преображенской церкви на Торго­вой стороне — произведение вышеупомянутого Феофа­на Грека, изображение двух святых русских князей на хорах в церкви св. Феодора Стратилата в Новгороде (XIV век), три лика святых в одеждах русских воинов с копьем, щитом, латами и шлемом, находящиеся в Спа­со-Преображенской церкви в Ковалеве близ Новгорода, фрески Успенского собора во Владимире, писанные Анд­реем Рублевым, и фрески Успенского собора в Звенигоро­де. В произведениях иконописцев удельной эпохи, как и в произведениях предшествующей эпохи, царит услов­ность, однообразие приемов и выражения, мало личного, индивидуального творчества. Общий характер иконописания тот же самый, что и в предшествующую эпоху.

Особым видом живописи были иллюстрации в так называемых «лицевых» рукописях и миниатюра, т. е. рисунки заглавных букв и заставок. Здесь проявлялось больше свободного творчества, было меньше условности. Из лицевых рукописей замечателен Кенигсбергский, или Радзивилловский, список летописи, в котором чуть ли не каждая страница имеет иллюстрации, хотя и не особенно искусно сделанные, но при всем том чрезвычайно инте­ресные. Из миниатюр замечательны миниатюры «Сказа­ния о святых Борисе и Глебе». Здесь в иллюстрациях — все житие Бориса и Глеба с изображениями Владимира, Святополка Окаянного, Бориса и Глеба, Изяслава в дос­пехах и одеждах, великокняжеских палат, шатра, вои­нов-всадников, насадов (лодок), погребения Глеба в лесу между двумя колодами, перенесения мощей св. Бориса в санях летом. В тесной связи с рисунками находится орна­мент миниатюр, который отличается разнообразием и богатством колорита, гармонией тонов. Орнамент представ­ляет повторение или развитие византийских, болгарских и сербских образцов с примесью, однако, и национальных русских мотивов, особенно в новгородских миниатюрах, где видим мотивы, близкие к народным узорам и вышив­кам на полотенцах, прошивках, рубахах и т. д.

Литейное, чеканное, ювелирное и другие художествен­ные ремесла.

Преимущественно церковными потребнос­тями поддерживались в северо-восточной Руси и другие художественные ремесла, и прежде всего литейное дело. Отливались медные колокола для церквей, оловянные или свинцовые «доски» для крыш, медные доски для дверей, подсвечники и паникадила, оловянные, медные и серебряные сосуды и т. д. Большая часть этих изделий приготовлялась русскими мастерами. Так, в 1420 году псковичи выписывали из Москвы специального мастера для изготовления свинцовых досок, которыми предпо­лагалось обить церковь св. Троицы. В Москве уже в 1410 году взималась пошлина с серебряного литья. Но более крупные и искусные вещи все-таки изготавливали иностранцы. В 1345 году три больших колокола и два малых отливал в Москве мастер Борис римлянин; еще раньше, в 1342 году, он вызывался из Москвы в Новго­род и отлил там большой колокол для св. Софии. Про­должали существовать и работать на Руси и позолотчи­ки, золотившие главы или маковицы церквей, раки или гробы святых, иногда даже и двери церковные. Но в общем это ремесло при бедности правителей и населе­ния, конечно, не могло процветать в удельное время, как не могло процветать и чеканное, ювелирное дело. Драгоценные украшения церковной утвари и облачений, икон, убора князей и бояр, сделались большой редкос­тью, тщательно хранились и передавались по наследству как большая редкость. Духовные грамоты московских и других князей подробно перечисляют шапки, шубы, оже­релья, цепи, кресты, иконы, коробочки и т. д. как вели­кую ценность. Из драгоценных вещей удельной эпохи замечателен в художественном отношении саккос митро­полита Фотия, хранящийся в Московской патриаршей ризнице. На нем по атласу вышиты золотом, серебром и шелком изображения праздников и святых и портреты великого князя Василия Дмитриевича, его супруги Со­фьи Витовтовны, греческого императора Иоанна Палеолога, его супруги Анны (дочери Василия) и, наконец, самого митрополита. Портреты великого князя и его суп­руги имеют славянские подписи, а византийского императора, его супруги и митрополита — греческие. Видно, что делали этот саккос все-таки греки. Василий Дмитриевич изображен в кафтане красного цвета с клетками, низко подпоясанном, в узких зеленых портах, запрятанных в высокие сапоги из красного сафьяна, перехваченные в трех местах застежками; сверху накинут зеленый плащ с золотыми разводами по синей подкладке. На го­лове великого князя сквозной золотой венец, с крестами и с красной бархатной тульей; в правой руке он держит скипетр, унизанный жемчугом. Великая княгиня Софья одета в сарафан из серебряной парчи с красными клетка­ми в золотых рамах; сарафан украшен золотым ожерель­ем и таким же поясом; сверх сарафана надета шубка, или длинный плащ, золотой с серебряными кругами и в них синими и красными крестами. На княгине венец почти такой же формы, как и на ее супруге. Надо думать, что эти изображения являются все-таки приблизительным воспроизведением действительности и, следовательно, могут дать некоторое понятие об убранстве богатейших тогда на Руси князей — Московских. Другие князья едва ли могли так одеваться; еще менее могли допускать зна­чительную роскошь в убранстве и одеянии бояре и слуги князей. Внешний быт правящих и состоятельных кру­гов русского общества по всем признакам был в удельное время беднее, серее, чем в Киевскую эпоху.

Образованность.

Несомненно, пала и образованность на Руси с прибытием татар. Выше было указано, с ка­кой любовью князья Киевской эпохи собирали книги, учились языкам, заботились о насаждении грамотности и просвещения, об образовании духовенства. Все такие известия исчезают после Батыева погрома и утвержде­ния татарского ига над Русью. Мы не встречаем нигде известий об образованности князей и вельмож. О Ди­митрии Донском прямо говорится, что он не был хоро­шо изучен книгам; о Василии Темном говорится, что он не был ни книжен, ни грамотен. Мы видели, что в Киевскую эпоху русские епископы были уже довольно образованы, писали богословские трактаты, поучения и т. д. В удельную эпоху было уже мало таких еписко­пов на Руси. Митрополит Исидор на Флорентийском соборе 1439 года говорил папе Евгению IV о современ­ных ему епископах, что они «люди не книжные». Оску­дением книжных людей среди высшей церковной иерар­хии объясняется тот факт, что Константинопольская патриархия постоянно держала на русской митрополии греков и южных славян. Таким образом, с 1283 по 1305 год был митрополитом грек Максим, с 1328 по 1353 грек Феогност, с 1306 года по 1406 был митропо­литом на Руси серб Киприан, с 1408 по 1431 грек Фотий, за ним грек Исидор с 1436 по 1439 год, и так, вероятно, дела продолжались бы и дальше, если бы пос­ле Флорентийской унии не произошел разрыв русской церкви с греческой патриархией. Что касается низшего духовенства, то здесь еще меньше было книжности, мень­ше образования. Красноречивое свидетельство об этом имеем от самого конца эпохи. Новгородский архиепис­коп Геннадий бил челом великому князю Ивану Василь­евичу, чтобы он велел училища устроить, для того чтобы было кого ставить в священники и диаконы. Тогдашние ставленники, по словам Геннадия, совершенно не годи­лись для поступления в священство. «Приведут ко мне мужика; я ему велю дать апостол читать, а он и ступить не умеет; велю ему дать псалтырь, и он по нем едва бредет. Я его отреку, а они (прихожане) говорят: „зем­ля, господине, такова, не можем добыть, кто был бы горазд грамоте", и бьют мне челом „пожалуй, господи­не, вели учить"». Я прикажу учить эктеньи, и он к слову пристать не может; ты говоришь ему то, а он иное говорит; велю учить азбуку, а он поучився немного, просится прочь». Геннадий объясняет такое невеже­ство лиц, ищущих священства, отсутствием училищ и невежеством мастеров, которые обучают грамоте: «Му­жик невежа учит робят, да речь им испортит, сперва научит вечерне, и за то мастеру надо принести кашу да гривну денег, за заутреню тоже или свыше того, а за часы особо, и эти поминки опрочь могорца, что рядил от него; а от мастера отойдет, и он ничего не умеет, только бредет по книге, а церковного постатия ничего не знает».

Мы видели, что некоторые из князей Киевского периода любили говорить с иноземцами о вере, и при­том на их языках. Ничего подобного не было в рассмат­риваемое время и не могло уже быть. Новгородская летопись под 1348 годом рассказывает, что Магнуш, король Свейской земли, прислал новгородцам предло­жение: «пошлете на съезд свой философ, аз послю свой философ, дажь поговорят про веру; а аз то хощу слы­шать, коя будет вера лучши, а иже ваша будет вера лучши, ино аз иду в вашу веру, или пакы, аще наша вера лучши, и вы пойдете в нашу веру». Но в Новгоро­де такого философа не оказалось, и новгородцы могли только отвечать королю: «аще хощеши уведати, коя вера лучше, наша ли или ваша, пошли в Царьград к патриарху, зане мы прияли от Грец правоверную веру, а с тобою ее не спираем про веру». Если иногда и находились философы, то с не особенно высоким и широким полетом мысли. В летописи под 1471 годом стоит такое любопытное известие: «Того же лета нецыи философове начаша пети: Осподи помилуй, а друзии: О Господи помилуй». Доморощенные философы, кроме того, усиленно дебатировали вопрос о том, нужно ли двоить или троить аллилуйю.

Прилив греческих и славянских книг в XIV и нача­ле XV века.

Духовный упадок русского общества в злые времена татарщины был бы, вероятно, еще более значи­тельный, если бы Русь не получала дальнейшего под­крепления из тех самых стран, откуда приходило к ней просвещение и в киевскую эпоху, т. е. из Византии, Болгарии и Сербии.

В удельную эпоху продолжали приливать на Русь разные произведения византийской литературы в под­линниках и юго-славянских переводах. За это время можно констатировать появление на Руси новых сбор­ников поучений, как «Маргарит», «Златая цепь», «Зла­тая Матица», поучения Василия Великого, Исаака Сирина и др. Вместе с поучительными книгами занесено было немало апокрифов или «отреченных» книг, кото­рые содержали разные легенды из священной или цер­ковной истории, признававшиеся церковью ложными. Таковы были, например, сказания об Адаме, Енохе, пат­риархах, о лестнице Иаковле, о крестном древе Спасите­ля, о хождении Богородицы по мукам и т. д. Наряду с книгами религиозного содержания занесены были и не­которые светские книги, пользовавшиеся распростране­нием в силу занимательности сюжета. Появилась но­вая, сербская редакция Александрии, затем сказания, неизвестные Киевской Руси, как «Сказание об Индии богатой», повесть о Соломоне и Давиде, притча царя Соломона о царе Китоврасе, чудесному существе, днем повелевавшем людьми, а ночью зверями, сказание о премудрости царя Соломона и о южской царице и о философах, Суды Соломоновы и т. д. Прилив греческих и славянских рукописей стал особенно сильным с конца XIV века, когда на Руси, как и в других странах, стали появляться ученые греки, болгары и сербы, покидавшие свою родину от турецкого насилия. Между прочим не­мало рукописей вывез с собой из Афона митрополит Киприан, осербившийся болгарин. Прилив греческой и юго-славянской литературы, при всем невысоком ее качестве, как-никак поддерживал известное умственное возбуждение в верхних слоях русского общества и давал известный импульс, известные образцы для самостоя­тельного духовного творчества.

Литература удельной эпохи.

Творчество это прояв­лялось в составлении поучений, житий святых, кано­нов, и церковных песнопений, исторических сказаний, описаний разных стран и т. д. Поучения на религиозно-нравственные темы дошли от епископов суздальских Серапиона и Дионисия, от Стефана Пермского, от мит­рополита Петра, Алексея, Киприана, Фотия, от преп. Кирилла Белозерского. Что касается житий святых, то по примеру патерика киевского стали составляться цик­лы житий и по другим областям — ростовские, муромские, новгородские, смоленские, а с XIV века кроме того, московские, тверские и суздальско-нижегородские. Все эти жития, хотя и содержали немало чудесного или легендарного и успели выработать некоторые общие ли­тературные приемы, все же содержали простой, крат­кий рассказ, довольно верно воспроизводивший разные обстоятельства времени и жизни святого, местные чер­ты быта и природы. Митрополит Киприан своим «Житием митрополита Петра» открыл новую серию житий, искусственно и витиевато составленных. Таковы были жития преподобного Сергия и Стефана Пермского, со­ставленные Епифанием Премудрым, учеником препо­добного Сергия, и переделанные сербом Пахомием Лого­фетом. Этот ученый инок Афонской горы, как говорили о нем современники, «от юности усовершенствовавший­ся в писании и во всех философиях, превзошедшей всех книжников разумом и мудростью», прибыл в Москву в княжение Василия Темного. Кроме переделанного жи­тия св. Сергия, Пахомий, по поручению митрополита Ионы, описал житие, подвиги и чудеса митрополита Алексея, а по кончине Ионы и открытии его мощей написал канон и этому святителю. По поручению вели­кого князя он ездил в Кирилло-Белозерский монастырь собирать сведения об его основателе и написал житие Кирилла Белозерского. По вызову новгородского влады­ки Ионы он ездил в Новгород и там отчасти переделал и украсил, отчасти вновь написал жития и каноны для некоторых новгородских святых, каковы Варлаам Хутынский, Савва Вишерский и др. Этот Пахомий глав­ным образом и установил те однообразные приемы и выражения для жизнеописания и прославления святых мужей, тот холодный и риторический стиль, которому следовали потом составители житий.

Что касается исторических сказаний, то их надо раз­личать два сорта. В удельную эпоху так же, как и в предшествующую Киевскую, составлялись отдельные сказания о событиях, которые попадали потом в общие летописные своды. Таковы сказания: новгородское — о победе Александра Невского над шведами, псковское — о князе Довмонте, рязанское — о нашествии Батыя и Евпатии Коловрате, тверское — об убиении в Орде Ми­хаила Тверского, ростовское — о Петре царевиче ор­дынском, ярославское — о князе Федоре Черном, муромское — о князе Петре и супруге его Февронии, московское — о начале Москвы, о Мамаевом побоище, о разорении Москвы Тохтамышем, о нашествии Тамерла­на и т. д. Наряду со сказаниями, содержащими более или менее подробный рассказ о событиях, велись и лето­писи в собственном смысле, краткие погодные записи о происшествиях. Летописи велись по отдельным местностям. Так, епископ Симен в своем «патерике» упомина­ет о «летописце старом ростовском»; до нашего времени дошел «Летописец Переяславля Суздальского». Но с XIV века стали предприниматься попытки составления общерусского летописного свода — «великого летописа­ния». Около 1423 года в канцелярии митрополита из этих сводов, из местных летописей, из хронологических сборников, произведений духовной литературы, грамот, посланий, юридических актов и произведений словесно­сти был составлен первый законченный общерусский летописный свод, так называемый «Владимирский Полихрон». В 1448 году в Новгороде составлен был на основании «Владимирского Полихрона» другой свод, в котором преобладали новгородские известия (это извес­тная теперь «Новгородская 4-я летопись»). Этот свод перерабатывался в Новгороде в последующее время, а во второй половине XV и в первой половине XVI века в Москве возникло несколько переделок «Владимирского Полихрона», известных теперь под именем двух Софийс­ких летописей, Воскресенской и Никоновской. В XV веке составлен был и прототип русского хронографа, так на­зываемый «Еллинский и Римский летописец».

Литературное творчество возбуждалось на Руси не только знакомством с чужими книгами, но и знаком­ством с чужими странами. В удельную эпоху, как и в Киевскую, довольно много русских людей ходило на поклонение святыням в Царьград, на Афон, в Иеруса­лим. Некоторые из этих богомольцев описывали все ви­денное и слышанное частью для того, чтобы ознакомить, с этими странами и путями к ним будущих русских путешественников, а частью просто для удовлетворения любознательности читателей. Таким образом, в полови­не XIV века описал свое путешествие в Царьград новго­родец Стефан, с великим удивлением повествующий о святынях и великолепии Царьграда, так что «и ум сказати не может». В его описании чрезвычайно интересно указание, что Студийский монастырь в Царьграде был приютом русских паломников и книжников. Стефан встретил там двух новгородцев, которые занимались спи­сыванием книг. От того же XIV века сохранились: «хож­дение» архимандрита Агрефения, описавшего святые места Палестины, «хождение» епископа Пимена в Царьград, описанное его спутником смоленским иеродиако­ном Игнатием. От XV века имеем путешествие иеродиакона Троицкой Лавры Зосимы, посетившего Царьград, Афон и Иерусалим, и записки суздальского иеромонаха Симеона, одного из спутников митрополита Исидора на флорентийский собор. Эти любопытные записки про­никнуты великим удивлением автора ко всему, что ему пришлось увидеть в Западной Европе, и в частности в Италии, — к городам, их прекрасным каменным здани­ям, фонтанам, статуям, часозвонам с хитрым механиз­мом. Тому же Симеону принадлежит любопытная по­весть об осьмом, или Флорентийском, соборе. Самое же дальнее и самое необычное путешествие совершено было тверским купцом Афанасием Никитиным и описано им в «Хождении за три моря». Увлекаемый торговой пред­приимчивостью и жаждой видеть новые страны, Ники­тин Волгой и Каспийским морем пробрался в Персию, а оттуда в Индию, где прожил целых три года. Он вернул­ся на родину в 1472 году, после многих приключений и опасностей, которые и описаны им в его путешествии.

Общий уровень духовного развития русского обще­ства в удельную эпоху.

Вся эта литература, как перевод­ная, так и самостоятельная давала, конечно, не особен­но высокого достоинства умственную пищу читающей русской публике того времени. Большей частью она на­правляла помыслы русских людей на вопросы загробной жизни и приготовления к ней, причем трактовала их нередко наивно грубо. В этом отношении особенно зас­луживает внимания послание архиепископа Новгородс­кого Василия к Тверскому епископу Федору по вопросу об аде и рае. Об этом много говорили в то время (полови­на XIV века) в Твери. Епископ Федор учил свою паству, что рай, где жил Адам, более не существует. Василий опровергает его выдержками из разных апокрифичес­ких сказаний о рае на Востоке (пустынник Макарий жил всего в двадцати поприщах от рая, а Евфросин даже принес оттуда три целебных яблока) и приводит рассказ «своих детей новгородцев», которые видели ад на дышущем море и рай за горой, где написан был Деисус (Спаситель с Богородицей и Иоанном Крестите­лем) «лазорем чудным»; за горой был свет великий и слышались голоса ликования. Так как истекала седьмая тысяча лет от сотворения мира, то русских книжников стала угнетать мысль о надвигающейся кончине мира, и они, в свою очередь, стали угнетать ею простецов. Сам митрополит Киприан писал в своих посланиях: «ныне последнее время и летам скончание приходит и конец веку сему; бес же вельми рыкает, хотя всех поглотити». К этому бесу, к его козням и проискам, к борьбе с ними, направляли воображение русских людей и разные по­учения, дававшие наставления, как успешно бороться с ним, и жития святых подвижников, русских пустынножителей, которые давали необходимые иллюстрации, примеры борьбы. В качестве наиболее действенных средств предлагались евангельские — посты и молитва, умерщвление плоти, подавление страстей и непрерывное богомыслие. Не все, однако, в состоянии были пользоваться такими трудными средствами и искали средств попроще и доступнее. В качестве этих средств служили различные гадальные книги — волховники, колядники, воронограи, сонники и т. д.

Ересь стригольников.

Но как ни скудна была сама по себе умственная пища, которой питались русские люди удельной эпохи, все же по временам пробуждалась в них сильная критическая мысль. В этом отношении в высокой степени интересное и поучительное явление представляет то духовное течение, которое привело к образованию ереси так называемых стригольников.

Ересь стригольников имела свою историю, подготов­лялась и развивалась постепенно, с самого начала удель­ной эпохи. В русской церкви по примеру греческой установился обычай брать плату за совершение таинства священства, как и за совершение других таинств. И вот совесть некоторых русских людей уже в XIII веке стала возмущаться этим обычаем и сопряженными с ним злоупотреблениями. На Владимирском соборе 1274 года митрополит Кирилл принял меры против злоупотреблений, но не отменил самого обычая. Он предписал, чтобы во всех епархиях за поставление во священники и дьяконы брали столько же, сколько он брал в митропо­лии, по 7 гривен за поповство и дьяконство вместе. Эту практику продолжали и его преемники, между прочим св. Петр. Но тверской епископ Андрей не мог прими­риться с таким порядком, который показался ему симо­нией, и принес на митрополита жалобу константинополь­скому патриарху. Патриарх прислал клирика, который нашел, что митрополит не берет ничего лишнего, а толь­ко то, что ему полагается по обычаю. Андрей не поверил в законность такого обычая и отправил в Константино­поль монаха Акиндина для получения разъяснений от патриарха непосредственно. Греки по обычаю слукави­ли. У них самих была в полном ходу плата за поставление (иперпир). Но они, не желая сталкиваться с канона­ми, запрещающими брать мзду за посвящение, нашли выход в том, что стали рассматривать эту плату, не как таковую, а как вознаграждение клирошан патриарха или епископа за протори и убытки, понесенные при посвящении. Наивному тверскому монаху, простодуш­но спрашивавшему о плате за поставление Константино­польский собор, на котором присутствовал патриарх иеру­салимский и 36 митрополитов, отвечал, что брать плату за ставление противно всем божественным правилам, и если возьмут хотя бы половину золотого или даже мень­ше, будут равны с Иудою «и не имут части со Христом ни зде, ни в будущем веце». Акиндин bona fide принял заявление собора и написал великому князю Михаилу Ярославичу и всем русским людям целое послание про­тив богоненавистного обычая старейших и меньших свя­тителей «непродаемую благодать Духа Святого в куплю вводити и взимати от поставления митрополиту от епис­копа, и от попа, и от дьякона, и от прочих причетник, также и епископу От сущего под ним причта, от первых и до последних, и от всякого священия», потому что, — доказывал Акиндин, — «апостольское и богоносных отец соборное предание поставленного на мзде и с по­ставившим его обоих от сана измещет». Совершенно приравнивая взимание платы к симонии, Акиндин не смущался провозглашать и те конечные выводы, кото­рые отсюда следовали: «ставя бо и взимая ставленное, то уже извержен, а ставяся от изверженного никоея же не имать пользы от поставления, и приобщаяся Пречистых Тайн от него (поставленного) ведая с ним осудится».

Но Акиндин не принял своим посланием архиереев, и плата за поставление продолжала взиматься. Однако и агитация против нее продолжалась. При Иване Данило­виче Калите был составлен целый сборник под заглави­ем «Книга, нарицаемая Власфимия, рекше хула на ере­тики, главы различные от евангелия и от канон святых отец, в них же обличения Богом ненавистных злочестивых, духопродажных ересей». Цель сборника, как это ясно из его содержания, состояла в том, чтобы дать противникам взимания платы за поставление оружия от писания для борьбы с его защитниками. Противники эти не переводились. В 1376 году, по рассказу летописи, новгородцы бросили в воду трех развратителей веры христианской: диакона Никиту, диакона Карпа и одно­го неизвестного по имени простеца. То были родона­чальники и основатели секты стригольников. В чем со­стояла ересь стригольников, на это имеются указания в увещательной грамоте патриарха Константинопольско­го Нила, составленной в 1383 году при помощи суздаль­ского епископа Дионисия, и в обличительном «Списа­нии» св. Стефана Пермского. Стригольники «клеветали» на весь вселенский собор — на патриархов, митрополи­тов, епископов, на игуменов и попов и на весь священ­ный чин, говоря, что не по достоянию поставляются, так как патриархи, митрополиты, епископы духопродавчествуют, взимая мзду от поставления. Считая свя­тителей, священников и клириков, как поставляющих и поставляемых на мзде, за еретиков, стригольники не хотели иметь дела с церковью, дабы через общение с епископами и священниками-еретиками и самим не стать таковыми же. Стригольники осуждали и поведение епископов и священников. Указывая на слова Спасителя к апостолам: «не имейте влагалищ, ни меди при поясех ваших», стригольники говорили о современных им епис­копах и попах: «недостойны их службы, яко не нестежаша, но имения взимают у хрестьян, подаваемое им приношение за живые и мертвые... многи собирают име­ния... сии учители пьяницы суть, ядят и пьют с пьяни­цами и взимают от них злато и сребро и порты, от живых и от мертвых»... Отделившись от священников и епископов, стригольники поставляли в свои учители и молитвосовершители людей простых, ссылаясь на апос­тола Павла, который повелел учить и простому челове­ку. Отвергнув всю современную иерархию, как постав­ленную на мзде, стригольники отвергли и всю прежнюю, которая также ставилась на мзде, а вместе с этим и все предания этой иерархии. Они пришли к выводу, что только апостольская церковь есть истинная христианс­кая церковь, только апостолы были истинными пасты­рями и учителями, и только их писания должны слу­жить руководством в вере. Так ничто не ново под луною: и в XIV веке мы уже имели своих доморощенных еван­гелических христиан. Богослужение стригольников было, по-видимому, просто и несложно. Храмы православные они отвергли на основании слов Священного писания: «Всевышний не в рукотворенных храмах живет». Мож­но думать, что у них было свое крещение, все же осталь­ные таинства они или отвергали, или понимали их по-своему. Таинства евхаристии они не совершали, понимая его в духовном смысле. Таинство покаяния они совер­шали, припадая к земле. По уверению св. Стефана, стри­гольники отвергали пение над умершими и их помино­вение: «не достоит-де над мертвыми пети, ни поминати их, ни службы творити, ни милостыни давать за души умершего».

После казни основателей секты ересь не только не исчезла, но стала усиливаться. Патриарх Антоний при­слал в Москву вифлеемского митрополита Михаила и с ним увещательные грамоты к псковичам и новгород­цам. Михаил вместе с московским митрополитом Киприаном, новгородским и полоцким владыками составили как бы собор в Новгороде, который огласил патриаршие грамоты и свои собственные наставления. Некоторые сектанты после того вернулись в лоно церкви, а другие, боясь преследований, убежали в Галицию. В Пскове ересь удержалась, и митрополит Фотий не раз посылал туда увещательные грамоты, в которых просил право­славных не смущаться еретиками, вразумлять их, а в случае упорства изгонять от себя. На первое послание псковичи отвечали, что они «обыскали и показнили ере­тиков», из которых одни убежали, а другие продолжают упорствовать в заблуждении. Фотий на это отвечал, что­бы псковичи удалялись от нераскаянных еретиков в пище и питье и принуждали их к правой вере, но не смертными казнями, а другими наказаниями. После того, по свидетельству Иосифа Санина, псковичи похватали еретиков и посадили их в темницы, где они и закончили свою жизнь. Стригольники в то время уже разбились на два толка. Последователи одного, умеренного, удержали основное учение секты и даже старались не порывать связей с господствующей церковью, участвовали в бого­служении, делали поминки и приношения в церковь. Последователи другого — крайнего — отрицали все внеш­нее в христианстве; перестали признавать всякие писа­ния, даже апостольские, отвергали воскресение мерт­вых и будущую жизнь и даже утратили веру в Спасителя, полагая, что достаточно молиться Отцу небесному. Это "разложение секты вместе с преследованиями ее привели к вырождению ее и уничтожению. Часть стригольников составила контингент для последующей секты жидовствующих.

Распространение научных званий.

Ересь стриголь­ников, как уже было сказано, была наиболее резким проявлением рационалистического течения в духовной жизни русского общества, в общем, порабощенной церковной традицией и мистикой. Проблески такой же тен­денции к умственной самостоятельности можно усмат­ривать и в попытках усвоения различных приобретений научной мысли. В рассматриваемое время стали в до­вольно значительном количестве распространяться раз­ные руководства по естествознанию. Кроме «Физиоло­га», бывшего и раньше в ходу, приобрел значение так называемый «Луцидариус», сборник естественно-науч­ных познаний средневекового европейского запада. С це­лью толкования непонятных слов и выражений состав­лен был так называемый «Азбуковник», превратившийся в целую энциклопедию, главным образом, по естествоз­нанию. В конце XIV века распространился перевод гре­ческой поэмы Георгия Писиды VII века, которая содер­жала в себе описания различных явлений природы. В XV веке распространились в переводах география Помпония Мелы и несколько астрономических и астрологи­ческих книг, а также и отдельные статьи по естествоз­нанию — о громе и молнии, о шарообразности земли и т. д. И в других областях знания замечается усиление серьезного интереса. В XV веке появляются переводы арифметики и риторики. Содержание старинных пере­веденных с греческого «Пчел» начинает подвергаться знаменательным изменениям и дополнениям. Так, в од­ной «Пчеле» XIV-XV веков трактуются важные вопро­сы «о власти и княженье», «о учении и беседе», «о законе» и т. д.

* * *

Пособия:

Кроме указанных трудов, Багалея, Иловайского и Соловьева:

Н. А. Рожков. Обзор русской истории с социологической точки зре­ния. Ч. 2. Вып. 1. СПб., 1905.

Е. Е. Голубинский. История русской церкви. Т. 2. Полутом 1. М., 1900.

М. Н. Сперанский. История древней русской литературы. 2-е изд. М„ 1914.

лекция семнадцатая ВОЗВЫШЕНИЕ МОСКВЫ И ОБЪЕДИНЕНИЕ ВОКРУГ НЕЕ СЕВЕРО- ВОСТОЧНОЙ РУСИ
ПОДГОТОВКА нового государственно­го порядка.

В XIII-XV веках на северо-востоке Руси, в той области, где сосредоточивалось великорусское пле­мя, как мы видели, складывался и развивался социаль­но-политический порядок, имеющий в некоторых своих чертах много общего с западноевропейским феодализ­мом. Все более и более увеличивалось количество кня­жеств, и государственная власть все более и более дроби­лась. Параллельно с этим мельчавшие князья-государи все более и более становились похожими на частных вотчинников-землевладельцев. С другой стороны, вслед­ствие приобретения иммунитетов частные вотчинники становились похожими на государей. Политические от­ношения подданства заменялись гражданскими отноше­ниями по договору. Но одновременно с тем подготовля­лись и такие результаты, которые в конечном своем развитии должны были привести к ниспровержению, описанного строя. Здесь надо указать, во-первых, на сосредоточение владений в руках одного сильного княжеского рода; во-вторых, на материальное усиление старшего князя в этом роде, в-третьих, на усиление власти этого князя над остальными. И в этом отношении наш исторический процесс не отличается особой оригинальностью. Известную аналогию ему можно видеть, напри­мер, в истории Франции, где разрушение феодализма также подготавливалось сосредоточением владений в руках одного из феодальных сеньоров и параллельным усилением его власти над другими. В истории человече­ства, как и в жизни вообще, оба процесса — разрушение и созидание, смерти и и жизни — идут параллельно и одновременно, чем и с обусловливается всякая жизнен­ная эволюция.

Собирательная деятельность московских князей.

Раздробленная на множество мелких владений Русь ста­ла исподволь собираться в руках князей московского рода. Этот процесс начался с самого начала XIV века. В 1301 году князь Даниил Александрович напал на Ря­занского князя Константина, занял у него Коломну, а самого князя пленил, ослепил и посадил в заключение. В следующем, 1302 году, умерший бездетным племян­ник Даниила Иван Дмитриевич отказал ему свой удел Переяславль. Это не было случайным приобретением князя Даниила, а также результатом известных усилий с его стороны. Даниил помогал племяннику в войнах его с старшим дядей Андреем Городецким, и племянник, умирая бездетным, естественно завещал удел тому дяде, который был ему доброхотом и союзником. Сыновья Даниила — Юрий и Иван Калита — шли по стопам отца. Юрий Данилович в сам год своего вступления на мос­ковское княжение, т.е. в 1303 году, напал вместе с братьями на Смоленскую землю и захватил Можайск, который с того времени навсегда стал владением мос­ковских князей. Рязанского князя Константина Рома­новича, взятого в плен еще отцом, Юрий приказал убить, а его город Коломну с уездом присоединил окончатель­но к своим владениям. Брат Юрия, Иван Калита, дей­ствовал уже не столько оружием, сколько деньгами. Из его духовной, а отчасти из духовных его потомков, узнаем, что он купил шестнадцать сел у разных частных владельцев во Владимирском, Юрьевском, Костромском и Ростовском уездах, а также волость Кистму. Из ду­ховной грамоты внука его, Димитрия Ивановича Донс­кого, узнаем, что Белоозеро, Углич и Галич были также «куплею» Калиты, хотя в действительное владение ими вступил только Дмитрий Донской. Калита оставил сво­им сыновьям пять городов: Москву, Можайск, Колом­ну, Звенигород, Серпухов, 54 волости и 32 дворцовых села. Переяславль, приобретенный его отцом, очевидно по распоряжению хана, был включен в состав великого княжения Владимирского. В общем, владения Калиты не обнимали еще нынешнюю Московскую губернию (в со­став их не входили еще нынешние уезды Клинский, Волоколамский и часть Дмитровского).

Преемники Калиты неуклонно продолжали стяжа­тельную политику Даниловичей. Сын его Семен Ивано­вич прикупил к Москве еще несколько сел в округе великого княжения — в уездах Переяславском, Юрьев­ском, Костромском и в княжестве Галицком. Брат Семе­на Иван округлил свои владения, приобретя на левой стороне Оки путем мены с рязанскими князьями Новый Городок в устье Протвы, Лужу, Верею, Боровск и неко­торые другие места. Сын Ивана Димитрий Донской в самом еще начале своего княжения «взял волю» над князем Константином Васильковичем Ростовским, а кня­зей Димитрия Галицкого и Ивана Федоровича Стародубского (на Клязьме) выгнал из их княжений. Его боярин Федор Андреевич «на обчем рете» оттягал у смольнян Тов и Медынь. Еще ранее Куликовской битвы Димит­рий купил Мещеру у ее князей. Но эта покупка оспари­валась рязанским князем Олегом Ивановичем, держав­шим в зависимости от себя мещерских князей. После Куликовской битвы, в которой Олег не принимал учас­тия, Димитрий ходил на Рязань и заставил Олега на­всегда отказаться от своих притязаний на Мещеру. Тог­да же Димитрий утвердил за собой на Рязанской стороне Оки Тулу со всем, как было при царице Тайдуле, когда ее ведали баскаки, и иные татарские места по соседству. Димитрий же первый признал великое княжение Влади­мирское с его округом (в состав которого входили тогда и Переяславль, Юрьев и Кострома) наследственным до­стоянием московских князей и распорядился им в своем духовном завещании, отказав старшему сыну Василию. Но это не было еще санкционировано тогдашним вер­ховным государем Руси — ордынским ханом.

Нужная санкция была получена сыном и преемни­ком Димитрия — Василием. По смерти отца он в сопро­вождении своих бояр отправился в Орду и вывез оттуда ярлык не только на великое княжение, но также и на Тарусу, Мещеру, а сверх того на Муром, и Нижегородс­кое княжество. Эти новые приобретения сделаны были, по всем данным, покупкой их, но не у владельцев, а у хана. По крайней мере, мы знаем это относительно Ниже­городского княжества. По сообщению Никоновской ле­тописи, это княжество задолжало в Орду 3,5 тысячи рублей. Князь Василий внес эту недоимку и получил ярлык на Нижний, Городец и Вятку. Для ввода москов­ского князя во владение Тохтамыш отправил своего по­сла в Нижний. Князь Борис Константинович хотел было сначала сопротивляться, но бояре покинули его и объя­вили собравшемуся народу, что отныне Нижний при­надлежит к Москве. Попытка племянников Бориса и сыновей вернуть себе Нижний окончилась полной не­удачей, и князья отчичи нижегородские должны были удовольствоваться мелкими владениями, которые им отвел московский князь, и низойти на положение слу­жилых московских князей. В 1397 году Василий Дмит­риевич отнял у Новгорода Великого Волок Дамский, Бежецкий верх, Ржеву и Вологду; но одновременная по­пытка его овладеть Заволочьем, или Двинской землей, кончилась неудачей. Василий продолжал примыслы отца и в области Оки: здесь он достал Козельск и Любутск; князья Новосильские стали с ним «за один человек». Наступившая по смерти Василия Дмитриевича усобица в среде московских князей затормозила их собирательную деятельность. Но при всем том в это время был присое­динен к составу Московских владений Заозерский удел Ярославского княжества с Кубеной и половина Росто­ва. После того как Василий Васильевич восторжество­вал над своими противниками, он присоединил к своим владениям княжество Суздальское (при каких обстоя­тельствах — неизвестно), которое он и завещал старше­му сыну Ивану. Он же купил у рязанских князей за рекой Окой Тешилов, Венев, Ростовец и другие места по реке Смедве и Осетру и на верхнем Дону, приобрел там же Елец и Елецкие места.

При сыне Василия Васильевича Иване III собира­тельная деятельность Москвы приняла грандиозные размеры. В 1463 году Иван купил отчину князей Ярослав­ских; в 1474 году другую половину Ростова. Это были последние покупки Московского князя. Он сделался уже настолько силен, что мог развить теперь завоевательную политику на большую ногу. Еще в 1471 году после пер­вого похода на Новгород Иван Василевич добился от него уступки большей части Двинской земли: значи­тельные пространства по нижней Двине, Пинеге и Bare, по Мезени, побережья Белого моря от устья Онеги до Мезени, а также южный берег Кольского полуострова были выделены великому князю. В следующем, 1472 году Иван Васильевич завоевал Великую Пермь, населенную крещенным уже финским племенем пермяков. В 1478 го­ду занята была Московским князем и коренная Новгород­ская область, остальные части Двинской земли, а также Печора. Целым рядом военных экспедиций, предприня­тых в восьмидесятых и девяностых годах XV столетия за Урал покорена была Югорская земля. В 1485 году в состав московских владений включено все Тверское кня­жество со всеми его уделами. Последний Тверской князь должен был уступить силе Москвы, против которой не помог ему и союз с Литвой. Находясь под обаянием этого могущества в конце 80-х годов и начале 90-х пере­шли на службу к Московскому князю со своими отчинами так называемые «верховские» князья — Воротынс­кие, Белевские, Одоевские, Мезецкие, прежние «голдовники» великого князя литовского, а Вяземских князей, в начале 90-х годов отряженный с войском московский воевода взял в плен и привел в Москву, причем великий князь Московский пожаловал их же отчинами и велел им служить себе. Литовское правительство пыталось было и дипломатическими, и военными средствами от­стоять этих князей, но безуспешно: по договору 1494 года все эти княжества были формально уступлены Москве. После новой войны с Литвой в самом конце XV и начале XVI века великий князь Иван Васильевич приобрел весь бассейн Десны и Сейма и верхней Оки: по договору 1503 года ему были уступлены: Брянск, Трубчевск, Нов­город Северский, Чернигов, Рыльск, Путивль и другие города и волости Чернигово-Северской земли вместе с некоторыми городами и волостями в бассейне Угры и Сожа из состава Смоленской земли; из состава Смоленс­кой земли, а также Витебской и Полоцкой к Москве перешли Белая, Торопец, Велиж. Невль и Острый с во-лостями. Одновременно с тем великому князю Московс­кому досталась половина Рязани; его племянник от сес­тры Федор Иванович, умирая в 1502 году, завещал свою часть в Рязанском княжестве Москве. Когда умер вели­кий князь Иван Васильевич, оставалось уже немного великорусских земель и княжеств не во власти Москвы. Эти земли и княжества неминуемо должны были теперь попасть в руки московских князей. И действительно, в 1510 году Москва лишает окончательно самостоятель­ности и самобытности Псков; в 1517 году занимает Ря­занское княжество, владетель которого бежит в Литву. По договору 1522 года Московский князь присоединяет к своим владениям Смоленскую землю, завоеванную у Литвы еще в 1514 году. В конце концов на севере и северо-востоке Руси вместо множества отдельных земель и княжеств возникает одно Московское владение в руках немногочисленных потомков Калиты. Это Московское владение, в котором великий князь берет свою волю над младшими, удельными, лишает их самостоятельности и подчиняет своей власти, получает название государства Московского.

Причины возвышения Москвы. Прилив населения в бассейн реки Москвы.

Из приведенных здесь данных об объединительной деятельности Москвы видно, что князья ее с самого начала действовали двумя средства­ми — военными и финансовыми, войском и деньгами. Но каким образом они очутились в обладании этими средствами? Очевидно, что в Московском княжестве скопилось много населения, и князья были в состоя­нии собирать и много войска, и много денег. Объясняя скопление населения в Московском княжестве, Соловь­ев указал на выгодное географическое положение Мос­квы. «Москва лежала на дороге переселенцев с юга, на средине между Киевской землей, с одной стороны, и Владимирской и Суздальской — с другой. По бассейну Москвы-реки переселенцы, идя с юга, оседали густыми массами и делали Московское княжество одним из са­мых населенных. Кроме переселенцев с юга, в Москву шли переселенцы и из других областей северной Руси вследствие отсутствия в Московском княжестве междо­усобиц и бедствий от татар». Это же объяснение прини­мает в общем и Ключевский. Нам представляется, что из этого объяснения можно принять только вторую его половину, и притом с некоторыми оговорками. Колони­зационное движение с юга, как известно, шло наиболее усиленно во второй половине XII и первой половине XIII века. Между тем, за это время бассейн Москвы-реки по всем признакам не наполнялся населением. Сам город Москва, основанный Юрием Долгоруким в 1156 году, сделался стольным княжеским городом толь­ко в 1247 году. Москва досталась тогда третьему сыну Ярослава Всеволодовича, князя Переяславского и ве­ликого князя Владимирского, Михаилу Хоробриту, — ясное дело, что в составе Переяславского княжества она была в то время не первым городом (выше ее были Переяславль, доставшийся старшему сыну Ярослава — Александру, и Суздаль с Нижним, доставшиеся второ­му сыну — Андрею). После гибели князя Михаила в сражении с литовцами, Москва на некоторое время перестала быть княжеской резиденцией, и только при великом князе Димитрии Александровиче она стала уде­лом младшего его брата Даниила — ясное дело, что и в то время она не выдавалась еще среди городов Суздаль­ской области. Выше ее стояли Переяславль и Городец Волжский, которыми владели старшие сыновья Алек­сандра Невского — Димитрий и Андрей. Но прошло каких-нибудь сорок лет (Даниил стал Московским кня­зем в 1283 году), и картина уже резко изменилась. Московское княжество, бывшее одним из последних, становится одним из первых. Его владетель Юрий Да­нилович оспаривает в орде у одного из сильнейших князей — Михаила Ярославича Тверского — великое княжение Владимирское. В 1327 году садится на вели­кое княжение брат Юрия — Иван Калита, и с того вре­мени с владимирского стола уже не сходят его преемни­ки по Московскому княжеству. Владимир, первый город Суздальской земли, становится как бы придатком Мос­квы, и позднейший летописец под впечатлением этого факта пишет про Ивана Даниловича: «пришел он от царя Азбяка (Узбека) из орды с пожалованием и е великой честью на великое княжение Владимирское, и сел на великом княжестве в Москве, а стол Владимир и иные многия княжества царь Азбяк дал ему к Моск­ве». Ясное дело, что в конце XIII и начале XIV века произошло возвышение Москвы, ее материальное уси­ление. Но в это время не было уже значительного, массового передвижения населения с юга, и если Мос­ковское княжество наполнилось тем не менее народом, то откуда-нибудь с других сторон. Летопись совершен­но определенно указывает, откуда могло прилить насе­ление в пределы Московского княжества.

Во второй половине XIII и начале XIV века Суздаль­ская Русь подверглась неоднократным вторжениям татарских полчищ. Особенно опустошительны были набе­ги татар во время междоусобий сыновей Александра Невского. В четвертый приход татары взяли и разорили 14 городов в Суздальской области. Множество жителей было взято в плен, а множество разбежалось по лесам. Страшные разорения постигали Суздальскую землю и позже, когда уже началось соперничество между Москвой и Тверью. Если вникнуть в подробности летопис­ных сообщений, обнаруживается, что погромы пости­гали преимущественно области, лежавшиея к северу и востоку от Москвы, т. е. Поволжье от устья Шексны и до устья Оки и бассейн р. Клязьмы. Это не случайное явление. В этих местностях в XIII веке сосредоточивалась большая часть населения Ростово-Суздальской зем­ли. Здесь по летописям мы встречаем наибольшее ко­личество городов и селений. Бассейн верхней Волги выше устья Шексны и бассейн Москвы-реки населены были гораздо слабее. Это видно и из распределения княжеств в Суздальской земле в XIII веке; большая часть княжеств находилась именно к северу и востоку от Москвы, каковые великое княжение Владимирское, Ростовское, Ярославское, Белозерское, Костромское, Галицкое. Юрьевское, Переяславское, Суздальское, Городецкое; в западной части Суздальского края встречаем только два княжения — Московское и Тверское. Самые сильные князья в XIII веке выходили именно из восточных княжеств, каковы, например, Ярослав Всеволодович Переяславский, сын его Александр Невский и внуки — Димитрий Александрович Переяславский, Андрей Александрович Городецкий. Если так, то не­удивительно, почему татары громили преимуществен­но бассейн Клязьмы и Поволжье: очевидно, здесь им была наибольшая пожива. В результате этих вторжений должно было произойти перемещение населения с вос­тока Суздальской области на запад. Летопись отмечает отдельные эпизоды из этого передвижения. В 1292 году татары, приведенные Андреем, отправились между про­чим на Тверь. Тверичи сначала сильно было перепуга­лись, так как и князя их в то время не было в городе. Но вскоре они ободрились и целовали крест на том, чтобы биться всем сообща с татарами: «бе бо множество людий збеглося во Твери изо иных княжеств перед ратью». Благодаря отливу населения с востока Суздальской зем­ли на запад и произошло возвышение княжеств Тверс­кого и Московского в начал XIV века. Это возвышение констатируется тем, что князья Тверской и Московский в первой четверти XIV века получают ярлыки на вели­кое княжение. Известно, что ханы в то время начали давать эти ярлыки тем князьям, которые были богаче других, могли больше заплатить им поминков. Очевид­но, следовательно, что в названных княжествах про­изошло сильное увеличение населения. Некоторое вре­мя происходило колебание, какому княжеству быть первым. Тверскому или Московскому. В конце концов взяло верх Московское княжество. Тверской князь Алек­сандр Михайлович в 1324 году не сумел сдержать народ­ного возмущения в Твери против ханского посла Чолхана. Тверичи сожгли Чолхана с его свитой, а других татар перебили. В наказание за это Узбек послал огром­ное татарское войско на Тверь, к которому должны были присоединиться и русские князья. Татары страшно ра­зорили Тверское княжество: Александр Михайлович бе­жал в Псков, а братья его Константин и Василий, по выражению летописи, «седоша во Твери в велицей ни­щете и убожестве, понеже вся земля Тверская пуста, и все быша лесы и пустыни непроходимыя». Досталось и другим землям — Новгородской, Суздальскому княже­нию; «точию съблюде и заступи Господь Бог князя Ива­на Даниловича и его град Москву и всю его отчину от пленения и кровопролития татарского» (П. Собр. Летоп. X, 194). От этого опустошения Тверское княже­ство не могло долго оправиться, и самым многолюдным княжеством осталось Московское, которое и начало дело собирания Руси.

Итак, скопление населения в Московском княжестве совершилось не столько благодаря его выгодному положению между Киевской Русью и Владимиро-Суздальской областью, сколько благодаря выгодному положению в отношении татарских набегов. Московское княжество наполнилось не колонистами с юга, а беженцами с Поволжья, Владимиро-Суздальской области и, вероятно, Рязанской, которые искали убежища в отдаленном и глухом Московском крае от татар. И позже совершался прилив населения в Московское княжество частью доб­ровольный, частью невольный. В соседнем с Москвой княжестве Тверском по смерти Михаила Ярославича на­чалась ожесточенная усобица между его сыновьями Кон­стантином и Василием с одной стороны и внуком Всеволодом Александровичем Холмским с другой — из-за великого княжения. Население страшно пострадало от этих усобиц: «и была, — говорит летописец, — людям тверским большая тягость, и многие из них от такого нестроения разошлись». Куда? Скорее всего в соседнее Московское княжество, где не было такого нестроения, стоял внутренний мир и царило благоустройство, отме­ченное современником, где, — по сообщению летопи­си, — великий князь Иван Данилович «тати истреби». В 1341 году Московский князь по повелению хана Узбе­ка вместе с другими князьями ходил опустошать Смо­ленскую землю, заложившуюся за великого князя Ли­товского Гедимина, и вывел к себе много полона. Внук Калиты Димитрий неоднократно вмешивался в усобицы тверских князей и всякий раз, по сообщению летописи, выводил в свою землю множество людей со всем их богатством и скотом. Дальнейшее увеличение населения в Московском княжестве стояло уже в связи с примыслами его князей. Чем более расширялись эти примыслы, тем московские князья становились богаче и сильнее, тем больше приобретали средства к новым примыслам.

Итак, главной и основной причиной, обусловившей возвышение Москвы и ее успехи по части собирания Великой Руси под властью ее князей, было выгодное географическое положение в отношении татарских по­громов и последовавшее вследствие этого скопление на­селения в ее области. В XIII и XIV веках все княжества вокруг Москвы разорялись и опустошались татарами, и одна только Московская область оставалась не трону­той. Естественно, что Москва сделалась вследствие это­го сильнее и богаче других княжеств и оказалась в состоянии делать на их счет присоединения силой или деньгами.

Содействие ханов Золотой орды и общественных сил.

К этой главной и основной причине примыкает целый ряд второстепенных, от нее производных. Несомненно, что сосредоточению северо-восточной Руси в руках Моск­вы много помогли ханы Золотой орды. Мы видели, что ханы отдавали Московским князьям целые княжества, владетели которых не в состоянии были платить исправ­но выход в Орду. Так поступили они, например, в отно­шении княжества Нижегородско-Суздальского при Ва­силии Дмитриевиче. Весьма вероятно, что и сами князья, как, например, мещерские, ростовские и ярославские продавали свои княжества Москве потому, что видели невозможность выполнять свои обязанности в отноше­нии хана и своевременной продажей княжеств хотели только предупредить отдачу их Москве из-под неволи и таким образом хоть что-нибудь спасти для себя от над­вигающегося крушения. Ханы, как мы видели, охотно санкционировали все подобные приобретения московс­ких князей. Все это объясняется не чем иным, как богатством московских князей, которые могли больше и исправнее платить дань татарам, чем другие князья. Затем, в своей собирательной деятельности московские князья, как мы видели, встречали поддержку в местном населении. Так было, например, в Нижнем Новгороде, где бояре покинули своего князя и увлекли за собой население, которое предалось Московскому князю. Но это содействие местного населения, очевидно, стоит в связи с той же главной и основной причиной, как и содействие хана: Московский князь был богаче и силь­нее местных князей и потому мог гарантировать населе­нию больше безопасности от насилия татар и других врагов. Известно далее, что и сами князья в некоторых случаях отдавались со своими уделами-вотчинами на службу к Московскому князю. Так было, например, на верхней Оке. Здешние князья чернигово-северского рода, потомки св. Михаила Черниговского, до поры до време­ни служили со своими вотчинами великому князю Ли­товскому, который по договорам с ними обязывался блю­сти под ними их отчины и боронить их от всякого недруга. Но с усилением Москвы великий князь Литовский ока­зался уже не в состоянии выполнять этих договорных обязательств, и потому «верховские» князья со своими вотчинами стали переходить на службу к более сильно­му Московскому князю. К этому присоединилось еще и то, что в последней четверти XV столетия верховские князья стали терпеть религиозные притеснения со сто­роны иноверного литовского правительства, задавшего­ся мыслью привести своих православных подданных к унии с римской церковью. Это обстоятельство еще силь­нее толкнуло «верховских» князей в политические объя­тия Москвы. Сделавшись крупным политическим те­лом, Москва естественно стала притягивать к себе соседние более мелкие тела однородной национальной консистенции. Далее, успехам Москвы много содейство­вала дружная работа московского боярства. Московская политика собирания не прекращалась и не ослабевала даже в те моменты, когда в Москве были юные или не отличавшиеся особыми способностями князья. Так было, например, в малолетство Димитрия Донского и его сына Василия. Примыслы, и очень крупные, сделаны были Москвой именно в это время. Историки давно уже под­метили тот факт, что при дворе московских князей образовался известный круг бояр, которые не отъезжали на сторону, тесно связали свои интересы с интересами московских князей и дружно работали с ними над об­щим делом собирания Руси. Этот круг бояр постоянно пополнялся пришельцами со стороны, которые прино­сили с собой новые силы и средства и не только нрав­ственные, но и материальные. Некоторые из них, как, например, знаменитый киевский боярин Родион Несторович, пришедший на службу к Калите, привел с собой целый полк слуг в количестве 1700 человек. Но почему московские бояре так дружно жили и работали со свои­ми князьями, почему к этим князьям льнули бояре со стороны? Очевидно, что в Московском княжестве боя­рам и слугам жилось лучше, чем в других княжествах, кормились они сытнее и лучше, чем где-либо. А этот факт объясняется не чем иным, как все той же основной причиной, о которой уже была речь, т. е. многолюд­ством и сравнительным богатством княжества. Но спло­тившись вокруг московских князей, радея и промыш­ляя сообща с ними над увеличением их владений, московские бояре таким образом усиливали и распрост­раняли действие вышеуказанной основной причины. То же самое справедливо и относительно высшего духовен­ства. Известно, что глава русской иерархии митрополит покинул свою резиденцию во Владимире и поселился под крылом богатого и могущественного Московского князя. Этот высший иерарх русской церкви принял бли­же всего к сердцу интересы Московского княжества и стал радеть о нем не меньше бояр. Когда умирал сын Калиты Семен Иванович, он наказывал своим братьям жить за один, не слушаться лихих людей, которые ста­нут их ссорить: «слушайте, — писал он им, — отца нашего владыки Алексея да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели». Митрополит Алексей сто­ял во главе московского правительства при Иване Ива­новиче и его сыне Димитрии и своим советом и нрав­ственным авторитетом сильно влиял на тогдашнюю московскую политику. Наконец, и сами личные свой­ства московских князей, которым историки отводят из­вестное место при объяснении объединительных успе­хов Москвы, несомненно, стоят в связи с вышеуказанной основной причиной. Личные свойства людей развивают­ся и укрепляются в известной жизненной обстановке. Обстановка московских князей была именно такова, что она должна была возбуждать в них стяжательные аппетиты, скопидомство и страсть к приобретениям. Вследствие прилива населения в их княжество быстро и непрерывно росли их военные и финансовые средства. Между тем вокруг них все беднело, худало и ослабевало. Чем дальше, тем все больше и больше открывались мос­ковским князьям перспективы купить выгодно или от­нять силой то или другое село, ту или другую волость и, наконец, целые княжества. В такой обстановке есте­ственно должны были создаться князья-собиратели, направившие все свои усилия на примыслы, на приобретения.

Слабое противодействие Москве со стороны других княжеств.

Здесь мы подходим ко второй основной причине, обусловившей успехи московских князей. Эта вторая причина лежала в той политической среде, в которой пришлось развивать московским князьям свою собирательную деятельность. Дело в том, что Великая Русь в XIII-XV веках достигла крайней степени полити­ческого разделения и раздробления. Политика московс­ких князей не встречала дружного отпора и сопротивле­ния со стороны других князей. Порознь выступали против Москвы и тверские князья, и нижегородско-суздальские, и рязанские. Но один на один они были бессильны против Москвы, а соединиться оказались не в состоя­нии. Удельная особенность и преобладание хозяйствен­ных интересов совершенно отдалили большинство кня­зей от общерусских политических интересов. Князья замкнулись в своих кельях-княжествах, каждый думал только о себе и знать не хотел о других, жил будничными заботами дня, мало думал о будущем и не предугады­вал последствий совершавшихся вокруг него событий. При таких обстоятельствах Москва легко могла захва­тывать одно княжество за другим, не возбуждая друж­ного противодействия. Сами размеры княжеств облегча­ли собирательную деятельность Москвы. Вследствие размножения некоторых ветвей княжеского рода отдель­ные земли распались на множество уделов. Все эти мел­кие княжества не могли противостоять захватам со сто­роны Москвы и даже, как мы видели, сами шли в ее объятия.

* * *

Пособия:

С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. 1.

Д. И. Иловайский.. История России. Т. 2. М., 1884.

В. Н. Дебольский. Духовные и договорные грамоты московских князей как историко-географический источник // Записки Импер. Русского Археологического общества. Т. 12. Вып. 1, 2. СПб., 1901; Т. 6. СПб., 1903.

М. К. Любавский. Возвышение Москвы // Москва в ее прошлом и настоящем. Вып. 1.

лекция восемнадцатая УСТАНОВЛЕНИЕ ЕДИНОДЕРЖАВИЯ В МОСКОВСКОЙ РУСИ ВОЗВЫШЕНИЕ ЗНАЧЕНИЯ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОЙ ВЛАСТИ ОБЩИЙ характер собирательной дея­тельности московских князей.

Сосредоточение велико­русских земель и княжеств в руках московских князей, несомненно, подготовливало разрушение удельного порядка, уменьшая в общем политическое дробление страны, по крайней мере, на первых порах. Но само по себе оно не могло еще привести к полному падению удельной системы. Дело в том, что московские князья-собиратели, расширяя свои владения, долгое время не выступали с сознательными государственно-объединительными стремлениями. В своей собира-тельной политике они дол­гое время руководились чисто частными, семейными побуждениями — увеличить свое достояние, оставить побольше наследства жене, детям. Умирая, они по обы­чаю делили свои владения между детьми, оставляя из­вестную часть жене и дочерям. Так поступил князь Иван Данилович, поделив свое княжество между сыновьями, женой и дочерьми. Так поступил и внук его Димитрий Иванович Донской и праправнук Василий Васильевич Темный. Производя эти разделы, московские князья по обычаю того времени старшего сына наделяли несколь­ко больше, чем других, давали ему некоторую прибавку на старейшинство: предполагалось, что старший сын будет заботиться о младших, будет руководить ими, держать их в любви и согласии, и потому он должен быть богаче, сильнее младших, чтобы внушать им по­чтение, уважение и, если понадобится, страх. Этот обы­чай соблюдался в то время повсюду в Русской земле. Московские князья в данном случае не представляли исключения из общего правила.

Излишек на старейший путь.

Но в чем они с течени­ем времени стали уклоняться от общего правила — это в том, что все более и более стали увеличивать излишек «на старейший путь». Это увеличение и подготовило исподволь единодержавие на Руси и прекращение дроб­ления суверенитета. Излишек «на старейший путь» был сначала незначительным. Старший сын Калиты Семен получил, кроме своей трети в Москве, Коломну и Мо­жайск с волостьми и кроме того поименно 16 волостей; второй сын Иван — 13 волостей, третий Андрей — 11, а жена с дочерьми 14 волостей. В общем, таким образом, уделы были более или менее равномерны, с незначи­тельным уменьшением книзу. Но далеко не то встреча­ем в распределении волостей уже между сыновьями Ди­митрия Донского. Какое отношение было между их уделами по величине и доходности, это ясно видно из количества дани, платимой ими в Орду: в каждую тыся­чу ордынского выхода старший брат Василий должен был платить 342 рубля, более 1/3, Юрий — 270, более 1/4, Андрей — 167, Петр — 111 рублей. Еще более зна­чительной представляется доля старшего сына Василия Темного — Ивана Васильевича. По завещанию отца он получил 16 городов с уездами, а остальные четверо его братьев — Юрий, Андрей Большой, Борис, Андрей Мень­шой — все вместе 15 городов. Чем же объяснить это прогрессирующее увеличение излишка «на старейший путь» в завещаниях московских князей? Очевидно, в этом сказалось инстинктивное стремление московских князей удержать свой род на высоте того политического положения, на которое обстоятельства вознесли его во второй четверти XIV века. После бегства князя Александра Михайловича Тверского великое княжение Вла­димирское было отдано князю Ивану Даниловичу Калите. В качестве великого князя Владимирского Калита сделался старейшиной над всеми другими князьями, уполномоченным хана в Русской земле. Он передавал остальным князьям ханские приказы, водил их по повелению хана на войну и т. д. Когда он умер, ярлык на великое княжение Владимирское получил сын его Семен, причем, говорит летописец, «вси князи русский под руце его даны». Семен стал величаться уже великим князем всея Руси и надменно обращаться с остальными князьями, за что и получил прозвище Гордого. Великое княжение с того времени прочно утвердилось за московскими князьями и помимо их богатства и могущества должно было давать им известный авторитет и значение в глазах других князей. Великие князья московские стали вождями остальных князей, особенно с того времени, как выступили против татар, и летописцы все чаще и чаще начинают говорить об этих князьях как подручниках Москвы. Про Димитрия Донского летописец говорит, что он «всех князей русских привожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его, и на тех нача посягати». Результатом этих усилий было подчинение князей его власти. И летописец под 1389 годом говорит: «призва вся князи русские земли, сущая под властью его». Увеличение владений и усиление значения среди других князей дало возможность московским князьям развернуть широко свою внешнюю деятельность. Они выступили со стремлениями сбросить иго татар и не побоялись вступить с ними в открытую борьбу. Тот же Димитрий Донской стал бороться с могущественным Ольгердом, великим князем Литовским, а сын его Васи­лий — с еще более могущественным Витовтом. Чем даль­ше, тем все шире и шире развертывалась политическая деятельность московских князей, тем тяжелее и слож­нее становились их политические задачи. Московские князья должны были инстинктивно почувствовать, что эти задачи могут выполняться лишь в том случае, если старшие из них, великие князья, будут вооружены для этого надлежащими средствами, если они будут иметь решительный перевес над своими младшими родичами и держать их в должном подчинении и повиновении. Результатом этого и было прогрессивное увеличение из­лишка на «старейший путь» в духовных завещаниях московских князей.

Иван III и установление единодержавия.

Но вполне оценил значение материального перевеса старшего бра­та над младшими великий князь Иван Васильевич, сын Василия Темного, выступивший с сознательными стрем­лениями к установлению единодержавия на Руси. Эти сознательные стремления пробудились в нем прежде всего под влиянием горького опыта, пережитого в юности. Иван Васильевич вырос в бурное время усобицы в семье московских князей, был свидетелем невзгод и бедствий своего отца и тех опасностей, которым подвергалась в это время Русь. Княжеская усобица задержала дальней­шие успехи Москвы в собирании Руси, подвергла ее опасности растерять добытое князьями-собирателями и утратить то значение, которое она уже приобрела на Руси. Впечатлительная душа молодого Ивана должна была болезненно почувствовать все это, и он уже с ма­лых лет должен был почувствовать отвращение к удель­ному порядку, от которого происходит одно только «не­строение» и «брань» в земле. Позже он выработал уже вполне сознательный взгляд на этот предмет, который и выражал неоднократно словом и делом. В 1496 году он узнал, что зять его, великий князь Литовский Алек­сандр, собирается выделить удел брату своему Сигизмунду, отдать ему Киев. Немедленно отрядил он посла к дочери с советом, чтобы она всячески отговаривала мужа от этого намерения, и писал ей: «Слыхал я, дочь, каково было нестроение в Литовской земле, когда было там государей много, да и в нашей земле, — слыхала ты, какое было нестроение при моем отце, слыхала, какие и после были дела между мной и братьями». Здесь уже мы встречаемся с вполне сознательным отношением к удель­ному порядку. Это отношение помимо впечатлений юно­сти должно было воспитываться в Иване III и чувством тягости политических задач, которые легли на него.

С присоединением Новгорода и Твери Московское княжество превратилось уже в громадное Великорус­ское государство. Это государство естественно взяло на себя задачу освобождения русского населения от татарс­кой неволи и насилий. Могущественный Московский князь, собравший под своей властью почти всю Вели­кую Русь, перестал платить выход в Орду и вступил на несколько фронтов в борьбу с татарами. Этот князь вмес­те с тем сознал себя прирожденным национальным Рус­ским государем и стал считать своей обязанностью соеди­нить с Москвой и те русские земли, которые находились под чужеземной властью. Своему титулу «великий князь всея Руси» он стал придавать теперь не почетное, а юридическое значение. В 1501 году в Москву явился посол от папы и Венгерского короля Владислава в каче­стве посредника между Иваном и зятем его, королем Польским и великом князем Литовским Александром. Этот посол стал упрекать московское правительство за то что оно захватывает чужие вотчины и земли, на которые не имеет никакого права. Иван отвечал послу: «Короли Владислав и Александр объявляют, что хотят против нас за свою отчину стоять; но короли что называ­ют своей отчиной?.. Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр отчичи Польского королевства да Литовской земли — от своих предков, а Русская земля — от наших предков, из старины, наша отчина». Подобное же заявление Иван сделал и послам Александра при заключении перемирия 1503 года. Ли­товский господарь жаловался, что Иван не отдает ему его земель, что ему жаль своей отчины. «А мне, — возражал Иван, — разве не жаль своей вотчины, русской земли, которая за Литвою, Киева, Смоленска и других городов?» С национальной идеей тесно связалась и религиозная идея. После падения Греческой империи Московский князь остался единственным государем, от которого православное христианство могло ожидать за­щиты веры, личности и имущества, и Московский князь сам сознал это свое призвание. Поэтому он счел своей обязанностью вступиться за православную веру в сосед­нем Литовском государстве, когда ей стала возражать пропаганда унии с Римом. По поводу принуждения пра­вославных людей к римской вере московское правитель­ство неоднократно делало представления литовскому в конце XV века, а затем взялось и за оружие. Но взяв на себя выполнение всех этих новых задач в силу есте­ственного хода вещей, великий князь Московский не­минуемо должен был придти к заключению о несовмес­тимости их с удельным строем, неминуемо должен был принять меры к уничтожению этого строя.

Отдельные меры он принимал уже при жизни своей. Еще в 1472 году его брат Юрий Дмитровский, умирая бездетным, отказал ему свой удел. В 1481 году Иван взял удел по смерти бездетного брата Андрея Меньшого. В 1485 году Иван принудил Верейского князя Михаила Андреевича завещать ему удел мимо сына своего Васи­лия, отъехавшего по неудовольствию на великого князя в Литву. В 1493 году Иван отнял Углицкий удел у брата своего Андрея Большого за то, что тот не пошел по его приказанию на берег Оки против хана, а самого посадил в заключение. Митрополит по обычаю стал было печаловаться за князя Андрея, но великий князь заявил ему, что, хотя ему и жаль брата, но он не может освободить его: «когда я умру, он будет искать великого княжения под внуком моим, и если не добудет сам, то смутит детей моих, а татары будут русскую землю губить, жечь, пленить и дань опять наложат, а кровь христи­анская опять польется по-прежнему, а все мои труды останутся напрасными, а вы будете рабами татар». Итак, национально-государственные соображения заставляли Ивана III сокращать уделы. Эти же соображения, оче­видно, повлияли и на его духовное завещание. Иван не решился порвать окончательно с удельными традициями и все оставить одному из сыновей. Но он оставил ему так много, что доли всех остальных, взятые вместе, были ничтожны по сравнению с долей старшего сына. Иван отказал старшему сыну Василию приблизительно две трети своего государства (66 городов с уездами), а остальным приблизительно треть (30 городов), ибо старший сын дол­жен был платить 717 рублей в каждую тысячу ордынс­ких проторей. Таким образом, удельные князья и по­рознь, и все вместе стали представлять величину, вполне безопасную для великого князя. Не удовольствовавшись этим, Иван предоставил старшему сыну целый ряд пре­имуществ перед младшими. Между прочим он предоста­вил ему исключительное право чеканить монету и насле­довать выморочные уделы после своих братьев. Еще при жизни своей он заставил второго сына Юрия заключить с Василием договор, в силу которого Юрий обязался дер­жать великого князя господином старшим братом, дер­жать честно и грозно без обиды. В силу этого обязатель­ства Юрий вступал в те же отношения к великому князю, в коих находились его дядья к отцу его, т. е. не имел права вести сношения с другими государствами помимо великого князя. Старший сын Ивана — Василий венчан был торжественно на великое княжение и провозглашен митрополитом «государем всея Руси».

Так установилось единодержавие на Руси Московс­кой. Уделы, правда, остались и после того, но это уже были только имения с княжескими правами суда и дани, владельцы которых находились в полной воле государя всея Руси — великого князя.

Отстройка резиденции великого князя.

Итак, вели­кий князь Московский сделался государем всея Руси. Этот факт в свою очередь также вполне естественно по­влек за собой целый ряд последствий. Подобно тому, как разбогатевшие и почувствовавшие свою силу част­ные лица изменяют свою обстановку, весь обиход своей жизни и свои отношения к людям, точно так же посту­пил и старший из московских князей, превратившийся в государя всея Руси. Это была естественная, психологи­ческая эволюция, порожденная политическим объеди­нением Великой Руси под его властью.

Этот князь начал с того, что стал отстраивать свою резиденцию. В 1475 году по его вызову прибыл в Моск­ву болонский архитектор Аристотель Фиораванти и стал строить в Москве кафедральный Успенский собор на месте старого разобранного храма Калиты. В 1479 году новый храм был окончен и освящен митрополитом Геронтием. В 1484 году великий князь велел псковским мастерам разобрать по цоколь старую дворцовую цер­ковь Благовещения и выстроить на готовом фундаменте новую. Эта новая церковь, нынешний Благовещенский собор, окончена была в 1489 году. Под этой церковью находился большой подклет, в котором помещалась каз­на московских князей. Но теперь эта казна была уже так велика, что не умещалась в подклете Благовещенс­кого собора, и потому великий князь приказал пристро­ить с набережной стороны к церковному подклету еще новый подклет, а на нем соорудить каменную палату. Это сооружение стало впоследствии именоваться «Ка­зенным двором». Одновременно с тем великий князь стал строить себе новые каменные палаты. В Москву стали приезжать послы от папы, цесаря, королей Вен­герского и Польского, и великому князю Московскому стало уже зазорно принимать их в старых деревянных хоромах. Поэтому в 1487 году он приказал итальянцу Марку Фрязину разобрать деревянный терем, стояв­ший за церковью Благовещенья к западу, и выстроить каменную палату. Эта палата, получившая название Набережной, предназначалась для приема посольств, которые и проходили в нее через крыльцо церкви Бла­говещения. В 1491 году тот же Марк Фрязин и Петр Антоний построили большую палату, названную Грано­витой по случаю отделки ее наружных стен по-итальян­ски гранями. Эта палата предназначалась также для официальных приемов. Сам же великий князь с семьей пока все еще жил в деревянных хоромах. Но в 1499 году он заложил на старом дворе у Благовещенья каменный двор, палаты, а под ними погреба и ледники. Строителем всего этого дворца был Алевиз Фрязин из Милана. Но великому князю Ивану не удалось перебраться в этот новый дворец, который был окончен только в 1508 году. Заботясь об устройстве нового дворца, великий князь продолжал перестраивать и церкви. В 1501 году по его повелению разобрали старую церковь Чуда Архангела Михаила, строение митрополита Алексея, и соорудили новую, доныне существующую (освящена в 1503 году). Незадолго перед смертью Иван Васильевич распорядил­ся разобрать ветхую соборную церковь Архангела Миха­ила, строение Ивана Калиты, и заложить новую на том же месте, более обширную.

Строя церкви и новые палаты в Кремле, великий князь Иван Васильевич озаботился и постройкой новых каменных стен вокруг Кремля. В 1485 году Антоний Фрязин выстроил стрельницу на берегу Москвы-реки и вывел под ней тайник для добывания воды из реки во время осады. В следующие три года была построена стена вдоль Москвы-реки с наугольными башнями — Беклемишевской и Свибловской. Таким образом. Кремль прежде всего был укреплен с татарской, ордынской стороны. В 1490 году выстроена башня над Боровицкими ворота­ми и проведена стена от Свибловской башни до Нижних ворот близ церкви Константина и Елены. В 1491 году проведена была стена со стороны Большого посада и выстроены стрельницы Фроловская и Никольская над Спасскими и Никольскими воротами. В 1492 году про­ведена стена от Никольской стрельницы до ворот около Неглинной и выстроена наугольная башня с тайником к Неглинной, которая позже прозывалась Собакиной. Наконец, в 1495 году заложена и последняя каменная сте­на возле Неглинной. Для вящего укрепления Кремля великий князь распорядился вырыть ров от Фроловских ворот до Неглинной. Все эти работы производились итальянцами — Марком, Антонием, Петром-Антонием и Алевизом. Полное устройство Кремлевской крепости окончилось уже в 1508 году, когда Алевиз Фрязин со стороны торга и Красной площади выкопал глубокий ров и выложил его белым камнем и кирпичом, а со стороны Неглинной устроил обширные глубокие пруды, из которых по рву Неглинная была соединена с Моск­вой-рекой, так что крепость со всех сторон окружалась водой, и Кремль стал островом.

Таково было неутомимое строительство Ивана III, совсем изменившее облик старого Кремля. Итальянец Контарини, бывший в Москве в 1475 году, писал про Кремль: «расположен на небольшом холме, и все строе­ния в нем, не исключая и самой крепости, деревянные». Кремль тогда, следовательно, был типичным русским городом. Теперь он стал похожим на западноевропейс­кий замок, и путешественники так и стали называть его «замком».

Василий III доканчивал начатое отцом. При нем, как уже сказано, достроен был каменный жилой дворец. В 1508 году после пасхи, великий князь Василий пере­шел в эти кирпичные палаты, которые сохранились и до нашего времени, составляя три нижних этажа так назы­ваемого Теремного дворца. В то же время великий князь велел «подписывать» свою дворцовую церковь Благове­щения золотом, позолотить главы и украсить иконы золотом, серебром и бисером. В следующем году был окончен и освящен Архангельский собор, куда великий князь велел перенести останки прародителей своих, на­чиная с Ивана Калиты. В 1514 году по приказу великого князя начали расписывать стены Успенского собора «вельми чудно и всякой лепоты исполнено». «Изумительно было видеть, — говорит современник-летописец, —каждому входившему в храм превеликое пространство соборной церкви и многочудную подпись и целбоносные гробы чудотворцев, воистину можно было думать, что не на земле, а на небеси стоишь».

Так отстраивал и украшал свою резиденцию могу­щественный Московский владелец. В исторической ли­тературе эти факты ставятся иногда в связь со вторым браком великого князя Ивана: по инициативе греческой царевны Софьи великий князь Московский стал строить новые церкви и палаты, окружать себя великолепием и пышностью; Софья была недовольна убогой обстановкой великого князя Московского и т. д. Нам думается, что сама Софья в данном случае была не причиной выше­указанных явлений, а наряду с ними последствием изве­стной основной причины. Великий князь Московский потому и вступил в брак с бедной, но знатной царевной, что это соответствовало его повышенному самочувствию в самосознанию. Он поступал так же, как иной разбога­тевший мужик, который старается жениться сам или сына женить на дворянке. Для такой жены, конечно, заводится и новая обстановка. Но это сплошь и рядом делается и независимо, просто потому, что данное лицо начинает чувствовать себя большим человеком. Москов­ский великий князь отстроил свою резиденцию, несом­ненно, потому, что он почувствовал себя и сознал боль­шим государем.

Новые титулы великого князя и венчание на вели­кое княжение.

Это сознание проявилось чрезвычайно определенно в новых титулах, которыми он стал вели­чаться в сношениях с иностранными дворами и домами. Великий князь Иван Васильевич нашел для себя непри­личным именоваться по-русски Иваном, а стал писать себя «Иоанн, Божьей милостью государь и великий князь всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Тверской, Пермский, Югорский и Болгарс­кий и иных». Мало того, во внешних сношениях вели­кий князь стал именовать себя так, как дотоле назывались на Руси самые могущественные государи — Гре­ческий и Римский и хан Золотой орды, т. е. царем (со­кращенно из цесарь, цезарь, кесарь). Уже в грамоте к крымскому жиду Захарию, писанной в 1484 году, встре­чаемся с этим титулом. Этот же титул Иван употреблял в сношениях с Ливонским орденом, Датским и, нако­нец, Австрийским двором, которые в свою очередь вели­чали его totius Russiae imperator, von Gotze Gnade Keiser и т. д. Сын Ивана Василий к титулу отца прибавил еще «самодержец», т. е. независимый владетель, и новые владельческие обозначения.

Высоко смотря на свою власть, сознавая себя боль­шим государем, великий князь Московский счел нуж­ным передать эту власть своему наследнику особо тор­жественно, короновать его по примеру греческих царей и всех вообще великих монархов. В 1498 году, таким обра­зом произошло «венчание на царство» внука Ивана III Димитрия, а в 1502 году после опалы, постигшей Ди­митрия, сына его от Софьи — Василия, который и стал таким образом «боговенчанным царем».

Содействие духовенства возвеличению Московского государя.

Осмыслить свое новое положение великому князю Московскому много помогло и тогдашнее обще­ство, в особенности духовная интеллигенция. Надо ска­зать, что эта интеллигенция давно, с самых первых вре­мен христианства, пропагандировала у нас на Руси идею богоустановленного и боговенчанного царя, обладающе­го полнотой власти, ответственного только перед Богом и призванного охранять православное христианство. Но до поры до времени эта пропаганда не вела ни к каким практическим последствиям. Богоустановленным и боговенчанным царем, главой православного христианства оставался Византийский император. Наряду с ним был еще царь поганский, хан Золотой орды. Русские князья долгое время не подходили к тому высокому идеалу, который пропагандировала церковная литература. Во-первых, их было много, и большинство их были мелкие владетели. Свою власть они получали не от Бога, по праву простого рождения, а от людей — от городских веч, от содействия дружины или по распоряжению хана. Они не были и полновластными, независимыми госуда­рями: в церковных делах были подчинены Византийс­кому императору, как главе православного христиан­ства, а в мирских татарскому хану. Во внутреннем управлении они долгое время были ограничены обще­ством, вечами и дружиной.

Но в XV веке эти условия постепенно исчезают. Па­дает Константинополь, и прекращается Греческая импе­рия. Падает власть хана Золотой орды на Руси. Москов­ский князь объединяет в своих руках всю Великую Русь, подчиняет себе всех других князей и становится госуда­рем всей Руси. Считаясь со всеми этими совершившими­ся фактами, духовенство возобновляет свою пропаганду идеи Русского царя, и на этот раз пропаганда сопровож­дается уже известными практическими результатами. Духовенство в своих писаниях и речах начинает вели­чать великих князей московских царями. Так, автор сказания об осьмом Флорентийском соборе, на котором установлена была уния, говоря о твердости великого князя Василия Васильевича в православии, величает его «боговенчанным царем всея Руси». Митрополит Иона в послании к псковичам, писанном в 1461 году, также именует его «великим господарем, царём русским, бла­городным и благочестивым великим князем». Ростовс­кий архиепископ Вассиан в послании к Ивану III на Угру величает его «великим русских земель христианс­ким царем».

Для нового титула находится и историко-юридическое оправдание. Титул царя носили греческие императо­ры. Но после падения Константинополя главой право­славного христианства стал Московский государь, а Москва как бы новым Константинополем, или третьим Римом. Поэтому Московскому государю подобает и ти­туловаться царем. Эту мысль неясно выразил уже митрополит Зосима в новой пасхалии, составленной в 1492 году на восьмую тысячу лет от сотворения мира. Упомянув о создании царем Константином града во имя свое, «еже есть Царьград и наречеся Новый Рим», Зоси­ма замечает, что ныне прославил Бог «в православии просиявшего благоверного и христолюбивого великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, нового царя Константина новому граду Констан-тиню — Москве и всей Русской земли и иным многим землям государя». Вполне ясно эта идея преемственнос­ти царской власти в Москве от Византии проводится в посланиях псковского инока Филофея к великому кня­зю Василию Ивановичу, дьяку Мисюрю Мунехину и царю Ивану Васильевичу. Филофей пишет, что два Рима пали, старый — от Апполинарьевой ереси, новый — по­тому, что греки предали православную веру латынству; третий Рим — Москва стоит, а четвертому не бывать. Московский великий князь поэтому — «бразд о держа­тель святых Божиих престол» вселенской церкви, пресветлейший и великостольнейший государь, во всей под­небесной христианам царь, «яко же Ной в ковчезе спасенный от потопа, правя и окормляя Христову цер­ковь и утверждая православную веру».

Не довольствуясь этим, мысль современных книж­ников изыскивает и другие оправдания для царского титула князей московских. В казне московских князей со времен Калиты хранилось княжеское облачение: шап­ка, бармы и крест, принадлежавшие, по преданию, Вла­димиру Мономаху. И вот создается особое сказание, что эти вещи Владимир Мономах получил от деда Констан­тина Мономаха и был тем царским венцом венчан в Киеве... «и оттоле боговенчанный царь нарицашеся в Российском царствии». Весьма вероятно, что это из­мышление московского книжника уцепилось за слова митрополита Никифора, который писал про Мономаха: «его Бог издалеча проразуме и предповеле, его же из утробы освяти и помазав, от царские и княжеские крови смесив». Как бы то ни было, но по сказанию выходило, что московские князья от предков своих цари. Этого мало: московские книжники скоро доказали, что и са­мый корень московских князей вышел из царского рода. Создалось сказание, что обладатель вселенной Август Кесарь, умирая, поделил всю землю между братьями и сродниками, причем область по Висле выделил брату своему Прусу, отчего она и стала называться Пруссией, От этого Пруса был в четырнадцатом колене и прародитель Московских государей — Рюрик. Московские книжники в данном случае, по-видимому, использовали книжную легенду, ходившую в польской и западно-русской письменности, о выходе литовцев из Италии и о родстве первых литовских князей с императорской римской ди­настией. Эту легенду московские книжники переделали в пользу своих государей. Благодаря всем этим усилиям «царство» московских великих князей получило и ре­лигиозную санкцию, и историко-юридическое оправда­ние. Пропагандируемые ими идеи падали теперь на восприимчивую почву, входили в сознание и переходи­ли в дело. Московский великий князь стал именовать себя теперь царем, стал венчать своих преемников на царство.

Сообразно с новоосмысленным значением своим ве­ликий князь Московский старался устроить и весь оби­ход своей жизни. Цесарский посол Сигизмунд Гербер-штейн, приезжавший в Москву при Василии III, поразился чинностью и церемонностью московского двора, пышно­стью и великолепием московской придворной обстанов­ки. А ему ли, приехавшему от императора Священной Римской империи, было удивляться?! Значит, Московский великий князь действительно обставил себя истин­но по-царски, стал показывать себя настоящим царем, преемником византийских императоров. Недаром он усвоил себе и герб их — двухглавого орла,

Новые взгляды на власть Московского государя.

Дело не ограничилось одними внешностями — титулом, гepбом, придворной церемониальностью. Византийская идея царя имела известное внутреннее содержание: с нею связывалось представление не только о внешнем могу­ществе и независимости (бυτοκρбτωρ, самодержец), но и о полноте и неограниченности власти, происходящей от Бога и ни перед кем, кроме Бога, не ответственной. Это представление и стали пропагандировать московское ду­ховенство и книжники конца XV и начала XVI века. Особенно много потрудился по этой части Иосиф Санин, основатель-игумен Волоколамского монастыря. Доказы­вая обязанность для государей казнить еретиков, Санин писал им: «слышите, цари и князи, и разумейте, яко от Бога дана бысть держава вам, яко слуги Божий есте: сего ради поставил есть вас пастыря и стража людем своим, да соблюдете стадо его от волков невредимо: вас бо Бог в себе место избрал на земли, и на свой престол вознес посади, милость и живот положи у вас, и меч вышняя Божия десница вручи вам: вы же убо да не держите истину в неправде... и не давайте воля злотворящим человеком»... Если дадите волю, — заключает Иосиф, — будете истязаны об этом в страшный день второго пришествия. Итак, на царей наложены великие обязанности, великое призвание — охранять стадо Хри­стово, вследствие чего и власть их и значение огромны: «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, властию же подобен вышнему Богу». Иосиф проповедовал поэтому послушание и смирение перед царем как вели­кие добродетели даже для епископов. Если кому-либо из святителей случится на соборе говорить с царем или князем, то должно прежде умолить царя, «дабы повелел рещи», и если он позволит, то говорить с кротостью и смирением: если царь и разгневается на кого, то надо с кротостью, смирением и слезами умолять его. «Сваритися» же с государем божественные правила никак не разрешают. Иосиф был вдохновителем целого политичес­кого направления в высшем московском духовенстве. Его взгляды в теории и на практике проводил митрополит

Даниил. В слове о том «яко подобает ко властям послушание имети и честь им воздаяти», митрополит Даниил, повторяя доводы своего учителя о высоком проис­хождении и призвании царской власти, говорит о спасительности страха перед властями предержащими. «Страх вина бывает нам к благому житию»; власть зем­ная поставлена для того, чтобы люди, если презрят страх Божий, вспомнили бы страх властителей земных, «да боящеся земных начальств, не поглотают друг друга, яко же рыбы».

Успех новых идей в московском обществе.

Таковы были понятия о царской власти, которые пропагандиро­вала известная часть, едва ли не большая, московского духовенства. Проповедь эта падала уже теперь на благо­приятную, хорошо подготовленную почву. Великий князь Московский, сделавшись обладателем большей части Руси, сосредоточив в своих руках огромные военные и финансовые средства, подчинив себе и принизив удель­ных князей, должен был неизбежно почувствовать, что он теперь полновластный хозяин в государстве, его вла­дыка и неограниченный повелитель. Это почувствова­лось и в обществе. Великий князь стал величать себя государем, князья, бояре и служилые люди его холопа­ми, духовенство — богомольцами, крестьяне — госуда­ревыми сиротами, — наинизшее звание, которое только было тогда на Руси. Герберштейн, видевший Василия, говорит, что он докончил то, что начал отец, и властью своей превосходил всех монархов в мире. Он же свиде­тельствует, что пропаганда новых воззрений на эту власть со стороны духовенства имела успех в обществе. Моск­вичи говорили: «воля государева — воля Божья; госу­дарь исполнитель воли Божьей»; когда их спрашивали о каком-нибудь неизвестном деле, они повторяли: «мы того не знаем, знает то Бог государь; один государь все знает» и т. п. В качестве преемника византийских царей великий князь Московский стал охранителем православной церкви и получил великую власть над нею. Он стал утверждать кандидатов на митрополию, архи­ерейские кафедры, а на практике даже избирать их, устраняя совсем собор. При поставлении митрополитов великий князь стал вручать им жезл, символ пастырс­кой власти, произнося при этом знаменательные слова: «Всемогущая и животворящая святая Троица, дарую­щая нам всея Руси государство, подает тебе святый ве­ликий престол архиерейства, митрополию всея Руси... Восприими, отче, жезл пастырства и моли Бога о нас и о всем православии». Митрополит и епископы в своих пререканиях стали обращаться к разбирательству вели­кого князя и т. д.

Так выросло внутреннее значение великого князя Московского с объединением Руси под его властью и установлением единодержавия. Это значение было очень далеко от того, какое приписывал себе великий князь Василий Дмитриевич в разговоре с митрополитом Киприаном: «вы поставлены к миру и любви учити, мне же имения собирати и возноситися». Это уже не был теперь рачительный вотчинник-владелец, заботящийся о при­умножении богатства, а великий государь, призванный охранять мир и доброе житие православного христиан­ства и вооруженный для того полнотой и неограничен­ностью власти.

Этот великий государь не преминул объявить войну всем пережиткам удельной феодальной эпохи, которые еще уцелели к тому времени в объединенной под его властью Руси.

* * *

Пособиями, кроме упомянутых общих трудов Соло­вьева и Иловайского, могут служить;

И. Е. Забелин. История города Москвы. 2-е изд. Ч. 1. М., 1905.

М. А. Дьяконов. Власть Московских государей. СПб., 1889. Он же. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. 4-е изд. СПб., 1914.

А. Н. Филиппов. Учебник истории русского права. 4-е изд. Ч. 1. Юрьев, 1912.

В. И. Сергеевич. Русские юридические древности. Т. 1. СПб., 1890.

лекция девятнадцатая БОРЬБА С ПЕРЕЖИТКАМИ УДЕЛЬНОЙ ЭПОХИ ПРИ ИВАНЕ III И ВАСИЛИИ III И УСТАНОВЛЕНИЕ МОНАРХИЧЕСКОГО АБСОЛЮТИЗМА

ПРЕКРАЩЕНИЕ удельного дробления не знаменовало еще собой полного уничтожения поряд­ков удельной эпохи. В качестве наследия этой эпохи оставались еще договорный характер отношений между государем и боярами и соединение некоторых полити­ческих прав с землевладением. Новая верховная власть на Руси в лице Ивана III и его сына Василия вступила в борьбу и с этими пережитками старого порядка и одер­жала ряд крупных побед над ними.

Уничтожение права отъезда бояр и вольных слуг.

Здесь на первый план надо поставить уничтожение права отъезда бояр и вольных слуг. Право это в теории подтвер­ждалось великими князьями московскими до самого кон­ца XV века. Исследователи справедливо указывают, что московским князьям, к которым со всех сторон приезжа­ли вольные слуги, выгодно было охранять это право в своих договорах с другими князьями. Но на практике и в отношении к своим слугам они очень рано стали бороться с правом вольного отъезда. Так, например, еще великий князь Семен Иванович обязал своих братьев не принимать к себе на службу боярина Алексея Петровича, который вошел к нему «в коромолу», и заставил их формально признать, что «волен в нем князь великий и в его жене и в его детях». Из договора видно, что Семен конфисковал имущество мятежного боярина. Великий князь Димит­рий Иванович Донской конфисковал села у Ивана Васи­льевича Вельяминова и Некомата Сурожанина, которые отъехали от него в Тверь, и затем, заключая перемирную грамоту с Тверским князем, выговорил: «а что Ивановы села Васильевича и Некоматовы, и в тыи села тобе не вступатися, а им не надобе: те села мне». Мало того, когда названные лица попались ему позже в руки, он приказал их казнить за измену. Подобное же случилось и с Иваном Димитриевичем Всеволожским, который отъехал от вели­кого князя Василия Васильевича. Великий князь захва­тил его села «в своей вине» и по договору с дядей Юрием Димитриевичем удержал их за собой; а когда Иван Ди-митриевич попался ему в плен, он приказал его ослепить. Шемяка, сделавшись великим князем на Москве, поотнимал села и дома у бояр и детей боярских, отъехавших в Коломну к Василию Васильевичу. Все эти факты, впро­чем, можно еще объяснить тем, что отъезд названных бояр был по обстоятельствам равнозначителен действи­тельной измене или враждебным замыслам их против князей. Но этого нельзя сказать про такие, например, меры, как договор Василия Васильевича Темного с дядей Юрием и Борисом Александровичем Тверским о неприеме служилых князей с вотчинами. В этих договорах не со­держится прямого запрещения отъезда, но содержится только оговорка, которая почти равнозначительна прямо­му запрещению: «а кто моих князей отъедет к тебе слу­жебных, и в тех ти вотчины не вступаться, кого ми Бог поручил, ни твоим детям, ни твоей братье молодшей».

Иван III, не издавая общего запрещения отъезда, стал брать с отдельных лиц письменные обязательства о неотъезде, и притом с крупным денежным поручитель­ством за их верность со стороны родственников и дру­зей. Таким образом, например, в 1474 году он взял за­пись с князя Данила Дмитриевича Холмского, причем за него поручились 8 бояр всего на сумму 8000 рублей. Такие же «укрепленные» грамоты брал с князей и бояр и Василий III, и царь Иван Васильевич Грозный. При этом вошло в обычай требовать поручителей даже за тех, кто ручался за верность служилого человека. Таким путем весь военно-служилый класс, или по крайней мере его высший слой, опутывался круговой порукой. Не довольствуясь этим, московское правительство старалось положить конец переходам и некоторыми общими распоряжениями, и своими договорами с удельными князьями. Иван III в своем завещании говорил: «боярам и детям боярским Ярославским со своими вотчинами и с куплями от сына моего Василия не отъехати никому никуда; а кто отъедет — земли их сыну моему». Новое правило о неотъезде служилых людей было утверждено в малолетство Ивана Грозного митрополитом Даниилом и боярами. В 1534 году, по смерти Василия III, митро­полит Даниил привел к крестному целованию братьев умершего великого князя Андрея и Юрия Ивановичей, на том, что «людей им от великого князя Ивана не отзывати». В 1537 году Андрей повторил свое обещание и обязался не принимать к себе служилых людей вели­кого князя — князей, бояр, дьяков, детей боярских — и извещать правительство о таких охотниках до переез­дов. Наконец, в 1553 году Иван Грозный обязал един­ственного удельного князя, который еще оставался, Вла­димира Андреевича Старицкого не принимать на службу московских бояр. Уничтожая исподволь право отъезда к своим удельным князьям. Московский государь, само собой разумеется, должен был стремиться и к уничто­жению права отъезда к иноземным государям. Этот отъезд он рассматривал уже как прямую измену и наказывал за нее не только самих виновников, но и их родственни­ков и советчиков, смертью, тюремным заключением, конфискацией имений и т. п. Отъезд не проходил даром даже в тех случаях, когда отъезчик возвращался обрат­но и приносил повинную. В таких случаях и сам он, и его род понижались в чести.

Так, постепенно уничтожились в Великой Руси дого­ворные отношения между государем и его слугами. Эти отношения заменились обязательными отношениями подданства, а вольные слуги превратились в невольных служилых людей, холопов Московского государя.

Установление обязательной службы с вотчин.

Этот факт, в свою очередь, повлек за собой важные послед­ствия. Мы видели, что в удельную эпоху не было обяза­тельной службы князю с земельных вотчин. По земле тянули только судом и данью, а службу могли служить по договору и чужому князю. С уничтожением права отъезда с вотчинным землевладением должна была свя­заться и служба. Раз отъезд на службу к постороннему князю стал вызывать конфискацию вотчин, то и обрат­но — владение вотчиной стало предполагать обязатель­ную службу государю, во владении которого лежала вот­чина. Этот принцип тем более стал утверждаться в жизни, что одновременно с тем московское правительство стало практиковать раздачу земель в вотчину с обязанностью службы. Юридические представления, связывавшиеся с выслуженными вотчинами, должны были переноситься невольно и естественно и на вотчины родовые, невыслу­женные. Отсюда естественно было уже перейти и к раз­личным ограничениям в праве распоряжения вотчинами в государственных интересах. В рассматриваемое время, эти ограничения коснулись пока княжеских вотчин. При Иване III князьям Ярославским, Суздальским и Стародубским запрещено было продавать свои вотчины кому бы то ни было без ведома великого князя, а также отда­вать их по душе в монастыри.

Государственные права княжат и их уменьшение.

Такое ограничение коснулось княжеских вотчин ранее, чем боярских, потому что с владением этими вотчинами связаны были государственные права. Потеряв свою вне­шнюю независимость и самостоятельность, сделавшись слугами Московского государя, князья при всем том продолжали оставаться князьями-государями всвоихуделах. Они творили в них суд и управу, раздавали жало­ванные грамоты, имели свой штат наместников, тиунов и дьяков, своих бояр и слуг, которых они водили сами на войну особыми отрядами. При таких обстоятельствах Московский государь должен был особенно внимательно относиться к переходам княжеских вотчин и не мог оста­вить этого дела на произвол владельцев. Мало того, Мос­ковский государь стал принимать меры против самих политических прав князей, против существования в его государстве владений с политическими правами. Но все эти меры были частного характера и лишены были вся­кого принципиального значения. Он начал с того, что стал исподволь уничтожать отдельные полки князей. Для достижения этого Московский государь стал назначать князей воеводами своих полков. При этом собственные полки князей должны были неизбежно смешиваться с общегосударственным ополчением. Это во-первых. Во-вто­рых, придираясь ко всяким поводам и предлогам, Мос­ковский государь стал отбирать у служебных князей их родовые вотчины и заменять пожалованными именьями, но уже без княжеских прав суда и дани. Таким образом, например, Иван III взял у князя Михаила Мезецкого город Мещовск, а ему взамен дал Алексин без права суда и дани. По стопам отца шел в настоящем случае и Василий III, оставляя во владении князей часть их на­следственных земель, он систематически лишал их стольных городков их уделов. По словам Герберштейна, «этот государь исполнил то, что начал его отец, а именно, отнял у всех князей и других владетелей все их города и укрепления и даже своим родным братьям не вверял крепостей и не дозволял им в них жить». Мы увидим впоследствии, что этот отзыв Герберштейна преувеличил несколько дело. Василий Ш не все кончил в настоящем случае и многое еще оставил доделывать и своему преем­нику. Но во всяком случае и он много сделал по части уничтожения княжеских владений. Недаром князь Курб­ский писал потом: «обычай есть издавна Московским князем желати братии своих крови и губити их, убогих ради и окаянных вотчин, несытства ради своего». Так, не отменяя самих политических прав, связанных с княжес­ким владением, боролось московское правительство про­тив этого пережитка феодализма тем, что сокращало по мере возможности княжеское владение.

Изменение значения великокняжеской думы.

Лишая своих слуг прежнего самостоятельного и независимого общественного положения. Московский государь в то же время ослаблял политическое, правительственное их зна­чение. В удельный период служилые князья и бояре пользовались большим влиянием в качестве самостоя­тельных советников-думцев; великий князь должен был считаться с мнением своих вольных слуг, которые могли во всякое время от него отъехать. Теперь Московский государь стал видеть в своих слугах только простых со­ветников, которых он мог слушать и не слушать, покор­ных исполнителей его воли. Теперь опала и наказания стали постигать тех советников, которые особенно резко обнаруживали свою самостоятельность и некоторое упор­ство в мнениях и стремлениях. Так, в 1499 году Иван III велел схватить князя Ивана Патрикеева с двумя сыновь­ями и зятя его Семена Ряполовского и казнить их смер­тью за то, что они слишком «высокоумничали». Князю Ряполовскому отрубили голову на Москве-реке, просьбы духовенства спасли жизнь князьям Патрикеевым, но их постригли в монахи. Но Иван Ш был еще относительно терпим к проявлению самостоятельных и независимых мнений. Берсень-Беклемишев свидетельствует, что Иван «любил встречу, жаловал тех, которые против его говари­вали». Но не то уже было при сыне его. Тот же Берсень-Беклемишев говорил про него: «государь упрям и встре­чи против себя не любит: кто ему встречу говорит, и он на того опаляется». Берсень испытал это на самом себе: ког­да в думе обсуждался вопрос о Смоленске, он возразил Василию, и князь великий того не полюбил, да молвил: «пойди смерд прочь, не надобен ми оси». Но таких лиц, как Берсень-Беклемишев, было уже немного: перед все­сильным Московским владыкой склонились все головы, смолкли все голоса. Между советниками его, — говорит Герберштейн, — никто не пользовался таким значением, чтоб осмелиться ему в чем-нибудь противоречить. Мало того. Московский государь все чаще и чаще стал обхо­диться и без советников. Берсень-Беклемишев жаловался на Василия, что он всякие дела делал запершись сам-третей у постели, со своим дворецким Шигоной Поджогиным да дьяком. Так, Московский государь становился самодержцем не только по отношению к другим госуда­рям, но и по отношению к своим подданным. Исчезали всякие свободы и вольности, доставшиеся по наследству от удельной эпохи, и Московское государство начинало превращаться в абсолютную, неограниченную монархию.

Общественная среда как благоприятное условие для развития московского абсолютизма.

Естественно возни­кает вопрос: почему общественная среда Великой Руси оказалась столь податливой для развития монархическо­го абсолютизма? На этот вопрос можно дать такой общий ответ: потому что общество Великой Руси от предшеству­ющей истории не получило достаточно крепкой органи­зации для борьбы с абсолютизмом. Великим князьям Московским при утверждении и расширении своей влас­ти не приходилось считаться ни с самостоятельностью крупных местных миров, за небольшими исключениями, ни с сильными сословными корпорациями. В эпоху та­тарского владычества, как известно, в Великой Руси су­ществовали только две крупные самоуправляющиеся зем­ли — Новгородские и Псковские, в которых верховная власть принадлежала вечам главных городов и которые крепко держались за свою старину. Вся остальная Вели­кая Русь была разбита на множество мелких обществ под управлением князей-хозяев. Политическая самодеятель­ность в этих обществах, обязанных своим возникновени­ем устроительной деятельности князей-хозяев, не разви­валась, а где она встарь и проявлялась, как, например, в Ростове и Суздале, там давным-давно была подавлена князьями-устроителями земель. В Великой Руси еще в XII веке княжеская власть получила решительное преоб­ладание над обществом. Когда же эта княжеская власть раздробилась, то вместе с тем распалось и общество на множество подчиненных князьям мелких общественных союзов. Из продолжительной эпохи удельного дробления общество Великой Руси не могло вынести привычки к солидарности, к совместному действию и энергичному отстаиванию общих интересов. Справедливо поэтому, что удельная раздробленность не только содействовала соби­рательным успехам Москвы, но в виде известных духов­ных переживаний содействовала и успехам московского абсолютизма. Когда вся Великая Русь объединилась в руках великого князя Московского, в ней не оказалось местных политических организаций, могущих мешать установлению монархического абсолютизма.

Политическое бессилие московского боярства; местничество.

Не нашлось и достаточно сильного и солидар­ного общественного класса, который был бы в состоянии со своей стороны поставить пределы развитию этого абсо­лютизма. Некоторые шансы в этом отношении имел, ко­нечно, высший класс князей и бояр, сгруппировавшийся вокруг Московского государя. Князья наполнили собой передние ряды слуг Московского государя и закрыли собой старое московское боярство. Становясь слугами Московского государя, они не переставали быть по-пре­жнему князьями-государями в своих вотчинах, творили в них суд и управу, собирали с населения подати, имели свои собственные войска. В общем, следовательно, они могли составить великую силу для противовеса развивав­шемуся абсолютизму. Но дело в том, что в то самое время, когда устанавливалось московское единодержа­вие и самодержавие, этот новый класс только что сла­гался и не успел еще приобрести нужной солидарности. Людей соединяет и сплачивают время, более или менее продолжительное общение и затем общие интересы. Этих условий пока еще не хватало для того, чтобы князья и высшее боярство могли составить тесно сплоченную и сильную общественную группу. Понаехав с разных сторон ко двору Московского государя, князья и высшие бояре все еще чувствовали себя чужими друг другу и подчас соперниками, конкурентами. Каждый из них стал слугой Московского государя после постигшего его крушения, надеялся в новом положении обеспечить себя и свой род и на первых порах только об этом и ни о чем другом не заботился. Главной заботой, господствовавшим помыслом было то, чтобы не затерли другие. Явственным и характерным обнаружением этого эгоизма, воспитанного веками удельной розни и дробления, было местничество.

Понаехавшие в Москву князья и бояре, смешиваясь здесь со старым боярством, стремились отстаивать не общее положение всего класса, а частное — каждого лица, каждой семьи, каждого рода. Не претендуя на то, чтобы за ними обеспечены были известные постоянные места, должности, известное политическое положение, князья и бояре хлопотали только о том, чтобы при назначениях на места и должности не быть ниже других, равных себе, кому они были «в версту». Своими горячими спорами и ссорами по этому поводу, они заставляли и самого госу­даря Московского признать за ними в этом отношении некоторые права, руководствоваться некоторыми прави­лами при назначении на должности. Князья и бояре ста­ли рассаживаться в известном порядке в думе и за столом своего государя; установилось известное иерархическое взаимоотношение между должностями: известная долж­ность стала считаться равной другой, выше или ниже и на столько-то степеней. Сажая к себе в думу и за стол, назначая на должности князей и бояр, государь стал руководиться их отечеством, т.е. соображаться с положением, которое занимали их предки. Таким образом, например, потомки великих князей садились выше и назначались на более высокие и почетные должности, чем потомки удельных князей, а тем более простых, хотя бы и знатных московских бояр. Потомки удельных кня­зей садились и назначались выше бояр, но не всегда: те из них, предки которых были слугами у других удель­ных князей, садились и назначались ниже бояр, служив­ших великим князьям и т. д. Кроме этих общих правил, в местническом распорядке действовали и прецеденты. Принималось во внимание, как прежде садились и назна­чались на службу те или другие князья или бояре и их предки, кто кому был в версту, кто выше или ниже и т. д. Об этих прецедентах справлялись в официальных или частных разрядных книгах, содержавших записи всех официальных торжеств и служебных назначений. В тех случаях, когда прецедентов совместного назначе­ния на службу тех или других лиц или их предков не находилось в разрядных книгах, старались найти преце­денты совместного назначения их с третьими лицами или их предками и таким путем установить правильное взаи­моотношение между ними. Но так как разные лица известного рода сами между собой не были равны, одни считались старше, другие моложе, то и в местнических назначениях и счетах принималось во внимание не только «отечество», общее положение рода, но и генеалогиче­ские степени. Поэтому, например, сын или внук извест­ного лица не считался равным по чести тому лицу, кото­рому равен был отец или дед, а был ниже его на несколько мест. Поэтому и при служебных назначениях наводились справки не только в разрядах, относительно того, кто под кем сидел прежде или был назначен на должность, но и в родословцах, кто кому и кем доводился. По этим двум коэффициентам и производились тонкие и сложные рас­четы, часто спутанные и намеренно запутанные и потому возбуждавшие пререкания, споры и ссоры. На эти мест­нические тяжбы на первых порах уходили все нравствен­ные силы высшего класса московского общества, кото­рый за своими ссорами мало обращал внимания на изменяющееся общее положение. Местничество было по­рождением удельной розни и обособления. Но отлившись в форму, будучи закрепленообычаем и законом, местни­чество, в свою очередь, сделалось фактором, парализо­вавшим развитие солидарности в высшем классе. «Внося в боярскую среду соперничество и рознь, — говорит Клю­чевский, —- питая мелочные споры и узкий фамильный эгоизм, оно притупляло чутье общественного, даже со­словного интереса, было в полном смысле „враждотворным" и братоненавистным обычаем, как оно характери­зовано в отменявшем его приговоре...». Местничество делало бояр неспособными к общему делу, к дружной деятельности в каком-либо направлении. «Наконец, оно не давало никакого места заслуге... Не так воспитывают­ся здоровые и сильные аристократии, способные создать прочный государственный порядок».

Общая политика московских государей в отношении боярства.

Развитию солидарности в боярской аристокра­тии не благоприятствовала и сама политика первых мос­ковских государей в отношении боярства. Эти государи, как уже сказано, узаконяли местничество, и таким обра­зом, как говорит Флетчер, злобу и взаимные распри бояр обращали в свою пользу. Но самое главное — это то, что они, беспощадно относясь к отдельным лицам, не трога­ли всего класса в целом, не нарушали разом его общих интересов и таким образом не вызывали общего неудо­вольствия, общего противодействия. Они создавали свой абсолютизм так же, как и государство, по маленьким дозам, по кусочкам, по частям и потому медленно, неза­метно, но крепко строили свое политическое сооружение. Как уже было сказано, в новообразовавшемся Московс­ком государстве было множество владельцев с правами государей в их имениях. Существование таких мелких государей было, конечно, помехой в развитии власти ве­ликого князя Московского над обществом. Тем не менее, ни Иван III, ни сын его Василий не предпринимали ника­ких общих мер против этих государей-вотчинников. Они, как мы видели, довольствовались только тем, что стара­лись уменьшать их число, приобретать княжеские родовые вотчины себе, давать князьям взамен их княжеств простые именья без княжеских в них прав. Затем, и свои, и иноземные наблюдатели отметили изменение отношений великого князя к боярству, его самовластие, деятельность без боярского совета. Но это самовластие и деятельность проявлялись только в будничной практике не возводились в принцип. В особо важных случаях великий князь собирал на думу своих бояр и не только делом, но и словом подтверждал политическое значение боярства. В 1510 году великий князь Василий, на самовластье которого, как мы видели, жаловался Берсень-Беклемишев, решая в Новгороде судьбу Пскова, «велел своим боярам по своей думе творити, как себе сдумали». Результатом этого боярского совещания и был арест псков­ских властей и граждан, приехавших тогда к государю с челобитьями. Когда Василий умирал, он созвал к себе своих бояр и говорил с ними об «устроении земском», «как после него царству строиться». Он говорил об этом со всеми боярами, а не с теми только доверенными людь­ми, с которыми прежде, запершись сам-третей, делал всякие дела. Но раз в устранении бояр от обсуждения решения государственных вопросов не было никакой прин­ципиальной последовательности, то и боярство со своей стороны не могло выступать с противодействием вели­кокняжескому самовластью и определенными по этой части притязаниями и стремлениями. Боярство прояви­ло определенные политические стремления в смысле ог­раничения утверждавшегося абсолютизма только в конце 40-х и в начале 50-х годов XVI века, во время юности царя Ивана Васильевича Грозного.

* * *

Пособия те же, что упомянуты и в предыдущей лек­ции и кроме того:

Н. П. Павлов-Сильванский. Государевы служилые люди. 2-е изд. СПб., 1909.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. М., 1908.

лекция двадцатая МОНАРХИЧЕСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ И МОСКОВСКОЕ БОЯРСТВО В ЦАРСТВОВАНИЕ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ГРОЗНОГО РАЗГРОМ БОЯРСТВА И УПАДОК ЕГО ОБЩЕСТВЕННОГО И ПОЛИТИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ
ПРОИЗВОЛ и насилия в малолетство Ивана Грозного.

Утверждавшийся монархический абсо­лютизм своими отрицательными сторонами дал себя уви­деть и почувствовать князьям и боярам Московского государства преимущественно в малолетство Грозного. Хотя отдельные лица и страдали от самовластья Ивана III и его сына, но в общем Иван и даже Василий умело пользовались своей властью. В их крепких руках эта власть как никак все же служила преимущественно го­сударственным, национальным целям, а не личным стра­стям и прихотям. Не то стало по смерти Василия, в малолетство его сына — Ивана Васильевича. Умирав­ший Василий желал, чтобы бояре сообща и дружно пра­вили после него государством. Призвав их к себе, он говорил им: «с вами держал я русскую землю, вы мне клятву дали служить мне и моим детям; приказываю вам княгиню и детей своих, послужите княгине и сыну моему, поберегите под ним его государства. Русской земли, и всего христианства от всех недругов, от бесерменства и от латинства, и от своих сильных людей, от обид и от продаж, все заедин, сколько вам Бог помо­жет». Но это желание было уже не осуществимо. Васи­лий до известной степени отучил бояр от дружной совместной деятельности на пользу государства, верша дела сам-третей у себя в спальне. Тот же порядок стал действовать и после его смерти. Его молодая вдова Еле­на Васильевна стала вершить всякие дела сначала втро­ем — с дядей Михаилом Глинским и со своим любим­цем, князем Иваном Овчиной Телепневым-Оболенским, а потом и вдвоем — с этим последним. Но правительни­ца стала пользоваться своей властью уже в угоду своим личным чувствам и пристрастиям. Она посадила в зак­лючение дядю своего Михаила, укорявшего ее за зазор­ное поведение, арестовала князей Ивана Федоровича Вольского и Ивана Михайловича Воротынского с деть­ми, по всем данным, за то, что те выражали неудоволь­ствие против князя Овчины-Оболенского. Крутое само­властие Елена обнаружила и в других случаях, угождая, главным образом, своему фавориту. Результатом этого был заговор, жертвой которого пали и сама правитель­ница, и ее фаворит. По известию Герберштейна, Елену отравили; а на седьмой день после ее смерти был аресто­ван и ее фаворит. Его уморили голодной смертью в тюрьме, арестованных же из-за него лиц освободили из заключения.

Во главе правительства стал после того первенство­вавший в боярской думе князь Василий Васильевич Шуйский с братьями. Казалось бы, что на этот раз уста­новится уже правление боярской думы, а не личное. В дей­ствительности так не вышло. Шуйские, овладев малолет­ним государем, ввели такой же личный произвол, который господствовал и при Елене. Они стали больше всего забо­титься о повышении своей родни, приятелей и доброхо­тов, которым раздавали именем малолетнего государя чины и должности. Люди, осмелившиеся им противоре­чить, попадали в тюрьму и на плаху. Таким образом, например, они посадили в тюрьму князя Ивана Федоро­вича Бельского, а дьяку Федору Мишурину отрубили голову. Иван Шуйский по смерти своего брата Василия низложил митрополита Даниила и возвел на его место Иоасафа; освободив по просьбе нового митрополита кня­зя Бельского, он немного времени спустя велел снова посадить его в тюрьму и там умертвить. Митрополит Иоасаф также едва было не погиб от его клевретов, был низложен и отправлен в заточение в Кирилло-Белозерский монастырь. По смерти Ивана Шуйского господами положения сделались его родственники: Иван и Андрей Михайловичи Шуйские и князь Федор Михайлович Скопин-Шуйский, которые также стали свирепствовать против своих врагов и соперников. Таким образом, самовла­стие великого князя сменилось горшим самовластием бояр. За это время в Москве разыгрывались дикие сце­ны варварства и жестокостей не только на площадях, в тюрьмах, но и в самом дворце, в присутствии государя-ребенка. Например, 3 января 1542 года клевреты Шуй­ского ночью стали кидать камни в келью к митрополиту Иоасафу. Спасаясь от них, митрополит бросился во дво­рец. Преследователи гнались за ним во дворец, ворва­лись в спальню к великому князю и сильно перепугали его. Не найдя митрополита во дворце, они отправились вслед за ним на Троицкое подворье и чуть было его не убили там. 9 сентября 1543 года клевреты Шуйских в столовой избе дворца, в присутствии государя и митро­полита Макария, схватили любимого государем боярина Федора Семеновича Воронцова, били его по щекам, обо­рвали платье и хотели убить до смерти. Насилу госуда­рю и митрополиту удалось спасти Воронцова. Все эти насилия и жестокости, совершавшиеся в личных и партийных целях, сильно всколыхнули московское бо­ярство и в лучшей его части должны были зародить стремление к изменению такого положения вещей. Ак­тивно эти стремления пробудились тогда, когда с пол­ной ясностью обнаружилось, что самовластие боярских партий начинает заменяться еще более жестоким и нео­бузданным произволом юного царя.

Воспитание Ивана Васильевича Грозного.

Сын Васи­лия III вырос в духовной атмосфере, пропитанной идеями о высоте и великом значении царской власти, и в людской обстановке, в которой царил всяческий произ­вол и насилие. Окружавшие его и воспитывавшие бояре своим обращением с ним развивали в нем болезненное самолюбие и вызывали усиленную, но преждевремен­ную работу мысли о его природном назначении. Малень­кого мальчика выводили на все официальные торжества и окружали здесь величием и раболепством. Ребенок-государь важно сидел на троне, окруженный рындами и боярами. К нему подходили иноземные послы и говори­ли ему превыспренние речи; Иван отвечал им также заученными, высокопарными фразами. Ему кланялись до земли, целовали у него руку. Князья и бояре велича­ли себя его холопами; он принимал от них всевозможные челобитья и т. д. Но все менялось как бы по мановению волшебного жезла, когда Ивана уводили с официальных приемов и торжеств во внутренние покои. Здесь лица, перед тем склонявшиеся перед ним, обращались с ним грубо, без нужды стесняли и оскорбляли его. Этот кон­траст не мог не броситься в глаза даже ребенку, не мог не вызвать в нем горького чувства. Это чувство Иван крепко хранил, сделавшись и взрослым человеком. «Нас с братом Юрием, — писал он Курбскому, — начали вос­питывать как иностранцев или как нищих. Какой нуж­ды не натерпелись мы в одежде и в пище: ни в чем нам воли не было, ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись о постель нашего отца, ногу на нее положив». Это замечание очень характерно; оно ука­зывает, как рано в мальчике пробудилось чувство своего величия, как рано стал он оскорбляться неуважением к этому величию. Это чувство заставило работать и мысль маленького Ивана. Учась по церковным книгам, читая часослов, псалтирь, хронографы и летописи, он с жадно­стью стал ловить и запоминать те места, где говорилось о величии и полноте царской власти, о ее Божественном происхождении и высоком служении. Впоследствии он мог в любое время сыпать выдержками, цитатами в защиту царской власти, не справляясь с книгами, а прямо наизусть. Преисполняясь высокими представле­ниями о себе, юный великий князь все более и более проникался враждой к окружавшему его боярству, ко­торое стесняло и оскорбляло его. Когда Иван подрос и стал более понимать в окружающей действительности, то к детским горьким воспоминаниям о стеснении при­бавились более серьезные мотивы. Иван видел своеко­рыстие бояр, произвол и жестокую тиранию. «По смер­ти матери нашей Елены, — писал он Курбскому, — остались мы с братом Юрием круглыми сиротами; под­данные наши хотение свое улучили, нашли царство без правителя; об нас, государях своих, заботиться не ста­ли, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего умертвили! Дворы, села и имения дядей наших взяли себе и водворились в них... Что сказать о казне родителей? Все расхитили лукавым умыслом... из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто бы это было наследственное добро; а всем людям ведомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая зеленая на куницах, да и те ветхи; так если бы у них было отцовское богатство, то чем посуду ковать, лучше б шубу переменить. Потом на города и на села наскочили и без милости пограбили жителей, а какие напасти были от них соседям — исчислить нельзя; подчиненных всех сделали себе рабами, а рабов своих сделали вельможами» и т. д. Так писал царь Иван Грозный Курбскому по воспоминаниям отроческой юности. Видно, что великий князь несмотря на свои лета, очень хорошо понимал, что вокруг него творится, негодовал и только силы не имел расправиться с сильными вельможами. Заметив нерасположение к себе великого князя, властвовавшие бояре перешли в проти­воположную крайность — стали льстить мальчику, по­творствовать его дурным инстинктам и всячески забав­лять и утешать его. Дети, как известно, бывают нередко жестоки. Иван, когда ему было 12 лет, забавлялся тем» что бросал с высоты животных, собак и кошек, как нередко делают это деревенские дети и до сих пор. Пес­туны не только дозволяли, но и поощряли подобные забавы. Иван травил собак, а затем стал забавляться травлей диких зверей. Все это делается иногда и теперь и проходит сплошь и рядом безрезультатно для разви­тия характера: люди, в детстве занимавшиеся жестоки­ми забавами, вырастают нередко мягкими, гуманными людьми. Здоровые человеческие инстинкты берут верх над животными склонностями. Но иное дело, конечно, когда этим животным склонностям дается постоянное возбуждение. Тогда, действительно, вырастают люди-звери. Воспитатели Ивана постоянно тешили его подоб­ными забавами, может быть и не сознательно, а потому, что ничего лучшего не могли придумать для его развле­чения. Когда весь запас этих развлечений истощился, и великий князь уже притупел к ним, воспитатели приду­мали новые. Ивана рано развратили, рано приучили пить. Четырнадцати лет от роду он уже с толпой сверст­ников скакал верхом по улицам и площадям Москвы и давил народ, подобно купеческим саврасам недавнего прошлого, врывался в частные дома, грабил и оскорб­лял женщин. Окружающие великого князя только хва­лили его за молодечество. Бессознательно, но артисти­чески, они воспитывали в нем будущего тирана.

Первые проявления тирании.

Уже 13 лет от роду Иван заявил себя грозным государем. 29 декабря 1543 года он приказал схватить первого боярина князя Андрея Шуйского и отдать его псарям. Псари убили его, волоча по тюрьмам. Приятелей его — князя Федора Шуйско­го, князя Юрия Темкина, Фому Головина — разослали по разным городам. Бояре были поражены поступком молодого государя, начали, по словами летописца, иметь страх и послушание к государю. Прошел год, и опала постигла, князя Ивана Кубенского, одного из пособни­ков Шуйских: его сослали в Переяславль и посадили под стражу. 10 сентября 1545 года отрезали язык за невежливые слова Афанасию Бутурлину. Но особенно выдался опалами 1546 год. Весной великий князь от­правился с войском в Коломну по вестям, что Крымский хан идет к Москве. Здесь, во время прогулки за горо­дом, великий князь был остановлен новгородскими пищальниками, которые обратились к нему с каким-то челобитьем. Но Иван не был расположен их слушать и велел им идти прочь. Пищальники не послушались, а когда великий князь приказал сопровождавшим его дво­рянам «отослать» их, они вступили с ними в бой. Вели­кого князя не пустили ехать в Коломну, и он должен был возвратиться туда в объезд. После того Иван велел своему дьяку Василию Захарову разузнать, по чьему наущению пищальники допустили такое своеволие. Дьяк оговорил князя Кубенского и двоих Воронцовых. В ве­ликой ярости Иван велел казнить князя Кубенского и Воронцовых; людей близких к ним разослали в ссылку. По словам Курбского в то же время погибли и другие лица: убит был Федор Невежа, удавлен был пятнадцати­летний князь Михаил Трубецкой, были казнены князья Иван Дорогобужский и Федор Овчина-Оболенский. Очень может быть, что все эти опалы и казни были результа­том борьбы боярских партий, происков, интриг. Но раз воля государя-мальчика приобрела такое значение, что стали возможны страшные злоупотребления ею, это толь­ко резче оттеняло отрицательные стороны установивше­гося в Москве абсолютизма. Впрочем, несомненно, что уже в это время Иван Васильевич проявил большую самостоятельность в образе мыслей и действиях. Рас­сказав о том, как шестнадцатилетний Иван захотел вен­чаться на царство, современник замечает: митрополит и бояре плакали от радости, видя, что государь так молод и уже сам понимает дела и ни с кем не советуется. Эта радость была, однако, преждевременна. Юный царь не начал еще жить умом, а продолжал жить страстями и находиться под чужим влиянием. Его расположением овладели родственники Глинские. Находясь в прибли­жении и жаловании у государя, Глинские распустили своих людей, от которых черным людям было большое, насильство и грабеж. Угодники их и приятели из бояр делали, что хотели, и нельзя было добиться на них суда и управы. Весной 1547 года явились к Ивану в село Островское 70 псковичей с жалобами на наместника своего князя Турунтая Пронского. Царь, — рассказыва­ет псковский летописец, — опалился на жалобщиков и бесчестил их: обливая горящим вином, палил им боро­ды и волосы, жег свечами и приказал раздеть их донага и положить на землю. И только случай спас псковичей: в Москве упал колокол-благовестник, и смущенный царь, бросив псковичей, поехал немедленно же к Москве и не «истерял псковичей. По словам Курбского, в это время все честные бояре молчали; шуты и скоморохи забавля­ли юного царя, а льстецы славили его мудрость.

Пожар 1547 года и перемена в настроении и поведе­нии царя.

Лучшей части московского боярства откры­лось поле деятельности лишь после того, как разразив­шаяся народная гроза очистила атмосферу московского дворца и зажгла некоторый свет в мрачной душе царя-юноши. В июне 1547 года страшный пожар опустошил Москву: в пламени погибло 1700 человек и имущество москвичей. Враги Глинских воспользовались народным бедствием для того, чтобы погубить их. Царю донесли, что Москва сгорела волшебством: чародеи вынимали серд­ца человеческие, мочили их в воде, водой этой кропили по улицам и от того Москва сгорела. Царь велел произ­вести розыск. Для этого бояре собрали черных людей в Кремль к Успенскому собору и стали спрашивать: кто зажигал Москву? «Анна Глинская с детьми», — после­довал ответ. Находившийся при этом Юрий Глинский, видя беду, немедленно удалился в Успенский собор. Но толпа бросилась вслед за ним, вытащила из церкви и умертвила. На третий день толпа черни явилась в Воро­бьеве у дворца царского с криком, чтобы государь выдал бабку Анну Глинскую и ее сына, которые спрятаны у него в покоях. Царь велел схватить крикунов и казнить; остальные разбежались по городам.

Страшный пожар и народный мятеж произвели силь­ное впечатление на молодого царя. Напоенный библейс­кими представлениями о царской власти, Иван пришел к заключению, что Бог покарал народ за его, царя, грехи и сильно был удручен этим сознанием. Об этом он сам свидетельствует в своем заявлении церковному со­бору 1551 года. Упомянув о том, как он навык боярским обычаям в юности, как много грешил и делал всякого зла и насилия людям, Иван говорил: «Господь наказывал меня за грехи то потопом то мором, и все я не каялся; наконец. Бог послал великие пожары: и вошел страх в душу мою, и трепет в кости мои, смутился дух мой».

Избранная рада.

Этим настроением, как мы знаем от Курбского, и воспользовалось духовенство и благомыс­лящая часть боярства. Нравственную поддержку удру­ченному царю оказал сначала придворный священник Сильвестр, а затем митрополит Макарий и другие мужи, пресвитерством почтенные». К ним присоединился цар­ский постельничий Алексей Адашев, а за ним и некото­рые бояре, «мужи разумные и свершенные, во старости маститей сущие, благочестием и страхом Божиим укра­шенные», а другие, хотя и среднего возраста, но «предоб­рые и храбрые» и в военных и земских делах искусные. Все эти лица составили особый совет, избранную раду, без которой царь не решал никаких дел: с ней он стал чинить суд, назначать воевод, раздавать именья и т. д.

На первый взгляд кажется, что эта избранная рада была все тот же интимный совет, ближняя дума или комнатная, с которой вершил всегда дела отец Ивана Грозного Василий Иванович. С формальной стороны избранная рада, конечно, была продолжением ближней думы. Но по действительному значению своему она была далеко не то, что прежняя ближняя дума: избранная рада стала не только помогать самодержавной царской власти, но и опекать ее, ограничивать ее. Курбский говорит, что Силь­вестр и Адашев, собрав к Ивану разумных и совершенных советников, «сице ему их в приязнь и дружбу усвояют, яко без их совету ничего же устроити или мыслити». Сам царь Иван Васильевич впоследствии в письмах к Курбс­кому жаловался на то, что царь был в обладании у попа невежи и злодейственных, изменных человек, что Силь­вестр с Алексеем начали всех бояр в самовольство приво­дить, снимая с него, царя, власть, и чуть не ровняя с ним честью бояр, что они творили все по своей воле и по хотению своих советников, оспаривали и отвергали его мнения, раздавали должности, чины и награды и т. д.

Так, известной части московского боярства удалось фактически ограничить установившееся самодержавие. Избранная рада в своих стремлениях к благоустроению земли пошла и еще далее — заставила царя (правда, мимоходом) признать формально необходимость боярс­кого совета и приговора. В статье 97 нового Судебника, составленного в 1550 году, было постановлено: «А кото­рые будут дела новые, а в сем судебнике не писаны, и как те дела, с государева докладу и со всех бояр пригово­ру, вершатца, и те дела в сем судебнике приписывати». Итак, боярский приговор был признан необходимым моментом в создании новых законов. Избранная рада, очевидно, не хотела подражать предшествующим оли­гархиям временщиков, хотела поставить высшее управ­ление государством на твердых, незыблемых основани­ях и потому рядом с докладом государю поставила в создании закона и боярский приговор.

Первый Земский собор и издание нового Судебника.

Не довольствуясь этим, избранная рада направила верхов­ную власть на путь сближения с обществом и устроения государства при общественном содействии. Ее внушению, по всем данным, обязан своим созывом Земский собор. Весьма вероятно, что идея созыва Собора зародилась в среде окружавшего царя духовенства, которое знало Со-,бор церковный для устроения дел церкви. На созыв Собора, быть может, навели царя митрополит Макарий и некоторые другие лица, «пресвитерством почтенные», которые были душой «избранной рады», окружавшей царя. Но и среди боярства, принадлежащего к этой из­бранной раде, идея Земского собора пользовалась сочув­ствием. Таким образом, например, Курбский писал впос­ледствии: «Царь аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всенарод­ных человек, понеже дар Духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, но по правости душевной».

С какой же прямой целью был созван первый Земс­кий собор, какое участие принял он в устроении госу­дарства? К сожалению источники не дают нам прямого ответа на эти вопросы, и приходится на этот счет стро­ить догадки и предположения. Опорой для этих догадок служат речи царя, которые он произносил на церковном соборе 1551 года. Из этих речей выносится впечатле­ние, что первый Земский собор созывался для всеобще­го примирения, для прекращения тяжб и неудоволь­ствий, накопившихся в обществе от предшествовавшей эпохи боярского, а затем царского произвола и тира­нии. Обращаясь к митрополиту, епископам, игуменам и всему священному собору, царь говорил им: «в предыду­щее лето бил есми вам челом и с боляры своими о своем согрешении, а боляре такоже и вы нас в наших винах благословили и простили, а аз по вашему прощению и благословению и боляр своих в прежних винах во всех пожаловал и простил, да им же заповедал со всеми христианы царствия своего и в прежних всяких делах помиритися на срок, и боляры мои, и вси приказные люди, и кормленщики со всеми землями помирилися во всяких делех». Итак, первый Земский собор собирался в Москве для внутреннего умиротворения государства после неурядиц 30-х и 40-х годов. Роль его, по всем призна­кам, не ограничилась только общей постановкой этой задачи. Дело в том, что в том же 1550 году царь с братьями и боярами уложил новый Судебник, в коем переработал, дополнил и частью изменил судебник свое­го деда. Весьма возможно, что импульс и даже материал для этой переработки дали те челобитья, которые к тому времени поступили в Москву из городов и уездов, жало­бы на различные непорядки и злоупотребления. Раз царь задумал всех удовлетворить и умиротворить, он непременно должен был принять во внимание и эти заявления и жалобы. Любопытно, что и за окончатель­ной санкцией нового судебника царь обратился к обще­ству. На церковном соборе 1551 года, на котором при­сутствовали не одни духовные лица, но и братья князя, князья, бояре «и воини», и который представлял близ­кое подобие земского собора, царь предложил новый судебник на рассмотрение и утверждение. «Прочтите и рассудите, — говорил он, — аще достойно сие дело, на св. соборе утвердив, подписати на судебники и на устав­ной грамоте».

Так, в истории развития верховной власти нового Московского государства наступил момент, когда устано­вилось некоторое ограничение монархического абсолю­тизма. Это ограничение было преимущественно делом известного кружка лиц, воспользовавшегося благоприят­ным поворотом в душевной жизни царя, а не результатом дружного отпора, солидарных усилий всего высшего клас­са или большей его части. Не будучи результатом борьбы целого класса с монархом, это ограничение не было зак­реплено должными политическими гарантиями, извест­ной конституцией, которая определяла бы точно права и обязанности монарха в отношении подданных. Вслед­ствие всего этого и ограничение оказалось непрочным и оказалось не в состоянии предотвратить наступление еще горшей тирании.

Разрыв царя с избранной радой.

Недолго молодой царь Иван Васильевич ладил со своей избранной радой и сносил терпеливо наложенную на него опеку и ограни­чения. Уже в 1553 году произошли у него крупные не­приятности с его советниками. В начале этого года, вер­нувшись из казанского похода, царь, опасно занемог и был при смерти. Возник вопрос о преемнике на случай смерти царя. Иван Васильевич потребовал, чтобы двою­родный брат его, князь Владимир Андреевич Старицкий и бояре присягнули его сыну Димитрию, младенцу. Вла­димир уклонился от присяги, потому что сам возымел намерение сесть на московский престол по смерти царя. Бояре, хотя и присягнули, но и то только после великих пререканий, шума и брани. Царю было поставлено на вид, подчеркнуто, что целуют крест именно его сыну, а не Захарьиным. Некоторые же бояре отказались совсем присягать царевичу Димитрию. Любимые советники Ивана, его избранная рада, во время этой истории за­метно были в рядах оппозиции, на стороне князя Влади­мира Андреевича. Очевидно, избранная рада боялась повторения того, что творилось в малолетство Грозного, и потому в государственных интересах не прочь была устранить кандидатуру младенца и предпочесть ему взрослого — князя Владимира Андреевича. Но царь от­несся к этому как к вероломству и непостоянству своих избранных советников и затаил после того чувство оби­ды и мести по отношению к ним. Это чувство стали раздувать родственники царя Захарьины, оскорбленные враждой и недоверием к ним бояр, проявившимися в 1553 году. С другой стороны, и сама избранная рада, по-видимому, стала злоупотреблять своим значением и во всяком случае не проявляла должного такта в отноше­нии к царю. Иван жаловался в послании к Курбскому: «Подружился он (Сильвестр) с Адашевым, и начали со­ветоваться тайком от нас, считая нас слабоумными; мало-помалу начали они всех вас, бояр, в свою волю приво­дить, снимая с нас власть, частью ровняя вас с нами, а молодых детей боярских приравнивая к вам; начали причитать вас, князей, к вотчинам, городам и селам, которые по уложению деда нашего отобраны у вас; они это уложение разрушили, чем многих к себе привязали. Единомышленника своего князя Димитрия Курлятева ввели к нам в синклитию и начали злой совет свой утверждать: ни одной волости не оставили, где бы угод­ников своих ни посадили; втроем с Курлятевым начали решать и местнические дела, не докладывали нам ни о каких делах, как будто бы нас и не было. Наши мнения и разумные они отвергали, а их советы и дурные были хороши. Так было во внешних делах. Во внутренних же мне не было ни в чем воли: сколько спать, как одевать­ся — все было ими определено... Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни одному из самых последних его советников; а советники его могли говорить мне, что им было угодно, обращались со мной не как с владыкой или даже с братом, но как с низшим; попробую прекос­ловить — и вот мне кричать, что и душа-то моя погиба­ет, и царство-то разорится. Началась война с Ливонией; Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко на нас за нее восставал; заболею ли я или царица, или дети — все это по вашим словам, было наказание Божие за наше непослушание к вам». Но в особенную вину ставит царь своим советникам то, что они хотели воцарить князя Владимира, а царевича Димитрия погубить, воз­двигли ненависть на царицу Анастасию, уподобляя ее всем нечестивым царицам. Когда началась Ливонская война, неудовольствие царя на избранную раду достигло наивысшего напряжения и разрешилось ее разгромом. Адашев был удален от двора и послан воеводой в Ливо-нию; разосланы были из Москвы и его сотоварищи. Сильвестр добровольно ушел в монахи в Кирилло-Белозерский монастырь.

Опалы и казни.

Оставшись без советников, которые стесняли и ограничивали его, а затем и без жены, кото­рая укрощала и умиряла его страсти, Иван обнаружил тот же необузданный произвол и тиранию, как и во время своей ранней юности. Начались опалы и казни бояр и разных людей, которых царь подозревал в отрав­лении своей жены. Казни стали постигать бояр и по простому капризу царя, за резкие слова и другие непри­ятные для царя поступки. В это-то время и сказалось явственно отсутствие должной солидарности в боярстве, его неспособность к дружному отпору, к борьбе с деспо­тизмом. Терроризированные бояре стали думать лишь о том, как бы по добру и здорову убраться из Москвы за границу. Многие из них и выполнили это намерение, в том числе и князь Андрей Михайлович Курбский. Но большинство царь поспешил связать круговой порукой о неотъезде и таким путем укрепить в Москве.

В борьбе с ними царь Иван Васильевич пошел неуклонно по пути своих предшественников, т. е. не трогал политического значения и общественного положения всего класса в целом и избегал таким образом вызывать общее дружное противодействие. Он старался бить сво­их противников поодиночке, истреблять их и унижать в отдельности, разрушать их положение не общими рас­поряжениями, а частными мерами. Принципиально же даже резче, чем его предшественники, он подчеркнул политическое значение боярского класса. Это наглядно выразилось в его отделении от земщины, в учреждении опричнины.

Учреждение опричнины и ее эволюция.

В эпоху гос­подства избранной рады в правительственных сферах Москвы сделала несомненные успехи государственная идея. Стала пробиваться мысль, что Московское госу­дарство не есть только государева вотчина, а известная организация, имеющая в виду обеспечение интересов общества, что дело государственное есть дело земское, а не только государево. Этим сознанием, несомненно, проникнута была избранная рада. Как мы видели, она считала необходимым участие всех бояр в текущем законо­дательстве и даже участие представителей общества в устроении земли. Вероятно, и другие бояре уже в дос­таточной степени прониклись этой идеей. В свое время должен был ознакомиться с ней и сам царь Иван Василь­евич, которому внушалось, что государственные дела не его только личные дела, а дела земские, которые надо делать по общему совету с боярами, а в некоторых слу­чаях и с землей. Эта идея, очевидно, настолько уже распространилась и укрепилась в тогдашних правитель­ственных сферах, а быть может, и в остальном обще­стве, что, когда царю тягостно стало править с боярами, он не нашел возможным устранить их от управления, а предпочел уйти от них, обособиться и поделить с ними государство, с тем чтобы в своей части господствовать уже на всей своей воле. Когда у него особенно обостри­лись отношения с боярством, после бегства в Литву кня­зя Курбского и других видных бояр, после устроенного ими двойного нападения из Крыма и Литвы, в конце 1564 года царь с семейством, ближними людьми и боль­шим обозом, никому ничего не сказав, вдруг уехал из Москвы куда-то и зачем-то. Через месяц прибыл от него из Александровской слободы гонец с грамотой к митро­политу, в которой царь извещал, что он положил свой гнев на него, митрополита, владык, игуменов и на все духовенство, на бояр, служилых и приказных людей за их беззакония, мятежи, расхищение государственных земель и казны, нерадение в защите государства от вра­гов; не терпя их изменных дел царь и оставил свое государство и поехал поселиться, где ему Бог укажет. Так, царь, увидав невозможность для себя управлять государством вместе со своими прежними сотрудника­ми, не устранил от себя этих сотрудников, а предпочел сам уйти от них и предоставить им управление государ­ством без него. Но это решение было принято, конечно, сгоряча, было поступком истерически больного челове­ка. Все равно царю некуда было уйти из своего государ­ства. Поэтому, поуспокоившись и придя в себя, царь раздумал уходить из государства, но предпочел поделиться со своим боярством, выделить из государства себе осо­бую часть, опричнину, в исключительное распоряжение; и таким путем остаться царем-самодержцем. Поэтому, когда в Александровскую слободу явились духовенство и бояре и стали со слезами просить царя, чтобы он вернулся в Москву и правил государством, как ему угод­но, царь согласился «паки взять свои государства», но поставил условия, чтобы вольно было ему на своих из­менников и ослушников опалы класть, а иных казнить, имение их брать на себя, чтобы духовенство, бояре и приказные люди ему в том не мешали, и чтобы «учинить ему на своем государстве опришнину, двор ему и себе и весь свой обиход учинить ему особной». Согласие, разумеется, было дано, и царь учредил себе особый двор. При этом дворе учреждались особые бояре и окольни­чие, дворецкий, казначеи, дьяки и всякие приказные люди. На содержание этого двора взяты были в разных местах государства, преимущественно центральных и северных, отдельные села, волости и целые города с уездами, в общем с дальнейшими присоединениями чуть не половина всего государства. Из служилых людей царь отобрал в опричнину тысячу князей, дворян и детей боярских, увеличив позже их число до 6 тысяч человек;

им даны были поместья в уездах, взятых в опричнину, откуда прежние вотчинники и помещики были переве­дены на новые земли в неопричных уездах. Все осталь­ное государство с его воинством, судом и управой царь приказал ведать и всякие земские дела делать прежним боярам, которым велел быть в земских, начальниках отдельных приказов и всем приказным людям продол­жать свои приказные дела «по старине», а с докладами «о больших делах» приходить к земским боярам, самим же этим боярам докладывать государю только «ратные вести и земские великие дела».

Так Московский государь отделился от земли, на управление которой претендовали бояре, выделил из нее для себя своего рода удел. Взгляд на опричнину как на удел сказался и в новом титуле, которым стал называть себя Иван как владелец опричнины. Некоторое время он официально назывался просто князем Московским, даже не великим, предоставив титул великого князя всея Руси поставленному им во главе земщины крещеному хану Касимовскому Симеону. Этим титулом своим царь про­тивополагал опричнину земле, как удельную часть все­му национальному и государственному земскому цело­му. В порывах болезненного самоуничижения паче гордости царь посылал великому князю Симеону чело­битные, в которых называл себя его «холопом Иванцом», резко подчеркивая свое удельное значение. Разу­меется, великий князь Симеон только трепетал, получая эти уничиженные челобитные, в которых видна была злоба и ненависть царя к так называемой земщине.

Но как царю не удалось уехать из государства, так не удалось и обособиться окончательно от земщины. Как никак, опричнина все же была частью Московского государства, и притом царь в конце концов не мог отка­заться от власти и в земщине. Поэтому, хотя у него в опричнине образовалась и своя дума, и свои приказы — Разряд, Большой Приход и др., набрано было и свое войско, тем не менее он продолжал править и в земщи­не. При таком условии случалось, что известные вопро­сы царь приказывал обсуждать всем боярам земским и из опричнины, и бояре «обои» ставили известное реше­ние. Некоторые учреждения, как, например, приказы Посольский, Челобитный и Ямской были общие у оп­ричнины и земщины. Опричные полки сплошь и рядом отправлялись в поход вместе с земскими и т. д. С тече­нием времени прямое значение опричнины как удела отошло на задний план, а на первый план выдвинулось производное, косвенное значение этого установления. Несомненно, что, учреждая опричнину, царь Иван Ва­сильевич имел в виду не только размежеваться с бояр­ством в управлении государством, но и получить в свое непосредственное распоряжение военные и финансовые средства для того, чтобы поднять свою силу, свое значе­ние и взять решительный перевес над боярством, смирить его и прибрать к рукам. Этому именно назначению стала служить больше всего опричнина. По выражению Ключевского, она стала институтом особой охраны царя и царства от крамольников, а опричный отряд корпусом жандармов и вместе экзекуционным органом по изменным делам. Рядовые опричники были простыми палача­ми, которые по указанию царя производили избиения массами, опустошали целые города и уезды. Но такие люди, как Малюта Скуратов или князь Афанасий Вя­земский, в застенках Александровской слободы произ­водили розыски по политическим доносам и по ночам в спальне у царя обдумывали с ним планы борьбы с его недругами.

Новые опалы и казни.

Учреждение опричнины по своему идейному началу, как мы видели, со стороны царя было признанием, своего рода санкцией, прави­тельственного значения боярской думы, укрепленного деятельностью избранной рады. Но на деле, в своих конечных результатах, учреждение опричнины привело к торжеству абсолютизма, к разгрому боярства и паде­нию его общественного и политического значения. По­лучив разрешение от духовенства и бояр класть опалы на виновных, наказывать их смертью и конфискацией имений, учредив целый отряд палачей, царь стал широ­ко пользоваться данным ему разрешением. Объясняя этот факт, Ключевский говорит, что Иван действовал как не в меру испугавшийся человек, который, закрыв глаза, бил направо и налево, не разбирая своих и чужих; им овладело чувство страха, которому он всегда легко отдавался, инстинкт самосохранения. «За себя семи стал», — пишет он Курбскому, напоминая, как они, бояре, хотели посадить на царство Владимира, а его «и с детьми хотели извести». На наш взгляд, это чувство не вызвало новую тиранию, а только сделалось ее спутником. Новая тирания была вызвана чувством мести, злобой против боярства, которое спутывало царя по рукам, не давало ему воли и интересы государства ставило выше личных царских. Долго сдерживаемое чувство злобы шумно прорвалось наружу и за невоз­можностью погубить весь правящий класс стало обру­шиваться на отдельных лиц этого класса. Но ведь изве­стно, что сплошь и рядом люди, действующие по злобе и ненависти, подыскивают и приводят оправдания, кото­рыми стараются заглушить совесть и очистить себя в глазах других. Так же поступал и Иван, раздувая подо­зрения относительно злоумышления бояр против его особы и семьи, говоря, что они хотели его самого извес­ти и его сына-младенца, отняли у него его голубицу, царицу Анастасию и т. д. Поэтому, когда он писал Курб­скому: «за себя семи стал», едва ли писал искренно, наивно, и потому не особенно приходится верить его словам. Читая рассказы современников о казнях Гроз­ного, присутствуешь при какой-то оргии злобного неис­товства. Царь буквально упивался людской кровью, му­чимый жаждой злобы. Сидит, он, например, в палатке на Ливонском театре войны за обеденным столом и ве­дет беседу на исторические и политические темы со знатным литовским пленником, князем Полубенским. Входит слуга и докладывает, что привели ливонских пленников. «На кол!» — восклицает царь и бросается из палатки наслаждаться предстоящим зрелищем. Совер­шая злодейства, царь не мог по временам не думать о последствиях, не мог не трусить расплаты за них на том и на этом свете. Эта душевная тревога приводила его к усиленной молитве или отчаянию в своем спасении, а это чувство, в свою очередь, приводило царя в новым оргиям, к новым жестокостям. Отчаиваясь в спасении нa том свете, царь стремился пожить хорошо, во все свое удовольствие, по крайней мере на этом свете, преж­де чем низойти на вечные мучения в ад, а для этого пускал вовсю ширь и мочь террор... Такое психологиче­ское объяснение, на наш взгляд, можно дать поступкам царя Ивана Васильевича, принимая к тому же во внимание, что это был, несомненно, больной человек, в пьянстве, необузданном разврате и жестокостях совершенно истрепавший свою нервную систему, близкий к сумасшествию, хотя и не сумасшедший в обыкновенном зна­чении этого слова.

Перетасовка землевладения княжат и последствия этого факта.

При помощи опричнины царь Иван Васи­льевич не только разредил ряды боярства, но и нанес удар общественному положению боярства, главным об­разом той его части, которую составляли княжата. Он взял в опричнину нарочно те местности государства, где еще существовало на старых удельных территориях землевладение княжат, потомков удельных князей, — ярославских, белозерских, ростовских, тверских Оболенских, Мосальских и др. Эти княжата большей частью, лишились своих вотчин, которые взяты были в оприч­нину, а взамен были наделены жалованными вотчинами. Царь таким образом сорвал княжат со старых мест и развеял по новым далеким и чуждым местам, где они не имели ни любви народной, ни влияния, ибо они не там родились и не были там известны. Так разделался Иван Грозный с опасными для царского абсолютизма пережитками удельной эпохи. Исчезли окончательно эти местные государи, имевшие свои воинства, крупные де­нежные и моральные средства, свой базис, свою опору в местных обществах. Английскому послу Флетчеру, посетившему Москву в 1588 году, рассказывали, что еще . недавно были в Москве лица из древнего дворянства, которые владели по наследству различными областями с неограниченной властью и с правом судить и решать все дела в своих владениях без апелляции и даже не отдавая отчета царю. «Теперь при Федоре Ивановиче, — говорит Флетчер, — высшая знать, называемая удельными князьями, сравнена с остальной знатью; только лишь в сознании и чувстве народном сохраняет она некоторое значение и до сих пор пользуется внешним почетом в торжественных собраниях». От всей удельной стороны князья сохранили только свои прозвания по именам уделов; исчезли уделы Одоев и Шуя, но оставались родо­вые фамилии князей Одоевских и Шуйских. Но с пони­жением общественного положения князей необходимо должно было понизиться и их политическое значение в центре государства, а через это и политическое значение всего боярства, в котором они составляли самую влия­тельную часть.

Объединение боярства.

Общественное, а следователь­но, и политическое значение высшего московского бояр­ства, помимо тирании Ивана Грозного, было подорвано и другими причинами, стоявшими в связи с политичес­ким объединением Великой Руси. Одним из последствий этого объединения, как уже было указано выше, было установление обязательной службы с княжеских и бояр­ских вотчин. Князья и знатные бояре обязаны были служить при дворе и в войске. Та и другая служба стала тяжела и разорительна. Московский государь окружил себя роскошью и пышностью сообразно с новым значе­нием своим великорусского государя и православного царя. За ним должны были волей и неволей тянуться и его бояре. Мы видели, как косо смотрели при дворе на зеленую мухояровую шубу князя Шуйского на старом куньем меху. Мы видели, как Шуйские, добравшись до царской казны, спешили понаделать себе дорогой утва­ри. Очевидно, что это уже требовалось придворной мо­дой и этикетом высшего боярства. Но не все были в положении Шуйских относительно царской казны, и потому принуждены были шить дорогие собольи шубы и горлатные шапки, строить золотое платье, унизанное жемчугом и пуговицами из драгоценных камней на свой счет. С другой стороны, новообразовавшееся Московское государство втянулось в крупную международную борьбу на несколько фронтов, и князьям, и боярам приходилось теперь постоянно снаряжать своих слуг и самим снаря­жаться на войну на собственных конях, с собственным вооружением и провиантом. Между тем вотчины их все более и более мельчали вследствие разделов. При таких обстоятельствах не удивительно, если князья и бояре все более и более разорялись и должали. Факт этот обнаруживается уже при отце Ивана Грозного Василии Ивановиче. От 1532 года сохранилось любопытное заве­щание богатого капиталиста Протопопова, раздававше­го деньги в ссуду в большом количестве. Из этого заве­щания видно, что в числе должников Протопопова было много родовитых князей. Представитель одного из знат­нейших княжеских родов князь Пенков-Ярославский был должен ему 120 рублей, князь Иван Михайлович Воротынский — 20 рублей, князья Кубенские, Василий и другие — от 120 до 7 руб. Князь Иван Мезецкий за­должал Протопопову 200 рублей; у него осталось от вот­чины только полсела; он женился на дочери своего кре­дитора и жил во дворе тестя 13 лет, ел и пил у него и его подмогой снаряжался на войну. Случалось, что знатные князья для того, чтобы выехать на войну, закладывали платья своих жен. В 1547 году царь Иван Васильевич сосватал дочь князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского за боярина князя Ивана Федоровича Мстис­лавского. Извещая об этом мать невесты, царь писал ей: «да сказывал нам брат твой Фома, что князь Александр, идучи на нашу службу, заложил платье твое все, и мы было велели платье твое выкупить, а брат твой Фома не ведает, у кого князь Александр то платье заложил; и мы тебя пожаловали, послали тебе от себя платье, в чем тебе ехати; и даст Бог приедешь в Москву и скажешь, у кого платье твое заложено, и мы велим выкупить».

Нужда заставляла князей и знатных бояр продавать и закладывать по частям свои вотчины. Покупщиками чаще всего являлись монастыри, у которых скаплива­лись значительные денежные капиталы. Таким обра­зом, например, князь Ухтомский в 1557 году продал Кириллову монастырю село с 17 деревнями и починка­ми за 350 рублей и вола в придачу. Через три года тот же князь продал монастырю еще 4 своих деревни за 100 рублей с лишком. Около того же времени Кириллов монастырь купил у другого князя Ухтомского большую вотчину — село Никитино с деревнями, а затем в 1563 году дал ему 200 рублей под залог села Семенов­ского. Третий князь Ухтомский заложил в 300 рублях свою вотчину князю Пронскому. Но последний вынуж­ден был перезаложить эту вотчину монастырю. В корот­кое время, 5-6 лет, перешла во владение Кириллова монастыря большая часть земель князей Ухтомских. В 60-х и 70-х годах XVI века перешло к Троице-Сергее­ву монастырю весьма много вотчин князей Стародубских, Ромодановских, Гагариных и других наследников земель прежнего удела Стародуба Ряполовского.

Разорение княжеских и боярских родов, помимо тягостей придворной и военной службы, вызывалось и другими последствиями объединения Руси. Новообразо­вавшееся Московское государство, как известно, пере­шло в наступление на татар и стало отвоевывать у них плодородные земли на востоке и юге, в пределах Казан­ского царства и в диких полях. Занятие новых плодо­родных земель вызвало усиленный отлив земледельчес­кого населения из центральных областей государства, где расположены были вотчины князей и родовитых бояр. Поэтому и поземельные описи, сохранившиеся от второй половины XVI века, поражают обилием данных о пустошах, «что были деревни», о переложной пашне, поросшей лесом. Все это следы эмиграции населения.

Хозяйственное расстройство, обеднение и обнища­ние не только обессиливало материально княжье и родо­витое московское боярство, но и удручающим образом действовало на его настроение и самочувствие. Князьям и боярам было не до высшей политики, когда приходи­лось думать о насущном хлебе, чем жить, на какие средства служить и т. д. Экономическая опора московс­кой аристократии — крупное землевладение разруши­лось, расстроилось. Естественно, что и аристократия эта сделалась политически немощной. Экономическим упад­ком объясняется отчасти и ревность, с какой она отста­ивала свою родовую честь, свое отечество в местничес­ких счетах. Известно, что разорившиеся аристократы особенно бывают щепетильны в делах фамильной чести, особенно бывают проникнуты генеалогической гордос­тью. Так было и с московской аристократией. Сравняв­шись в большинстве по материальному положению с массой военно-служилого люда, эта аристократия тем более стала жить воспоминаниями прошлого, тем более стала дорожить своим отечеством. Но люди, у которых взоры обращены назад, а не вперед, редко когда выигрывают в жизненной борьбе, редко оказываются способными сообразоваться с новыми условиями и среди них надлежащим образом устраивать свое положение. Так случилось и с московским боярством, которое оказалось не в состоянии помешать торжеству монархического аб­солютизма.

* * *

Пособия:

Д. И. Иловайский. История России. Т. 3. М., 1890.

С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. 2.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней России. 4-е изд. М., 1909. С. Ф. Платонов. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. 3-е изд. СПб., 1910.

лекция двадцать первая ОРГАНИЗАЦИЯ ВОЕННО-СЛУЖИЛОГО КЛАССА МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

СОЦИАЛЬНОЙ базой образовавшейся великорусской монархии стал огромный военно-служи­лый класс, образовавшийся одновременно и в связи с объединением Великой Руси. При посредстве монархи­ческой власти этот класс подчинил себе огромную часть народной земледельческой массы и, в свою очередь, помо­гал ей держать в руках эту народную массу и править ею.

Военные потребности Московского государства.

Пока Русь была разбита на множество княжеств, в ней не отлагалось многочисленного военного класса. Князья для внешних и внутренних войн пользовались большей час­тью народными ополчениями. В летописях XIII-XV веков можно найти множество сообщений об участии в войнах москвичей, тверичей, рязанцев и т. д. При сравнитель­но небольших размерах княжеств вполне было возмож­но собирать и пускать в дело народные ополчения как для обороны, так и для нападения. Сами войны в XIII-XIV веков имели характер большей частью усобиц, мел­ких столкновений. Но уже не то стало, когда образова­лось огромное Московское государство.

Соседями этого государства на западе сделались Шве­ция, Ливонский орден, Литовско-Русское государство, на юге и востоке — татары. Со всеми этими соседями молодое государство вступило в напряженную оборонительно-наступательную борьбу. Стремясь к присоединению Руси, находившейся под литовским владычеством, Московское государство вело почти непрерывную борьбу с Литвой и ее союзниками поляками при Иване III и Василии III. Война, начавшаяся в 1492 году, кончилась в 1494 году, но возобновилась в 1500 году и прекрати­лась в 1503 году. Но в 1507 году она уже началась вновь и продолжалась с некоторыми перерывами до 1536 года. Не менее естественное стремление к приобретению Бал­тийского побережья, как непосредственного выхода к морю, привело Московское государство к продолжитель­ной и тяжкой Ливонской войне с Польшей и Литвой и Швецией при Грозном. Война, закончившаяся в 1582 и 1583 годах, возобновлялась и при Федоре Ивановиче. Ключевский высчитал, что в промежутке времени от 1492 до 1595 года войны с Литвой, Польшей, Ливонией и Швецией поглотили не менее 50 лет. Следовательно, на западе в означенные 103 года русские круглым сче­том год воевали, год отдыхали.

Еще более непрерывную и изнурительную борьбу приходилось вести Московскому государству с татарами на необъятном степном пограничье. По рассказу Флетчера, война с татарами крымскими, нагаями и другими восточными инородцами бывала у Москвы каждый год. Особенно много беспокойств причиняли крымские тата­ры. Самих крымцев по сообщению Михалона Литвина, было не более 30 тысяч конных ратников. Но к ним присоединялись многочисленные орды, кочевавшие в приазовских и прикаспийских степях, благодаря чему Москве приходилось иметь дело иногда с полчищами в 100 и более тысяч человек. Крымцы нападали на мос­ковские украины часто не один, а два и более раза в году, обыкновенно около Троицына дня и во время жат­вы. Лишь только начиналась весна в Крыму, татары, вооруженные луками, кривыми саблями, иногда пика­ми, на малорослых, но сильных и выносливых степных лошадях, питаясь пшеном и кониной, подвигались на север, по пробитым и хорошо изученным дорогам, или шляхам. Татары шли по водоразделам, избегая по воз­можности речных переправ, тщательно скрывая свое движение от московских степных разъездов, прокрады­ваясь по лощинам и оврагам, не разводя по ночам огней, татары незаметно подступали к пределам русской осед­лости. Углубившись внутрь этой оседлости на некоторое расстояние, татары разделялись на отдельные отряды и рассыпались по всему пограничью, кружась подобно ди­ким гусям, по выражению Флетчера. Они нападали на села и деревни, хватали в плен людей, особенно девочек и мальчиков, сажали их в корзины, прикрепленные к спинам лошадей или прикручивали ремнями, хватали что поценнее из имущества и затем, запалив село или деревню, уносились с добычей в степь. Татары пользова­лись не только временем пахоты, но и временем уборки хлебов и повторяли свои набеги в июле-августе. Нередки были и зимние набеги, когда мороз облегчал переправу через реки и болота. Свой живой товар татары сбывали, главным образом, в Кафе, или Феодосии, откуда пленни­ки увозились в Турцию и другие страны Востока.

Набор военно-служилого класса и общественные эле­менты, пошедшие на его образование.

При таких обсто­ятельствах, когда внешняя борьба стала постоянной, непрерывной, и притом на огромном пространстве, ста­ло уже не мыслимо стягивать народные ополчения как в удельную эпоху, а требовалось организовать особый, удо-боподвижный и достаточно многочисленный военный класс (враги выступали десятками тысяч и даже сотня­ми). Эта организация и началась в последней четверти XV века. В состав организуемого класса вошли все воен­но-служилые элементы, унаследованные от удельной эпо­хи. Таковы были прежде всего многочисленные потомки бояр, не достигшие положения своих предков, так назы­ваемые дети боярские. В военно-служилой иерархии они заняли на первых порах положение, непосредственно

следующее за боярами, так что и государевы грамоты в начале XVI века писались: «бояром, детем боярским и всем служилым людям». За ними следовали различные дворовые слуги удельных князей, или дворяне. Дворовые слуги в удельную эпоху были не только у князей, но и у бояр. Московское правительство воспользовалось и этим элементом. «Как Бог поручил великому князю Ивану Васильевичу под его державу Новгород, — говорит Раз­рядная книга, — и по его государеву изволению распу­щены из княжеских дворов и из боярских служилые люди, и тут им имена, кто чей бывал, как их испоместил государев писец Дмитрии Китаев». В состав служилого класса Московского государства вошли и новгородские землевладельцы, так называемые своеземцы или земцы, т. е. горожане, обзаведшиеся вотчинами, земельными владениями вне городской черты, ведшие сельское хо­зяйство и имевшие своих крестьян. Военно-служилый, класс пополнялся и выходцами из-за рубежа. При Василии III вместе с князем Михаилом Львовичем Глинским выехала из Литвы толпа западно-руссов, которые испомещены были в Муромском уезде и назывались «людьми Глинского» или литвой. К 1535 году, в правление Елены, выехало на службу государя Московского 300 семейств литвы с женами и детьми, которые испомещены были в разных уездах. Обильный прилив военных слуг был и с татарской стороны. Еще при Василии Темном приехал на службу в Москву казанский царевич Касим с отрядом татар. Касиму и его дружине быль отдан Городец Мещерский с уездом, получивший после того имя Касимова. При Грозном были испомещены многие татар­ские мурзы около Романова на Волге. Многие из этих татар, став русскими помещиками, принимали крещение и затем сливались с русскими служилыми людьми.

Из всех этих элементов и создался класс конной милиции, который по своему основному ядру и получил имя детей боярских. С второй половины XVI века, ког­да началась колонизация степей и понадобилось для защиты украинных городов увеличить еще более коли­чество конной милиции, правительство стало пополнять этот класс и другими элементами. Таким образом, на­пример, в 1585 году в Епифани было набрано из казаков 300 детей боярских и испомещено в уезде этого города. К концу XVI века общая численность московского воен­но-служилого класса достигала, по сообщению Флетчера, до 80 тысяч человек, а по туземным свидетельствам — далеко превосходила эту цифру (до 400 тысяч человек).

Но одной конной милицией не ограничилась органи­зация военно-служилого класса Московского государ­ства. По известию Флетчера, кроме конницы, на службе Московского царя состояло 12 тысяч пехоты — стрель­цов, из которых 5 тысяч находились в Москве, состав­ляя ее постоянный гарнизон, 5 тысяч были расставлены по другим городам и 2 тысячи состояли при особе госу­даря (стремянной полк). Этот род войска существовал уже при Иване Грозном. Кроме стрельцов, гарнизоны городов составляли пешие казаки, пищальники, ворот­ники, кузнецы, плотники и разные другие служилые, люди по прибору, вербовавшиеся главным образом сре­ди посадского населения.

Кроме своих, русских людей Московское правитель­ство уже в XVI веке стало пользоваться услугами наем­ных иноземных войск. Наемных солдат при Флетчере было 4300 человек: 4 тысячи черкас, т. е. малороссийс­ких казаков, 150 голландцев и шотландцев и смешан­ный отряд в 150 человек из греков, турок, датчан и шведов. Кроме иноземцев. Московское государство при случае пользовалось для войны отрядами инородцев — татар, черемис и мордвы.

Разделение военно-служилого класса на чины.

Выб­рав из общества годные к военной службе элементы, правительство в конце концов сделало им разборку, по­делило их на разряды или чины, смотря по их обще­ственному положению и служебной годности. В 1550 году царь с боярами приговорили набрать тысячу лучших детей боярских из разных уездов государства и наделить их поместьями около Москвы, не далее 70 верст по ра­диусу. Из этих детей боярских вместе с знатными рода­ми бояр и детей боярских московских предполагалось создать контингент лиц для постоянной службы в Моск­ве и для исполнения всевозможных, преимущественно военных, правительственных поручений. Так создался чин московских дворян, или служилых людей «московс­кого списка», в противоположность городовым или про­винциальным. Знатнейшие из этих дворян становились боярами, окольничими, стольниками, стряпчими, от­правляли приказные и придворные должности в центре государства. Другие служили в «начальных головах» вместе с провинциальными служилыми людьми, коман­довали уездными отрядами, стрельцами и т. д. По сте­пени пригодности провинциальные служилые люди с течением времени были также разбиты на группы. В конце концов создалась целая иерархия чинов в недрах военно-служилого класса. Высшее место занимали чины думные: бояре, окольничие и думные дворяне; среднее — чины московские: стольники, стряпчие, дворяне мос­ковские и жильцы, низшее — чины провинциальные: дворяне выборные, дети боярские дворовые и дети бояр­ские городовые. Выборные дворяне были наиболее зажи­точные и исправные по службе из детей боярских. Их вызывали на известный срок в Москву для службы при дворе; когда царь отправлялся в поход, они входили в состав его полка, служили младшими офицерами в уезд­ных отрядах и т. д. Дворовые дети боярские выступали в дальние походы, а городовые служили на месте. В преде­лах этой иерархии совершалось известное движение, не для всех одинаковое. Люди знатных боярских родов на­чинали свою службу в московских дворянах и поднима­лись выше, жалуемые в стряпчие, стольники, окольни­чие и бояре. Городовые дети боярские переводились в дворовые, выборные дворяне и т. д., дослуживаясь до чина жильца или дворянина московского, редко выше.

Денежное жалование и поместья.

Все служилые люди получали денежное жалование. По свидетельствам Флетчера и Маржерета, бояре получали жалование от 500 до 1200 рублей, окольничие от 200 до 400 руб., московские дворяне до 100 рублей, дети боярские от 4 до 30 рублей; стрельцы рублей по 7 и по 12 четвертей ржи и овса. Но не всем и не каждый год выдавалось денежное жалова­ние, а лишь во время войны. Денежное жалование для большинства служилых людей было только подмогой для снаряжения на войну, т. е. для приобретения добро­го коня и вооружения. Люди высших чинов, постоянно занятые службой, получали его ежегодно и сполна; дети боярские при Герберштейне получали его через два года на третий; по данным царского Судебника — через два года на третий и даже на четвертый. Главным средством для содержания военно-служилого класса сделалась зем­ля. С объединением Руси в распоряжении Московского государя оказался огромный земельный фонд из черных и дворцовых земель прежних удельных княжеств и кон­фискованных частных владений. Из этого фонда Мос­ковский государь и стал раздавать участки служилым людям, без права отчуждения и передачи по наследству. Это испомещение служилых людей сделалось простым обеспечением обязательной службы и по существу свое­му отличалось от феодальной раздачи поместий в удель­ную эпоху. Поместье XVI века никоим образом нельзя приравнивать к феодальному лену удельного времени. Феодальный лен давался в условное владение по догово­ру сеньора и вассала, который мог быть расторгнут по воле одной стороны. Московский служилый человек по­лучал поместье сплошь и рядом по простому распоряже­нию правительства и не мог уже законным путем укло­ниться от службы и бросить свое поместье. Испомещение служилого люда приняло уже принудительный харак­тер. Таким образом, великий князь Иван Васильевич, отобрав у новгородцев часть земель, послал в 1482 году на поместья многих детей боярских. В 1506 году по благословению митрополита Симеона, он «поймал за себя в Новгороде Великом церковные земли и владычни и монастырские и роздал детям боярским в поместья». ;

С другой стороны, конфисковав именья у бояр новгород­ских, он перевел их в Москву и подавал им поместья под городом. Той же самой политики держались и преемники Ивана III. Царь Иван Васильевич, например, наби­рая тысячу лучших боярских детей из уездов, распоря­дился отвести им поместья около Москвы в количестве от 200 до 100 четвертей, не соображаясь с тем, хотели или не хотели они этого испомещения.

Итак, с объединением Руси вокруг Москвы и образо­ванием Великорусского государства земля стала глав­ным средством содержания военно-служилого класса. Разные чины этого класса получали неодинаковое обес­печение землей. По известию Маржерета, бояре получа­ли от 1000 до 2000 четвертей земли, окольничие и дум­ные дворяне до 1200, московские дворяне от 500 до 1000, выборные дворяне до 500 и городовые дети боярс­кие от 100 до 500 четвертей, «а в дву потому ж», т. е. до 750 десятин по нынешнему времени. Впрочем, здесь сообщаются размеры окладов, т. е. норм, которым не всегда соответствовали действительные дачи. Земли для раздачи в поместья нехватало уже во второй половине XVI века. В 60-х и 70-х годах довольно обычным было испомещение в половину оклада. Нельзя сказать, чтобы земли вообще не было. Земли было много, но мало было культурной, обработанной. Помещики отказывались брать необработанные земли, несмотря на то, что прави­тельство давало им льготы в податях на 8 и на 10 лет и деньги на построение хором (по 2 рубля на каждые 100 четей). Помещики в большинстве не имели свобод­ного времени и капитала для того, чтобы заводить хо­зяйство на невозделанной земле, расчистить ее из-под леса, настроить жилых помещений для крестьян и т. д. Поэтому, стремясь естественно к пополнению оклада, помещики следили за тем, где за смертью владельца освобождалось поместье, с тем чтобы немедленно подать челобитье о пожаловании им этого поместья в счет их оклада. На величину дачи, кроме недостатка свободных земель, влияло также и другое условие, именно — вла­дел ли и в каких размерах служилый человек вотчиной.

Обязательная служба с вотчин и поместий и ее на­следственность.

Мы видели, что уже до Ивана Грозного установилась обязательная служба с вотчин. При Иване Грозном в 1556 году служба с вотчин уравнена была в своих размерах со службой с поместий: вотчинники, как и помещики, обязаны были с каждых 100 четвертей земли в поле, «а в дву потому ж» выставлять одного всадника в полном вооружении. Правительство стало одинаково стремиться к тому, чтобы земля из службы не выходила, все равно была ли она поместная или вотчинная. Таким образом, в 1556 году правительство, отметив, «что вельможи и всякие воины многими зем­лями завладели, а службой оскудели», и что служба их не соответствует размерам их вотчин и поместий, распо­рядилось: «творя уравнение в поместьях землемерием, учинить каждому, что достойно, излишки же разделити неимущим», при этом обращено было внимание на вот­чинные владения служилых людей, и не имеющим вот­чин предполагалось давать большие поместья, чем ли­цам, у которых были вотчины. Такая практика устано­вилась и в последующее время.

Обеспечиваемая землей военная служба стала обяза­тельной наследственной повинностью служилого клас­са. Судебник 1550 года постановлял: «А детей боярских служивых и их детей, которые не служивали, в холопи не приймати никому, опрочь тех, которых государь от службы отставит». Следовательно, дети боярские по служ­бе и рождению не могли уже располагать своей личной свободой. Грамота 1556 года содержит указание на то, что служилый человек должен был начинать свою служ­бу с 15 лет и нести ее до смерти или до неспособности за старостью и увечьем.

Для приведения в известность всех годных или по­спевших к военной службе служилых людей производи­лись периодические смотры им, или разборы. Для этого из Москвы командировались в уезды особые лица, кото­рые при помощи окладчиков, выбранных из местных служилых людей, определяли имущественную состоятельность и служебную годность служилых людей и составляли им списки. В разборные списки, или десятни, заносились сначала люди, уже состоявшие на государевой службе. О каждом таком человеке обозначалось, «каков он будет на государево службе конен и оружен и люден», или «что с кем на государево службе будет людей, и коней, и доспехов, и всякого служебного наря­ду», «кто каков отечеством и службой, и кому кто в версту, и в которую статью кто с кем поместным окла­дом и денежным жалованием пригодится, и кому мочно вперед государева служба служити, и на государевы служ­бы приезжают на срок ли и с государевы службы до отпуску не съезжают ли, и которые к службам ленивы за бедностью, и которые ленивы не за бедностью». Пос­ле внесения в десятни старых служилых людей вноси­лись «новики», которые только что начали службу или только еще «поспели» к ней, вышли из «недорослей». Их верстали поместными окладами или «в припуск», или «в отвод», т. е. они должны были отбывать военную службу с отцовского поместья, если это были дети мно­гоземельных служилых людей, или же получали само­стоятельный оклад.

Наследственная обязанность военной службы уже в XVI веке стала приводить фактически и к наследствен­ному владению поместьями. Еще от 1532 года сохрани­лась духовная грамота, в которой завещатель просит душеприказчиков ходатайствовать о передаче его помес­тья его жене и сыну, а по одной духовной 1547 года братья-наследники наравне с вотчиной отца должны были поделить между собой и его поместье. Когда умирал служилый человек, его поместье стали оставлять за не-дорослями-сиротами, если не было неверстаного взрос­лого сына; если же таковой был, то ему вместе с отцовс­ким поместьем передавалось и попечение о младших братьях и сестрах. Из поместья выделялись известные доли на прожиток вдове и дочерям, вдове до смерти или до вторичного замужества, дочери до 15 лет, когда она должна была выйти замуж. Если к тому сроку находил­ся у девицы жених из служилых людей, она могла спра­вить за ним свой прожиток. Закон 1550 года, испомещая под Москвой известную тысячу служилых людей, установил как правило переход подмосковного поместья от отца к сыну, годному к службе.

С установлением обязательной службы с вотчин и вотчинное землевладение стало таким же средством со­держания военно-служилого класса, как и поместное. Вследствие этого государство не могло оставить это зем­левладение на произвол судьбы, без своей охраны и опеки. Судебник 1550 года санкционировал и урегули­ровал право выкупа родичами их родовых вотчин, пре­доставив это право тем из них, которые не были при сделке и не подписывались в купчей в качестве свидете­лей-послухов. Для удержания вотчин в руках родичей судебник облегчал им возможность выкупа. Было опре­делено, что заимодавцы при выкупе могут требовать только действительную стоимость вотчин; а кто из них дал взаймы денег больше той цены, и у того деньги пропали. Забота об обеспечении военно-служилого клас­са землей заставила Московское правительство уже в самом начале XVI века поднять вопрос о церковных зе­мельных имуществах.

Успехи церковного землевладения.

Уже в удельную эпоху церковное, в частности монастырское, землевладе­ние достигло огромных размеров. Монастыри, возникав­шие в XIII-XV веках, были своеобразными землевладельческо-промысловыми колониями, которые устраивались на незанятых землях (пустыни), разрабатывали их, заво­дили на них хозяйство и получали от территориальных государей подтверждения на занятые земли. Сначала на этих землях трудились сами отшельники-пустынножители, монахи. Но затем, когда монастырь возрастал, к монахам присоединялись различные монастырские служ­ки, а затем уже на земли монастыря рядились и сели­лись крестьяне. Различные льготы, предоставлявшиеся монастырским именьям в отношении податей и повин­ностей и подсудности, меньшая требовательность монас­тырей-землевладельцев в отношении крестьян, привле­кали на их земли огромное население. Некоторые из монастырей с самого основания являлись владельцами населенных имений, именно те монастыри, которые ос­новывались князьями, боярами, богатыми купцами и наделялись ими именьями. Первоначальные заимки и получки монастырей с течением времени расширялись разнообразными способами. Монастыри выпрашивали себе близлежащие луга и пустоши, покупали у соседних владельцев, когда представлялась тому возможность. Еще более обильным источником земельного обогащения были вклады в монастыри по душе, т. е. для обеспечения вечного поминовения вкладчиков и всего их рода. Мона­стырские земельные имущества расширялись также и записями при пострижении. Пострижение в монашество в старости практиковалось в широких размерах в Древ­ней Руси, причем землевладельцы записывали в монас­тырь часть своих имений, а иногда и целиком, как бы в обеспечение своего пожизненного содержания в монас­тыре. Иногда землевладельцы заключали с монастырем своего рода договор, заранее назначали земельный вклад в монастырь, еще задолго до своего действительного по­стрижения, выговаривая себе; «а похочу яз постричись, и игумену меня постричь за тем же вкладом». Вклад при пострижении считался тем более обязательным, что по смерти вкладчика он превращался в поминальный. В тех случаях, когда у вкладчиков не было земли, они или сами покупали землю для монастырей, или делали в монастыри денежные взносы, на которые монахи покупали земли. Вклад делался для обеспечения вечного поминовения, чтобы «душа его во веки беспамятна не была». Деньги могли быть израсходованы, тогда как монастырская земля была не отчуждаема и должна была постоянно напоминать о вкладчике. Много земель попа­дало во владение монастырей и путем чисто гражданс­ких сделок. Монастыри были капиталистами, у кото­рых окрестные военно-служилые люди занимали деньги под заклад своих вотчин. При невыкупе в срок или отказе от уплаты долга вотчины переходили во владение монастырю. Такими разнообразными путями служилые вотчины, бывшие подспорьем поместий, уходили из слу­жилых рук в монастыри.

Литературная полемика по вопросу о церковных имуществах.

Развитие монастырского землевладения не только подкапывало источник государственных средств для содержания военных сил, но в конце концов стало разрушать и само иноческое житие. Монастыри из убе­жищ людей, искавших спасения души, стали превра­щаться в убежища праздной и сытой жизни. Монахи вместо богомыслия стали погрязать в мирской суете, в беспрестанных заботах и хлопотах по управлению монас­тырскими вотчинами, по обширному монастырскому хо­зяйству. Не удивительно поэтому, если не только среди мирян, но и в среде самого духовенства в конце концов зародилось сомнение в праве и пользе для монастырей владения именьями. Уже митрополит Киприан на вопрос одного игумена, что ему делать с селом, которое ему дал князь на его монастырь, отвечал: «святые отцы не преда­ли инокам владеть людьми и селами, когда чернецы бу­дут владеть селами и обяжутся мирскими попечениями, чем они будут отличаться от мирян?» Но особенно восста­ли против монастырского землевладения преп. Нил Сорский, поборник строгого аскетизма, пропагандист скит­ского жития, и его учитель Паисий Ярославов.

На соборе 1503 года, созванном для суда над жидовствующими и устранения разных церковных непорядков, преп. Нил, поддерживаемый Паисием и другими заволж­скими старцами, выступил с решительным осуждением монахов, кружащихся ради стяжаний и сделавших жизнь монашескую, некогда превожделенную, «мерзостной». Он стал умолять великого князя, чтобы у монастырей сел не было, «а жили бы черньцы по пустыням, а кор­мили бы ся рукодельем». Но против него выступил игу­мен Волоцкого монастыря Иосиф Санин. Он указал на примеры Феодосия Великого, Афанасия Афонского, Фе­одосия и Антония Печерских и на другие примеры, из которых видно, что древние святые отцы владели селами, а затем поставил на вид следующее соображе­ние: «аще у монастырей сел не будет, как честному и благородному человеку постричися? И аще не будет чес­тных старцев, отколе взяти на митрополию или архи­епископа, или епископа и на всякия честныя власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание». Великий князь Иван Василье­вич очень сочувствовал идее отобрания от монастырей имений, столь нужных ему для наделения служилых людей поместьями. Как уже было сказано, при завоева­нии Новгорода он отобрал у новгородского владыки и монастырей значительную часть их имуществ. Но собор принял сторону Иосифа и отвечал великому князю, что по установлению святых отцов и равноапостольных хри­столюбивых царей и всех святых священных соборов как в греческих, так и в русских странах издавна и доныне «святители и монастыри земли держали и дер­жат, а отдавати их не смеют и не благоволят, понеже вся таковая стяжания церковная — Божия суть стяжания, возложена и нареченна и данна Богу и не продаема, ни отдаема, ни емлема никим в веки века и нерушима быти и соблюдатися». Великому князю пришлось покориться. Но вопрос о церковных имуществах не сошел с оче­реди. Ученик преп. Нила старец Вассиан, в миру князь Василий Иванович Патрикеев, сделавшись приближен­ным Василия III, настоятельнейшим образом внушал великому князю и проповедовал среди бояр, что у мона­стырей для их собственного блага и для возвращения монашеской жизни в ее первоначальное совершенство должны быть отобраны вотчины. Вассиан написал три небольших трактата против монастырского землевладе­ния. Иноческая жизнь, доказывал он, есть всецелое от­речение от мира; приобретение монахами недвижимых имений есть нарушение ими евангельской заповеди о совершенной нестяжательности. Обладание недвижимы­ми именьями заражает монахов страстью сребролюбия, а сребролюбие по апостолу корень всему злому, как это и видно на монахах-стяжателях. Они беспрестанно объез­жают города, чтобы со всевозможным ласкательством и раболепством выпрашивать у богатых людей села и де­ревни; в лице своих крестьян они обидят, грабят и би­чом истязают без милости христиан — своих братии; лихоимствуя по-язычески, они отдают в рост за огром­ные проценты свои деньги и без всякого милосердия и пощады взыскивают эти деньги; они таскаются по су­дам, чтобы взыскивать деньги или чтобы судиться с соседями о границах своих сел и деревень. Древние свя­тые отцы как греческие, так и русские сел у монастырей не держали, но жили по евангелию без имений; если кто давал им села, то не брали. Принятие монахами вотчин от князей было с их стороны нарушением заповедей евангельских, апостольских и отеческих. Благочести­вые князья, жалуя вотчины в монастыри, хотели, чтобы монахи всецело предавались молитве и безмолвию, а избытки доходов употребляли на благотворения нужда­ющимся. Но монахи обратили все это в посмех, употреб­ляют доходы с вотчин единственно на тучное питание самих себя и не только не благотворят нуждающимся, но и всячески угнетают крестьян, живущих в их отчинах. Вассиана поддерживал в походе против монастырс­ких вотчин и приехавший в то время в Москву знамени­тый Максим Грек, написавший трактат под заглавием: «Стязание об известном иноческом жительстве, лица же стязающихся Филоктимон да Актимон, сиречь любостяжательный да нестяжательный». Повторяя все доводы Вассиана, Максим Грек допускал для монахов, кроме личного труда, сбор милостыни.

Соборные определения о церковных имуществах.

Практическим результатом всего этого похода против монастырского землевладения была не секуляризация церковных имуществ, а только ряд мер, полагавших пределы дальнейшему развитию монастырского земле­владения. По окончании церковного собора 1551 года царь Иван Васильевич издал указ, коим запрещал мона­стырям и архиереям покупать вотчины у князей, бояр, дворян и детей боярских и брать их по душе безденежно без доклада государю в каждом отдельном случае и пред­писывал возвратить прежним владельцам поместья и черные земли, которыми архиереи и монастыри насиль­но завладели за долги, или которые неправильно запи­саны за ними описчиками земель. Указ предписывал отобрать у монастырей и архиереев те именья, которые надавали им бояре в малолетство царя и которые были ими куплены или получены в дар в нарушение уложения великого князя Василия Ивановича. В 1572 году запрещено было делать земельные вклады в богатые обители. Если бы какая-нибудь вотчина вопреки этому запрещению была отписана на монастырь, предписыва­лось такую вотчину не записывать в Поместной избе, а отдавать ее роду и племени — служилым людям, чтобы «в службе убытка не было, и земля бы из службы не выходила»; а если кто даст вотчину малому монастырю, у которого земли немного, такую вотчину записывать за монастырем, «доложа государя, а без докладу не запи-сывати и без боярского приговора». Наконец, в 1580 году духовный собор, по предложению правительства, поста­новил, что духовенство на будущее время должно «зе­мель не покупать, не брать в залог и не прибавливати никоторыми делы», а вотчинники должны не только не продавать в монастыри вотчин, но и не давать их безденежно по душам; в случае же если вотчинники нарушат это постановление и завещают земли монастырю, то род­ственники их как ближние, так и дальние имеют нео­граниченное право выкупа вотчины; если же родствен­ников не окажется, тогда вотчина отбирается в казну, откуда за нее выдаются деньги.

Изменение положения крестьян в связи с развитием военно-служилого землевладения.

Развитие служилого землевладения сопровождалось огромными последстви­ями для крестьянской земледельческой массы. Прежде всего оно ограничило и сократило поле самостоятельно­го приложения земледельческого труда. Раздача годных для земледельческой культуры земель сокращала воз­можность крестьянских заимок, практиковавшихся в древнее время в самых широких размерах. Свободному земледельцу волей-неволей приходилось садиться на за­нятую уже землю и рядиться во крестьяне. Бывали слу­чаи, когда правительство раздавало в поместья и вотчи­ны земли, уже занятые и разработанные крестьянами. Таким образом, развитие поместного и вотчинного зем­левладения приводило к обезземелению крестьянской массы и ее подчинению землевладельцам. Косвенным образом это отражалось и на положении самостоятель­ного крестьянства, жившего на государственных зем­лях, так называемых черных крестьян. Обыкновенно за каждым самостоятельным хозяином-тяглецом, который записан был в книги и отвечал за податную исправность своего двора, жили, кроме его детей, неотделенные бра­тья, племянники, а также и чужие люди — захребетни­ки, суседи и подсуседки, люди «нетяглые и неписьмен­ные». Таких людей и стали перезывать на свои земли помещики и вотчинники, соблазняя их перспективой заведения с их помощью самостоятельного хозяйства. Таким образом, развитие служилого землевладения вело к разрежению крестьянских дворов на казенных, чер­ных и дворцовых землях. Косвенным образом развитие военно-служилого землевладения парализовало у нас и развитие города-посада. Оно сообщало одностороннее направление народному труду, увлекая на землю, в вот­чины и поместья, рабочие руки, которые без того стали бы искать себе приложения в промышленности и торгов­ле. Увлекая самих служилых людей из городов в их деревни, поместная система лишала городскую промыш­ленность и торговлю главных потребителей и покупате­лей. Служилые люди, обживаясь в своих поместьях и вотчинах, старались завести своих собственных дворовых ремесленников, все необходимое иметь дома, не обраща­ясь в город. В конце концов все это тормозило торгово-промышленное развитие страны и сообщало односторон­ний земледельческий характер русскому народу.

* * *

Пособия:

Н. П. Павлов-Сильванский. Государевы служилые люди. 2-е изд. СПб., 1909.

С. В. Рождественский. Служилое землевладение в Московском го­сударстве XVI века. СПб., 1897.

В. И. Сергеевич. Русские юридические древности. Т. 1.

Е. Е. Голубинский. История русской Церкви. Т. 2. Полутом 1. М., 1900.

лекция двадцать вторая ОРГАНИЗАЦИИ ТЯГЛОГО НАСЕЛЕНИЯ В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ В XVI ВЕКЕ

ОБЪЕДИНЕНИЕ северо-восточной Руси в Московском государстве отразилось и непосредственно на положении трудового населения, как посадских лю­дей, так и крестьян.

Сосредоточение торговли на посадах.

Посадскими людьми назывались жители торгово-промышленных се­лений, возникавших около городов или укрепленных пунктов и самостоятельно, в некоторых наиболее бой­ких пунктах, на сплавных реках, на перекрестках тор­говых дорог. До поры до времени торговля и промыш­ленность свободно разливались по стране, исключительно в зависимости от собственных экономических условий. Но когда образовалось Московское государство, то и свободному распределению торговых и промышленных занятий по стране стали ставиться преграды в чисто фискальных целях. Все акты торгового оборота были обложены различными сборами в пользу казны. Чтобы следить удобнее за всеми торговыми сделками, прави­тельство и стало издавать распоряжения о сосредоточе­нии торговли в определенных пунктах, городах или по­садах. Еще Иван III в уставной Белозерской грамоте 1488 года предписывал «всем приезжим из иных земель и иных монастырей торговати на Белеозере в городе житом и всяким товаром, а за озеро им всем торговати не ездити. А по волостям и монастырям не торговати житом и всяким товаром, опричь одное волости Углы; а на Угле быти торгу по старине». Исключение из этого правила было допущено только для белозерцев посадс­ких людей, которым разрешено «за озеро ездити и тор­говати по старине».

Когда в 1539 году новоторжские таможники донес­ли, что в Новоторжском уезде тутошние и приезжие люди торгуют беспошлинно по многим селам, прави­тельство предписало: «однолично бы во всем Новоторж­ском уезде не торговал никто ничем, опричь Торжку посаду и села Медны». Когда выяснялась необходимость в допущении торговли в каком-нибудь новом пункте, издавалась специальная грамота. Таким образом, на­пример, в 1592 году разрешено было в селах Чаронде и Коротком «уставити торг и торговати по вся дни, как и в иных городех».

Посадские люди и их разряды.

Это сосредоточение торговли в известных пунктах было первым шагом к отделению от остального тяглого населения, населения посадов. Посадские люди не составляли однородной груп­пы. Среди них было немало пахотных людей, которые занимались собственно крестьянским делом, имели около посада земли и угодья, а на посаде только приторго­вывали или занимались каким-нибудь ремеслом в под­спорье земледелию. Были затем торговцы и ремесленники во специальности и, наконец, были крупные торговцы, которые вели значительную оптовую торговлю с други­ми городами и за границей. Памятники XIV-XV веков упоминают о гостях сурожанах и суконниках. Сурожанами назывались купцы, которые вели торговлю с Сурожем; т. е. Судаком в Крыму, по Дону и Сурожскому (Азовскому) морю. Суконниками назывались купцы, которые вели торговлю с западом, главной ввозной ста­тьей которой было сукно (ипское и фламское). Сурожане и суконники уже в удельное время занимали видное общественное положение. Князья занимали у них день­ги, выводили их на войну, обязывались в договорах блюсти их «с одного», в службу их не переманивать и т. д. Московское правительство стало пользоваться их услугами для финансового управления. Их стали назна­чать в качестве присяжных сборщиков и счетчиков в таможни, над кабаками, у соболиной казны и т. д. Из них стали вербоваться так называемые верные головы таможенные, кабацкие, соляные и т. д. Все эти разряды посадского населения нашли себе и разную оценку в судебнике. «А гостям большим бесчестья 50 рублей; а торговым людям и посадским людям всем середним бес­честья пять рублев... А черному городскому человеку бесчестия рубль». К самому концу XVI века высшее ку­печество стало уже делиться на три чина или разряда: гости, гостиная сотня и суконная сотня. В эти чины государь стал жаловать торговых людей, смотря по их капиталам и служебной годности. В звание гостя стали возводиться самые крупные капиталисты-торговцы, ко­торым поручались и самые важные ответственные по­сты по сбору пошлин; в гостиную и суконную сотню зачислялись те, которых можно было назначать в това­рищи к гостям, целовальниками. Все эти служебные чины торговых людей стали пополняться периодически­ми наборами из среды лучших торговых людей по Моск­ве и городам.

Начало прикрепления посадских к своему тяглу.

Гости, гостиная и суконная сотни составляли только верхи торгово-промышленного класса. Главную массу его составляли, конечно, черные посадские люди, отбы­вавшие повинности со своих торгов и промыслов по мирской раскладке. Уже в XVI веке правительство ста­ло принимать разные меры к прикреплению посадских людей к своему посадскому тяглу. Судебник постанов­лял: «а торговым людям городским в монастырях не жити, а жити им в городских дворах; а которые люди учнут жити в монастырех, и тех с монастырей сводити». Посадские люди с целью уклонения от посадских повин­ностей чаще всего уходили в архиерейские и монастыр­ские слободки, устроенные в тех же посадах и пользо­вавшиеся разными льготами в отношении податей и повинностей.

Иван Грозный на соборе 1551 года указал, что от этих слобод «государская подать и земьская тягль изгибла» и предложил применить к этим слободам старые указы его деда и отца. Собор в своих постановлениях подтвердил недавний приговор 1550 года, по которому было предписано «слободам всем новым тянута з грацкими людьми во всякое тягло и з судом». Сверх того собор установил: «новых бы слобод не ставити и дворов многих в старых слободах не прибавливати», кроме слу­чаев выселения на новые дворы отделившихся членов семьи: «а опричным прихожим людям градским и сель­ским в тех старых слободах новых дворов не ставити»;, только в опустевшие старые дворы разрешено называть сельских и городских тяглых людей.

Такими мерами полагалось начало прикрепления к тяглу и обособлению посадского населения от уездного крестьянства. Закрепительная тенденция с еще большей силой проявилась в жизни сельского крестьянства.

Крестьяне-старожильцы и порядчики.

В Московс­ком государстве на землях государственных, или чер­ных, дворцовых, монастырских и частновладельческих было две категории крестьян. Одну из них составляли крестьяне, крепко усевшиеся на местах, издавна жившие в данных селах и деревнях, старожильцы. Эти крестьяне в черных волостях назывались также тяглыми, письменными или численными. Владея земельными участками в данном селе или волости, эти крестьяне платили с них подати, т. е. дань и оброк, и несли повинности целым селом или волостью сообща, по разрубам или разметам, которые производил выборный староста или сотский с мирскими окладчиками, или целовальника­ми. Во владельческих волостях или селах раскладки эти производились с участием представителя владельца — приказчика или монастырского посольского старосты. Другую категорию крестьян составляли перехожие кре­стьяне, снимавшие свободные участки либо у черной или дворцовой волости, либо у монастыря и боярина. При съемке земли они заключали порядные, в которых прежде всего обозначалось, в какой волости или в чьем именье поселялся порядчик и на каком участке, каково отношение этого участка к платежу податей и несению повинностей, т. е. будет ли это целая обжа или выть, или половина, четверть и т. д. «Обжей» называлась рас­кладочная единица в уездах, входивших прежде в со­став Новгородских земель; в Суздальском крае раскла­дочная единица называлась «вытью». Принимая участок, крестьянин обязывался «меж не спустити», т. е. дер­жать его в определившихся уже границах, «орати и сеяти, и пары парити, и сено косити, и огороды у поля и пожень ставити, и гной (навоз) на землю возити, и зем­ли не запустошити (пашни не запереложити)». Во всех порядных имелись условия относительно усадебных по­строек. Они могли быть уже налицо в крестьянском селении и в таком случае иногда подробно перечисля­лись, например, так: «хоромов на той деревни изба, да две клети, да хлев, да мыльня». Такие старые построй­ки крестьянин обязывался чинить и крыть. Если же съемщик садился на пустоши, где не было хором или было недостаточно, он должен был выстроить новые хоромы в условленном количестве и размерах. Крестья­нин обязывался жить тихо и смирно, корчмы не держать и никаким воровством не воровать. В случае неис­полнения обязательств крестьянин обязан был заплатить заставу, или неустойку. Ввиду этого и при заключении порядной он должен был представить за себя поруку в том, что не сбежит, но будет жить в таком-то селе или деревне «во крестьянех», землю пахать и двор строить, новые хоромы рубить и старые чинить. Срок аренды в порядных определялся различный, от 1 года до 6 лет. Крестьянин обязывался в эти урочные годы «с той де­ревни (или выти) государевы подати, дань и оброк, и служба и всякие становые разрубы с хрестьяны такого-то стану или волости платити».

В пользу владельца порядчики обязывались платить оброк большей частью натурой — рожью, пшеницей, ячменем и овсом, по условию, такое-то количество коробей или четвертей, или такую-то долю урожая. Иногда этот натуральный оброк перелагался на деньги. С ним соединялся мелкий доход курами, яйцами, маслом, ры­бой, ягодами, грибами и т. д. Помимо оброка в пользу землевладельцев, крестьяне обязывались еще отбывать на них разные барщинные повинности, которые называ­лись «издельем, боярским делом, помещицким делом» и т. д. Изделье было оплатой процентов по ссуде или подмоге, которую получал крестьянин от землевладель­ца на первое обзаведение.

И та и другая категории крестьян в XI веке стали терять свою свободу.

Прикрепление к тяглу крестьян-старожильцев.

Уже в удельное время, как сказано выше, князья уговарива­лись между собой не перезывать и не принимать друг от друга людей, которые «потягли к сотцкому», тяглых или письменных, но «блюсти их всем с одного». Точно также еще в удельное время князья запрещали переход из черных, т. е. государственных, волостей в частные вотчины. Так, например, Углицкий князь Андрей Васи­льевич, пожаловав именье Покровскому монастырю, написал в жалованной грамоте: «а тяглых людей моих письменных и вытных в ту слободку не приимати». Эти тяглые люди, владея земельными участками в пределах черной волости, платили с них подати и несли разнооб­разные государственные повинности, между прочим — татарскую дань, целой волостью, за круговой порукой, Вследствие этого и лица, которые покупали у черных людей земли, должны были тянуть вместе с черными людьми или же, при нежелании, отступаться от своих земель. Вследствие этого же черная волость, в случае запустения участка или выти, старалась подыскивать тяглеца или отдавала землю на оброк, т. е. за плату в пользу волости, и, наконец, вследствие этого же волость со своей стороны должна была стремиться к тому, чтобы не выпускать из себя тяглецов. Это стремление должно было особенно усилиться с конца XV века, с образовани­ем Московского государства. Началась, как сказано, уси­ленная раздача поместий служилым людям. Последние стали созывать на свои поместья крестьян, заманивая их подмогой и ссудой на обзаведение и различными льготами. Все это должно было вызвать усиленный от­лив крестьян из черных волостей. Но это было невыгод­но как для казны, так и для самих черных крестьян. Поэтому устанавливается правило, что черные крестьяне-старожильцы, издавна владеющие своими вытями и тянущие тягло, не могут покидать своих участков, не поставив заместо себя тяглецов. В половине XVI века крестьяне-старожильцы во всех черных волостях явля­ются прикрепленными к своему тяглу, и в уставной, например, Важской грамоте 1552 года читаем: «старых им тяглецов крестьян из-за монастырей выводить назад бессрочно и беспошлинно». Этот закрепительный про­цесс охватил наряду с черными крестьянами и дворцо­вых, которые всегда стояли близко к черным.

С увеличением государственной территории и рос­том поместного землевладения, опасность лишиться кре­стьян, а с ними и дохода, стала угрожать и церковным именьям, и вотчинам князей, бояр и других служилых людей. Владельцы стали принимать против этого меры. Прежде всего они стали выхлопатывать у правительства специальные грамоты о невыпуске крестьян, грамоты, гласившие обыкновенно: «а которые люди живут в их селах и нынече, и яз, князь великий, не велел тех людей пущати прочь». Такие распоряжения правительство стало делать относительно крестьян-старожильцев в церков­ных и частных именьях. Раз оно прикрепляло к тяглу своих старожильцев крестьян, то элементарная справед­ливость требовала того же самого и относительно цер­ковных и частновладельческих крестьян, и, вероятно, на этом и основывали свои домогательства в отношении крестьян частные владельцы и церковные учреждения. Кроме того, сплошь и рядом правительство прямо заин­тересовано было в прикреплении крестьян к тяглу в частных или церковных именьях. Ведь эти крестьяне не только платили оброк своим владельцам и служили им своим «издельем», т. е. барщинным трудом, но платили подати в казну и отправляли различные государствен­ные повинности. Естественно, что в интересах исправно­го поступления податей и отправления государственных повинностей правительство должно было заботиться о полноте крестьянских общин в церковных и частных именьях, как и в своих доменах.

Наконец, не нужно забывать и того, что крестьяне своим трудом содержали вотчинника, который в XVI веке обложен был военной повинностью. Значит, и с этой стороны правительство заинтересовано было в сохране­нии крестьян его именья. Мы видели уже, какие меры оно принимало для удержания вотчин в руках служи­лых людей. Прикрепление крестьян в этих вотчинах было только дополнительной мерой, частным проявле­нием общей покровительственной политики правитель­ства в отношении к вотчинам.

Прикрепление крестьян перехожих.

Другим путем совершалось прикрепление крестьян перехожих, обра­батывавших свои участки по договору с волостью или владельцами, а также безвытных, обрабатывавших зем­ли по частным условиям с отдельными тяглецами, их подсуседков, половников, казаков, а также бобылей, за­нимавших дворы, но не пахотные участки. Эти катего­рии крестьян de jure могли свободно уходить из волос­тей и частновладельческих вотчин. К ним относились и все крестьяне, не записанные в тягло, братья, племян­ники и другие родственники тяглецов. Относительно крестьян, бравших тягло по условию с волостью или владельцем, судебники установили только правило, что­бы отказ их и уход из волости или села совершался один раз в году, и притом по уплате пожилого, т. е. квартир­ной платы. «А христианам отказыватися из волости и из села в село, — гласил судебник Ивана III, — один срок в году, за неделю до Юрьева дня осеннего и за неделю после Юрьева дня осеннего; дворы пожилые пла­тят в полех за двор рубль, а в лесех полтина». Судебник Ивана IV повторил эту статью и только увеличил размер пошлин на 4 алтына, 2 алтына за пожилое и 2 алтына за повоз. Существенной частью в статьях судебников является определение платы за пожилое. Здесь судебни­ки, по-видимому, только санкционировали и регулиро­вали практику жизни. Но нельзя не признать, что плата эта по тогдашним ценам довольно высока, и могла, сле­довательно, удерживать крестьянина на месте. По иссле­дованиям Ключевского, рубль 1500 года имел покупа­тельную силу, в 100 раз превосходящую силу нынешнего рубля, равную 100 нынешним рублям; рубль первой половины XVI века — 63-83 нынешним рублям, второй половины — 60-74 нынешним рублям.

Не столько правительство, сколько сами землевла­дельцы, старались подольше удерживать за собой крес­тьян и исподволь превращать их в старожильцев, не имеющих права перехода. Обстоятельства благоприят­ствовали этим стремлениям. Перехожие крестьяне в силу своего положения в большинстве случаев не имели ка­питала, с которым могли приняться за хозяйство на новом месте, куда переходили. Они устраивались на новом месте обыкновенно только при помощи подмоги или ссуды от землевладельцев, которую получали день­гами, семенами, скотом, сельскохозяйственными оруди­ями. Такие крестьяне, называвшиеся серебряниками, обыкновенно рядились в крестьянство бессрочно, обя­зываясь при выходе выплатить ссуду. Но при размерах этой ссуды, в 2-3 рубля, при тяжести платежей в пользу государства и оброка в пользу землевладельцев, масса этих серебряников фактически не могла исполнить сво­их обязательств и выйти добровольно от своих владель­цев. Этими ссудами землевладельцы фактически и ста­ли укреплять за собой своих крестьян. Но крестьяне, со своей стороны, стали обходить это препятствие тем, что поряжались во крестьянство к другим владельцам с тем, чтобы они уплачивали их серебро, их долги прежним владельцам. Переход крестьян стал благодаря этому пре­вращаться на практике в перевоз их. Факт этот обнару­живается по источникам уже в XV веке. «И вы бы, — пишет Белозерский князь Михаил Андреевич в 1450 году своим боярам, детям боярским и слугам, — Серебрени­ков и половников, и слободных людей не о Юрьеве дни не отказывали, а отказывали серебреника и половинка о Юрьеве дни, да и серебро заплатить». Во второй полови­не XVI века вывоз крестьян был уже господствующим явлением. По писцовой книге тверских владений князя Симеона Бекбулатовича 1580 г, из 2217 крестьян за пять предшествующих лет ушло 305 человек, т. е. из каж­дых семи человек один (14%). Из них только 53 челове­ка, т. е. 17% из всех ушедших, могли рассчитаться с хозяином и уйти самостоятельно, а большая часть — 188 человек (62%) были вывезены владельцами; осталь­ные ушли без правильного отказа, т. е. выбежали.

Указ 1597 года и его смысл.

Во второй половине XVI века, когда центральные области государства пусте­ли, между землевладельцами должна была обостриться борьба за крестьян. Многие вотчинники и помещики всячески старались не выпускать от себя крестьян. В 1555 году черные общины Псковской земли жалова­лись царю, что дети боярские псковские «крестьян из-за себя не выпускают, а поймав де их мучат и грабят, и в железа куют, и пожилое с них емлют не по судебнику, рублей по 5 или 10». Но чаще всего владельцы стали указывать, что эти крестьяне — их старожильцы, много лет за ними живущие, а потому не имеющие права перехода. Когда тем не менее такие крестьяне уходили к новому владельцу, прежний старался воротить их как беглых судом, предъявляя на них крепости, т. е. раз­личные документы, доказывающие их старожильство. Новые владельцы со своей стороны всячески старались опровергать это. Тяжбы о беглых плодились все больше и больше и задавили судебные учреждения непомерной работой. Это обстоятельство и заставило правительство издать известный указ 1597 года, коим запрещалось воз­буждать иски о возвращении крестьян, бежавших за пять лет до этого указа: «на тех беглых крестьян, в их побеге и на тех помещиков и вотчинников, за кем они выбежав живут, суда не давать и назад их, где кто жил, не вывозити». На этот указ обыкновенно указывали преж­де, да и недавно (например, профессор В. И. Сергеевич), как на свидетельство того, что в 1592 году крестьяне были прикреплены к своим владельцам по закону. Но этому мнению противоречат как факты, так и поздней­шие узаконения начала XVII века. Законный перевоз крестьян продолжался по-прежнему, так что в 1601 году правительство Годунова в интересах большинства воен­но-служилого люда в виде временной меры на один год должно было воспретить особым указом богатым земле­владельцам — боярам, окольничим, большим дворянам, духовенству вывозить крестьян в свои земли. В Москов­ский уезд, в котором владели поместьями почти исклю­чительно служащие высших чинов, запрещено было во­обще перевозить крестьян из других уездов, московским помещикам запрещено было и между собой крестьян «отказывати и возити». Всем же остальным — провин­циальным помещикам, дворянам и детям боярским — разрешено было переводить крестьян, но с тем услови­ем, чтобы с земель одного какого-либо помещика другой не переводил более двух крестьян. Но ограничивая пере­воз, правительство в то же время подтверждало право крестьянского перехода, требуя, чтобы землевладель­цы не удерживали насильно своих крестьян, «от налога и продаж давали им выход». При распространении ука­за 1601 года на 1602 год правительство настоятельно требовало, чтобы помещики «крестьян из-за себя выпус­кали со всеми их животы, безо всякия зацепки, и во крестьянском бы возке промежи всех людей боев и гра­бежей не было и сильно бы дети боярские крестьян за собой не держали и продаж им никоторых не делали». Указ 1606 года вновь подтверждал пятилетнюю давность для иска о беглых крестьянах. Под этим именем разуме­лись крестьяне ушедшие от землевладельцев без выпол­нения своих обязательств по уплате пожилого и повоза, без отказа.

Из других крестьян беглыми могли быть только старожильцы-тяглецы. В грамоте, выданной в 1614 году Иосифо-Волоколамскому монастырю, воеводам предпи­сывается, если монастырь сведает где своих бежавших крестьян, «обыскивать всякими людьми накрепко, ста­ринные ли те Иосифовы вотчины крестьяне», и в таком случае возвращать их монастырю.

Значение писцовых книг в деле прикрепления крес­тьян.

Огромную роль в прикреплении крестьян в XVI веке сыграли переписи, составлявшиеся в интересах подат­ного обложения. Мы видели что, уже в удельную эпоху письменные люди признавались крепкими к своему тяг­лу и не могли перезываться другими владельцами. Пись­менные люди это те, которые были записаны в «данския» книги, заведенные еще татарами. С образованием Московского государства вместо данских книг стали со­ставляться так называемые писцовые книги. Иван III произвел систематическое описание присоединенных зе­мель (главным образом новгородских пятин). Первое большое письмо, т. е. генеральная перепись составлена была в промежуток времени между 1538 и 1547 годами. Но когда окончена была эта перепись, правительством произведена была важная финансовая реформа: подат­ной единицей, сохой, вместо известного количества ра­бочей силы, сделана была определенная площадь распаханной земли. Пришлось поэтому составлять «новое письмо», в основание которого положить меру, т. е. из­мерение земель с оценкой, хотя и грубой, качества зем­ли. Новое письмо, приобретшее таким образом характер кадастра, составлялось целых 30 лет, с 1550 по 1580 год. В отличие от старых «книг письма» новые книги стали называться книгами «письма и меры». В этих книгах описывалась не одна только земля, но и перечислялись тяглецы. Писцовые книги, благодаря этому и получили значение крепостей на крестьян. В исках беглых как черные волости, так и частные лица стали ссылаться на писцовые книги как на доказательства старожильства крестьян.

Крестьянская вечность.

Всеми этими путями кресть­янская масса все более и более прикреплялась к своему крестьянскому состоянию, к тяглу, и в известной мере, и к владельцу. Хотя никаких общих мер прикрепления не издавалось, но рост крестьянского прикрепления шел колоссальными шагами. При действии условий, кото­рые влекли неудержимо крестьянина в неволю, появи­лись договоры крестьян с владельцами, в силу которых крестьяне уже прямо закрепляли себя за владельцами. Так как переход стал фактически невозможным, то кре­стьяне уже начали прямо рядиться с обязательством не выходить от владельца «на сторону и куды-нибудь не рядитца, никуды вон не выйти и впредь жити непод­вижно», и с прибавлением: «а впредь во крестьянстве безвыходно или вечно». Развивая последнее обязатель­ство, крестьянин предоставлял владельцу право отыски­вать его и водворять в свою вотчину и в поместье: «и где нас сыщет, и мы крепки ему в крестьянстве, в его поме­стье на тое деревни, где он нас посадит».

Развитие кабального холопства.

Экономическая не­состоятельность значительного количества населения привела в XVI веке, кроме прикрепления крестьян, еще и к развитию нового вида холопства — так называемого кабального.

Кабальное холопство —это холопство, вытекшее из займа. Должник выдавал своему кредитору так называ­емую служилую кабалу, по которой обязывался за рост личной службой во дворе кредитора. Юридически такой кабальный холоп становился свободным по уплате дол­га. Но фактически это было почти невозможно, так как весь труд должника шел только на уплату процентов, а не на погашение долга, как это было у старинного заку­па. Закабаление бедноты в XVI веке прогрессировало етоль быстрыми шагами, что государство сочло нужным вмешаться в это дело и положить некоторые преграды его развитию. Государство теряло вследствие этого не­редко и служилых людей, и тяглецов. Поэтому судеб­ник 1550 года запретил выдавать служилые кабалы на сумму свыше 15 рублей и превращать простые ростовые кабалы в служилые.

Вслед за тем, в 1559 году, запрещено было брать служилые кабалы на лиц моложе 15 лет. Указ 1586 года ввел для служилых кабал по примеру записей в полное холопство доклад, т. е. все служилые кабалы должны были составляться под контролем правительственных учреждений и заноситься в книги. Указ предписывал, чтобы такие докладные люди от господ своих не отходи­ли, денег у них по кабалам не брали, а служили бы до смерти господ. Этот указ вскрывает любопытное явле­ние фиктивной служилой кабалы. Оказывается, что бед­няки поступали в холопы, совершая фиктивный заем, лишь бы только так или иначе пристроиться. Правила указа 1586 года о докладных кабальных холопах рас­пространены были указом 1597 года на всех вообще кабальных холопов. Кабальное холопство сделалось лич­ным холопством, прекращающимся по смерти господи­на-кредитора. Указ 1597 года прямо оговорил, что жене и детям умершего до кабальных людей его дела нет и денег по тем кабалам не указывать. Позже этот личный характер кабального холопства был закреплен еще боль­ше. Указом 1606 года было запрещено выдавать кабалы на одних и тех же лиц двум господам, отцу с сыном, брату с братом и т. д.

Таким образом, уже в XVI веке обозначились те два встречных социальных течения, которые, соединившись вместе в конце XVII и начале XVIII века, создали крепо­стное крестьянство. С одной стороны, стало смягчаться рабство, а с другой стороны, крестьянин начал терять свою свободу, стал превращаться в раба.

* * *

Пособия;

Н. Д. Чечулин. Города Московского Государства в XVI в. СПб., 1889.

М. А. Дьяконов. Очерки общественного и государственного строя древней Руси. Изд. 4-е. СПб., 1912. Он же. Очерки из истории сельс­кого населения в Московском государстве. СПб., 1898.

А. Н. Филиппов. Учебник истории русского права. Юрьев, 1912.

М. Ф. Владимирский-Буданов. Образ истории русского права. Киев.

В. О. Ключевский. Опыты и исследования. М., 1912.

В. И. Сергеевич. Древности русского права. Т. 3. СПб., 1903.

Д. Я. Самоквасов. Архивный материал. Т. 2. М., 1909.

А. С. Лаппо-Данилевский. Очерк истории образования главнейших разрядов крестьянского населения в России // Крестьянский строй. Изд. князя Долгорукова и графа Толстого. Т. 1. СПб., 1905.

лекция двадцать третья УСТРОЙСТВО УПРАВЛЕНИЯ в МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ XVI века
ВОЗНИКНОВЕНИЕ приказов; перечень главнейших из них.

Московский государь, объединив­ший под своей властью всю северо-восточную Русь, в управлении ею уже не мог обходиться при помощи тех органов, которыми пользовались его предшественники — Московский и другие удельные князья. Такими органа­ми, как уже было сказано в своем месте, в центре государства были управители отдельных отраслей об­ширного дворцового хозяйства — дворецкий, казначей, стольник, чашник, конюший, ловчий, сокольничий и другие путные бояре, а в уездах и волостях — наместни­ки, волостели и тиуны. Те дела, которые выходили из ведения всех этих правителей, решал сам князь едино­лично или советуясь с боярами. Органам княжеского управления в удельную эпоху были должностные лица, но не учреждения, не присутственные места с опреде­ленным кругом дел, с канцелярией и архивами. С объе­динением Великой Руси вокруг Москвы усложнились непомерно и увеличились правительственные задачи, и Московскому государю стало уже невозможно обходить­ся при помощи старых удельных сотрудников, а понадо­билось много и других, новых, а главное — невозможно стало править так, как раньше — через лиц, потребовалось создать целые учреждения, присутственные места, бюрократические средоточения. Такие учреждения по­лучили название приказов.

Приказы частью выросли вокруг прежних должнос­тей удельной эпохи, а частью появились вновь для заве­дования делами уже чисто государственного значения, для которых в удельную эпоху не было никаких особых должностей. С расширением владений великого князя Московского расширилось и его дворцовое хозяйство, умножилось количество дел у тех лиц, которые им заве­довали, и прежде всего у дворецкого. Одному ему и даже с помощником было уже не под силу справляться со всеми делами, и поэтому мало-помалу около него выросло целое учреждение со штатом дьяков и подья­чих, с книгами и столбцами, получившее название при­каза Большого дворца. Название Большого дворца этот приказ получил в противоположность другим прика­зам — «дворцам», которым на первых порах поручалось управление делами новоприсоединенных земель и кня­жеств. Таковы были приказы дворцов Нижегородского, Дмитровского, Ростовского, Тверского и Рязанского. С те­чением времени, однако, эти дворцы упразднились, и дела их распределены были между другими приказами, в том числе и приказом Большого дворца. Исключение представил приказ Казанского (и Мещерского) дворца, в котором сосредоточено было высшее управление облас­тями царств Казанского, Астраханского и Сибирского. Приказ Большого дворца заведовал содержанием дворца и теми людьми и местностями, которые доставляли это содержание. Таковы были: дворцовые села и разные оброчные имущества, московские ремесленные слободы, работавшие на дворец. Кроме того, в приказе Большого дворца судились те самые лица, которые освобождены были от суда наместников и волостей (преимущественно духовенство) и которых судил сам великий князь или его боярин введеный (дворецкий чаще всего бывал таким введеным, особо уполномоченным боярином). К приказу Большого дворца примкнули и стали к нему в подчинен­ное положение дворы: Кормовой, Хлебенный и Сытенный. В этих приказах сосредоточилось заведование теми делами, которые в удельное время подлежали ведению стольника и чашника, — около боярина-конюшия вы­рос в XVI веке приказ Конюший; соответствующие при­казы образовались около ловчия и сокольничия. На мес­то казначея удельной эпохи, принимавшего и хранившего княжеские доходы впредь до распоряжения князя, с образованием Московского государства, с увеличением поступлений и расходов и отчетности по ним, возник целый ряд приказов, а именно: приказ Большой казны, который под управлением боярина казначея собирал и хранил преимущественно прямые налоги и ведал судом и управой гостей и торговых людей; ему подчинен был Денежный двор, где чеканилась монета; приказ Большо­го прихода, который ведал преимущественно таможни, мосты и перевозы, а также московские лавки, которые давали правительству большие доходы; и, наконец, так называемые чети, или четверти, взявшие на себя во второй половине XVI веке в известных районах государ­ства прием и учет прямых (и некоторых косвенных) налогов, в том числе и оброков, заменивших кормы наместников и волостелей, а в связи с этим — и высший суд над податными людьми этих районов (четверти, по-видимому, возникли как ответвления приказа Большой казны и были первоначально столами, или повытьями в этом приказе).

Но особенно творческая работа жизни проявилась в сфере государственного управления в собственном смысле. Для этого управления в удельное время не было никаких центральных органов, помимо князя и его думы. Теперь эти органы вырастают один за другим. Таким образом, возникает особый Посольский приказ, или особая канцелярия при государе и его думе по иностран­ным делам, которой заведует думный посольский дьяк. В этой канцелярии хранятся получаемые бумаги и изго-товляются отпускаемые, находится целый штат дьяков, подьячих и переводчиков. Образование такого учрежде­ния было вполне естественно. Пока Московский князь был мелким владетелем, у него не могло быть большой и сложной дипломатической переписки. Не так стало, когда этот князь превратился в правителя огромного государства. Уже у Ивана III завязались оживленные отношения с соседями и даже отдаленными государства­ми Европы, и накопилось несколько ящиков диплома­тических бумаг, которые по роду дел назывались немец­ким, волошским и т. д. и были отданы на хранение казначею. Чем дальше, тем более развивались диплома­тические отношения, росла переписка и увеличивалось количество бумаг. В конце концов царь Иван Василье­вич приказал в 1565 году построить особую Посольскую избу и сосредоточить в этой избе все делопроизводство по иностранным отношениям и весь архив. Таким же путем возникли и другие канцелярии думы — Разряд и Поместный приказ. В удельную эпоху все служебные назначения делались князем по совету с боярами или единолично. Таких назначений не могло быть особенно много, и потому не возникало надобности в особой кан­целярии для записи этих назначений. Иное дело стало, когда под властью Московского князя объединилась вся великая Русь, оказались сотни мест и должностей, кото­рые приходилось замещать, понадобилось давать сотни всяких поручений и т. д. Тут уже нельзя было без запи­сей, без предварительного составления проектов слу­жебных назначений к докладу государю и боярам. Эти записи и эти проекты стали необходимыми в силу требо­ваний местничества. Все это вызвало возникновение осо­бой канцелярии при государе и думе — Разряда под управлением думного дьяка. Когда началась усиленная вербовка военнослужащих людей, то понадобилось вес­ти списки этих людей и их денежных и поместных окла­дов. Это делопроизводство сосредоточилось также в Раз­ряде. Через Разряд же шли различные распоряжения по обороне государства, по ведению военных действий, по управлению некоторыми окраинными городами, имев­шими стратегическое значение. Для регистрации и уче­та земель, которые шли в раздачу военнослужащим лю­дям при государе и думе, возникла третья канцелярия — Поместный приказ под управлением особого, иногда думного, дьяка.

Выяснившаяся потребность в создании особого пе­шего войска — стрельцов — вызвала к жизни и особый Стрелецкий приказ специально для набора и снабжения всем необходимым этого войска. С введением артилле­рии возникло и особое специальное учреждение для ли­тья пушек и ядер и заведования артиллеристами — Пуш­карский приказ. Такие же специальные учреждения появились и для изготовления холодного оружия — при­казы Оружейный и Бранный. В удельную эпоху вели­кий князь сам с боярами разбирал тяжбы и иски, свя­занные с существованием холопства, важные уголовные и гражданские дела, переходившие к нему прямо в силу так называемых несудимых грамот. Теперь управиться ему со всеми этими делами стало немыслимо, и потому в центре возникают особые приказы для разбора таких дел — Холопий, Разбойный, судные приказы Владимирский. Московский, Дмитровский и Рязанский. Разнооб­разные отрасли государственного управления вследствие его осложнения получают теперь особые учреждения, которыми заведуют особые лица с дьяками и подьячими. Таким образом, возникают приказы Ямской, который заведует ямской гоньбой и ямщиками во всем государ­стве; Каменный, который заведует казенными построй­ками; приказ Книгопечатного дела, Челобитенный с 1550 года (комиссия по принятию прошений на Высо­чайшее имя) и т. д.

Увеличение и усложнение состава думы.

Параллель­но с возникновением и умножением всех этих централь­ных учреждений умножался и усложнялся и состав бо­ярской думы при Московском государе, и по тем же самым причинам. Дело в том, что дума составлялась преимущественно из начальников отдельных ведомств. В удельное время такими ведомствами были отдельные отрасли княжеского хозяйства; с объединением государ­ства такими ведомствами сделались уже многочисленные и разнообразные отрасли государственного управления. Раз увеличилось число ведомств, должно было ео ipso увеличиться и число членов государственной думы. Не для всех ведомств могли назначаться начальники из знат­ных первостепенных бояр. Отдельные отрасли государ­ственного управления требовали сплошь и рядом людей опыта и знаний, специалистов, которых Московскому государю пришлось выбирать и из второстепенного бояр­ства, и даже из рядового дворянства. Благодаря этому и в думе Московского государя сошлись люди разного круга, разных степеней знатности. По тогдашним понятиям и обычаям их нельзя было посадить вместе без соблюдения известного порядка по степени знатности. Государева Дума поэтому разделилась на три группы или чина. Первую группу — бояр составили первостепенные бояре; вторую группу составили бояре менее знатные или более моло­дые: эта группа получила название бояр окольничих, а потому просто окольничих, и, наконец, третью группу составили думные дворяне, из лиц, сделавшихся началь­никами отдельных ведомств и попавших в думу благода­ря, главным образом, личным заслугам. В состав думы вошли под именем думных дьяков и начальники ее кан­целярий по отдельным отраслям управления, но без пра­ва голоса. Такой состав государевой думы обозначился уже в малолетство Ивана Грозного.

Система кормлений в местном управлении как на­следие удельной старины.

В связи с государственным, объединением произошли крупные перемены и в уст­ройстве местного управления. В удельную эпоху местное управление, как было уже сказано, находилось в руках наместников и волостелей. Наместник сидел в центральном городе уезда и чинил суд и управу по всем делам в пределах окологородней волости и по важным уголовным делам в пределах всего уезда. В пределах уезда наместник был обыкновенно и военачальником, распорядителем военных сил. Волос­тели чинили суд и управу в отдельных уездах независи­мо от наместника, будучи ограничены в своей компетен­ции только родом дел. Господствующей точкой зрения в отношении к этим должностям у княжеской власти был не интерес местных обществ, а интерес правящего пер­сонала. Должности наместников и волостей рассматри­вались преимущественно как кормления княжеских слуг, средства их содержания. Поэтому и случалось, что одну и ту же должность получали за раз двое лиц, которые делились уже между собой доходами. Поэтому случа­лось также, что наместничество пребывало долгое время в руках лиц одной фамилии, переходило как бы по наследству от отца к сыну; примером может служить кормление Мещерой в роде Протасьевых от начала XV до конца XVI века. Поэтому же и наместники, и волос­тели отправляли правосудие сплошь и рядом через своих холопов — тиунов и доводчиков. Наместники и волосте­ли смотрели на отправление своих должностей преиму­щественно как на сбор доходов, а не как на обществен­ное служение, и потому естественно пускали в дело своих холопов. Доходы наместников и волостелей составля­лись из въезжего корма, периодических поборов деньга­ми или натурой, иногда тем и другим вместе, два или три раза в году (на Рождество, Велик день и Петров день), из судебных пошлин, торговых (с иногородних купцов) и брачных («выводной куницы» и «новоженного убруса»). Въезжий, великоденский, рождественский и петровский кормы собирались выборными людьми от местных обществ — старостами и сотскими, которые собирали с местных жителей и другие налоги, а равно вообще понуждали к отправлению всяких повинностей.

Описанная система кормлений могла не расходиться далеко с насущными интересами общества и государства только в удельное время, когда размеры княжеств не были значительными, когда вся судебно-административная деятельность местных правителей совершалась на виду у центральной власти, когда крепка была старина и пошлина, и для населения всегда была возможность бороться с злоупотреблениями администрации подачей жалоб князю или уходом в другие княжества. Не то стало с объединением Великой Руси вокруг Москвы, с образованием огромного государства.

По народной пословице, до Бога стало высоко, а до царя далеко, и система кормлений, перестав справлять­ся со своими общественными задачами, быстро стала вырождаться в систему административного произвола и злоупотреблений. Московское правительство стало при­нимать против этого свои меры, и таким образом, госу­дарственно-общественная точка зрения в организации местного управления стала все более и более выдвигать­ся на первый план.

Таксация кормов и установление порядка суда и управления в областях.

Дело началось с того, что прави­тельство стало таксировать корма наместников и волос­телей, определять размеры судебных и других пошлин и определять порядок судопроизводства. С этой целью, не ограничиваясь обычными наказными списками намест­никам и волостелям, оно стало издавать уставные гра­моты для отдельных областей и уездов; позже стали вестись особые книги кормам в приказах. Кормления поделены были на две категории — с боярским судом и без боярского суда.

Наместники и волостели с боярским судом имели право решать дела об укреплении в холопство и о выда­че отпускных грамот, а также важные уголовные дела — о татях, душегубцах и всяких лихих людях — без док­лада в Москву тем боярам, которым приказаны были эти дела, т. е. начальникам приказов Холопьего суда и Разбойного, а наместники и волостели без боярского суда не имели этого права.

В конце XV века, в 1497 году, издан был общий Судебник для всего государства, исправленный и допол­ненный затем в 1550 году. Судебник более подробно и тщательно определял порядок судопроизводства и раз­меры судебных пошлин, чем уставная грамота.

Губные учреждения.

Но всего этого оказалось недо­статочно. Наместники и волостели, как кормленщики, больше всего заботившиеся о сборе своих доходов и по­тому заинтересованные в умножение преступлений, не проявляли должной инициативы и энергии в огражде­нии обществ от разбойников, воров и всяких лихих людей. В Москву со всех сторон стали приходить жало­бы местных обществ на нерадение и попустительство властей с просьбами о разрешении «самим меж себя обыскивати и имати разбойников и лихих людей». Пра­вительство вняло этим жалобам, и уже в малолетство Ивана Грозного стали по всем городам большим, по пригородам и волостям выдаваться грамоты, коими пре­доставлялось «лихих людей обыскивати самым крестьяном меж себя по крестному целованью и их казнити смертной казнью, не водя к наместникам и их тиунам». Для этого общественного самосуда первоначально не было создано особых учреждений: дело должны были взять в свои руки наличные выборные власти, т. е. старосты, сотские, целовальники и т. д. Но затем, в начале 50-х го­дов, созданы были особые выборные власти для истреб­ления воров и разбойников. Все землевладельцы уез­да — князья, дворяне и дети боярские, духовные лица и крестьяне — должны были съезжаться вместе и выби­рать особого губного старосту из местных дворян и детей боярских, а также губного дьяка; сотские люди, т. е. крестьяне, должны были со своей стороны набрать в помощь им губных целовальников. В тех случаях, когда выбор губного старосты не мог состояться по ка­ким-либо причинам, его назначало само правительство. Все эти люди, составлявшие так называемую губную избу, и должны были разыскивать разбойников и про­фессиональных воров, судить их и казнить. В частных вотчинах избрание губных властей предоставлялось обык­новенно владельцу, причем старостой мог быть кто-либо из людей, служащих частному вотчиннику, его приказ­чик. Губные власти подчинены были разбойному при­казу, который утверждал их в должности, давал им инструкции и контролировал их деятельность. Так на­родились в областях учреждения, которые можно на­звать государственными в собственном смысле, которые преследовали исключительно интересы общества, а не отдельных лиц.

Земские учреждения Ивана Грозного.

Губные уч­реждения были коррективом, который по требованиям жизни был внесен в систему кормлений. Несоответствие этой системы новой политической организации обще­ства давало чувствовать себя все более и более и приве­ло, наконец, к дальнейшему ограничению этой системы. В 1555 году царь издал указ, в котором заявлял: «напе­ред сего жаловали есми бояр своих... городы и волости давали им в кормленье, — и нам от крестьян челобитья великия и докука была беспрестанная, что наместники и волостели чинят им продажи и убытки великия. И мы, жалуючи крестьянство... наместников, и волостелей и праветчиков от городов и от волостей оставили; ...велели есми во всех городах и волостях учинити старост излюб­ленных, кому меж крестьян управа чинити». Этой мере предшествовали частные пожалования земского суда от­дельным обществам. Земский суд составляли: излюблен­ные головы или старосты, избранные тяглыми людь­ми, т. е. посадскими и крестьянами, земские дьяки и лучшие люди (целовальники в различном числе — от 10 до 2, называвшиеся также и земскими судьями). Юрис­дикция их простиралась только на тяглое население, которое подсудно было наместникам и волостелям. Во­енно-служилые землевладельцы, из которых многие имели жалованные несудимые грамоты, освобождавшие их от суда наместников и волостелей, должны были судиться в судных приказах в центре государства. Для полицейских надобностей земские власти должны были пользоваться прежними выборными каждой общины — сотскими, пятидесятскими, десятскими и т. д. Избра­ние совершалось обыкновенно на неопределенный срок, иногда на год. Но население всегда могло переменить выборных. Компетенция земских властей простиралась на все отрасли управления (кроме военной); в области судопроизводства выборные земские старосты и цело­вальники заведовали раскладкой и сбором податей, под­вергаясь имущественной ответственности за недобор; распоряжались отправлением повинностей, мирскими выборами и пр.; им предоставлялось окончательное ре­шение даже дел, ведущих к смертной казни. В данном случае земские учреждения должны были столкнуться с деятельностью губных. Это столкновение разрешалось или тем, что земским властям предписывалось судить вместе с губными, или тем, что им запрещалось судить губные дела, или, наконец, тем, что губные учреждения упразднялись в тех округах, где были введены земские учреждения. Вводя земские учреждения, правительство не отменило наместничьих и волостельских поборов с населения, но переложило их на оброк и приказало доставлять этот оброк в Москву в чети и другие прика­зы, на которые возложен был контроль и надзор за деятельностью земских учреждений, а также и высший суд по переносу от земского суда. И в данном случае правительство только обобщало то, что прежде практи­ковалось в отдельных случаях. Тяглое население от­дельных общин и при существовании кормлений иногда откупалось от них по договору с кормленщиком. Теперь на оброк переводились все тяглые общины, где вводи­лось земское самоуправление. А вводилось оно главным образом там, где были черные и дворцовые волости. В уездах, где преобладало служилое землевладение, на­местничье управление непосредственно перешло в вое­водское. Осуществление этой реформы, несомненно, стояло в связи с некоторыми успехами народного хозяй­ства в первой половине XVI века, с накоплением у на­селения денежных капиталов. Помимо общей мировой причины — прилива благородных металлов в Европу из Америки, была и частная местная причина этого факта. Русь свергла татарское иго, и прекратился от­лив денег из страны на восток. Население получило возможность удовлетворять деньгами не только ордын­ские запросы, но и свои обязанности в отношении к туземной власти.

Выборные земские власти, поскольку они были сбор­щиками кормов, судебных пошлин, прямых налогов были финансовыми агентами центрального правительства. Такое же значение имели и так называемые верные голо­вы и целовальники, которые заведовали таможенными и кабацкими сборами, казенной продажей соли и т. п. Верные головы и целовальники присылались из Моск­вы, из среды тамошних гостей и торговых людей, либо избирались на местах. В избрании верных голов и цело­вальников участвовали богатые люди из посадских, при­чем им предписывалось выбирать людей «добрых», «не воров, не бражников, которые были бы душой прямы и животом прожиточны, и которым бы можно было ве­рить в сборе государевой казны». Правительство обык­новенно назначало общую предполагаемую сумму тамо­женного и кабацкого дохода, и если эта сумма не добиралась верными головами и целовальниками, это приписывалось злоупотреблениям или нерадению голов и целовальников, и весь недобор взыскивался либо с них самих, либо с их избирателей.

Земские соборы.

Итак, в текущем управлении госу­дарством московское правительство пользовалось услуга­ми высших чинов военно-служилого класса, приказных людей — дьяков и подьячих, и выборных от посадских людей и крестьян. В трудные минуты, при решении ка­ких-либо чрезвычайной важности вопросов, московские государи стали созывать советы всей земли — высшее, духовенство, военно-служилый класс и торгово-промыш­ленный, преимущественно, конечно, высших разрядов или чинов. Первое совещание в этом роде было созвано еще великим князем Иваном Васильевичем III в 1471 году. Когда произошел у него разрыв с Новгородом, великий князь советовался сначала с митрополитом, с матерью и с «сущими у него боярами его», и, когда те поддержали его план идти на Новгород, он тотчас же «разосла по всю братию свою, и по все епископы земли своеа, и по князи и по боаре свои, и по воеводы и по вся воа своа; и якоже вси снидошася к нему, тогда всем возвещает мысль свою, что итти на Новгород ратию... И мысливше о том не мало... князь великий начят въоружатися итти на них, тако же и братиа его и вси князи его, и боаре, и воево­ды — вся воа его» (Воскресен. и Никонов.).

Итак, поход на Новгород, который вовлекал Москов­ское государство в опасность войны с Литовско-Русским государством (Новгород отдался перед этим под власть Казимира), решен был на совещании великого князя с высшим духовенством, братьями, боярством и воинством. Такие же приблизительно советы имел и царь Иван Васильевич после того, как он решил умиротворить го­сударство и упорядочить управление после семнадцати лет боярского произвола и всяческих злоупотреблений.

Из речи, произнесенной царем на соборе 1551 года, видно, что в предыдущее лето состоялось собрание, на котором царь и бояре били челом высшему духовенству «о своем согрешении» и получили от него прощение в своих винах и благословение, — после чего царь со сво­ей стороны бояр своих в прежних винах пожаловал, и простил, и завещал им со всеми христианами своего царства во всяких прежних делах помириться на срок; «и бояре мои все и приказные люди и кормленщики, — говорил царь, — со всеми землями помирилися во вся­ких делех». Тогда же царь благословился у духовенства исправить судебник, какова работа и была выполнена уже в июне 1550 года. Из всех этих указаний явствует, что в 1550 году было торжественное собрание боярской думы, освященного собора, бояр, кормленщиков и при­казных людей и, быть может, также земских людей, на котором состоялось всеобщее примирение и постановле­ние об исправлении судебника. В следующем году соби­рался «собор» для упорядочения церковных дел. Но этот собор по составу своему не был чисто церковным: на нем присутствовали также и бояре, и воины. Нако­нец, в 1566 году царь совещался со всем освященным собором, со всеми боярами и приказными людьми, с князьями, детьми боярскими и со служилыми людьми, с гостями, купцами и торговыми людьми по вопросу о том, продолжать ли войну с Литвой или мириться на предложенных условиях. Члены собора приговорили, что царю и великому князю городов Ливонской земли польскому королю «никак не поступитися и за то креп­ко стояти».

Под мнениями, поданными на соборе разными чи­нами, поставлены подписи, вследствие чего является возможным детально представить себе состав собора 1566 года. Из 374 членов собора 32 лица, оказывается, были духовные, 29 человек — думные люди, 33 приказ­ных, 97 дворян первой статьи, 99 дворян и детей боярс­ких второй статьи, 3 торопецких и 6 луцких помещиков, 41 человек торговых людей москвичей и 22 «смольнян». Сличив имена дворян первой и второй статьи с «тысяч­ной книгой», т. е. со списком дворян и детей боярских, размещенных под Москвой и составивших чин «москов­ских дворян», исследователи (Ключевский и Клочков) пришли к заключению, что привлеченные на собор дво­ряне были преимущественно те лица, которые были ко­мандирами дворянских полков и сотен, начальствующи­ми лицами, исполнявшими военные и гражданские поручения правительства. А так как и из среды торгово-промышленного класса были привлечены преимуществен­но те лица, из среды которых рекрутировались финансо­вые агенты правительства — различные таможенные, кабацкие и другие головы (под «смольнянами» исследо­ватели подразумевают московских же купцов, ведших торговлю с западом через Смоленск), то и собор 1566 года представляется совещанием правительства со своими собственными агентами, явившимися на собор по свое­му общественному и государственному положению, но отнюдь не по доверию и выбору избирателей. Ключевс­кий распространяет этот вывод и на последующие собо­ры XVI века — 1584 и 1598 годов, хотя этому противоре­чит избирательное значение этих соборов и упоминание о выборных дворянах из городов на соборе 1598 года. Само собой разумеется, что еще с меньшей уверенностью мож­но распространить эти выводы на соборы 1550 и 1551 го­дов, состав которых смутно намечается в источниках.

Но, если начало выборного представительства и было совершенно чуждо организации земских соборов XVI века, все же земский собор по понятиям того времени пред­ставляет собой землю, государство; отсюда и наименова­ние его вселенским. Это представительство осуществля­лось не уполномоченными общества, а его высшими классами, правящими кругами, из среды которых пре­имущественно набирались должностные лица как по центральному, так и по местному управлению.

Успехи в развитии государственного начала.

Так преобразился правительственный строй удельного Мос­ковского княжества после того, как оно превратилось в великорусское Московское государство. В исторической литературе иногда отмечается, что до самого смутного времени Московское государство в существе своем оста­валось вотчиной своих государей, не было еще государ­ством в настоящем смысле этого слова. Но если принять во внимание, какие успехи сделала государственная идея уже при Грозном, успехи, выразившиеся в появлении идеи «земщины» как противоположности опричнине, княжескому уделу, в появлении представления, что госу­дарственное дело не личное только дело государя, а дело земское, которое надо делать сообща по общему «земскому» совету, если примем во внимание появление земско­го собора и других учреждений, возникших специально для обеспечения интересов общества, как губные и зем­ские учреждения, то едва ли можем без оговорок при­нять положение, что Московское государство XVI веке было только вотчиной потомков Калиты. Отдельных черт и красок удельной эпохи нельзя в нем отрицать, но в существе своем Московское княжество превратилось в политическую организацию уже иного, невотчинного типа. Эта организация вышла недоделанной, своеобраз­ной, содержащей в себе внутренние противоречия, но при всем том, несомненно, государственной.

* * *

Пособия;

М. Ф. Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права.

А. Н. Филиппов. Учебник истории русского права. 4-е изд.. Юрьев, 1812

М. Дьяконов. Очерки общественного и государственного строя древ­ней Руси. 4-е изд. СПб., 1912.

В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси. 4-е изд. Москва, 1909. Он же. Опыты и исследования. М., 1912.

С. Б. Веселовский. Приказный строй управления Московского го­сударства // Русская история в очерках и статьях / Под ред. М. В. Довнар-Запольского. Т. 3.

Б.Н. Чичерин . Областные учреждения в XVII в. М., 1856.

И. И. Дитятгин. Статьи по истории русского права. СПб., 1896.

М. Н. Покровский. Местное самоуправление древней России // Мелкая земская единица. СПб., 1905.

С. Ф. Платонов. Статьи по русской истории СПб., 1903. Он же. Мос­ковские земские соборы // Москва в ее прошлом и настоящем. Ч. 2.

А. С. Авалиани. Земские соборы. Одесса, 1910.

лекция двадцать четвертая КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ МОСКОВСКОЙ РУСИ XVI века

ПОЛИТИЧЕСКОЕ объединение Вели­кой Руси и одновременное освобождение ее от татарско­го ига не могли не сказаться известным образом на культурном ее развитии, как материальном, так и ду­ховном.

Подъем потребностей государя и государства.

С низ­вержением татарского ига значительная часть матери­альных ресурсов, которая прежде уходила в Орду, стала оставаться в стране и поступила в распоряжение Мос­ковского государя и его ближайших слуг.

Средства Московского государя и независимо от это­го выросли от приобретения новых территорий, из кото­рых некоторые обладали крупными естественными бо­гатствами. Все эти увеличившиеся средства стали идти на удовлетворение новых потребностей, вызванных как возвышением самого значения великого князя Московс­кого, так и объединением Великой Руси в одно государ­ство. Выше было отмечено развитие пышности, роско­ши при дворе Московского государя и в быту боярского, правительственного класса. Но еще более средств, ко­нечно, должна была поглощать оборона огромного госу­дарства, содержание и снабжение вооруженных сил и крепостей.

Иноземный ввоз и иноземные мастера в Москве.

Потребности двора, высшего класса и казны в значи­тельной мере обслуживались, как и в удельное время, привозом необходимых предметов из-за границы. Рус­ские купцы, ездившие в Кафу, Азов и даже Царьград, греки, приезжавшие оттуда в Москву, привозили раз­ные предметы роскоши — шелк, сученое золото, шелко­вые и шерстяные материи, ковры, кисею, кушаки, са­фьян, гребни, ожерелья, драгоценные камни, жемчуг, ладан, мускус, мыло и т. д., вина, сласти и пряности — грецкие орехи, миндаль, перец, имбирь, шафран, и, на­конец, разные москательные товары — краски, камфа­ру и т. п. С востока вывозилось также и некоторое ору­жие — сабли, сагайдаки. Немецкие купцы, приезжавшие в Новгород, московские купцы, ездившие в Литву и Ливонию и другие западные страны, привозили также дорогие ткани — сукна, шерстяные и шелковые мате­рии, вина, плоды и пряности, а также еще металлы и минералы — серебро, олово, медь, свинец, серу и раз­ные железные изделия. Англичане, которые завели тор­говлю с Москвой через Архангельск, и затем голланд­цы, ввозили в Московское государство дорогие сукна, тонкие полотна, колониальные товары.

Не довольствуясь, однако, иноземным привозом, мос­ковское правительство стало принимать меры к тому, чтобы доставать у себя некоторые из предметов инозем­ного провоза, особенно металлы. Иван III, посылая к цесарскому двору Юрия Траханиота, наказывал ему отыс­кать в цесарской земле и нанять на службу рудника, который руду знает золотую и серебряную, да другого мастера, который умеет от земли отделять золото и се­ребро; рудознатцев просил Иван III и у Венгерского ко­роля Матвея. Кое-что удалось достигнуть по этой части и на деле. В 1491 году немцы Иван да Виктор нашли медную руду и серебряную на реке Цымне за полднища от р. Космы и за семь днищ от р. Печоры. Но каких-нибудь значительных результатов эти поиски не дали, и Московскому государству приходилось довольствовать­ся все-таки главным образом привозными металлами.

Материалы и вещества, привозимые с запада и вос­тока, превращались в изделия работой собственных, до­морощенных мастеров. Мастерства разные, как было уже указано, не переводились у нас на Руси и в татарс­кую эпоху. Но в XVI веке московское правительство уже не удовлетворялось одной их работой и искало более искусных техников за границей. Вышеупомянутому Юрию Траханиоту было наказано добывать между про­чим хитрого серебряного мастера, который умел бы боль­шие сосуды делать и кубки чеканить и писать на сосудах. У венгерского короля Матвея Иван просил, кроме рудознатцев, архитекторов, серебряных мастеров, пущечных литейщиков. В 1490 году великокняжеские послы привезли в Москву лекаря, мастеров стенных и палатных, пушечных, серебряных и даже органного иг­реца; в 1494 году послы, ездившие в Венецию и Милан, привезли в Москву Алевиза, стенного мастера и палатного, и Петра-пушечника; под 1504 годом, встречаем известие о привозе послами новой партии мастеров из Италии. Иноземными мастерами чрезвычайно дорожил царь Иван Васильевич. В 1556 году посылал в Новгород детям боярским приказ, чтобы они отправляли в Моск­ву всех пленных немцев, умеющих делать руду серебря­ную, серебряное, золотое, медное, оловянное и всякое дело. Эти ливонские пленники, как известно, и состави­ли первое поселение так называемой Немецкой слободы в Москве при устье Яузы. В 1567 году выехали в Москву из Англии доктор, аптекарь, инженер с помощником, золотых дел мастер, пробирер и другие мастера. Прилив этих мастеров, несомненно, поднял уровень техничес­ких знаний в Московском государстве, ибо русские люди учились у этих иноземцев, перенимали их «хитрости». Услугами иноземцев московское правительство стало пользоваться между прочим и в удовлетворении своих военных нужд. Известный архитектор Аристотель Фиораванти не только строил в Москве церкви, но и лил пушки; кроме него этим делом же занимался итальянец Павлин Дебосис, который в 1488 году отлил большую пушку, Петр пушечник и др. Наконец, иноземные, пре­имущественно итальянские, мастера, как мы уже виде­ли, принимали самое деятельное участие в украшении столицы Московского государя новыми каменными хра­мами, палатами, стенами и башнями.

Зодчество.

Главная заслуга иноземных мастеров со­стояла в усовершенствовании техники строительного искусства. Техника эта, как уже говорилось в своем месте, была очень слаба. Иван III, задумав перестроить собор Успения Богородицы, выстроенный Калитой и гро­зивший падением, поручил было это дело московским мастерам Кривцову и Мышкину. Разрушив старую по­стройку, они в 1472 году приступили к сооружению нового храма по образцу Владимирского Успенского со­бора. Но лишь только они достроили до сводов, как часть построй­ки рухнула.

Псковские мастера показали, что плох был цемент. Тогда Иван III поручил постройку собора Аристотелю Фиораванти, который и закончил ее благополучно в 1479 году. Так как и ему было предписано взять за образец Владимирский Успенский собор, то в общем он придерживался владимирского типа, хотя и сделал не­которые отступления от него, а именно: удлинил план, вместо четырех опорных столбов поставил шесть, из которых четыре были круглые, вместо трех алтарных полукружий сделал пять. Влияние владимирской архи­тектуры отразилось более всего на фасаде собора. Мы видим здесь такой же пояс из колонок, такие же порта­лы. Но вместе с тем исследователи отмечают в произве­дении Фиораванти увлечение не только формами Влади­мирского Успенского собора, но и ранне-московскими архитектурными формами. Копируя порталы и ароч­ный пояс, Фиораванти насаживает «бусы» на все жгуты и полуколонны; шеи глав у него гладкие, без всяких украшений, по образцу церкви Спаса на Бору и собора в Звенигороде.

Подобно Успенскому, и Архангельский собор в нача­ле XVI века оказался ветхим и тесным. Иван III велел его разобрать и поручить другому итальянскому архи­тектору Алевизу Новому выстроить новый, более об­ширный храм по образцу Успенского собора. Алевиз исполнили это поручение, и в 1509 году собор был го­тов. Первоначальный фасад его был двухцветный: стены были красные, кирпичные, а пилястры, карнизы и тяги — белокаменные. Вся наружная орнаментовка со­бора — капители, арки, пилястры, наличники — вы­держаны в итальянском стиле раннего Возрождения; по итальянскому же образцу выложены раковинами пус­тые пространства в полукругах кокошников; особеннос­тью Алевизовой постройки является также карниз, на котором стоят эти раковины. Этот карниз быстро завое­вал себе место в московской архитектуре, и с половины XVI века почти все новые храмы Москвы имели его в том или другом виде.

По образцу Успенского собора сооружен был и собор­ный храм в Новодевичьем монастыре, основанном в 1524 году по обету великого князя Василия Ивановича. Вообще влияние Московского Успенского собора оказа­лось очень сильным. Благодаря ему создался определен­ный план соборного храма, которого придерживались всюду в XVI и XVII веках: это большой храм с шестью внутренними столбами, с наружными карнизами, с пя­тью большими луковичными главами на круглых шеях.

Своеобразный стиль получил Благовещенский собор, выстроенный в 1490 году на месте храма, сооруженного Василием Дмитриевичем. Строили Благовещенский со­бор псковские мастера. Храм представляет квадратное здание с тремя алтарными полукружиями и с четырьмя столбами посередине. С южной, западной и северной сторон его окружают крытые паперти, или галереи с двумя крыльцами. Над папертями возвышаются примыкающие к четырем углам здания четыре придела (они пристроены были позднее, в 1563-1564 годах), увенчан­ные луковичными главами на круглых шеях. Сверху храм увенчивается пятью луковичными главами также на круглых шеях, поставленными на кокошниках (заос­тренных вверху и ступенчатых арках), по которым сде­лано и само покрытие храма. В Благовещенском соборе видно смешение приемов, употреблявшихся во владимиро-суздальской архитектуре с приемами новгородско-псковскими и, хотя еще слабую, примесь мотивов деревянной архитектуры (в употреблении кокошников).

В дальнейшем московская архитектура уже эманси­пировалась от влияния владимиро-суздальских образ­цов. Как в других сферах жизни, так и в искусстве пробудился дух национального творчества, которое на­правилось к разработке своих собственных, уже раньше выработанных им самим форм. При создании каменных храмов источником вдохновения начинают служить де­ревянные церкви северного края Руси; является стрем­ление к воспроизведению в кирпиче форм деревянного зодчества, пышно расцветших на севере Руси. Полити­ческое объединение Великой Руси, таким образом, при­водит к объединению и концентрации духовных сил русского народа, которые и развертываются во всю свою мощь, прежде всего в художественном творчестве. Мос­ковское зодчество, руководимое талантливыми мастера­ми и вспомоществуемое всеми техническими средствами современного строительного искусства, приобретенны­ми от итальянцев, создает архитектурные памятники высокохудожественного достоинства. Первые пробы в новом направлении относятся ко времени Василия III. В 1529 году великим князем и его супругой был выстро­ен по обету храм Усекновения главы Иоанна Предтечи в подмосковном селе Дьякове. Зодчий воспользовался фор­мой плана деревянных церквей. Основной корпус храма представляет высокую восьмигранную башню с полу­круглыми выступами с востока для алтаря, окруженную четырьмя меньшими башнями, соединенными галерей­ками, из которых каждая имеет в середине вход, а по бокам от входа — открытые пролеты вроде окон. Сред­няя башня увенчана карнизом, на котором стоят один над другим два ряда кокошников; из них выходит вто­рой меньший восьмигранник, украшенный наверху квадратными углублениями; на этом меньшем восьми­граннике поставлен цилиндр, облепленный восемью по­лукруглыми выступами, образовавшими собой как бы пук каменных столбов; все заканчивается невысокой главкой. В таком же роде выстроены и боковые мень­шие башни. Еще дальше пошел в новом направлении строитель церкви Вознесения в селе Коломенском, пост­роенной в 1532 году. По плану своему она представляет равноконечный крест, без внутренних столбцов. Основ­ной корпус имеет вид высокой башни с двадцатью стена­ми, увенчивающейся кокошниками, из которых вырас­тает меньшая восьмигранная башня, увенчанная двумя кокошниками на каждой грани; восьмигранник покрыт высоким восьмигранным же шатром, с небольшой ба­шенкой наверху, заканчивающейся небольшой главкой с крестом. Церковь стоит на подклети и со всех сторон окружена галереей из каменных арочек с тремя крыль­цами. Все эти особенности взяты с деревянных церквей. Коломенская церковь своим видом приводила в восхи­щение современников. Летописец выразился про нее: «весьма чудна высотою и красотою, и светлостью, тако­ва не бывала прежде на Руси». Дьяковская и Коломенс­кая церкви были предшественницами храма Василия Блаженного в Москве. Строители этой церкви — Посник и Барма — смотрели на Дьяковскую и Коломенс­кую церкви как на идею, которую они развили и услож­нили в своем произведении. Храм Василия Блаженного (Покрова Пресвятой Богородицы, что на рву) построен был царем Иваном Васильевичем в память взятия Казани. Храм этот представляет целую группу храмов: в середине находится главный, наибольший по размерам, а с боков его окружают в строгой симметрии восемь меньших, и вся группа в виде восьмиугольной звезды представляет собой стройное и художественное целое. Надо сказать, что нынешний вид храма несколько не соответствует древнему его виду. Прежде все главы, и особенно средний шатер, поднимались выше, отчего вся группа получила большее стремление вверх; средний шатер окружен был, наподобие средней главы Дьяковс­кой церкви, цилиндрическими выступами, теперь не существующими; крыльца не имели шатров; крыт собор был черепицей, средний шатер отделан был разноцвет­ными изразцами с такими же шарами. В нижнем этаже храмов не было: здесь были кладовые для хранения ценного имущества прихожан. Храм Василия Блажен­ного остался единственным образцом неподражаемым. Но мотивы деревянной архитектуры выразились во мно­гих каменных храмах, построенных в XVI и первой половине XVII века.

Живопись.

Новые церкви, которые строились ино­земными и русскими зодчими, расписывались и снабжа­лись иконами большей частью русскими мастерами. Так, в 1481 году иконописцы Дионисий, поп Тимофей, Ярец и Коня, «написали деисус с праздники и пророки вельми чюден в новую церковь Пречистыя Богородицы со­борные в Москве»; в 1488 году мастер Долмат иконописник подписывал церковь Сретения на посаде; в 1514-1515 годах новгородские, по-видимому, мастера украсили фресками Успенский собор в Москве. После большого Московского пожара, когда сгорели многие церкви, царь послал за иконами в другие города, вызвал новгородских и псковских иконописцев и велел им снять копии; псковские мастера отпросились домой, написали там. копии с местных икон. Так, Москва и в области иконографии сконцентрировала в себе все, что тогда было лучшего на Руси — как художественные образцы, так и художественные силы. Московское иконное пись­мо в общем воспроизводило манеру и традиции старого русского искусства, развивавшегося под византийским влиянием. Но в XVI веке можно заметить в нем уже реалистические черты, навеянные западным, итальянским влиянием. Этот «фряжский» стиль, отличающий­ся стремлением к природе, обнаруживающий знаком­ство с анатомией человеческого тела, заметен в работах даже некоторых псковских мастеров (в картине «Во гробе плотски»), но в особенности во фресках Благовещенского собора, открытых в 1884 году академиком Фартусовым.

Кроме церковной живописи, в Москве в XVI веке развивается светская, палатная живопись эмблемати­ческого характера. Эмблематической живописью изук­рашены были царские палаты — Грановитая, Золотая, Расправная, Ответная и т. п. Здесь между прочим изоб­ражены были День и Ночь, лица четырех Ветров, Лю­бовь со Стрелком, олицетворения добродетелей — муже­ства, разума, целомудрия,правды — и противоположных им пороков, изображены ангелы Страха Божия, ангел, держащий Солнце, Господь в виде ангела, держащего зеркало и меч, и т. д. Наконец, необходимо отметить успехи живописи исторической, проявившиеся особен­но в роскошных миниатюрах, которыми украшена Цар­ственная книга.

Образованность.

Жалобы на недостаток грамотных, образованных людей, которые раздавались в конце удель­ной эпохи, повторялись и в XVI веке. На церковном соборе 1551 года было заявлено, что кандидаты на свя­щенство и дьяконство «грамоте мало умеют», а на воп­росы архиереев объясняют: «мы де учимся у своих от­цов и у своих мастеров, а инде де нам учиться негде; сколько отцы наши и мастера умеют, столько и нас учат». Но при всем том нельзя не заметить подъема образованности в Московской Руси по сравнению с удель­ной эпохой. Про Московских государей XVI века уже нельзя сказать, что они были люди неученые: царь Иван Васильевич для своего времени был даже начитанным, образованным и развитым человеком. При нем стали посылать в чужые страны молодых людей «для науки разных языков и грамотам». Борис Годунов настолько уже ценил образование, что задумал основать в Москве нечто вроде университета с преподаванием иностранных языков и учителями-иностранцами, и только опасение духовенства, как бы от того не произошло повреждение в вере, помешало Годунову осуществить свой план. Но­вая система управления — приказная, бюрократичес­кая — требовала множества грамотных чиновников, людей письменных, и в конце концов создался в госу­дарстве значительный их контингент. Среди них в Мос­кве были лица, знавшие иностранные языки, толмачи греческого, латинского, немецкого и польского языков, служившие при Посольском приказе. Но и среди служи­лой знати было уже немало грамотных образованных людей. Исследователями отмечено, что на грамоте об избрании Бориса Годунова на царство около 80% при­дворной знати приложили свои руки. Много грамотных было среди купечества; меньше было — среди посадс­ких людей, крестьян, стрельцов, пушкарей, холопов, но все-таки были; в XVI веке почти во всяком населенном пункте были грамотные люди. Грамотность вызывалась требованиями практической жизни, которая с объеди­нением Руси приняла новый масштаб, отличный от эпо­хи удельной замкнутости, тесных отношений, мелких домашних интересов. Грамотность стала нужна всем — и правящему классу, который должен был отказаться от патриархальных приемов управления, вести всему точ­ный учет и подсчет, облекать свои акты в письменную форму, и торгово-промышленному классу, который про­изводил свои операции в усиленных размерах и привле­чен был правительством к сотрудничеству в управлении финансами, и мирским людям, крестьянам, получив­шим самоуправление под контролем центральной влас­ти. При таких условиях грамотность, известная обра­зованность должны были развиваться незримо для наблюдателя, и даже независимо от тех училищ, кото­рые заводил архиепископ Новгородский Геннадий, и должны были заводить церковнослужители на основа­нии определения собора 1551 года.

Подъем национального чувства.

Политическое объе­динение Руси, создав новую жизненную обстановку, выдвинув новые жизненные задачи, повысило весь строй чувствований и идей русского общества, особенно верх­них его слоев.

Здесь на первом плане надо отметить известный подъем национального чувства. Пока Русь была разбита на множество мелких княжеств, пока правители и пра­вящий класс всецело поглощены были мелкими житей­скими делами, заботами и помыслам, пока царила на Руси удельная обособленность и удельный эгоизм кня­зей и управляемых ими обществ, не было и источника, который питал бы национальное чувство. Это чувство почти совершенно заглохло и иссякло в русском обще­стве и народной массе. Оно едва теплилось в высшей церковной иерархии, которая почти только одна и по­мнила о всей русской земле, об ее общих интересах и задачах, напоминая о них иногда и великому князю всея Руси и его окружающим. Вне этого тесного круга русское национальное чувство стало пробуждаться с ус­пехами объединения Руси под властью Москвы. Силь­ный толчок ему дан был Куликовской битвой. После того как на Куликово поле выступила под знаменем Москвы почти вся Русь и одержала над татарами блес­тящую победу, у русского общества открылись глаза на то, что есть русская земля, есть православные русские христиане, естественные братья и союзники против без­божных, поганых татар. Это национальное презрение выразилось довольно ярко в сказаниях о Куликовской битве, в тех риторических прикрасах и излияниях, ко­торыми сдобрены сказания о Куликовской битве. Неко­торые из этих сказаний явились даже перепевами старинной национальной поэмы — «Слова о полку Игореве». Пробудившееся чувство не уснуло, несмотря на последу­ющие усобицы и поражения, но все более и более крепло и возрастало. К концу XV века оно уже настолько вы­росло, что стало определяющим мотивом внутренней и внешней политики. Этим чувством насквозь проникну­ты были Иван III и Василий III, уничтожавшие уделы для объединения сил Руси против внешних врагов, вед­шие продолжительную и напряженную борьбу ради при­соединения православных русских земель, находивших­ся под иноверным литовским владычеством. Этим же национальным чувством одушевлено было, несомненно, и московское боярство, и духовенство, вся тогдашняя интеллигенция.

Общерусские летописные своды и хронографы.

Характерным выражением этого факта является измене­ние в русском летописном творчестве в XV и XVI веках. Местные летописи, ведшиеся в XIII и XIV веках, в XV и XVI веках все более н более заменяются общерусскими летописными сводами. Было уже сказано о появлении в XV веке так называемого Владимирского полихрона (око­ло 1423 года). Во второй половине XV и первой полови­ны XVI века возникло несколько переделок и продолже­ний этого «Полихрона», составивших теперь летописи Софийские (первую и вторую), Воскресенскую и Нико­новскую. Все эти летописные своды трактуют уже Рус­скую землю как единую, проникнуты насквозь идеями ее национального, политического и религиозного един­ства. Те же тенденции можно подметить в известной степени и в первом русском хронографе, и в так называ­емой «Степенной книге», первой систематической исто­рии русской государственности, где события излагаются по родословным степеням правителей, начиная с Влади­мира. В основе ее лежит «Сказание о князьях Влади­мирских» с его легендой о присылке Владимиру Моно­маху царского венца и барм Византийским императором Константином, с генеалогией русских князей от Августа Кесаря и т. д. Книга насквозь проникнута стремлением к оправданию и возвеличению политики великих кня­зей московских. Первая редакция ее составлена, по-видимому, еще в XV веке, а вторая, более полная, в царствование Ивана Грозного митрополитом Макарием. К тому же времени относится составление грандиозной исторической энциклопедии с множеством иллюстра­ций в XI томах, известной под именем «Царственной книги». Это произведение является дальнейшим разви­тием хронографа.

Идея святой Руси и ее критика, рационалистичес­кая и ученая; ересь жидовствующих.

Национальная рус­ская идея получила, как уже сказано, религиозную ок­раску. В сознании русских людей конца XV и начала XVI века выросла не простая Русь, а Русь святая. После заключения греческой церковью унии с латинской, пос­ле завоевания Константинополя турками. Русская зем­ля в глазах русских людей стала единственной храни­тельницей истинного ортодоксального христианства, единственным сосудом спасительного христианского бла­гочестия. Эта идея святой Руси нашла себе наиболее-яркое выражение и разработку в посланиях псковского инока Филофея к дьяку Мисюрю Мунехину, «к некоему: вельможе, в миру живущему», к великому князю Васи­лию Ивановичу и к царю Ивану Васильевичу Грозному. Но идея эта проникла в сознание мыслящего русского общества XVI века и укрепилась в нем не без борьбы, не без препятствий. В самом конце XV и в начале XVI века ей суждено было выдержать довольно сильный натиск рационалистической критики от так называемых жи­довствующих.

Ересь жидовствующих возникла в Новгороде, на по­чве уже подготовленной стригольниками. Возбудителем этого движения был жид Схария, прибывший в Новгород в 1470 году с литовским князем Михаилом Олельковичем. Прибыв в Новгород, Схария начал вести беседы с некоторыми новгородскими священниками и мирянами на богословские темы. По словам преп. Иосифа Волоколамского, Схария представлял такие аргументы против христианства: 1) как возможно представить и допустить, что сам Бог сошел на землю и воплотился? 2) Ветхий Завет говорит, что Бог есть един. Как же можно прини­мать Новый Завет, который говорит, что он троичен? 3) Апостолы писали, что Христос родился в последние лета, а между тем второго пришествия и до сих пор нет: не ясно ли, что их писания ложны? 4) Ефрем Сирин говорит в своих писаниях; «се уже Господь наш Иисус Христос грядет судити живым и мертвым и се конец приспе»; а между тем после его смерти прошло уже около тысячи лет: не ясно ли, что этот уважаемый христианами их писатель, от которого можно заключить и к другим писателям, ошибался и говорил неправду?». Эти аргу­менты произвели неотразимое действие на одного свя­щенника Дионисия, который привел к Схарии и другого священника Алексея. Дионисий и Алексей не только сами обратились в жидовство, но и совратили своих жен и детей. Они хотели было обрезаться, но Схария сам испугался результата своих бесед и посоветовал им, что­бы они оставались наружно христианами. Из этого мож­но заключить, что едва ли Схария имел какие-либо опре­деленные намерения относительно совращения христиан в иудейство. Он скоро исчез с горизонта, но посеянные им семена взошли и дали свой плод. Необходимо заме­тить, что не одними критическими аргументами привлек к себе он русских последователей. Преп. Иосиф говорит, что он был «изучен чародейству же и чернокнижию, звездозаконию же и астрологии». Поэтому и последовате­ли его не только криво толковали некоторые «главизны» Божественного писания, но и «баснословна некая и звездозакония учаху и по звездам смотрети и строити рожение и житие человеческое, а божественное писание презирати, яко ничто же суще и непотребно суще человеком».

Алексей и Дионисий успели совратить в новую веру многих из священников, дьяконов и дьяков и простых людей в Новгороде. Когда в 1479 году великий князь Иван Васильевич был в Новгороде, ему очень понрави­лись Алексей и Дионисий, он перевел их в Москву — одного протопопом Успенского собора, другого попом Архангельского. В Москве Алексей и Дионисий прекло­нили к своим идеям архимандрита Симоновского монас­тыря Зосиму, думного дьяка Федора Курицына, дьяч­ков Истому и Сверчка, купца Кленова, невестку великого князя Елену и других. По свидетельству препод. Иоси­фа Волоколамского, обличавшего их в своем «Просвети­теле», простейшие обращались в жидовство, т. е. отвер­гали божественность Христа, считали его простым пророком, а не Мессией, который еще не приходил, но придет. Другие же, если и не отступали в жидовство, то научились писания Божественные укорять, «и на торжищех и в домех о вере любопрение творяху и сомнение имеяху», — отрицали необходимость внешней, видимой церкви, иконопочитание и поклонение мощам, монаше­ство, обряды и посты. По свидетельству Геннадия, епис­копа Новгородского, и Иосифа эти религиозные вольно­думцы ругались над иконами и крестами, упивались и объедались и сквернились блудом.

Церковь и государство жестоко расправились с за­водчиками и выдающимися последователями секты жидовствующих. По постановлению собора 1504 года со­жжены были главные московские еретики. Кроме нака­заний еретиков, изданы были полемические сочинения против иудейства. Посольский толмач Дмитрий Гераси­мов Малый перевел «Магистра Николая Лира прекрас­нейшие сказания, иудейское безверие в православной вере похуляющи» (это полемический трактат Николая Де Лира, францисканца, профессора парижского уни­верситета, умершего в 1340 г.). Николай Немчин пере­вел «Учителя Самоила Евреина на богоотметные жидове обличительно пророческими речьми» (Самуил, марокский еврей, обратившийся в христианство в 1085 году). Наконец, преп. Иосиф Волоколамский написал против жидовствующих свой «Просветитель».

Но выдержав атаку рационалистической критики, идея «святой Руси» вслед затем подверглась нападкам ученой критики. Некоторые греки, остававшиеся при великом князе Василии III после его матери Софии Фоминишны, стали указывать государю, что славянские богослужебные книги исполнены еретических погрешностей. Великий князь обратился к ученому греку Мак­симу, которого он вызвал для перевода Толковой Псал­тири. Максим подтвердил это и получил поручение от великого князя исправить эти богослужебные книги. Максим не только исправил Часословец, Псалтырь, Еван­гелие, Апостол и Триодь Цветную, но и написал некото­рые трактаты, которые должны были больно уязвить русское общество, проникшееся религиозно-национальны­ми самомнением. Он выступил с протестом против рас­пространенной в Москве мысли о том, что истинное пра­вославие сохранилось только на Руси, что греческая церковь поколебалась в истинной вере, что русским мит­рополитам незачем ездить на поставление в Царьград. «Священные каноны, к соблюдению которых архиереи обязуются своим рукописанием, — писал Максим, — нигде не учат, чтобы отлучаться им от своего патриарха, доколе этот православно предстоит святой Божией церк­ви; если в Константинополе вместо православных царей неверные мучители, то первенствующая церковь от воз­несения Спасителя и до Константина Великого находи­лась в таком же положении и не только не осквернялась властью нечестивых, но и сияла посреди нечестия, как солнце. Священство больше земного царства, и если в Константинополе не стало земных православно-христи­анских царей, то духовно-царствующий патриарх остает­ся неотриновенным от руки Божией благодати и сохраня­ется этою благодатию среди нечестивых во всяком право­славии». Русские люди, присвоившие уже себе монополию святости, не особенно благосклонно должны были выслу­шивать подобные речи. Их раздражали даже и те ис­правления, которые вносил Максим в их богослужебные книги. Они говорили ему: «велию, о человече, досаду тем делом прилагаешь воссиявшим в нашей земле пре­подобным чудотворцам: они бо сицевыми священными книгами благоугодиша Богови и живуще, и по преставлениих от Него прославишася святынею и всяких чудес действом».

Кончилось дело тем, что Максима привлекли к суду духовного собора за разные его еретические и уголовно-политические деяния. Ему поставили в вину разные неудачные исправления, допущенные им по недостаточ­ному знанию церковно-славянского языка, например, «взыде на небеса и седев (вместо седе, εκάɘισεν) одесную Бога Отца, нестрашно Божество» (вместо бесстрастно Бо­жество); «аще кто нарицает (вместо не нарицает) Пречис­тую Богородицу Деву Марию, да будет проклят» и т. д. Максим был осужден и посажен в заключение, где и провел более двадцати лет.

Канонизация русских святых.

Так вновь восторже­ствовала идея «святой Руси». Мы видели, что русские люди в своих пререканиях с Максимом Греком указыва­ли ему как на доказательство национальной святости на существование множества святых в русской церкви, про­славившихся при жизни и по смерти своими чудесами. Но значительная часть этих светильников русской церк­ви и ее молитвенников оставались еще не прославлен­ными церковью, не канонизованными. Другая часть по­читалась в отдельных только местностях, но не во всей Русской земле. До 1547 года было канонизировано 68 святых, из них лишь только семь, в качестве святых всей Русской земли (св. Борис и Глеб, Феодосии Печерский, мит. Петр и Алексей, Сергий Радонежский и Ки­рилл Белозерский). Перед самым собором 1547 года было причислено к лику святых всей русской церкви еще 15 святых. Около 46 святых оставались до 1547 года местночтимыми. Политическое объединение Руси и про­будившееся национальное чувство в связи с идеей свя­той Руси вызвали потребность в объединении и украшении русского неба сонмом всех святых. Этой потребнос­ти удовлетворил митрополит Макарий. На соборах 1547 и 1540 годов он провозгласил общерусскими святыми двадцать двух местночтимых святых и восемь угодни­ков, которые оставались еще прославленными, так что количество общерусских святых увеличилось более, чем вдвое. После этих соборов было канонизовано при мит­рополите Макарий еще шесть новых святых. Так как некоторые из канонизованных святых вовсе не имели житий или же имели неисправные, митрополит Мака­рий распорядился, чтобы жития были составлены вновь. Таких житий насчитывается до 10.

Великие Четьи Минеи митрополита Макария.

Русь в сознании своих сынов XVI века стала сосудом истин­ного благочестия, сокровищницей истинного христиан­ства. В ней хранились в полноте церковные предания, наставления и правила, в ней обращались все святые книги. Но, чтобы не растерять эти сокровища, надо было так или иначе привести их в известность, совоку­пить воедино. Объединение Руси должно было совер­шиться и в этой духовно-религиозной сфере. За это дело взялся тот же самый митрополит Макарий. Еще в быт­ность свою архиепископом Новгородским Макарий за­дался целью собрать «все чтомые книги, яже в Русской Земле обретаются». Двенадцать лет, по его словам, тру­дился он над этим делом, «многим именьем и многими различными писари, не щадя серебра и всяких почес­тей». В числе его сотрудников по собиранию и составле­нию житий русских святых были дьяк Дмитрий Герасимович Толмачев и боярский сын Василий Михайлович Тучков. Плодом его трудов, которые он продолжал и в Москве уже будучи митрополитом, были 12 фолиантов Великих Четьих Миней. В них Макарий поместил не только краткие (прилежные) и пространные (минейные) сказания о праздниках и жития святых, но и все суще­ствовавшие на те дни слова и все принадлежавшие дан­ным святым творения, какие мог найти; в конце каждого месяца им помещены церковно-учительные сочинения писателей несвятых и безымянные. Число вновь состав­ленных житий русских святых доходит в Минеях до 60. Макарий окончательно утвердил в нашей агиографичес­кой письменности то направление, которое возникло еще в XIV веке, когда слагатели житий на первый план ста­ли выдвигать нравственное назидание читателю, просто­ту изложения стали заменять витиеватым сплетением словес, народный и русский язык церковно-славянским, краткие молитвы святому похвальными словами в честь него и описаниями чудес, совершившихся от него по смерти.

В истории закрепления религиозно-национальной русской идеи сыграл известную роль и церковный собор 1551 года. На нем узаконены были различные местные особенности русской церкви, как непреложные истины православия, например, о сложении двух перстов, о сугу­бой аллилуе и т. д. Собор дал довольно полное уложение, коим устранялись различные непорядки и злоупотребле­ния в церковной практике, но вместе с тем утверждалось и санкционировалось то, что считалось уставом, преда­нием русской церкви.

Влияние протестантизма; ереси Матвея Башкина и Феодосия Косого.

Наряду с этим господствующим тече­нием в духовной жизни русского общества на поверх­ность ее выбирались струи, которые шли вразрез с ним и производили как бы водовороты в сознании русского общества. К таким явлениям надо отнести ереси Матвея Башкина, Феодосия Косого, игумена Артемия. Эти ере­си показывают, что не все русские люди того времени склонны были сосредоточиваться в убеждении правости и спасительности национального православия, что неко­торые способны были к анализу и критике основных его догматов и к смелым построениям религиозных истин в совершенно новом направлении.

Великим постом 1553 года к попу Благовещенского собора Симеону пришел на исповедь боярский сын Матвей Семенович Башкин и, не ограничиваясь обычным покаянием, вступил с ним в беседу о вере. Беседа эта продолжалась на подворье у попа и в доме самого Баш­кина. Башкин своими речами привел в великое смуще­ние священника. Между прочим он говорил: весь закон Христов содержится в словах: «возлюби ближнего свое­го, как сам себя, а мы де Христовых рабов у себя дер­жим; Христос всех братьею нарицает, а у нас де на иных и кабалы, на иных беглыя, а иных нарядные, а на иных полныя; а я де благодарю Бога моего, у меня де что было кабал полных, то де есми все изодрал, да держу своих добровольно». Матвей поучал попа, что обязанность свя­щенников «посещати нас почасту и о всем наказывати, как нам самим жити и людей у себя держати, не томити». Боясь, как бы не попасть в беду от таких собеседо­ваний, Симеон сказал о недоуменных вопросах Башки­на и развратном им толковании апостола товарищу своему, известному священнику Сильвестру, а тот доло­жил об этом царю. Башкина схватили и поручили доп­росить его двум старцам Иосифо-Волоколамского монас­тыря. Башкин сначала не хотел признаваться ни в какой ереси, но затем его постиг гнев Божий: начал он страш­но бесноваться, извешивать свой язык и кричать разны­ми голосами. Пришедши в разум, он услышал страш­ный глас Богородицы, приказывавший ему во всем сознаться и выдать своих единомышленников. Башкин и сделал это письменно. Из посланий митрополита Ма-кария в Соловецкий монастырь и царя к Максиму Греку узнаем, в чем состояла ересь Башкина и его последова­телей: 1) «Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа неравна Его Отцу поведают; 2) честное и святое тело Его и честную и святую кровь Его ни во что ж полагают, но токмо прост хлеб и просто вино вменяют; 3) святую и соборную апостольскую церковь отричют, глаголюще, яко верных собор — сие есть токмо церковь, сия же зданная ничтоже есть; 4) божественные плоти Христовы воображение и Пречистые Богоматери и всех святых Его честных икон изображение идолы наричют; 5) покаяние ни во что же полагают, глаголюще: как престанет грех творити, аще у священника и не покается, несть ему греха; 6) отеческое предание и их жития баснословие вменяют; 7) вся божественная писания баснословие на­ричют, апостол же и евангелие не истинно излагают». Легко видеть, что Башкин и его товарищи прониклись крайними протестантскими идеями, распространявши­мися тогда по всей Европе. Сам Башкин признался, что «злое учение он принял от литвина Матюшки, оптекаря, да Ондрюшки Хотеева — латынников». Так и Русь не осталась без влияния реформационных идей эпохи. Впрочем, это влияние было уничтожено в самом же начале энергичными мерами. По соборному определе­нию, Башкин и его товарищи, два брата Борисовы, посажены были в пожизненное заключение. Матвей Башкин оговорил в ереси между прочим Феодосия Косого. Феодосий Косой был беглый дворовый человек одного московского боярина, постригшийся в монахи в Белозерском монастыре. О его учении мы узнаем из полемических сочинений, написанных против его ереси монахом Зиновием Оттенским («Истины показание к вопросившим о новом учении», «Послание мно­гословно») и другим неизвестным автором. Из этих сви­детельств видно, что учение Косого было развитием тех самых радикальных взглядов, которые ранее распрост­ранялись жидовствующими. Феодосий учил, что Бог един, а не троичен, что Иисус Христос, основатель рели­гиозного общества, не есть Бог; подобает духом покло­няться Богу, а не внешним образом; вся внешняя церковь с ее иерархией, таинствами, богослужениями и учреждениями представляет из себя позднейшее человеческое предание и измышление. Феодосий советовал в храмы не ходить, ибо они кумирницы, молебнов не петь, молитвы у священников не требовать, не каяться к ним и не причащаться от них, ладаном не кадиться, на погребение не отпеваться, по смерти не поминаться; кресты и иконы сокрушать, ибо они суще идолы; святых на помощь не призывать и мощам их не поклоняться, по­стов не соблюдать, писаний отеческих не читать. Истин­ное христианство состоит не в делах внешней набожнос­ти, а единственно в исполнении заповеди Иисуса Христа о любви к ближним. Не признавая Иисуса Христа Бо­гом, Феодосий признавал его, однако, Божиим послан­ником, который вместо Ветхого Завета установил свой Новый Завет. Иисус Христос отменил обряды, предпи­сал поклоняться Богу духом, а на место обрядов дал новую нравственную заповедь о любви к ближним, как к самим себе. В своем религиозном свободомыслии Фео­досий доходил до признания, что люди всех вер — одно у Бога: и татары, и немцы. Нет никакого сомнения в том, что за подобное учение Феодосий дорого бы попла­тился, если бы, схваченный и посаженный в заключе­ние, он не спасся бегством в Литву в 1554 году.

В связи с делом Башкина вскрылось, что религиоз­ное вольнодумство в протестантском духе охватило у нас довольно значительное число людей и не отпадав­ших прямо от православия. Наиболее интересным из них является игумен Троицкого монастыря Артемий. Башкин и разные другие лица показали на него, что он отрицательно относился к иконному поклонению, про­поведовал, что, чего не написано в евангелие и апостоле, того и содержать не нужно, не проклинал новгородских еретиков, хвалил латинян, не хранил поста. Троицкий келарь свидетельствовал, что Артемий говорил: петь панихиды и обедни по умершим нет пользы, этим они не избудут муки. Монах Игнатий показывал, что Арте­мий смеялся над поющими акафисты: — только и знают выкрикивать: «таки Иисусе, таки Иисусе; радуйся, да радуйся». По всем данным, Артемий представлял до­вольно распространенный у нас тип критиков сущест­вующего порядка, которые не идут далее разговоров и острых слов, оставаясь служителями этого порядка. И Артемий был не один. В том же Троицком монастыре четыре монаха были изобличены, как ученики Арте­мия; затем в ереси обвинялись: монах Савва Шах, монах Соловецкого монастыря Иосаф Белобаев, епископ рязан­ский Кассиан и некоторые другие. Артемий со своими единомышленниками был осужден собором в 1554 году и послан для заключения в Соловки. Из Соловков он бежал, однако, в Литву и здесь, раскаявшись в своих заблуждениях, писал полемические сочинения против Феодосия Косого с товарищами и против местных ерети­ков. Розыски о еретиках продолжались и в последую­щие годы, до 1557 года включительно. Неизвестно толь­ко, к каким результатам они привели.

Ереси Башкина, Феодосия Косого и других не поро­дили у нас на Руси могучего реформационного движе­ния, как породили аналогичные учения на западе. Но во всяком случае они показывают, что и в XVI веке Русь не была так изолирована духовно от запада, как это может показаться с первого взгляда. Главнейшие духовные те­чения запада просачивались и в нашу Русь; и у нас появлялись критики-обличители признанного порядка, выступавшие со смелыми религиозно-философскими по­строениями на началах рационализма.

* * *

Пособия:

С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. 2.

Д. И. Иловайский. История России. Т. 2, 3. М„ 1884, 1890.

А. Новицкий. История русского искусства с древнейших времен. М„ 1903.

И. Э. Грабарь. История русского искусства. Вып. 5, 6, 7.

М. Красовский. Очерк истории московского периода древнерусско­го церковного зодчества. М., 1911.

II. А. Рожков. Обзор русской истории с социологической точки зре­ния. Ч. 2. Вып. 1. СПб., 1905.

А. И. Соболевский. Образованность Московской Руси XV-XVII вв. СПб., 1892.

Е. Е. Голубинский. История Русской церкви. Т. 2. Полутом 1. М., 1900.

М. Н. Сперанский. История древней русской литературы. 2-е изд. М., 1914.

ОГЛАВЛЕНИЕ

М.К.ЛЮБАВСКИЙ 3

ЛЕКЦИИ 3

по ДРЕВНЕЙ РУССКОЙ ИСТОРИИ до КОНЦА XVI века 3

К ЧИТАТЕЛЯМ 6

М. К. ЛЮБАВСКИЙ (1860-1936) 7

ПРЕДИСЛОВИЕ 13

Лекция первая. 14

Доисторическое население Восточной Европы* и его культура 14

Ледниковый период в восточной Ев­ропе и первые следы человека. 14

14

Культура палеолитической эпохи. 14

Культура неолитической эпохи. 15

Трипольская культура. 17

Начатки металлической культуры; медь и бронза. 19

Железная культура. 19

Вопрос об этнографической принадлежности доис­торических культур восточной Европы. 20

Лекция вторая 22

Скифы и сарматы и вопрос об их народности 22

ГРЕЧЕСКИЕ колонии. 22

Известия Геродота о Скифии. 22

Скифы и славяне. Иранские элементы в Скифии. 23

Сарматы в Скифии; их племена. 26

Сарматы и славяне. 27

Народность сарматов. 28

Лекция третья 30

СКИФО-САРМАТСКАЯ КУЛЬТУРА И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ В ИСТОРИИ РОССИИ; СОСЕДИ СКИФОВ И САРМАТОВ 30

СКИФО-САРМАТСКИЕ курганы. 30

Кульобская могила. 31

Чертомлыцкая могила. 31

Быт скифов и сарматов. 33

Греческое влияние на быт скифов и сарматов. 34

Обратное влияние скифов и сарматов на быт гречес­ких колоний. 35

Северные соседи скифов и сарматов. 36

Славянская прародина. 36

Местожительство литвы. 37

Область распространения финнов. Иранское влия­ние. 37

Лекция Четвертая 39

ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ В ВОСТОЧНОЙ 39

ЕВРОПЕ И СЛАВЯНСКОЕ РАССЕЛЕНИЕ 39

НАШЕСТВИЕ гуннов и вытеснение на­селения степей. 39

Известия современников о наружности и быте гун­нов. 39

Аттила и его стан. 40

Распадение державы Аттилы; болгары и авары в южных степях восточной Европы. 40

Начало расселения славян. 41

Вопрос о народности гуннов; мнение Д. И. Иловайс­кого. 42

Разбор мнения Д. И. Иловайского. 43

Хазары и подчинение им славян. 45

Район славянской оседлости в восточной Европе, по летописи. 46

Лекция пятая 49

49

МАТЕРИАЛЬНАЯ 49

И ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА СЛАВЯН В ЭПОХУ ИХ РАССЕЛЕНИЯ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ 49

Материальный быт славян в эпоху их совместной жизни. 49

Иранское и готское влияние на быт славян до их расселения. 50

Материальный быт славян по расселении в восточ­ной Европе. 51

Торговля восточных славян. 51

Религия славян. 52

Славянские языческие праздники. 53

Нравы славян. 54

Общение с иноплеменниками и его последствия. 55

Финское влияние. 55

Родо-племенной быт. 56

лекция шестая 58

ОБЩЕСТВЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН НАКАНУНЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ ИХ ПОД ВЛАСТЬЮ КИЕВСКОГО КНЯЗЯ 58

Теория родового быта. 58

Теория общинного быта у славянофилов. 58

Теория племенного быта. 59

Теория Сергеевича относительно образования земель. 60

Теория задружно-общинного быта. 60

Теория торгового происхождения городовых волос­тей. 62

Односторонность всех теорий. 62

Остатки родового быта. 63

Остатки племенных организаций. 65

Городовые волости и варяжские княжения. 65

Общие выводы. 66

Лекция седьмая 67

ОБЪЕДИНЕНИЕ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН 67

ПОД ВЛАСТЬЮ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ РУССКОГО; 67

ПЕРВОНАЧАЛЬНАЯ ФОРМАЦИЯ РУССКОГО государства 67

ПЕРВЫЕ достоверные известия об объе­динении восточных славян. 67

Подготовка этого объединения. Владычество хазар. 67

Прорыв кочевников в южные степи восточной Евро­пы в IX веке. 68

Последствия этого вторжения для славян. 68

Объединение восточных славян под властью киевс­ких князей. 69

Вопрос о варягах-руси. 69

Мнение о славяно-балтийском происхождении варягов и руси. 70

Теория туземного происхождения руси. 70

Теория готского происхождения руси. 71

Данные источников о скандинавском происхожде­нии варягов-руси. 71

Научные заслуги антинорманистов. 73

Роль варяжских князей в объединении восточных славян. 74

Внешняя деятельность первых князей. 74

Внутренняя деятельность первых князей. 76

Слабость государственного объединения восточных славян. 77

Начало объединения национального. 78

Лекция восьмая 79

ИЗМЕНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОМ СТРОЕ 79

И КУЛЬТУРЕ ВОСТОЧНОГО СЛАВЯНСТВА В ЭПОХУ ОБРАЗОВАНИЯ И УТВЕРЖДЕНИЯ ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА РУССКОГО 79

СЛИЯНИЕ варягов и славянских куп­цов; «русь» как общественный класс. 79

Выделение княжеской дружины; старшая и младшая дружины. 79

Начало княжеского землевладения; княжеские хо­лопы. 80

Люди. 81

Христианство у восточных славян и причины его распространения. 81

Синкретизм верований. 82

Общие последствия распространения христианства. 83

Церковь и ее задачи; воздействие на княжескую власть. 83

Начатки просвещения. 84

Культурное влияние Византии; церковное искусст­во. 85

Лекция девятая 88

88

МЕЖДУКНЯЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ 88

В XI И XII ВЕКАХ И УСТАНОВЛЕНИЕ НА РУСИ ОБЛАСТНОГО СТРОЯ 88

ОБЩИЙ характер политического объе­динения восточных славян; единовластие великого кня­зя до половины XI века. 88

Родовое владение Русской землей. 88

Разложение родового порядка княжеского владения. 89

Власть великого князя над родичами и ее упадок. 90

Новое географическое размещение русского населе­ния. 92

Политическое и экономическое разобщение разных частей Руси. 93

Обособление областей и возвышение веч главных городов. 94

Общие итоги политического формирования Руси к концу XII века. 96

лекция десятая 98

98

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ 98

КИЕВСКОЙ РУСИ В ЭПОХУ ГОСПОДСТВА В СТЕПЯХ ПОЛОВЦЕВ 98

РАССТРОЙСТВО внешней торговли. 98

Развитие княжеского сельского хозяйства и земле­владения. 98

Зарождение боярского и церковного хозяйства и зем­левладения. 99

Зарождение и укрепление идеи частной собственно­сти на землю. 100

Развитие института рабства. 100

Закупы и изгои. 101

Оседание княжеской дружины в областях и превра­щение ее в высший земский класс. 102

Роль оседлого боярства в установлении областного строя. 103

лекция одиннадцатая 105

УПРАВЛЕНИЕ РУССКИХ КНЯЖЕСТВ В ЭПОХУ 105

областного строя 105

ВЕЧЕ, его состав и функции. 105

Функции князя. 107

Княжеские доходы с населения. 107

Должностные лица по центральному управлению; княжеская дума. 107

Должностные лица по местному управлению; начало кормления. 108

Древнерусский суд; его формализм. 109

лекция двенадцатая 111

КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ РУССКОГО ОБЩЕСТВА С ПОЛОВИНЫ XI ВЕКА И ДО НАШЕСТВИЯ ТАТАР 111

ДАЛЬНЕЙШЕЕ распространение хри­стианства и его организация на Руси. 111

Церковное зодчество, живопись и скульптура. 111

Чеканное и ювелирное дело. 114

Образованность князей и их заботы о просвещении. 116

Переводная церковная и светская литература. 116

Самостоятельная церковная и светская литература. 117

Христианские идеалы, национальное самосознание и действительность. 120

ЛЕКЦИЯ ТРИНАДЦАТАЯ 122

ТАТАРСКОЕ НАШЕСТВИЕ И ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАСПАДЕНИЕ РУСИ ; 122

УСТАНОВЛЕНИЕ УДЕЛЬНОГО ПОРЯДКА В СВЯЗИ С ЭКОНОМИЧЕСКОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИЕЙ 122

БАТЫЕВ погром. 122

Окончательное разъединение северо-восточной и юго-западной Руси. 124

Ослабление западной и юго-западной Руси. 125

Новый, удельный порядок княжеского владения. 126

Экономическая жизнь северо-восточной Руси с при­бытием татар. 127

Образование класса перехожих крестьян и дальней­шее развитие княжеского землевладения и хозяйства. 129

Развитие боярского землевладения. 130

Развитие церковного землевладения. 131

Иммунитеты церковных и боярских имений; сбли­жение их с княжествами. 132

лекция четырнадцатая 135

135

ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ В УДЕЛЬНУЮ ЭПОХУ 135

ПРЕКРАЩЕНИЕ деятельности город­ских веч. 135

Зависимость князей от татарского хана; порядок кня­жеского владения. 135

Власть великого князя Владимирского до конца XIV века. 136

Эмансипация Рязани и Твери от подчинения великому князю Московскому и Владимирскому. 137

Подчинение великим князьям Московскому, Тверс­кому и Рязанскому удельных князей. 138

Внутренняя самостоятельность уделов. 139

Сближение княжеств с частными вотчинами. 140

Элементы государственности в удельном порядке. 141

Черты феодализма в удельном строе северо-восточ­ной Руси XIII-XV веков; раздробление государствен­ной власти. 142

Происхождение феодальных отношений на Руси. 143

Закладничество и патронат. 144

Переходы бояр и слуг; жалования и кормления. 145

Черты феодализма в воззрениях, языке и быте удель­ной эпохи. 146

лекция пятнадцатая 148

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ, ОБЩЕСТВЕННЫЙ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ СТРОЙ НОВГОРОДА И ПСКОВА 148

Заселение и устроение Новгородской земли силами общества. 148

Экономические связи Новгорода со своей землей;значение внешней торговли. 149

Состав новгородского общества. 149

Возвышение веча и умаление княжеской власти в Новгороде. 150

Договоры Новгорода с князьями. 152

Положение князя в Новгороде; кормленые князья. 153

Вече в Новгороде и Пскове, как орган верховной власти. 153

Правительственные советы в Новгороде и Пскове. 154

Должностные лица в Новгороде и Пскове. 155

Органы местного управления в Новгороде и Пскове. 156

Органы областного и колониального управления. 157

Внутренняя политическая рознь и борьба в Новго­родской и Псковской республиках. 157

лекция шестнадцатая 160

160

КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ 160

В УДЕЛЬНУЮ ЭПОХУ 160

Зодчество в удельную эпоху. 160

Живопись. 161

Литейное, чеканное, ювелирное и другие художествен­ные ремесла. 161

Образованность. 162

Прилив греческих и славянских книг в XIV и нача­ле XV века. 163

Литература удельной эпохи. 164

Общий уровень духовного развития русского обще­ства в удельную эпоху. 165

Ересь стригольников. 166

Распространение научных званий. 168

лекция семнадцатая 170

ВОЗВЫШЕНИЕ МОСКВЫ И ОБЪЕДИНЕНИЕ ВОКРУГ НЕЕ СЕВЕРО- 170

ВОСТОЧНОЙ РУСИ 170

ПОДГОТОВКА нового государственно­го порядка. 170

Собирательная деятельность московских князей. 170

Причины возвышения Москвы. Прилив населения в бассейн реки Москвы. 172

Содействие ханов Золотой орды и общественных сил. 175

Слабое противодействие Москве со стороны других княжеств. 176

лекция восемнадцатая 178

УСТАНОВЛЕНИЕ ЕДИНОДЕРЖАВИЯ 178

В МОСКОВСКОЙ РУСИ ВОЗВЫШЕНИЕ ЗНАЧЕНИЯ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОЙ ВЛАСТИ 178

ОБЩИЙ характер собирательной дея­тельности московских князей. 178

Излишек на старейший путь. 178

Иван III и установление единодержавия. 179

Отстройка резиденции великого князя. 181

Новые титулы великого князя и венчание на вели­кое княжение. 183

Содействие духовенства возвеличению Московского государя. 183

Новые взгляды на власть Московского государя. 185

Успех новых идей в московском обществе. 185

лекция девятнадцатая 187

БОРЬБА С ПЕРЕЖИТКАМИ УДЕЛЬНОЙ ЭПОХИ ПРИ ИВАНЕ III И ВАСИЛИИ III И УСТАНОВЛЕНИЕ МОНАРХИЧЕСКОГО АБСОЛЮТИЗМА 187

Уничтожение права отъезда бояр и вольных слуг. 187

Установление обязательной службы с вотчин. 188

Государственные права княжат и их уменьшение. 188

Изменение значения великокняжеской думы. 189

Общественная среда как благоприятное условие для развития московского абсолютизма. 190

Политическое бессилие московского боярства; местничество. 190

Общая политика московских государей в отношении боярства. 191

лекция двадцатая 193

193

МОНАРХИЧЕСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ И МОСКОВСКОЕ БОЯРСТВО 193

В ЦАРСТВОВАНИЕ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ГРОЗНОГО 193

РАЗГРОМ БОЯРСТВА И УПАДОК ЕГО ОБЩЕСТВЕННОГО 193

И ПОЛИТИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ 193

ПРОИЗВОЛ и насилия в малолетство Ивана Грозного. 193

Воспитание Ивана Васильевича Грозного. 194

Первые проявления тирании. 195

Пожар 1547 года и перемена в настроении и поведе­нии царя. 196

Избранная рада. 197

Первый Земский собор и издание нового Судебника. 197

Разрыв царя с избранной радой. 198

Опалы и казни. 199

Учреждение опричнины и ее эволюция. 200

Новые опалы и казни. 201

Перетасовка землевладения княжат и последствия этого факта. 202

Объединение боярства. 203

лекция двадцать первая 205

ОРГАНИЗАЦИЯ 205

ВОЕННО-СЛУЖИЛОГО КЛАССА МОСКОВСКОГО 205

ГОСУДАРСТВА 205

Военные потребности Московского государства. 205

Набор военно-служилого класса и общественные эле­менты, пошедшие на его образование. 206

Разделение военно-служилого класса на чины. 207

Денежное жалование и поместья. 207

Обязательная служба с вотчин и поместий и ее на­следственность. 208

Успехи церковного землевладения. 210

Литературная полемика по вопросу о церковных имуществах. 210

Соборные определения о церковных имуществах. 212

Изменение положения крестьян в связи с развитием военно-служилого землевладения. 212

лекция двадцать вторая 214

ОРГАНИЗАЦИИ 214

ТЯГЛОГО НАСЕЛЕНИЯ В МОСКОВСКОМ 214

ГОСУДАРСТВЕ В XVI ВЕКЕ 214

Сосредоточение торговли на посадах. 214

Посадские люди и их разряды. 214

Начало прикрепления посадских к своему тяглу. 215

Крестьяне-старожильцы и порядчики. 215

Прикрепление к тяглу крестьян-старожильцев. 216

Прикрепление крестьян перехожих. 217

Указ 1597 года и его смысл. 218

Значение писцовых книг в деле прикрепления крес­тьян. 219

Крестьянская вечность. 219

Развитие кабального холопства. 220

лекция двадцать третья 222

222

УСТРОЙСТВО УПРАВЛЕНИЯ 222

в МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ XVI века 222

ВОЗНИКНОВЕНИЕ приказов; перечень главнейших из них. 222

Увеличение и усложнение состава думы. 224

Система кормлений в местном управлении как на­следие удельной старины. 224

Таксация кормов и установление порядка суда и управления в областях. 225

Губные учреждения. 225

Земские учреждения Ивана Грозного. 226

Земские соборы. 227

Успехи в развитии государственного начала. 229

лекция двадцать четвертая 230

КУЛЬТУРНОЕ РАЗВИТИЕ МОСКОВСКОЙ РУСИ XVI века 230

Подъем потребностей государя и государства. 230

Иноземный ввоз и иноземные мастера в Москве. 230

Зодчество. 231

Живопись. 233

Образованность. 234

Подъем национального чувства. 234

Общерусские летописные своды и хронографы. 235

Идея святой Руси и ее критика, рационалистичес­кая и ученая; ересь жидовствующих. 235

Канонизация русских святых. 237

Великие Четьи Минеи митрополита Макария. 238

Влияние протестантизма; ереси Матвея Башкина и Феодосия Косого. 239

ОГЛАВЛЕНИЕ 242

Матвей Кузъмич ЛЮБАВСКИЙ

ЛЕКЦИИ

ПО ДРЕВНЕЙ РУССКОЙ ИСТОРИИ до КОНЦА XVI века.

Генеральный директор А. Л. Кноп Директор издательства О. В. Смирнова Главный редактор Ю. А. Сандулов Художественный редактор С. Л. Шапиро Корректор У. А. Елькина Верстальщик С. Ю. Малахов Выпускающие А. В. Яковлев, Н. К. Белякова

ЛР № 065466 от 21.10.97 Гигиенический сертификат 78.01.07.952.T.11666.01.99 от 19.01.99, выдан ЦГСЭН в СПб

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ЛАНЬ»

lan@lpbl.spb.ru www.lanpbl.spb.ru

193012, Санкт-Петербург, пр. Обуховской обороны, 277 издательство: тел.: (812) 262-2495, 262-1178;

pbl@lpbl.spb.ru (издательский отдел).

склад № 1: факс: (812) 267-2792, 267-1368;

trade@lpbl.spb.ru (торговый отдел).

193029, пр. Елизарова, 1 склад № 2: (812) 265-0088, 567-5493, 567-1445;

root@lanpbl.spb.ru Филиал в Москве:

Москва, 7-я ул. Текстильщиков, 5, тел.: (095) 919-96-00.

Филиал в Краснодаре:

350072, Краснодар, ул. Зиповская, 7, тел.: (8612) 57-97-81.

Сдано в набор 20.02.2000. Подписано в печать 10.07.2000. Бумага газетная. Формат 84Х108'/32-Гарнитура Школьная. Печать высокая. Печ. л. 15. Уч.-изд. л. 25,2. Тираж 3000 экз. Заказ № 1154.

Отпечатано с диапозитивов в ГПП «Печатный Двор» Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций. 197110. Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.

1