Песенно-поэтическое
творчество иеромонаха Романа (Матюшина): духовное содержание и образный строй
Ничипоров И. Б.
Творчество иеромонаха Романа
(Матюшина) явило собой уникальный вариант бардовской поэзии, получившей
интенсивное развитие в России второй половины ХХ в. Его произведения рождались
на стыке древнейшей традиции молитвенного псалмопения, фольклорной культуры,
вековых пластов русской духовной лирики (от Ломоносова, Державина до Тютчева и
позднего Пастернака), на почве знаменательного переосмысления традиций
отечественной поэзии ХIХ-ХХ столетий.
Сама поэзия предстает в
песнях о.Романа как особая ипостась молитвенного делания, Богообщения. В ряде
стихотворений ключевым становится сокрушенное обращение лирического
"я" к собственной душе, стремящейся освободиться от унылой
Богооставленности. В стихотворении "И обошли стороною…" (1991)
раздумья о пройденном "пути утрат", соединяясь с напряженной
рефлексией о крестном пути Христа ("Много са-дов, но выбрал // Он
Гефсиманский сад"), оказываются созвучными образности Псалтири:
… Воды, взыдоша воды,
Мрак над моей главой…
Больно, душе? Да что ты!
Будто тебе впервой! (1,34)
Символическое овеществление
образа души, уподобляемой то "потерянной драхме при дороге", то дому,
"исполненному нечистоты и мрака", происходит и в близких притче
стихотворениях "Не сохранила Божье, не сумела…" (1994),
"Исполнился мой дом нечистоты и мрака…" (1995). В первом нелегкий
поиск Бога, постепенное молитвенное освещение "потерянной драхмы"
составляет сердцевину лирического сюжета. Во втором же неторопливое течение
мерного шестистопного ямба, органичное соединение старославянизмов и
народно-поэтической стилистики ("В чем горюшко твое?") сопутствуют
развитию образного параллелизма между душевной жизнью и напоминающим о Творце
бытием созданного Им мира:
Исполнился мой дом нечистоты
и мрака
Хозяин занемог, и ночь зело
темна.
Не потому ль вчера так
безутешно плакал
Какой-то сирый птах у моего
окна? (1,136).
Молитвенный настрой
конденсируется в песнопениях о.Романа и в образе священнобезмолвия,
"неизреченных глаголов", рождающихся в душе лирического
"я". Так, в стихотворениях "Хочу молчать, за всех и вся
смиряясь…" (1994), "Неизреченные глаголы" (2001) развертывается
идущий от Жуковского, Тютчева мотив словесной невыразимости глубин душевной
жизни, который проецируется здесь на процесс молитвенного Богопознания.
Тютчевская возвышенно-риторическая стилистика сращена у о.Романа со
скорбно-лирическими интонациями, которые в сочетании с тихим, мягким звучанием
гитарных струн создают неповторимую атмосферу интимного размышления о Боге,
негромкого разговора, исподволь вовлекающего в эту атмосферу душу, ищущую
укрепления в вере: "О тишина! О мрак Богопознанья, // Затмивший жалкий
человечий свет…" (1,84). Тютчевской же поэзии созвучны здесь тяготение
словесной формы к максимальной сжатости, афористичности, параллелизм души и
природной жизни. Молитвенные "неизреченные глаголы" противопоставлены
о.Романом гордому многословию:
Не может тайна быть явленной,
Не светит солнышко в нощи.
На то они – неизреченны,
Что невозможно изрещи.
(2,123).
Художественно
прочувствованное молитвенное действо напрямую соотнесено в поэзии о.Романа с
вехами церковного календаря, богослужебной практикой. В этой связи стоит
выделить произведения, прямо или косвенно связанные с великими праздниками
("А завтра – Вознесение Христово…", 1996, "Благовещение",
2001), а также поэтический цикл 2001 г., охватывающий путь от Вербного
Воскресения до Пасхи, от страдания к очищению в Пасхальные дни ("Христос
Воскресе!", "На Пасху")
Стихотворение
"Благовещение" выстраивается как безыскусный рассказ, тонкое
наблюдение за жизнью Божьего мира и души в день "памяти Всехвальной Госпожи".
Образ мира оказывается здесь двуплановым, ибо сквозь зримую серость дня
проступает благодатный "пречудный свет" высшей радости, в земном
ощущается сокровенное и чудесное, что повышает степень словесной экспрессии
("Без звонаря заколоколил Храм"), а молитвенное славословие в
завершающих строках предстает как венец бытия лирического героя, его
проникновенного монолога: "И все слилось в Архангельском лобзаньи: //
Господь с Тобою, Дево Мариам!" (2,74).
Обращенный же к событиям
Страстной седмицы поэтический цикл соединяет процесс самоуглубления поэта-певца
в тайну личностного восприятия голгофской драмы и вселенские обобщения,
основанные на вчувствовании в сокрытую динамику евангельских эпизодов. Особенно
заметны здесь посвященные Входу Господню в Иерусалим стихотворения "Грядет
Господь на вольное страданье…" и "Боюсь елейных глаз и
прогибанья…", которые содержат, по существу, обобщение об изломах мировой
истории, порожденных греховной "двуликостью" человеческой души:
"И потому Распни таит Осанна, // И вайя претворяются в шипы…" (2,76).
Показательна динамика интонационного рисунка в цикле, которая связана с
нарастанием внутреннего трепета лирического "я" – от
лирически-умиротворенных воспоминаний Великого Вторника о матери, открывшей
герою знание о распятом и воскресшем Боге ("Матушке Зосиме"),
изумленного видения милостивого самоотвержении Спасителя, "не
оттолкнувшего стопы" Иуды на Омовении ("К великой милости
взывает…"), к потрясенному сокрушению о человеческом падении в "день
Великого Пятка", что проявляется во взрывных, предельно эмоциональных
интонациях поэтической речи:
Так возлюбить! До Смерти!
Боже! Боже!
Кого? За что? И кто вместил
сие?
Собор убийц Любовь познать не
может, –
И Мертвого пронзает копие!
(2,81).
Жанровая близость многих
стихотворений о.Романа молитвенному обращению к Богу в процессе как церковной
службы, так и повседневного размышления о мире, во многом обусловлена глубинным
родством его песенно-поэтического творчества апостольскому служению,
призванному возвратить нации забытый опыт Богообщения.
Существенной в произведениях
иеромонаха Романа становится и напряженная саморефлексия о себе как творческой
личности, о философии творчества, духовном и общественном предназначении поэта.
Эти размышления связаны
подчас у о.Романа с переосмыслением мотивов классической поэзии – как,
например, в притчевом стихотворении "Когда вода самозамкнется…"
(1991). В иносказательной форме поэт, вступая в творческий диалог с образным
рядом пушкинских стихотворений "Осень" и "Пророк", мудро
отмечает опасность вырождения поэзии, замкнувшейся на самой себе, превращения
ее в "болотце", утратившее живую связь с источником Божьей благодати:
Когда листва с дерев спадает
(Сия пора воспета музой),
Ее метелкою сметают
И величают словом
"мусор".
Когда пророк захочет сбиться
С пути, указанного свыше, –
Пророка обличит ослица
За то, что Бога не услышал…
(1,18).
Сердцевина поэзии видится
о.Роману в молитвенном делании, служении "Первому Поэту", в
осмысленном несении креста самообуздания. Стихотворение "Страх Господень –
авва воздержания…" (1991), с энергией его ударных хореических строк,
отточенными до афоризма словесными образами может быть воспринято как
программный манифест поэта, где раскрывается мистика катарсического очищения
поэзии в молитве как высшей ипостаси творческого духа: "Воздержанье дарит
исцеление. // Лучшая поэзия – молчание, // Лучшее молчание – моление…"
(1,12). Своенравной игре муз, страстным порывам воображения, "заострению
словес и рифм" противопоставляется "тихий" лиризм, вслушивание в
тайные ритмы бытия Божественного творения: "О Боге пел. И только потому //
Мой тихий голос Родина узнала…" (2,146).
Духовный аскетизм в
осмыслении феномена творчества определяет особый характер картины мира в поэзии
о.Романа. Само "я" поэта не величаво возвышается над миром, но с
радостью ощущает себя малой частицей Божественного Универсума,
"каплей", способной, благодаря молитвенной творческой энергии,
"душой вобрать Животворящий Свет", нести "прохожим" опыт
предстояния Творцу:
Не требуя к самим себе
вниманья,
Напоминать прохожим об Одном
–
Нет более великого призванья
Быть Божьей каплей на лугу
земном! (2,150).
Концепция творческой личности
в поэзии о.Романа несет в себе и трагедийные черты, так как подвиг служения
поэта Богу и миру родственен не только апостольскому призванию, но и заключает
образ крестной жертвы Спасителя. В стихотворении "Блажен, кто Истину не
продал…" (1991) звучит ораторски приподнятое мудрое слово обличения
гордого "витийствования" поэта, ложно понятой свободы – обличение,
обращенное автором и к собственной душе. Подлинную духовную свободу художника
поэт-певец усматривает в приближении к победе над "плотским
"я"", в осознании им своего трагедийного призвания
свидетельствовать об Истине "народам, шествующим во лжи". В данном
стихотворении слово поэта, направленное на постижение непреложных законов
мироздания, тяготеет к символической обобщенности, максимальной смысловой
емкости и эмоциональной насыщенности:
Поэт – кто, суету отбросив,
Перечеркнет плотское
"Я".
Поэт – всегда хоругвеносец
На крестном ходе бытия.
(2,10).
Возникший в процитированном
стихотворении образ "крестного хода бытия" вписывается в песенной
поэзии о.Романа в целостную онтологию Пути, которая многопланово представлена
во многих его произведениях.
В стихотворении
"Сомненье – чадо маловерья…" (1991) напряженность духовного пути как
собственного, так и христианина вообще порождена необходимостью ежечасного
противостояния лживым "голосам" и соблазнам. Образ движения по
нелегкой, но "благословенной" дороге "идущего к Богу"
обретает здесь зримость и психологическую достоверность: "И я шепчу, теряя
силы, // Кровавя скользкую дорогу…" (1,16). Истоки творимой поэтом
художественной перспективы "пути-дороги" жизни восходят в его
произведениях к лирическому образу "отчего дома", родного края. Так,
в стихотворении "В отчем доме, старом и заброшенном…" (1992)
рефлексия о начале пути озарена светлым воспоминанием о родной стихии,
научившей героя в юности "напитать душу словом Божиим", а сам о.Роман
предстает здесь как тонкий поэт-лирик, чей задушевный образ деревенской
Вселенной окрашен местами в есенинские тона:
Желтая смородина потянется
Ветками в раскрытое окно.
Все худое где-то там
останется,
Светлое останется со мной…
Мать моя затопит печку
русскую,
Заиграют блики на стене.
Треск поленьев деревенской
музыкой
Отзовется с дремою во мне…
(1,42).
Сюжетная зарисовка эпизода из
юности обретает здесь бытийное содержание: образ "страшного ледохода"
с "безумством вод" несет интуицию о бурлящем и сбивающем с Пути
"житейском море" и одновременно – о чуде Господней помощи: "Спас
Господь! Не похоронен заживо, // Лед сошел, и отпустило дно…" (1,44).
Лирический герой о.Романа
нередко предстает в образе странника, смиренно и вдумчиво воспринимающего
"промоины", "бугры", "обрывы" земного пути
личности и нации. В стихотворении "При слове "сорок" что-то
оборвалось…" (1994) чувствование глубинного антиномизма "бранимой,
ненавистной и любимой" "пути-дороги" жизни таит в себе
напряженное стремление сохранить духовные ориентиры пути и выводит, по
существу, к прозрению драматичной "зигзагообразности" истории жизни
души, народа, человечества: "Забыв Фавор, взирая на Парнас // (И все-таки,
скорбели о вершине, // Заглядывая в пропасти не раз)…" (1,104).
В стихотворении же
"Полоскают меня други ближние…" (1994) образная антитеза
символизирующей индивидуальный жизненный путь героя "свечи
догорающей" и "метели-пурги" – энтропийной стихии жизни, истории
– невольно наполняется пастернаковскими обертонами, идущими от мотивов
"Зимней ночи" (1946) ("Мело, мело по всей земле…"). Но если
у Пастернака подчеркивается настойчивое противостояние горения свечи
разбушевавшейся метельной стихии современности, то в стихотворении о.Романа
ядром нравственной позиции оказывается отказ от своей "самости",
мудрое приятие Промысла, действующего и в "тьме кромешной":
И пути мои позавьюжены,
И следы мои похоронены.
Не о том печаль – дело Божее,
Все покроется Высшей
Милостью… (1,120).
Стержнем Пути в песенной
поэзии о.Романа оказывается его устремленность от земного к горнему, сквозь
тернистый путь скорбей, падений и "спотыков" к чувствованию чуда
Божьего мира, прозрению тайны райского блаженства, "небесного молчания
вершин" – в стихотворениях "Жизнь прожить – не поле перейти…"
(1996), "А я уже стою над перевалом…" (2000). Примечательна
перекличка мотивов первого из них ("Жизнь моя! Как будто и не жил! //
Что-то я сегодня загрустил, // Стоя одиноко у межи…") с философской
элегией Есенина "Не жалею, не зову, не плачу…" (1922). Однако там,
где у Есенина происходит драматичная борьба унылой Богооставленности оттого,
что "все пройдет, как с белых яблонь дым", и благодарения судьбе за
то, "что пришло процвесть и умереть", – у о.Романа слышится
уверенность в христианском осмыслении земного пути как приближения к Вечности:
"А лазурь такая впереди, // Что не жаль прошедшего пути" (1,151).
В стихотворении же
"Надмирный Путь лампадно просветлен…" (2001) рисуется таинственный
вселенский пейзаж, образ "небесного пути", обращающего "Благую
Весть" о Творце на "грешный дол" и человеческую душу. Духовный
восторг, рождающийся в соприкосновении пути личности с небесной
"Премудростью", в благодатном "обожении" души, на словесном
уровне выражен здесь в повышенной экспрессии сравнений ("Надмирный Путь…
струится, как молитва боголюбца"), поэтике неординарного словообразования ("лампадно
просветлен", "творение апостольствует нам", "не сиротите,
обожите души"), а также в особой функции написания многих слов с заглавной
буквы, в целом характерного для поэзии о.Романа и придающего соответствующим
образам священный смысл ("Небеса", "Таинство великой
Тишины", "Красота, не взысканная нами" и др.). Признаки
лирической медитации органично соединены в стихотворении с жанровыми элементами
проповеди, непринужденного назидания:
Надмирный Путь лампадно
просветлен.
Струится, как молитва боголюбца.
И звездам тесен чистый
небосклон, –
На грешный дол Благою Вестью
льются.
Оставь земное. Выйди к
Небесам.
Расстанься на немного с
суетою.
Творение апостольствует нам,
А мы закрыли души на святое…
(2,39).
Онтология Пути сопряжена в
поэзии о.Романа и с прозрением судеб России в истории и современности, глубин и
кризисных явлений русского духа. Песни о.Романа о России характеризуются
модальностью прямого пастырского обращения к соотечественникам, соединением
художественного и публицистического начал.
Странствия по России,
пронизанные молением за родные края, становятся для лирического героя и путем
покаянного самоуглубления: "За все свое, несытая душа, // Я обречен, как
Вечный Жид, скитаться…" (1, 52). Символика же пространственных образов сводит
воедино тоскующие без покаяния "неуютные края" Отечества и жаждущую
исцеления человеческую душу: "Земля моя, ты, как душа моя, // Таишь и
благодать, и безысходность…". В стихотворении "Я к вам приду от
северных земель…" (1992) герой – "запыленный, неузнанный скиталец"
по Руси, ощущает свою причастность ее крайним, северным пределам, "метущей
российской пурге", напоминающим о суровых потрясениях на историческом
пути.
Живо ощущая прославленную
предшественниками "всечеловечность" русской души ("Моя душа
вмещает все народы: // На то она и русская душа"), поэт-певец обращен и к
постижению ее проявившихся в современности болезненных сторон – как, например,
в лирической сюжетной зарисовке "Я проплывал на старой барже…"
(1994). В центре здесь – нарисованный со скорбным чувством и насыщенный
красноречивыми бытовыми деталями психологический портрет "рыбака
пропитого":
Кричал на ухо одесную,
Мол, окрещен, хоть нет
Креста,
Рукой, что помнит мать
родную,
Иконку стертую достал.
И, показав, вложил обратно,
И замолчал, и закурил…
(1,125).
В символически звучащем
вопросе к "перевозчику случайному" ("Туда ли правишь,
дорогой?") слышится не высокомерное обличение, а пастырское искреннее
участие к судьбе, утратившей непосредственное знание о Боге, бесхитростной
русской душе. Сквозь суетливую речь рыбака ("о том, о сем – похоже,
врал…") молитвенное чувство лирического "я" - странника и
вдумчивого созерцателя парадоксов национального бытия - различает забытые, но
не утраченные вовсе духовные потенции русского характера. А потому образный ряд
стихотворения ("иконка стертая", "старая баржа", плывущая
"под колокольный перезвон" на фоне "чистого небосклона")
обретает и обобщенно-символическую перспективу.
Радостное видение
неуничтожимой причастности отчего края Божьей благодати ("О, когда бы все
Творца познали! // Был бы Рай на Родине моей") сплавлено в стихах о.Романа
с голгофскими ассоциациями, все отчетливее проступающими в "горькородной
воде бытия" страны: "Я назвал бы Россию Голгофой, // Но Голгофа одна
на земле…" (1,41). Более того, отзвуки голгофской драмы герой различает и
в природном бытии малой Родины. Так в стихотворении "Мой старый вяз, тебя
уж нет…" (1994) гибель старого дерева становится для лирического
"я" символическим духовным уроком:
Пример особый навсегда
Своею смертью преподал:
Тем, кто тебя четвертовал,
Тепло души своей отдал…
(1,98).
Многие лирические монологи
о.Романа о малой Родине, родной брянской земле, "половодье матушки
Десны" ("Я пока не позабыл былого…", "Прости, Господь, быть
может, искушенье…", 2001 и др.) перерастают в горестное моление о
заблудшей нации, грустно-снисходительное обращение к которой усиливает ощущение
живой причастности поэта к народному горю, забвению Божьего Храма:
И Он стоял, запушен и
обобран,
Пока кому-то не вселилась
блажь.
И мой народ, озлобленный и
добрый
Его переустроил под гараж…
(2,40).
В стихах о.Романа о России
пронзительный лиризм активно впитывает в себя и публицистическое начало,
привносящее в разговор о дне сегодняшнем остроту и нелицеприятность, и элементы
духовного поучения, которое обращено к мыслящим соотечественникам, уставшим от
"бездорожья" в национальном бытии ("Великоросс! Какая
высота…", "Как мы жили? Себя похабили…", "Дорогие мои, это
все…", "Триединая Русь" и др.).
В песне "Как мы жили?
Себя похабили…" (1994) размеренный ритм строк с протяжными дактилическими
окончаниями создает атмосферу беседы о тягостных последствиях исторического
опыта ХХ столетия. Повествовательная форма "мы" подчеркивает
принципиальную недистанцированность пастыря-певца от боли современников и позволяет
воспринять произведение как акт напряженного национального самоосмысления. В
стилевом плане важны здесь элементы фольклорной образности (образы Кривды,
"воли вольной"), характерные в целом для языка поэзии о.Романа и
особенно заметные в специфических словесных повторах ("путь-дорога",
"метель-пурга", "тоска-печаль"); а также обороты
разговорной речи ("э, да что теперь…" и др.). Это создает двойной
художественный эффект и вразумляющего обращения поэта к согражданам, и
одновременно звучания горестного голоса самого народа, приносящего исповедь
Творцу, "Веру в Высшую правду выстрадав":
Волю вольную спьяну отдали,
Измеряли в карцерах метрами.
Согласились и стали уродами,
Несогласные стали жертвами…
(1,114).
В интонационном рисунке
стихотворения "Дорогие мои, это все!.." (1997), наполненного
эмоциональными обращениями к Родине, прослушивается созвучие со стихами о
России Блока ("Русь моя! Боль моя! Что с тобой!"). Общим с блоковским
циклом "На поле Куликовом" становится в стихотворении о.Романа
онтологический угол зрения на истоки российской смуты ("разгулялись в
открытую бесы") и, что особенно примечательно, духовный императив
очищающего Подвига – ради преодоления греховного состояния и исцеления
"больной родины":
О, народ мой! Довольно
дремать
Помолись перед Подвигом Богу.
Православная Родина-мать!
Двери ада тебя не возмогут!..
(1,179).
Россия раскрывается в
произведениях о.Романа и в неповторимой ауре ее природного Космоса. Более того,
самые разнообразные лирические пейзажи можно рассматривать как особое жанровое
образование в его поэзии.
Одним из ключевых свойств
пейзажной образности о.Романа является органичное сопряжение земного и
Вселенского, космически-бесконечного. В таких стихотворениях, как "Блажен,
кто, наполняясь тишиной…", "Село Рябчевск!.." (1994), в
"обыденных" проявлениях природной жизни ("в любой букашке и
любом листе, в мерцанье звезд") угадывается "Дыханье созидающего
Духа", пути к Богопознанию. Внутреннему зрению сосредоточенной на
Божественном Творении души открывается образ Вечности: "Я усмотрел
отверженную Вечность, // В заветной выси – Высшее постиг…" (1,134). В
образе души, родственной космической беспредельности, поэтике
возвышенно-архаического слова ("О небеса! Отверстые, без края"),
тенденции к "овеществлению" отвлеченных образов ("Из этих мест
до Вечности – рукой. // Ее дыханье за ближайшим стогом…"), в значимом
употреблении сложных лексических форм ("жизнеликующая зелень и духоносная
лазурь", "мир светоликует", "чудопревращенье",
"отрешенно-чутки дерева") сказывается типологическая причастность не
только лирике Ломоносова, Тютчева, но и процессам обновления образного языка,
активизировавшимся в поэтической культуре Серебряного века. В самом сотворении
природного и человеческого бытия "Первым Поэтом" герой поэзии
о.Романа с благоговением отмечает непостижимую загадку мироздания, с чем
связаны актуализация сказочных мотивов, рождающихся в тайных
"соответствиях" между явлениями "подлунного мира"
("Окошки от мороза поросли // Невиданною, сказочной ковылью"); отмеченная
выше значимость заглавных букв ("Свечение Немеркнущего Света");
частое преобладание коротких, назывных синтаксических конструкций, которые
штрихами очерчивают приметы таинственного Божьего мира, не нарушая земным
суесловием его безмолвия: "Луна и снег. И шорохи вдали… // Обилие и
полногласность звезд. // Мерцание, созвучное хваленью…" (1,103).
Смыслообразующими в пейзажной
лирике о.Романа оказываются ассоциации при-родного бытия с жизнью Божьего
храма, богослужебным действом. Подобные ассо-циации встречались в
предшествующей поэтической традиции – к примеру, в лирике Есенина ("Запели
тесаные дроги…", "Я последний поэт деревни…" и др.), Пастернака
("Август", "Когда разгуляется"), однако в поэзии о.Романа
они разработаны более де-тально, с учетом тонкого видения изнутри таинства церковной
службы. Присутствие же этих образов в песнях, ориентированных на самую широкую
слушательскую аудиторию, выполняет важную проповедническую задачу: через
эстетическое впечатление приводит к пониманию духовной красоты и внутренней
соразмерности богослужения, его необходи-мости для человеческой души.
Церковная символика может
проявляться здесь как в отдельных сравнениях ("лам-пады звезд",
"Рождественская фата дерев", "птицы-богомолки" и др.), так
и в разверну-тых образах различных типов служб. В стихотворении "Я сегодня
уже не усну…" (1993) это образ совершаемого во Вселенной и в обратившейся
к Богу душе всенощного бденья, который детализирован упоминанием о
"стихирах созвездий": "Мокрый ясень глядит на луну, // Правит
Богу всенощное бденье…" (1,60). В "Сиреневом рассвете" (1996)
радость предрассветной службы, которой с готовностью делится лирический герой,
переносится и на образ мира, где "кадит рассвет премудрости Твоей":
"И птахи славословят антифонно // По знаку канонарха соловья"
(1,161). Образ земного и небесного мира увиден в стихо-творении "Уже заря.
Хотя еще не лето…" (2001) в виде модели храмового пространства – как с
основными частями его внутреннего ансамбля ("И облака расходятся
Вратами…"), так и в неотъемлемых деталях церковной жизни:
Так чудно, так похоже на
Служенье,
И здесь поют хоры, и здесь
кадят,
И птицы-богомолки без
движенья
На ветках, как на лавочках
сидят… (2,111).
В стихотворении же "Ах,
как птицы поют! Как в неволе не спеть!.." (1996) мерный
"Акафист" птичьего пения призван напомнить в эпоху смуты и нестроений
о неуничто-жимом ядре духовности на русской земле:
Где ж вы, судьи мои? Я пред
вами стою
И готов головой заручиться,
Что, покуда у нас так пред
Богом поют,
Ничего на Руси не случится!
(1,165).
Образы природы в стихах
о.Романа порой таят в себе притчевое иносказание. Например, в стихотворении
"Я сегодня уже не усну…" образ ясеня, стремящегося отойти от земного
ради сокровенного знания о "письменах Небосвода", воплощает жаждущую
общения с Творцом душу, которой "нелегко на миру, отрешаясь, в молитве
забыться" (1,59). А в стихотворении "Величье рек – в покое вод…"
(1993) в параллелизме "мелководных речушек" с людской поверхностной
суетливостью раскрывается мудро-снисходительное священническое знание автором
человеческих недугов и страстей:
И люди гонят тишину
И призывают беспогодье,
Боясь узреть не глубину, –
А собственное мелководье.
(1,72).
Притчевость оказывается одним
из ключевых свойств художественного мышления о.Романа. Обращение поэта-певца к
данному жанру обусловлено как внутренними особенностями его творческой
индивидуальности, так и стремлением посредством простых притчевых образов
привести слушателя к знанию о Христе, найти отклик в значительном числе душ,
каждая из которых на ей доступном уровне проникнет в существо поэтической
притчи. При этом источники притч в поэзии о.Романа весьма разноплановы – от
осмысления евангельских притчевых образов и сюжетов до обобщающе-символических
прочтений преданий прошлого, а также собственных наблюдений над миром,
человеческой душой и даже потаенными, "сновидческими" недрами своей
личности ("Гильотина", "И вижу сон…", 2001).
В основе стихотворения
"А жатвы много. Делателей мало…" (1993) евангельское притчевое
иносказание, возникающее в напутственном обращении Христа к ученикам-апостолам.
У о.Романа образ невозделанной жатвы ассоциируется с родной землей и
отчуждением от нее русского человека, к которому поэт обращается с дружеским
увещеванием, где образы "жатвы" и "делателя" с "нравом
неверного раба" получают художественное развитие:
А жатвы много. Делателей
мало.
Но кто же ты, стоящий у межи?
Иль своего душа не принимала,
Что ищешь зерна в терниях
чужих?
Тебе свое давно уже не мило,
Забыл о том, что все на нас
войной,
И к той земле, которая
вскормила,
Оборотился гордою спиной…
(1,75).
Обращение к притчевым образам
важно и в процессе покаянного самоосмысления героем стихов о.Романа. В
стихотворении "Видать, до гробового вздоха…" (1995), обращаясь к
своей погруженной в греховное состояние душе, герой с болью видит в ней
недолговечные ростки духовности, что произрастают из семени, которое посеяно,
согласно Христовой притче, при дороге:
Не сам ли сеял у дороги?
Что ж от кручины издыхать?
Чего глазеть на злак убогий?
Готовься жать. (1,130).
Противоречивое переплетение в
современной душе привязанности ко греховной страсти и жажды избавления от нее
запечатлевается в произведениях о.Романа в евангельском образе Лотовой жены,
которой в молитвенном самоуничижении уподобляет себя герой стихотворений
"Изнемогая от потерь…" и "Я пойду, где стоят корабли…"
(1995). Пронзительность обращения к Богу усиливается здесь сплошными мужскими
рифмами (всюду с ударением на последнем слоге в строке), создающими повышенное
интонационное напряжение, эффект отрывистости сокрушенной речи. Рефлексия о
пути ко Творцу вбирает в себя и понимание своего маловерия, проступающего даже
в молитвенном делании. Если же учесть, что в евангельских словах Христа
напоминание о "жене Лотовой" звучит в контексте разговора о Судном
дне, когда "Сын Человеческий явится" (Лук.ХVII, 30-32), то в
подтексте стихотворений о.Романа видится внутреннее приготовление осознающего
свой грех человека к предстоянию на Страшном Суде:
Подобно лотовой жене
Пытаюсь кары избежать.
Спешу к желанной стороне,
Взирая, окаянный, вспять.
Прости меня, когда молясь
В земных поклонах бью челом,
Перебираю четок вязь,
И стыну соляным столпом.
(1,137).
Ярким явлением притчевой
поэзии о.Романа стало и стихотворение "Блудный сын" (2001).
Поэтическое переложение известной евангельской притчи, заостряющее драматичные
перипетии ее сюжета, существенно обогащается лирическими
"вкраплениями", где звучит голос лирического "я", поначалу
кратко комментирующего события, а в завершении соединяющего свой покаянный
голос с обращением к Отцу раскаявшегося сына. "Внутренняя
драматургия" произведения основана на живом звучании голосов героев притчи
и повествователя, который уже в первых строках определяет свой эмоциональный
настрой в отношении к происходящему ("Одно из мест Евангельского чтенья //
Волнует сердце скорбью без конца"), затем пристально, давая свои
"ремарки" ("Надежда укрепляет"), наблюдает за очистительным
порывом блудного сына, психологическими деталями его речи: "А в горле
комом – грешен пред Тобою. // И называться сыном нету сил…" (2,32). Далее,
внутренне противясь всяческому безжалостному благочестию, герой проводит
глубокое сопоставление "Праведности" старшего сына и милующей Любви
Отца – сопоставление, в котором ощутимо знание о нелегком опыте не только
мирской, но и внутрицерковной жизни:
Одна Любовь приемлет и
спасает.
Она уже – Награда без наград.
А Праведность без Оной
обрекает
Стоять столпом у растворенных
Врат…
Повышенная стилевая
экспрессия заключительного покаянного обращения блудного сына и одновременно
самого лирического "я" к Отцу сопряжена с расширительной интерпретацией
притчевых образов, с контрастом возвышенного слога и намеренно сниженной
самохарактеристики:
Я жрал рожцы мечтаний и
деяний,
И был рабом у общего врага.
Изведал горе горькое
скитаний,
И не дерзаю пасть к твоим
ногам.
И, все-таки, когда приду с
Надеждой,
Убогости моей не отвратись.
Я обойдусь без дорогой одежды
–
Мне без тебя уже не обойтись.
(2,33).
В смысловом отношении к этой
поэтической притче близки и стихотворение "Не сохранила Божье, не
сумела…" (1994), в котором герой воспринимает себя в качестве
"потерянной драхмы", освещенной, как и в евангельской притче, Божьей
Милостью (Лук. ХV, 8-10), и стихотворение "И за что мне сие?…"
(2001), где притчевый образ человека, пришедшего на Пир в "небрачной
одежде", спроецирован на судьбу героя – странника, взыскующего Бога. Сам
образ небрачной одежды получает здесь несколько иное, по сравнению с
евангельским текстом (Мф. ХХII, 12,13), истолкование, ассоциируясь не только с
отчуждением от Бога, но и с многотрудным путем к Свету, тяжесть которого
передана в замедленно-протяжных строках, где слова произносятся героем на
пределе душевных и физических сил:
Ах, какие дороги-пути
перевыстрадал за день!
Диво то, что дошел, хоть и
места небитого нет.
Что не спросишь меня, почему
я не в брачном наряде?
Видно знаешь, что мне просто
нечего молвить в ответ… (2,54).
Итак, евангельские притчевые
образы преображают художественную ткань произведений о.Романа, соотнося
духовный путь его лирического "я" с исканиями и падениями героев
известных притч. Эти образы раскрывают колоссальный заряд молитвенного,
покаянного устояния героя поэзии о.Романа в борьбе со грехом и, воскрешая в
сознании современников евангельские архетипы, приближают через доступные многим
простые слова Христовых притч к глубокому восприятию Его учения.
Поэтические притчи иеромонаха
Романа могут быть основаны и на услышанных автором сказаниях о событиях
прошлого. В лирической "мининовелле" "Я посетил в Румынии
собор…" (2001) это рассказанное "преданье старины седой" о
храмостроителе, который пожертвовал ради сохранения Храма женой и неродившимся
ребенком, – предание, заключающее в своем трагическом звучании ощущение
неисповедимости Промысла: "Благословен Всевышний и за то, // Что мы не
знаем, что за поворотом…". Важны здесь размышления рассказчицы ( в
стихотворении создается атмосфера доверительного сказового повествования) и
слушателей о смысле христианской жертвенности: "Какую цену Красоте даем?
// Какую жертву Красоте приносим?.." (2,126). В "Были" (2001)
сказ-исповедь героини (отражение священнического опыта автора) о том, как в
войну она побоялась спасти от расстрела прятавшихся от полицаев детей, обретает
символический смысл, открывая в земных перипетиях слабость человека в понимании
Божьего Замысла о его судьбе: "Два ангела явились за душою, // А ты им
указала на порог…" (2,98). Притчевый рассказ о соблазне осуждения
ближнего, настигающего даже подвижников, звучит в стихотворении
"Случай" (2001), где минутная немощь несправедливо осудившего брата
старца-отшельника сменяется в его душе глубочайшим сокрушением о грехе ("О
Господи! Я брата осудил!). Притчевые иносказания сопровождаются у о.Романа
лирическими комментариями, обращениями к героям, апелляциями к будничным
житейским ситуациям, что создает эффект живой сопричастности автора
переживаемым ими духовным испытаниям:
Что делать оклеветанному
старцу?
Не каждый понесет напрасный
стыд.
Мы сразу бы помчались
разбираться,
Но потому-то мы и не святы…
(2,105).
Диалог с героем важен и в
песне-притче "И Млечный Путь, и кроткий полумесяц…" (1992),
прорастающей из пейзажной поэзии о.Романа. Контраст таинственных красот ночной
Вселенной и не чувствительного к ним персонажа – кормчего, глядящегося в
состоянии Богооставленности и солипсизма "в отраженье черное свое",
нацелен на обобщающее постижение судьбы отдалившейся от Бога человеческой души:
"В дорожке лунной челн застыл бесшумно, // Знать, не к кому и незачем
грести…" (1,40). Сочувственный взор пастыря на уныние утратившего Путь
кормчего ("погрузился в думы, головушку руками обхватив") перерастает
во взволнованное обращение к нему , противопоставление тоске героя опыта жизни
во Христе:
Гони кручину, призывая Бога,
Остави отражение-тоску,
Под небом звездным лунною
дорогой
Плыви к тому живому огоньку.
(1,40).
Разнообразные по своим
источникам, образной системе и тональности поэтические притчи о.Романа явили
действенную силу этого древнего жанра и в свете современного художественного
опыта. Напряженная сюжетная динамика притч о.Романа, соединение в них
"голосов" и жизненных позиций различных персонажей с проникновенными
размышлениями лирического "я" способствуют приобщению слушательской
аудитории к граням многовекового религиозного опыта, в житейских и обыденных
ситуациях раскрывают духовное содержание человеческих поступков и помышлений.
Уединенная сосредоточенность,
самоуглубленность лирического героя поэзии о.Романа сочетается с активной
социальной позицией – например, в гражданских стихах о России, с потребностью в
прямом, проповедническом по существу обращении к миру. В этом смысле
песнопениям и стихам о.Романа близко то проповедническое начало, которое было
коренным свойством отечественной литературы и культуры. Наследуя через века
древний жанр духовной проповеди и поучения, поэт-певец творчески использует
его, обращаясь к современному человеку.
В поэтических проповедях
о.Романа сердечное сокрушение о греховности человеческой природы, мудрая ирония
над беспечностью в духовной жизни ("Не торопитесь подвизаться за шумным
праздничным столом") сращены с осмыслением и собственного несовершенства:
"Дай Боже выплыть самому…" (1,128). Выполняя важную просветительскую
функцию, эти проповеди часто построены с использованием ораторских приемов
(восклицаний, риторических вопросов, ярких сопоставлений, иносказательных
образов), которые усиливают их эвристическую ценность. Например, вразумляющие
назидания поэта призваны поколебать обыденные неверные представления о
молитвенном труде ("Доколь искать пленительное счастье?..",1996;
"Мы молимся, но для чего – не знаем…", 2001), сущности общения
человека с Богом:
Бог судит не по знанью – по смиренью.
Что наше знанье? – тягостный
обман…
Господь взыскует нашего
горенья,
А не потуг холодного ума.
Не потому ль так тянется
прохожий
На огонек, светящийся в ночи.
…Огарок, но горящий, мне
дороже
Большой непламенеющей свечи.
(1,167).
Подобно тому, как когда-то
митрополит Филарет (Дроздов) дал свой наставительный ответ на пушкинское
стихотворение "Дар напрасный, дар случайный…", о.Роман в
стихотворении "Ты воздохнул: – "Так хочется покоя!.." (2001)
откликается на "Парус" Лермонтова и размышляет о метущемся духе не
только поэта-романтика, но и зачастую современного, отдалившегося от Бога
человека. Лермонтовская антиномия бури и покоя получает здесь христианское
переосмысление: в покое видится воплощение райского блаженства,
противопоставленного суетным бурям, одолевающим душу лирического героя
стихотворения. Здесь вырисовывается онтология рая и жизни во Христе, требующей
от человека духовной готовности, сосредоточенности внутренних сил:
Готов ли сам к тому, что
сердце просит?
Желанный Край не всякий понесет.
Там нет волны, которая
возносит,
И нет волны, которая зальет.
Ночь никогда туда не
подступает.
Печаль-кручина не надсадит
грудь.
Там паруса никто не подымает.
Зачем они, когда закончен
путь?.. (2,27).
Повышенной эмоциональности
лермонтовского произведения в стихотворении о.Романа соответствует
мудро-уравновешивающее слово, окрашенное едва заметной иронией и проникнутое
глубоким пониманием истоков душевной неуспокоенности автора "Паруса"
– слово, которое зиждется на Евангельском образе "Царствия небесного
внутри вас":
Суши весло. Намореходил
вдосталь.
Она в тебе – заветная Страна.
Но буря держит, вырваться
непросто
Тому, кого баюкает волна.
Обобщая сказанное, отметим
существенную духовную и социальную значимость как самого песенно-поэтического
творчества иеромонаха Романа, так и факта широкого распространения его песен в
современном российском обществе. Поэзия о.Романа, органично продолжающая
просветительские традиции древней монашеской культуры, апостольского служения,
возвращает современному художественному сознанию утраченную в постклассическую
эпоху целостность. Эта поэзия представлена самыми разными жанровыми
образованиями – такими, как лирическая исповедь, молитва, проповедь,
философская и пейзажная элегия, притча, мининовелла, – которые в совокупности
формируют единую православную художественную модель бытия. Данное единство
раскрывается в онтологическом, культурном, социально-историческом ракурсах: в
прозрениях о судьбе России, сущности творческого призвания, бытии природного
космоса; в новом осмыслении коллизий евангельских сюжетов, собственного
молитвенного и пастырского опыта. Глубокое песенное творчество сознательно
удалившегося от мира поэта-проповедника привносит в мирскую жизнь значительный
заряд духовной сосредоточенности и трезвения.
Список литературы
Для подготовки данной работы
были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/