Лирика
истории (о поэзии О.Мандельштама)
В письме
Мандельштама к Тынянову есть слова: “Вот уже четверть века, как я, мешая важное
с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней,
кое-что изменив в ее строении и составе”.
Ничего не
скажешь — все исполнилось, все сбылось. Словно алмаз на стекле, словно резцом
по камню ман-дельштамовское слово преодолело материю времени и стало культурой.
О себе Мандельштам говорил так: “Мы — смысловики”. Его стихи плотны и тягучи, и
зрение теряет опору среди шальных образов. Хочется читать, а не понимать.
Хочется верить в чистоту поэтического мышления и бессмысленность слова.
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и
долго, что молвить хозяйка успела:
- Здесь, в
печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не
скучаем, — и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, — идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся
дни. Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
Но, прочитав
это один, два, три раза, вдруг понимаешь, что тебя обманули. Что все в стихах:
и “блаженные слова: Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита”, и прозрачная весна
Петрополя, и голубоглазый пунш зимы, и тысяча бочек остальной
манделынтаммовской мишуры — все связано и пронизано насквозь мыслями поэта.
Просто он так думает. У него так устроена голова. Он такой человек. Он часто
бывает оскорбительно культурен. И тогда его стихи приходится читать на русском
языке со словарем. Так происходит познание мира. Поэт отворяет окна, и вид из
них восхищает. Любой предмет из инвентаря бытия дает ему повод рассуждать,
строить бесконечные цепочки ассоциаций. Так Феодосия напоминает ему о Венеции,
где поэт, впрочем, никогда не был, ласточка о Психее-жизни, а “власть
отвратительна, как руки брадобрея”.
Мандельштам
ощущает и мыслит немыслимое и неощущаемое, а именно единство и плотность мира в
его истории. Все досягаемы, все близко, — открой душу и протяни руку.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую
радость узнаванья.
Я так боюсь
рыданья Аонид,
Тумана, звона и
зиянья.
А смертным
власть дана любить и узнавать,
Для них и звук
в персты прольется,
Но я забыл, что
я хочу сказать,
И мысль
бесплотная в чертог теней вернется.
Озабоченность Поэта назначением культуры и
истории приводит его к мысли о прозрачности их смыслов. Всякое событие,
расположенное в истории или культуре, доступно. Мандельштам свободно использует
предметы и образы различных эпох и цивилизаций для оформления собственных идей.
Иногда ему представляется, что он не волен в своем творчестве, что он поет
чужие стихи:
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к
правнукам уйдет,
И снова скальд
чужую песню сложит
И как свою ее
произнесет.
Поэзия Мандельштама напоминает волшебный
фонарь, посредством которого оживают, начинают двигаться и дышать образы
истории. Он — истинный певец цивилизации. Даже природа в его стихах обретает
урбанизированные формы, приобретая при этом некое дополнительное, имперское
величие:
Природа — тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы
его гражданской мощи
В прозрачном
воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей
и в колоннаде рощи.
Одно дополняет и оттеняет другое. Природа,
растворяясь в истории, создает в ней новые орнаменты и символы. А человек
читает их, пролистывает, забывает и вспоминает, играет в них, как ребенок в
свои игрушки. “Не город Рим живет среди веков, / А место человека во
вселенной”. Рим для поэта вершина и средоточие цивилизации. Он — среда
обитания, место и смысл человека. Он — один из центральных символов в поэзии
Мандельштама. Его черты имеют и Петербург-Петрополь, и Феодосия, и Москва. Он —
особое состояние души, не сам мир, но только взгляд на него, окрашенный
мрачноватыми и величественными тонами. Мандельштам в своей поэзии никогда не
опускался до пафоса. Его муза звучит торжественно и чеканно и никогда —
пафосно. Инстинкт певца не позволял ему сфальшивить ни в одном стихотворении.
Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши
приметы.
Медуница и осы
тяжелую розу сосут.
Человек
умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее
солнце на черных носилках несут.
Что действительно отличает Мандельштама от
всесветного образа поэта XX века, так это беспримерный подвиг осмысления
истории и цивилизации как единого бесконечного, но спрессованного страшным
давлением интеллекта, процесса. Поэтому Мандельштама так заманчиво понимать — и
так трудно толковать. Вот как поясняет это Арсений Тарковский:
Там в стихах
пейзажей мало,
Только
бестолочь вокзала
И театра
кутерьма,
Только люди как
попало,
Рынок, очередь,
тюрьма.
Жизнь, должно
быть, наболтала,
Наплела судьба
сама.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://www.coolsoch.ru/