“Я начал
песню в трудный год...”
Валерий
Хабловский
Поэт и Время –
его родное памятное или позабытое и то, что сейчас. Либо он привязан к прошлому
и ценен именно тем, что вобрал в себя и выразил затем стихами, либо значимость
его намного превосходит простую хронологию. Наш Пушкин навсегда со своей эпохой
– в честь его пушкинской, со своим родным XIX веком. Как и лорд Байрон. А
Франсуа Вийону всё равно, в каком столетии умирать от жажды над ручьём. Что
лучше? Вопрос по меньшей мере праздный. Если бы всё зависело только от нас
самих, если бы как захотел, так и сделал, но, слава богу (бог с маленькой
буквы, потому что его нет и не будет), подобного не происходит. И часто бывает
за лучшее не противиться обстоятельствам, как бы они ни были печальны, а
пользоваться ими по мере возможности. Это будет поступок, достойный человека
разумного (дословно – Нomo sapiens), а поэты тоже люди.
Их много, не
больше, чем нужно, но с избытком. Каждого надо в добавление к стандартным
паспортным данным как-то характеризовать. И набор из четырёх эпитетов – самый
фронтовой, солдатский и, следовательно, народный из всех советских – однозначно
определяет Александра Трифоновича Твардовского. Мы говорим Твардовский – подразумеваем
Тёркин, мы говорим Тёркин – подразумеваем Великую Отечественную.
Как ни странно
– нет, это уж скорее закономерно, – день рождения Твардовского как бы приурочен
к военной дате: стукнул ему 31 годочек 21 июня, отметил, как следует с
друзьями, благо под воскресенье. А завтра началась Война.
Кто знал, что
так получится, – природа. Впрочем, при желании можно было заподозрить какой-то
перст судьбы, потому что с самого начала у него выходило не как у всех. И
появление на свет будущей знаменитости было обставлено весьма необычно. В
метрике значится: хутор пустоши Столпово, Смоленского уезда, Смоленской
губернии, и только. А надо бы уточнить – в лесу:
Была уже мать на последней неделе,
Сгребала сенцо на опушке еловой,
Минута пришла – далеко до постели...
И та закрепилась за мною отметка,
Я с детства подробности эти усвоил,
Как с поля меня доставляла соседка
С налипшей на мне прошлогоднею хвоей.
Вроде бы
пустяк, пикантные подробности, и только, но если копнуть поглубже... Есть,
говорят, примета, смоленская или общероссийская: “Таких, из-под ёлки, не
трогают волки”. Волки – это собирательно, многочисленные санитары общества –
цензоры, сексоты, энкавэдэшники.
Родительница,
мамочка дорогая, молоденькая – двадцати, условно говоря, неполных лет, но
по-матерински мудрая, шестым каким-то чувством словно бы предвидела грядущие
испытания для своего сыночка, второго по счёту, для всей семьи и что могла, что
было в её силах, то и сделала. Ахиллеса, говорят, мать его Фетида для придания
ему неуязвимости искупала в священных водах Стикса, держа за те самые пятки, в
которые потом не без успеха целился Парис. С Твардовским его мамаша поступила
проще – изваляла в иголочках.
Самое смешное –
помогло, не пострадал поэт по большому счёту от репрессий, ну, может быть,
слегка прошлась по нему сталинская машина, но не поломала, не раздавила и не
озлобила. Сам же он по натуре добрый – сызмальства никого не обижал, более того
– защищал по мере сил. В детстве – неоперившихся птенчиков, в зрелые годы –
гонимых, вроде Солженицына, писателей. И первое стихотворение, какое у него как
бы самопроизвольно родилось, обличало сверстников – разорителей птичьих гнёзд.
И он “пытался записать, ещё не зная всех букв алфавита и, конечно, не имея
понятия о правилах стихосложения”.
Да, многого он
тогда не знал, но это даже к лучшему. Как говорил Шкловский – энергия
заблуждения, как говорят в народе – иллюзии. По смыслу близко, по конечному
результату – две большие разницы. Иллюзия – манит, энергия – толкает. Иллюзия –
обман, бесплодный и губительный, хрустальная мечта, готовая рухнуть в самый
неподходящий момент. Энергия, даже неправильная и ложная, порождённая
неопытностью и незнанием, никогда не подведёт, пока она есть.
У Твардовского
она имелась в избытке. Понятно, почему ему не сиделось на месте, в смоленском
захолустье, – в груди бурлило и кипело – в Москву, в Москву, в Москву!
Смоленск, что в 40 километрах от родного хутора и до него можно запросто
доскакать на сивом мерине без седла, стерев себе зад до крови, как это было с
младшим братом Иваном, всего лишь трамплин. А столица пока что о самонадеянном
смоленском юноше толком и не знала. И не ждала, и не готовила торжественную
встречу на Брянском, ныне Белорусском, вокзале. А он уже собрался вслед за
рязанскими, одесскими и прочими мушкетёрами пера покорять столицу.
На
Твардовского, закоренелого безбожника, прозрение относительно его судьбы
снизошло в церковный праздник:
...Духов
день. Собрание в ячейке,
А в церкви служба. Первый гармонист
У школы восседает на скамейке,
С ним рядом я, суровый атеист
И член бюро. Но миру не раскрытый –
В душе поёт под музыку секрет,
Что скоро мне семнадцать полных лет
И я, помимо прочего, поэт,
Какой хочу, такой и знаменитый.
Какой же это
год у нас? Пожалуй, 27-й, то есть всё ещё впереди – все, мягко говоря,
неприятности, ну а пока жизнь хороша, более того – прекрасна, как в кино с
юношей Твардовским в главной роли:
Я иду и радуюсь. Легко мне.
Дождь прошёл. Блестит зелёный луг.
Я тебя не знаю и не помню,
Мой товарищ, мой безвестный друг...
Друг мой и товарищ, ты не сетуй,
Что лежишь, а мог бы жить и петь.
Разве я, наследник жизни этой,
Захочу иначе умереть!..
Это будет
посильнее, чем “Фауст”, – свежо и чётко. Глобальные вопросы запросто: к борьбе
за правое дело всегда готов! Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня
к походу готовы!
Но война пока
ещё не начиналась – главная наша, с немцами. Испанская и с белофиннами – не в
счёт. В Мадрид Твардовский не успел – другие вместо него отличились: Светлов,
Смирнов, Кольцов. А он оказался в стороне, скажем так, по семейным обстоятельствам.
Отца раскулачили, и всю семью “гуртом” – в места не столь отдалённые.
Мучительные
годы. Раздвоение личности – духовное и географическое. Одно, обиженное
советской властью, “я” – там, “где ни села вблизи, не то, что города, на
севере, тайгою запертом”, другое, литературное, – по-прежнему в Смоленске, в
сравнительно комфортных условиях – в двухэтажном деревянном доме на задах
Краснознамённой улицы, жена, Мария Илларионовна, дочь и замысел поэмы, которая
должна не всё, но многое изменить: “Страна Муравия”. С неё, “встретившей
одобрительный приём у читателей и критики, я (ТвардовскийА.Т.) начинаю счёт
своим писаниям, которые могут характеризовать меня как литера-тора...”
Город Солнца,
остров Утопия, страна Муравия, Седьмое Небо, тридевятое царство, в котором
живётся весело и вольготно, – то есть место, которого нет. Вот и поди его
изобрази своими словами, чтобы походило на правду и необходимый художественный
вымысел нельзя было бы назвать откровенным враньём. Первый блин не должен выйти
комом – второго может и не быть. Ну и каков же он на вкус?
Чувствуется
Некрасов: крестьянская тема, гужевой транспорт как средство передвижения по
сюжету, простой, доступный язык и некоторые небрежности в рифмах –
кустов–листок. Не так ярко и чеканно, как у классика, и кончается не очень
хорошо, хоть и в мажоре: “Была Муравская страна, и нету таковой. Пропала,
заросла она травою-муравой”. Но герой, Никита Моргунок, не брошен на полдороге
– в колхозную артель его приняли “для интересу”.
Что бы мы о ней
ни говорили, но книга своё дело сделала, и как нельзя кстати – 1934–1936годы.
Во многом благодаря ей, удачному дебюту, Твардовский смог вывезти родных из
ссылки. Поступок мужественный и благородный. К попрёкам младшего брата, Ивана
Трифоновича, дескать, встретили его холодно и по-родственному не помогли, когда
он тайком приехал в Смоленск, надо относиться критически. Да, верно,
Твардовский не такой абсолютный герой, без страха и упрёка, каким хотелось бы
его видеть. Он не лёг костьми за 10 христианских заповедей. Но во-первых,
убеждённому коммунисту и принципиальному безбожнику не пристало слепо исполнять
библейские установки, о которые и сами-то верующие чуть не ежедневно вытирают
ноги. И во-вторых, логически исходя из первого, человек при всей своей
неповторимости всё-таки общественное животное и не должен отделяться от
коллектива – делай, как все, разве не так? Не нам винить Твардовского, не нам
его оправдывать.
Он никого не
выдал и не предал. Конечно, и у него могло быть и хуже, могло. Потребовали бы,
допустим, публично отречься от неправильных родственников, и пришлось бы во
избежание серьёзных неприятностей и при неутешительных видах дальнейшей
карьеры, скрепя сердце, но пришлось бы. И тут, весьма кстати, выступил вождь и
учитель – сын за отца не отвечает:
О годы юности немилой, её жестоких передряг.
То был отец, то вдруг он – враг.
А мать? Но сказано: два мира, и ничего о матерях...
Её он любил
безоговорочно. И слава богу, она, родная, там в Сибири не сгинула и, благодаря
сыночку, который и похлопотал, и помог, перебралась поближе – в Смоленск, к
своей сестре.
И тогда немного
полегчало всё ещё молодому, полному надежд Александру Трифоновичу. Он
обосновался в газете “На страже Родины” Ленинградского военного округа.
Началась “незнаменитая та война” с белофиннами – пришла пора появиться на свет
Василию Тёркину: “Повесть памятной годины, эту книгу про бойца, я и начал с
середины и закончил без конца...”
Особенность
творчества Твардовского – без мук. Музу, простую, деревенскую, в ситцевом
платочке, ждать часами не приходилось – всегда была под боком. И потому так
легко и быстро, одно за другим, бежали стихи: “В один присест, бывало, катал я
в рифму по сто строк, и всё казалось мало”.
Для него
проблема – вовремя остановиться, на какой-нибудь эффектной концовке: the end –
the rest, например, или – народ безмолвствует! Вместо этого получается нечто
вроде – fortsetzung folgt, иначе говоря – to be continued. “Итак, прощай. До
новой дали. До скорой встречи, старый друг!”
Философствовать
Твардовский не мастер: пускается в отвлечённые рассуждения – становится
скучновато. Не изощряется, в изыски не пускается. И язык простоват, и
наработанные приёмы грубоваты для изысканных размышлизмов. Четырёхстопным ямбом
затруднительно излагать пикировку Фауста с Мефистофелем. Зато писать с натуры –
лучше не придумаешь. Только так, о том, что хорошо известно. Зато
наблюдательность потрясающая. “Зол мороз вблизи железа...” – точно! В танке
зимой хуже, чем в морозилке. Или вот про артподготовку:
А тишина была такая,
Как будто всё, что есть вокруг,
Весь мир от края и до края
Прислушивается... и вдруг
Земля – вперёд! Качнулись сосны,
А иней – точно дым с ветвей.
Огонь рванулся смертоносный
С укрытых наших батарей.
И шепелявый визг металла
Повис над самой головой.
И лес оглох. И ясно стало,
Что – началось, что это – бой.
Отнюдь не
полтавский, нарисованный в воображении, но по-своему превосходно. Вот в чём
разница. Один принуждает себя точно, без поэтических вольностей пересказывать
исторические факты, и получается засушенная, как вобла, “История Пугачёвского бунта”.
Другой, наоборот, от этих фактов, подробностей уходит, чтобы родить рифмованную
передовицу, ритмически организованную колонку редактора. Нет уж, каждому своё.
Не надо про Сталина – давайте про Тёркина: “И пошло в цепи по взводу: – Ранен!
Ранен командир!.. Подбежали. И тогда-то, с тем и будет не забыт, он привстал: –
Вперёд, ребята! Я не ранен. Я – убит...”
Красивый
вымысел? Нет, окопная правда, самая что ни на есть кондовая, умело и без натуги
поставленная в строку. Фольклор, то есть вещь такая же долговечная, как песнь
про Стеньку Разина. Ведь кто-то сочинил, прежде чем слова экспроприировали. С
Твардовским такое если и произойдёт, то не скоро. Как начнут вспоминать войну,
так сразу и Жукова, маршала. А из солдат не Иванова, Петрова и Сидорова, и даже
не Егорова с Кантарией, – конечно же, Тёркина. Тут и Твардовскому немного от
солдатской скромной славы перепадёт. Повезло поэту в смысле памятника –
останется он здесь со своим героем навечно, навсегда.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://lit.1september.ru/