Лексический состав русского языка

Часть I. Вместо введения древнееврейской и арамейской картины мира (эта картина мира, в соответствии с которой «органом понимания» является именно сердце, представлена и в текстах на русском языке — а именно в переводах Св. Писания, напр.: да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем — Ис. 6, 10; Еще ли не понима­ете и не разумеете? еще ли отменено у вас сердце? — Мк, 8, 17). Точно так же мы не можем делать вывод, что для русской языковой картины мира характерно

представление, согласно кото­рому чувство любви неподвластно воле человека и рациональным соображениям, на основании таких пословиц, как Любовь зла, по­любит и козла, или ходячего изречения Сердцу не прикажешь, — то, что прямо утверждается, всегда может быть оспорено (прав­да, эти высказывания дают основание для определенных выводов относительно некоторых других представлений, принимаемых в русской языковой картине мира как данность, напр, 'козел менее всего достоин любви' или 'орган любви — сердце').

Анализ русской лексики с указанной точки зрения позволяет выявить нелый ряд мотивов, устойчиво повторяющихся в значе­нии многих лингвоспецифичных. и плохо поддающихся переводу русских лексических единиц и фразеологизмов, которые при этом, как правило, не попадают в ассертивный компонент высказывания. Сюда относятся, напр следующие представления: 'в жизни могут случаться непредвиденные вещи' (если что, в случае чего, вдруг), но при этом 'всего все равно не предусмотришь' (авось); 'что­бы сделать что-

то, бывает необходимо мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда легко' (неохота, собираться /собрать­ся, выбраться), но зато 'человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое' (заодно); 'че­ловеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо' (простор, даль, ширь, приволье, раздолье), но 'необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту' (непри­каянный, маяться, не находить себе места); 'плохо, когда человек стремится к выгоде по каждому

поводу; хорошо, когда он бескоры­стен и даже нерасчетлив' (мелочность, широта, размах). Как ка­жется, многие из указанных представлений помогают понять неко­торые важные черты русского видения мира и русской культуры. А. Д. Шмелев Лексический состав русского языка души»* Писатели и философы, русские авторы, размышляющие о ха­рактере и судьбах своего народа, этнопсихологии, иностранные пу­тешественники, бывавшие в России, отмечают такие черты русско­го национального характера,

как тенденция к крайностям («все или ничего»), эмоциональность, ощущение непредсказуемости жизни и недостаточности логического и рационального подхода к ней, тенденция к морализаторству, «практический идеализм» (предпо­чтение «неба» «земле»), тенденция к пассивности или даже к фата­лизму. Мы знаем, что ярким отражением характера и мировоззре­ния народа является язык, и в частности его лексический состав. Анализ русской лексики позволяет сделать выводы об особенно­стях русского видения мира, частично

подтверждающие и одновре­менно дополняющие и уточняющие указанные выводы, и подвести под рассуждения о «русской ментальности» объективную базу, без которой такие рассуждения часто выглядят поверхностными спе­куляциями. Разумеется, не все лексические единицы в равной мере несут информацию о русском характере и мировоззрении. Наиболее по­казательными с этой точки зрения оказываются следующие лек­сические сферы. 1. Слова, соответствующие определенным аспектам универ­сальных философских концептов.

В русском языке это такие «лек­сические пары», как правда и истина, долг и обязанность, свобода и воля, добро и благо и т.д. Слова правда и истина обозначают две стороны одного и того же общефилософского концепта: правда указывает на практиче­ский аспект этого понятия, а истина — на теоретический аспект. * Опубликовано в журнале: Русский язык в школе. 1996. № 4. Часть L Вместо введения А. Д. Шмелев. Лексический состав как отражение «русской души» 27

В каком-то смысле истину знает только Бог, а люди знают прав­ду. Нередко говорят, что у каждого своя правда (мы не говорим *У каждого своя истина), но ученый стремится к познанию истины (а не правды), рассерженная мать хочет узнать правду (а не истину) о том, кто разбил ее любимую чашку. Мы можем просить или требовать: Скажи мне правду (не истину); лишь в Евангелии читаем: Скажу вам истину. Истину никто из людей не знает, но стремится познать именно истину.

Если же истину по­знали, она скоро делается всеобщим достоянием и превращается в избитую истину (но не бывает ^избитых правд}. Правду люди знают и стремятся донести до других людей (или даже навязать другим людям свою правду). Подходящее название для газеты — «Правда» (а не «Истина»), но мы можем вообразить себе рели­гиозный журнал «Слово истины». Истина бывает отвлеченной, абстрактной; в слове правда отчетливо выражено представление о норме и моральное измерение, мы говорим поступать по правде (в древнерусском

правьда и значило в первую очередь 'закон'). Как заметила Н. Д. Арутюнова, в суде свидетели клянутся говорить правду, суд стремится выяснить истину, чтобы затем судить по правде. Такое распределение не случайно. Свидетели могут гово­рить только правду, & не истину, ведь истина — это то, чего никто из людей не знает, это то, что и должен установить суд. Но су­дить следует именно по правде, поскольку именно

правда связана с представлением о законе, о норме. Что важнее для русского языкового сознания: правда или ис­тина! На этот вопрос однозначного ответа нет. С одной сторо­ны, истина важнее, поскольку она принадлежит «горнему» миру. Правда, с этой точки зрения, оказывается «приземленной», отно­сящейся к миру «дольнему». Это различие отчетливо видно из семантики сочетаний познать истину (без указания источника) и узнать

(у кого-либо или от кого-либо) правду. С другой стороны, правда близко связана с человеческой жизнью, а истина является отвлеченной и холодной. Тургенев писал: «Истина не может до­ставить блаженства Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело Правда и Справедливость! За Правду и умереть со­гласен». Истина выше, но правда ближе человеку. Таким образом, каждая из них оказывается в каком-то смысле «важнее».

Несколько иначе обстоит дело со словами (и понятиями) добро и благо1. Единое общефилософское понятие отражено в слове до- См.: [Левонтина 1995: 32—35]. Мы имеем в виду «материальные» значения слов добро и благо (ср. накопить добро; все блага цивилизации). бро в этическом, а в слове благо — в утилитарном аспекте. Добро находится внутри нас, мы судим о добре, исходя из намерений.

Для того чтобы судить о благе, необходимо знать результат дей­ствия. Можно делать людям добро (но не благо), поскольку это непосредственная оценка действия, безотносительно к результату. Но стремиться можно к общему благу. Люди могут работать на благо родины, на благо будущих поколений. Во всех этих случаях речь идет о более или менее отдаленном результате наших дей­ствий. Достоверно судить о том, что было благом, можно лишь post factum.

Если добро выражает абсолютную оценку, то благо — от­носительную. Можно сказать: В такой ситуации развод для нее — благо (хотя вообще в разводе ничего хорошего нет). В этом смысле, будучи свободным от утилитарного измерения, добро оказывается во всех отношениях важнее, чем благо. Оно одновременно и выше, и ближе человеку. Недаром именно слово добро используется в триаде Истина.

Добро, Красота. Итак, анализ пар правда — истина и добро — благо показывает, что для взгляда на мир, отраженного в русском языке, чрезвы­чайно существенными оказываются два противопоставления: во-первых, противопоставление «возвышенного» и «приземленного» и, во-вторых, противопоставление «внешнего» и «внутреннего». Важным является, с одной стороны, «возвышенное», а с другой — близкое человеческой жизни, связанное с внутренним миром че­ловека. Этим же определяется и соотношение понятий долга и обязан­ности, регулирующих

этические представления носителей русско­го языка. Можно сказать, что долг метафоризуется как изначально существующий внутренний голос (или, быть может, голос свы­ше), указывающий человеку, как ему следует поступить, тогда как обязанность метафоризуется как груз, который необходимо пе­ренести с места на место. Мы можем возложить на кого-либо обязанность, как возлагают груз, но нельзя *воЬяожшпь долг.

Мы говорим: У него нет никаких обязанностей, — но нельзя сказать: *У него нет никакого долга. Ведь долг существует изначально, независимо от чьей-либо воли. Для человека важно иметь чувство долга, прислушиваться к голосу долга, к тому, что повелевает долг. Во всех этих контекстах слово обязанность не употребляется. Обя­занности могут распределяться и перераспределяться, как можно распределять .груз между людьми,

которые должны его нести (ср. Часть I. Вместо кведеиия А. Д. Шмелев. Лексический состав кик отражение «русской души» 29 нести обязанности). Но нельзя распределять долг. Свою обязан­ность можно переложить на кого-то другого; долг нельзя перепо­ручить другому человеку. Все сказанное свидетельствует о том, что для этических пред­ставлений носителей русского языка чрезвычайно существенно именно понятие долга, которое определенным образом соотносит­ся с другим

важным моральным концептом — понятием совести. Долг — это внутренний голос, который напоминает нам о высшем; если же мы не следуем велению долга, этот же вну­тренний голос предстает как совесть, которая укоряет нас. Обязан­ность же представляет собою нечто внешнее и утилитарное, и уже поэтому она не играет столь же существенной роли для русской языковой ментальности, как долг. Свойственное русскому языку представление о взаимоотноше­ниях человека и общества, о месте человека

в мире в целом, и в частности в социальной сфере, нашло отражение в синонимиче­ской паре свобода — валя. Эти слова часто воспринимаются как близкие синонимы. На самом деле, между ними имеются глубокие концептуальные различия. Если слово свобода в общем соответ­ствует по смыслу своим западноевропейским аналогам, то в слове воля выражено специфически русское понятие. С исторической точки зрения, слово валя следовало бы сопоетаачять

не с синони­мом свобода, а со словом мир, с которым оно находилось в почти антонимических отношениях (сопоставление мира и воли в исто­рическом аспекте недавно проведено В. Н. Топоровым [Топоров 1989]). В современном русском языке звуковой комплекс [м'ир] соот­ветствует целому ряду значений ('отсутствие войны 'вселенная 'сельская община' и т. д.), и в словарях ему принято ставить в со­ответствие по меньшей мере два омонима.

Однако все указанное многообразие значений исторически можно рассматривать как мо­дификацию некоего исходного значения, которое мы могли бы ис­толковать как 'гармония; обустройство; порядок Вселенная может рассматриваться как «миропорядок», противопоставленный хаосу (отсюда же греческое космос). Отсутствие войны также связано с гармонией во взаимоотношениях между народами. Образцом гар­монии и порядка, как они представлены в русском языке, или «ла­да», если пользоваться

словом, ставшим популярным после публи­кации известной книги Василия Белова, могла считаться сельская община, которая так и называлась — мир. Общинная жизнь строго регламентирована («налажена»), и любое отклонение от принято­го распорядка воспринимается болезненно, как «непорядок». По­кинуть этот регламентированный распорядок и значит «вырваться на волю». Воля издавна ассоциировалась с бескрайними степными просторами, «где гуляем лишь ветер да я»,

В отличие от воли, свобода предполагает как раз порядок, но по­рядок, не столь жестко регламентированный. Если мир концептуа-лизуется как жесткая упорядоченность сельской общинной жизни, то свобода ассоциируется, скорее, с жизнью в городе. Недаром на­звание городского поселения слобода этимологически тождествен­но слову свобода. Если сопоставление свободы и мира предпо­лагает акцент на том, что свобода означает отсутствие жесткой регламентации, то при сопоставлении свободы и воли мы делаем акцент на том, что свобода связана

с нормой, законностью, пра­вопорядком: Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон (В. А. Жуковский). Свобода означает мое право делать то, что мне представляется желательным, но это мое право ограничивается нравами других людей; воля вообще никак не связана с понятием права. Свобода соответствует нормативному для данного общества или индивида представлению о дозволенном и

недозволенном, а воля предпо­лагает отсутствие каких бы то ни было ограничений со стороны общества. Недаром о человеке, который пробыл в заключении и законно освободился, мы говорим, что он вышел на свободу; но, если он совершил побег до конца срока, мы, скорее, скажем, что он бежал на волю. Таким образом, специфика противопоставления мира и воли в русском языковом сознании особенно наглядно видна на фоне по­нятия свободы, вполне соответствующего общеевропейским пред­ставлениям.

Можно было бы сделать вывод, что указанное про­тивопоставление отражает пресловутые «крайности» «русской ду­ши» — «все или ничего», или полная регламентированность, или беспредельная анархия. Однако такое заключение выведет нас за рамки собственно языкового анализа и останется умозрительным и спорным. Отметим только, что в современном речевом упо­треблении слово воля в рассматриваемом значении практически не используется (за исключением поэтических стилизаций); в бо­лее современном значении слово

воля относится к одной из сторон Часть I. Вместо введения внутренней жизни человека, связанной с его желаниями и и осу­ществлением (ср. У «его сильная вот), 2, Существенную роль в русской языковой картав • чира иг­ рают также слова, соответствующие понятиям, существующим и в других культурах, но особенно значимым для русской культуры и русского сознания. Сюда относятся слова, как судьба, душа, жалость и некоторые другие.

Слово душа широко используется не только в религиозных кон­ текстах — душа понимается как средоточие внутренней че­ ловека, как часть человеческого существа. Скажем, употребительное во многих западноевропейских языках латинское выражение per capita (буквально 'на (одну) голову*) переводится на русский язык как на душу населения. Говоря о настроении челове­ ка, мы используем предложно-падежную форму на душе (напр не душе и покойно,

и весело: на душе у него скребла кошки}: при изло- чьих-то употребляется в душе (напр Она говорила: «Как хорошо, что вы заголи», — а в душе думала: «Как это сейчас некстати»). Если бы мы говорили по-английски, упоминание души в указанных случаях бы неуместно. Не случайно мы иногда используем «русская душа» (как, напр в статьи), но никогда не говорим об «английской душе» или «французской душе». Существительное судьба имеет в русском два значения: 'события чьей-либо

жизни' (Б его судьбе было много печального) и 'таинственная сила, определяющая события чьей-либо жизни* (Так решила судьба), В соответствии с этими двумя значениями слово судьба возглавляет два различных синонимических рада: (I) рок, фатум, фортуна и (2) доля, участь, удел, жребий. Однако в обоих случаях За употреблением этого слова стоит представление о том, что яз множества возможных линий развития событий в мадай- то момент выбираете! (решается судьба) — роль, которую данное представление

играет в русской картине мира, обусловливает высокую частоту употребление слова судьба в рус­ской речи я русских текстах, значительно превышающую частоту употребления аналогов этого слова в западноевропейских языках. Исходя из частотности упоминаний судьбы в русской речи, некото­рые исследователи делают вывод о склонности русских к мистике, о фатализме «русской души», о пассивности русского хараетера. Такой вывод представляется несколько поверхностным,

В боль­шинстве употреблений слова судьба в современной живой речи нельзя усмотреть ни мистики, ни фатализма, ни пассивности; ср.: A, Ji Шмеле*. Лексический метав как отражение ttpycciiou Avmu» 31 Судьбу матча решил гол, забитый на 23-й минуте Ледяховьш; Народ должен сам решить свою судьбу; Меня беспокоит судьба документов, которые ж отослала в ВАК уже два месяца тому я;№д, и до сих пор не получила открытки с уведомление о вручении,

Ср, также отрывок из выступления Солженицына в Ростовском университете в сентябре 1994 г ярко отражающий идею выбора в ситуации, когда «решается судьба», но не содержащий ян мистики, ни фатализма: Не внешние обстоятельства направляют человеческую жизнь, а направляет ее харяшгер человека. Ибо человек сам — иногда за-мечзя, иногда не замечая — делает аыбор и выборы, то мелкие, то крупные И от выборов тех и других — решается ваша судьба. 3. класс слов, специфику «русской ментальности», —

это слова, соответствующие уникаль­ным русским понятиям: тост или удаль и некоторые другие, Пе- от тоски» к «разгулью удалому» — тема русского и русской литературы, и это тоже поставить в соответствие с «крайностями русской души». На непереводимость русского слова тоска и национальную специфичность обозначаемого им душевного состояния- обраща­ ли иностранцы, изучавшие русский (и а их числе австрийский поэт Р М. Рильке). Трудно объяснить человеку, незнакомому с тоскою, что это такое.

Словар­ ные определения («тяжелое, гнетущее чувство, душевная трево­ га», «гаетущая, скука», «скука, уныние», «душевная тревога, соединенная с грустью; уныние») описывают душевные состояния, родственные тоске, но не тождественные ей. Пожалуй лучше всего для описания тоски подходят разверну­ тые 0ш1сшия: тост — это то, что испытывает человек, который чего-то хочет, яо не знает точно, чего именно, и знает только, что это недостижимо. А когда объект тоски может быть установлен, это обычно что-то утерянное

и сохранившееся лишь в смутных воспоминаниях: ср, тоска по родине, тоска ко ушедшим годны молодости. В каком-то смысле всякая тоска может быть метафо­ рически представлена как тосжа по небесному отечеству, по уте­ рянному раю, В склонности к. тоске можно усматривать «практи­ ческий идеализм» русского народа. С другой стороны, возможно, чувству тоски способствуют бескрайние русские пространства; Часть 1. Вместо введения А. Д, Шмелев, Лексияестш_соспше /по- именно при мысли об этих пространствах

часто возникает ска, и это нашло отражение в русской поэзии (ср. у Есенина «то­ска бесконечных равнин» или в стихотворении Л. Ю. Максимова: «Что мне делать, насквозь горожанину, с этой тоскою простран­ства?»). Нередко чувство тоски обостряется во время длительного путешествия по необозримым просторам России (ср. понятие «до­рожной тоски»); как сказано в уже цитированном стихотворении

Л. Ю. Максимова, «каждый поезд дальнего следования будит то­ску просторов». 4. Особую роль для характеристики «русской ментальное™» играют так называемые «мелкие» слова (по выражению Л. В. Щер-бы), т. е. модальные слова, частицы, междометия. Сюда относится, напр знаменитое авось. Это слово обычно переводится на запад­ноевропейские языки при помощи слов со значением 'может быть, возможно*. Однако авось значит вовсе не то же, что просто «воз­можно»

или «может быть». Если слова может быть, возможно и подобные могут выражать гипотезы относительно прошлого, на­стоящего или будущего, то авось всегда проспективно, устремлено в будущее и выражает надежду на благоприятный для говорящего исход дела2. Впрочем, чаще всего авось используется как своего рода оправдание беспечности, когда речь идет о надежде не столь­ко на то, что случится некоторое благоприятное событие, сколь­ко на то, что удастся избежать какого-то крайне нежелательного последствия.

Типичные контексты для авось — это Авось, обой­дется; Авось, ничего; Авось, пронесет. Установка на авось обычно призвана обосновать пассивность субъекта установки, его неже­лание предпринять какие-либо решительные дейстия (напр меры предосторожности). Целый ряд слов отражает пресловутую «задушевность» рус­ского человека. Впрочем, «задушевная» фамильярность имеет и другую сторону: лезть в душу.

Как «задушевность», так и ее обо­ротную сторону отражает, в частности, слово небось, не менее специфичное для русского языка, чем авось. Небось выражает об­щую установку на фамильярность (противоположную западноев­ропейскому представлению о неприкосновенности личной сферы), которая, как это часто бывает, соответствует разным видам отно­шения к объекту фамильярности: от «интимной фамильярности» до «недружелюбной фамильярности». ; См в частности: [Никелина 1993]. См. также [Wierzbicka 1992a:

433—435]. Используя «интимное» небось, говорящий демонстрирует свое знакомство с ситуациями подобного рода ('я знаю, как в таких случаях бывает'). Иногда это бывает, когда говорящий высказывает предположение о чем-то близко знакомом ему в прошлом, хотя сейчас и недоступном его непосредственному наблюдению — он одновременно предается воспоминаниям и делает предположение: От деревни той, небось, уж ничего не осталось, а я все во сне хожу к теткиному дому ;

А в Крыму теплынь, в море сельди и миндаль, небось, подоспел. (А. Галич). Воспоминания такого рода носят самый интимный характер и высказываются, как правило, в форме внутренней речи. Но го­ворящий может использовать «интимное» небось и «вслух», как бы вторгаясь в личную сферу адресата речи или третьего лица и говоря: «Признавайся!» — или: «От меня не скроешь», ср.: Ложись спать, устал, небось; Небось, проголодался;

Что это с вами? Небось опять перебрали? ( ) Небось голова болит (Ю. Домбровский); «Когда ты чесался-то? Дай-ка я тебя при­чешу, — вынула она из кармана гребешок, — небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?» (Достоевский). При помощи этого же средства строятся фамильярные (иногда шутливые) упреки: Небось не спросил обо мне: что, дескать, жива ли тетка? (Тургенев).

Отметим, что не всегда интимная фамильярность приятна ад­ресату речи. Она может восприниматься им и как незаконное втор­жение в его личную сферу, обсуждение того, чего он, может быть, не хотел бы обсуждать, — как в репликах Порфирия Петровича, обращенных к Раскольникову, ср.: Я и за дворником-то едва распорядился послать. (Дворников-то, небось, заметили, проходя.) (Достоевский).

Отсюда всего один шаг до недружелюбной фамильярности, Ср.: Пусть поработает. Небось, не развалится. И наконец, вся­кий элемент «интимной» фамильярности может совсем исчезать, и тогда остается одна враждебность: Ты в лицо гляди, когда с тобой говорят, контра проклятая! Что глаза-то прячешь? Когда родную Советскую ачасть япон­цам продавал, тогда небось не прятал?

Тогда прямо смотрел! (Ю. Домбровский). 2 Кл*очевые идеи русской языковой картины мира Часть I. Вместо введения А Я Шмелев. Лексический состав как отражение «русской души» 35 Враждебность или обида заметна и в случаях, когда под ви­дом предположения говорящий при помощи слова небось вводит достоверно известную информацию, на фоне которой поведение адресата речи или третьего лица выглядит непоследовательным или лицемерным: Мать не плакала, не дралась, но совсем перестала его

за­мечать. Обед на стол поставит и не посмотрит — ел ли? и все молчит, Гарусов обижался и тоже молчал. С тетей Шурой управ-домшей она небось не молчала, очень даже разговаривала. По вечерам, когда они думали, что Гарусов спит. А он не спал, все слышал (И. Грекова); он материл таких литературных шулеров, таких лицедеев. «Ходят в сауну, но воспевают баню по-черному, с кваском, воспевают старух — носительниц трудолюбия и нрав­ственности, а сами небось на

уборочную не едут» (Д. Гранин). Особенности «русской души» отражаются и в других «мелких словах»: видно, да ну, ~ка, ну и др. Напр вводное слово видно, в отличие от слов типа по-видимому или видимо, вводя гипотезу, указывает на отношение говорящего к этой гипотезе. Чаще все­го речь идет о том, что желания говорящего, по-видимому, так и останутся неосуществимыми; при этом говорящий демонстрирует готовность смириться с «неудачей» («ничего не поделаешь»):

Видно, ничего у нас не выйдет; Видно, ничего не подела­ешь; Видно, не судьба; Да-а, видно, мы никогда не договоримся; Видно, придется уехать (пример из словаря Ожегова); А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом, да, вид­но, нельзя никак! (Мандельштам). В качестве яркой национально специфичной установки мож­но упомянуть и дискурсное слово заодно, используемое

в таких высказываниях, как'Ты все равно идешь гулять, купи заодно хле­ба. Оно скрывает за собою сразу две установки, характерные для русского менталитета: во-первых, представление о том, что самое трудное в любом деле — это собраться его сделать (ср. Все никак не соберусь), а во-вторых, тягу к крайностям (все или ничего) -если уж человек собрался что-то сделать, то может заодно сделать многое другое3. «Мелкие слова» такого рода обычно оказываются трудно

пере водимыми на другие языки. Это не означает, что никакой носитель иного языка никогда не может руководствоваться выраженными в 3 См: [Левонтина, Шмелев 1996а]. этих словах внутренними установками. Но отсутствие простого и идиоматичного средства выражения установки, безусловно, быва­ет связано с тем, что она не входит в число культурно значимых стереотипов. Так, конечно, носитель, скажем, английского языка может «действовать на авось», но важно, что язык

в целом «не счел нужным» иметь для обозначения этой установки специаль­ного модального слова. Этим не исчерпываются лексические группы, наиболее ярко отражающие особенности русского видения мира. Напр чрезвы­чайно интересны слова, отражающие специфику русского пред­ставления о пространстве и времени (в частности, пространствен­ные и временные наречия и предлоги)4. Так, наличие в русском языке близких по значению слов миг, мгновение, момент, мину­та (ср. выражение

в такие мгновения Iмоменты!минуты) отве­чает существенному для русской языковой картины мира различию эмоционального, исторического и бытового времени (наблюдение Е. С. .Яковлевой). Важно предостеречь от прямолинейности выводов о нацио­нальном характере на основе анализа одной-двух лексических еди­ниц. Мы уже видели, что поспешными оказались выводы об осо­бом фатализме или мистицизме русских, сделанные на основе на­блюдений над употребительностью слова судьба в русской

речи. Говоря о «русском авось», можно заметить, что шось-установка обычно оценивается носителям русского языка отрицательно. Так, в «Раковом корпусе» один из героев замечает: «Нет, Дема, на авось мостов не строят. Рассчитывать на такую удачу в рамках разумного нельзя». Ср. также в романе Вас. Гроссмана «Жизнь и судьба» при­меры «российской отсталости, неразберихи, русского бездорожья, русского авось». Об отрицательном отношении к овось-установке свидетельствуют также многочисленные

пословицы: От авося добра не жди; Авось плут, обманет; Держись за авось, поколь не сорвалось; Авосьевы города не горожены, авось-кины дети не рожены; Кто авосничает, тот и постничает; Держал­ся авоська за небоську, да оба под мат угодили. В случае же когда авось используется для характеристики соб­ственной установки, обычно бывает очевидна самоирония. Не слу­чайно в современной русской речи слово авось чаще используется 4

См.: [Человеческий фактор 1992: 236-242]; [Яковлева 1994: 16-195]. Часть I. Вместо введения не в «прямом режиме», в функции модального слова, а в качестве краткого и яркого обозначения соответствующей установки, т.е. как существительное иди в составе наречного выражения на авось (см, приведенные выше примеры). Вероятно, склонность «действо­вать на авось» свойственна русским, но одного факта наличия в русском языке слова авось явно недостаточно для такого вывода.

Точно так же наличие в русском языке чрезвычайно харак­терного и трудно переводимого глагола попрекнуть/попрекать (и соответствующего существительного попрек) не должно быть ис­толковано как свидетельство особенной склонности русских к по­прекам. Как раз наоборот, оно свидетельствует о том, что, с точки зрения отраженных в русском языке этических представлений, че­ловек должен великодушно избегать высказываний, которые могут выглядеть как попреки, и, сделав. кому-то добро, не напоминать ему об этом.

О том же говорят и многочисленные пословицы: Лучше не дари, да после не кори; Сеошл хлебом-солью попре­кать грешно, Именно поэтому русский человек болезненно реагирует, когда ему кажется, что его попрекают, и русский язык даже располагает специальными средствами для обозначения этой этически непри­емлемой ситуации. Думается, что сопоставление «русской картины мира», вырисо­вывающейся в результате семантического анализа русских лексем, с данными этнопсихологии может помочь уточнить выводы,

сде­ланные в рамках как той, так и другой науки.