Г.В. Вернадский - историк русской исторической
науки(продолжающая традиция или новый взгляд?)
В.П. Корзун, Омский государственный университет
Тезис
о распыленности русского культурного наследия во времени и пространстве вполне
применим и к исторической науке русского зарубежья, интерес к которой
значительно усилился в последние годы. Тем не менее, историко-научные поиски
русских историков-эмигрантов по-прежнему остаются в тени и практически не вошли
в наш историографический быт. Приятным исключением в этом плане являются первые
попытки осмысления историографических работ М.М.Новикова, последнего свободно
избранного ректора московского университета, правда, не историка, а биолога [1
,
c.621-622] и историков С.Г.Пушкарева и Е.Ф.Шмурло [2
,
c.103-114].
Историографическое
наследие эмиграции представляется нам многоплановым - это не только специальные
работы по русской историографии или "введения" в русскую историю, но
и юбилейная литература, некрологи, а также обширная переписка между историками,
их мемуары и другие формы саморефлексии, то есть то, что является неявным
профессиональным самовыражением. Освоение этого историографического комплекса
предполагает постановку ряда вопросов: сохраняется ли и закрепляется
науковедческая традиция рубежа Х1Х-ХХ вв., столь характерная для России, в
сообществах историков-эмигрантов, рождаются ли новации и, наконец, в какой мере
проявляется единство русской науки (схожесть или отличие эмигрантской
исторической науки от "русской науки советской эпохи")? В идеале
решение такой серьезной проблемы предполагает обращение к тенденциям развития
мировой науковедческой мысли, учет национальной историко-научной традиции той
страны, где живет и пишет историк-эмигрант и, наконец, анализ его взглядов в
интерьере дальнейшего развития историографии собственно в России. Понятно, что
такое исследование может быть осуществлено в рамках коллективной научной
программы через изучение индивидуального творчества отдельных представителей
исторической науки - ее творцов.
В
данной статье речь пойдет об историко-научной концепции Георгия Владимировича
Вернадского (1887-1973 гг.), обозначившего свой интерес к русской историографии
в ряде работ, крупнейшей из которых являются "Очерки по истории науки в
России в 1725-1920" [3
,
т.5,6,7] "Очерки" создаются историком на закате жизни и остаются
незавершенными, последняя часть труда публикуется уже после смерти автора. Этой
работе предшествовала большая статья в "Russian Review", где были
обозначены основные вехи развития русской исторической науки с 1700 по 1917 г.
[4
].
Высокую оценку "Очерков" мы находим в современной эмигрантской
литературе. Так, Н.А.Жернакова (США) называет тексты Г.Вернадского
исключительно ценными статьями [5
]
. В отечественном же научном сообществе историко-научные исследования
Г.Вернадского остаются невостребованными и даже не попадают в перечень его
крупных работ [6
].
Как
известно, автор "Очерков", именитый историк, эмигрировавший осенью
1920-го года и прошедший длительный путь в поисках пристанища -
Константинополь, Афины, Прага, Нью-Хэвен (Иельский университет). Но прежде он
окончил Московский университет, где историографические традиции овеяны именами
В.О.Ключевского и П.Н.Милюкова, а с 1912 года связан с Петербургом, куда годом
позже переезжает на постоянное жительство и становится приват-доцентом
Санкт-Петербургского университета, читает два курса - по истории масонства и
истории Сибири и ведет просеминарии по русской истории. Любопытно, что на карте
скитаний Г.Вернадского в первые послереволюционные годы (Пермь, Киев,
Симферополь) маячил и Омск. От С.Ф.Платонова, его научного руководителя, летом
1917 г. он узнает об открытии кафедры русской истории в Омском политехническом
институте [7
].
И как пишет Г.Вернадский в своих воспоминаниях: "Я послал туда
полагающееся заявление и довольно скоро получил ответ, что избран на кафедру.
Приехать туда надо было к середине сентября" [8
,
c.141]. И в начале осени 1917 г. Г.Вернадский с супругой выезжают в Омск, но
судьбой было уготовлено другое - "доехали только до Перми, - вспоминает
историк, - где нас задержала железнодорожная забастовка, конца которой не
предвиделось", а вскоре он получает место профессора по кафедре русской
истории Пермского университета [8
,
c.141]. Встреча с Омском не состоялась.
Предшествующий,
петербургский период жизни историка был чрезвычайно насыщен: работа над
диссертацией, преподавание, общение в кругу корифеев петербургской исторической
школы - С.Ф.Платонова и И.М.Гревса. По его собственному признанию он посещал
также научные беседы А.С.Лаппо-Данилевского - "говорили о научных новостях
, о новых направлениях в исторической науке, о методологии истории" [8
,
c.65]. К тому же его отец, знаменитый В.И.Вернадский, и А.С.Лаппо-Данилевский
оказываются связанными дальними родственными связями (через жен: Наталью
Егоровну Старицкую и Елену Дмитриевну Бекарюкову) и удивительным миром
"Приютинского братства". В этом уникальном сообществе рождаются две
наиболее значимые в отечественной традиции концепции истории науки.
А.С.Лаппо-Данилевский через Георгия передает В.И.Вернадскому редкие книги и
источники по истории науки, принимает участие в розыске ломоносовских
материалов для него. А последний позже в "Очерках по истории
естествознания в России в ХVIII столетии" уделит исполинской фигуре
М.В.Ломоносова значительное место [9
,
оп.3. Д.923. Л.1.].
Перефразируя
петербуржца А.Белого, вполне можно предположить, что Г.Вернадский, выросший в
столь знаменитой профессорской среде с детства должен был "ползать не
иначе,как по-науковедчески". Но анализ его историко-научной концепции
опровергает подобное предположение. Несмотря на обращение к ряду работ своего
отца, в основу концепционной линии автора положены иные подходы, на первый
взгляд не столь глубокие и логически продуманные. Сам автор так определяет
собственные задачи исследования: "проследить главные линии русской
исторической мысли и дать характеристику творчества ведущих русских
историков" [3
,
т.6,c.160]. И если его старший современник П.Н.Милюков, выделяя главные течения
русской исторической мысли, связывал их с "развитием общего
мировоззрения", и тем самым обозначал единый критерий выделения этапов
движения науки - смена философии истории, то из текстов Г.Вернадского трудно
понять, что же такое его "главные линии" историографии.
Хронологически
историю науки в России он начинает с XVIII в., хотя и считает, что почва
"для произрастания русской науки" подготовлена была раньше Киевской
Духовной Академией, "но только со времени Петра Великого в России
создались возможности для развития науки в современном смысле этого слова"
[3
,
т.5,c.196.]. Любопытно, что первую и самую большую главу историк посвящает
развитию естественных наук в России и М.В.Ломоносову как человеку
энциклопедических интересов. Собственно же становление отечественной
исторической науки он связывает с именами немецких ученых Г.-З.Байера,
Г.-Ф.Миллера и А.-Л.Шлецера. Как видим в определении начального периода русской
историографии наш автор не учитывает выводов своих учителей.
А.С.Лаппо-Данилевский, в частности, отодвигал эту грань все дальше в глубь
веков и остановился на выделении летописного периода русской историографии,
подчеркивая при этом,что и само представление о модели науки не оставалось
неизменным. Даже П.Н.Милюков, известный своей иронией к "допотопному
периоду русской историографии", начинал повествование с "Синопсиса"
Иннокентия Гизеля. Наконец, в современной Г.Вернадскому советской традиции
точкой отсчета исторической науки выступает летописный период и все явственнее
просматривается стремление обратиться к устной, до-летописной истории,
окунуться в мир предпонимания. Таким образом, Г.Вернадский в данном случае
реанимирует позитивистский взгляд на науку, для которого характерно резкое
разведение науки и "ненауки".
Но
в то же время историк в интерпретации этого этапа обращает внимание на очень
важный процесс, как бы выпадающий из прежней традиции, - он пишет о складывании
интеллектуальной среды и тесной связи в этом смысле естественных наук и
истории. По существу, автор конспективно намечает новую проблематику
историографического изучения - исследование российских научных сообществ, и тем
самым придает дотоле мало известный культурологический ракурс историографии. В
"Очерках" мы находим не просто включение материала о "великих
собирателях", о научных обществах как необходимом и логичном процессе
институализации науки и усложнении ее структуры, но стремление представить
историческую науку как мир культуры, а научную среду - частью этого мира как
творческий отклик пробуждающегося национального самосознания. Наиболее рельефно
означенный подход прослеживается Г.Вернадским применительно к веку ХVIII, когда
он замечает: "Важно, что семья ученых разрасталась и появилась ученая
среда, в которой могли обсуждаться научные вопросы. Росла и научная
литература... Ученое сообщество не было изолировано. Интерес к науке проявлялся
и в других кругах русского общества" [3
,
т.5,c.162]. Отмечая тесную связь нового культурного оснащения общества -
(многочисленные кружки любителей русской истории) со всплеском исторического
сознания, автор говорит об особой роли масонства в екатериненскую эпоху. По
Г.Вернадскому, к концу ХVIII в. "серьезный интерес к отечественной истории
сильно возрос. Возник довольно широкий круг любителей русской старины, искавших
в истории аргументов для защиты самобытности русской культуры, ..." и
далее... "Большинство этих кружков и содружеств принимало форму масонских
лож" [3
,
т.5,c.166]. Масонами были и князь Щербатов и Болтин, и Новиков, и одно время
Карамзин.
Культурологический
ракурс исследования историографии прослеживается и по другой линии. На примере
творчества Н.М.Карамзина, Г.Вернадский ведет, по существу, речь о жизни
исторической концепции в культурной среде. Он приводит восторженные отклики на
"Историю государства Российского", вышедшие из-под пера Пушкина,
Вяземского, Жуковского [3
,
т.5,c.166]. Размышляя о значимости творчества историков второй половины ХIХ в.
С.Ф.Платонова и В.О.Ключевского, отмечает, что платоновские "Лекции"
и "Курс" Ключевского "прочли десятки тысяч русских образованных
людей. На них воспитывалось русское общество" [3
,
т.6,c.103].
Автор
как бы сознательно отходит от сложившегося в отечественной традиции жанра
историографического анализа - у него отсутствует, за редким исключением,
изложение концепции историка, а характеристики методологических взглядов, в
лучшем случае, представлены одной-двумя фразами - типа: "прагматическое
изложение событий" у М.Щербатова, или Б.Чичерин - "типичный
гегельянец", или - "основой историософии Соловьева было понимание
хода истории, как органического развития" [3
,
т.6,c.199.]. Не меняет сути дела и выделение им в тексте специальной главы
"Философия истории" [3
,
т.7,c.66-79].
Г.Вернадский,
таким образом, уходит от теоретических построений и поисков отечественных
историографов рубежа веков (проблема закономерностей развития исторической
науки, соотношений логического и исторического в развитии науки, соотношение
эволюционного и революционного путей ее развития, случайность или
закономерность научных открытий, национальный тип науки), не принимает он и
классового подхода новой современной ему советской традиции - у историка
отсутствует выделение направлений по социально-классовым критериям,
общепринятым в советской историографии. Хотя заметим, что он констатирует связь
исторической науки с общественно-политическими условиями страны. Так, по
Г.Вернадскому: "Большой толчок к развитию русской исторической науки был
дан освобождением... крестьян и вообще эпохой реформ Александра III.
Освобождение крестьян создало целую школу русских историков, сосредоточивших
свое внимание на истории крестьян и крестьянского вопроса" [3
,
т.7,c.120]. Применительно к рубежу ХIХ - ХХ вв. он замечает, что
"расширение кругозора русских историков являлось следствием сдвигов
революционного движения в России, с другой стороны, злосчастной русско-японской
войны 1904 - 1905 гг., германской войны 1914 - 1918 гг. и последовавшей за ней
гражданской войны" [3
,
т.7,c.169].
Крайне
соблазнительно, зафиксировав невнимание историка к теоретическим завоеваниям
историко-научной мысли рубежа веков, констатировать разрыв традиций,
фактографичность и сумбурность подходов. Но отмеченный уже мною
культурологический ракурс и интерес к личности историков, который четко выражен
в самой структуре "Очерков", где каждый раздел обозначен той или иной
персоналией, а портретные зарисовки содержат подробности жизни исследователей и
многочисленные детали историографического быта и даже напоминают биографический
словарь, заставляют отказаться от подобного утверждения. Из-за недостатка
источников я лишь могу предположить, что предложенная Г.Вернадским
архитектоника текста - оппозиция социальности в науке, понимаемой, как
исключительно внешний фактор ее развития, а в советском варианте - как
гипертрофированный классовый подход. Поиски внутренней социальности, интерес к
творчеству и человеку-творцу вписываются в общую научную атмосферу 70-х гг. ХХ
в. В мировой науковедческой мысли наблюдается сближение интерналистского и
экстерналистского подходов, и во всей сложности встает проблема соотношения
внутренней и внешней социальности, наблюдается смещение интереса от анализа
готового знания к способам его получения. Как результат подобных поисков -
появление новых методик, и - "кейс-стадис" - одна из них [10
,11
].
Наконец, и сама историческая наука переживает серьезные изменения. Как отмечает
один из авторов коллективной монографии "К новому пониманию человека в
истории" И.Ю.Николаева: "конец 50-х - начало 70-х гг. - своеобразный
пик, но одновременно и перелом в процессе сциентизации". Сообщество
историков... пытается преодолеть крайний релятивизм "на путях
неосциентизма, наметить новые методологические программы (структурализм,
психоистория, клиометрия), в совокупности обозначаемые обычно термином
"новая научная история" [12
,
c.14-15]. А затем неосциентизм сменяется антисциентизмом и увлечением
микроисторией.
Трудно
сказать, насколько Г.Вернадский на девятом десятке лет жизни чувствовал пульс
мировой науки, но его труд овеян настроением культурологической переориентации
и разочарования в крайностях сциентизма.
Представляется
интересной попытка Г.Вернадского рассмотреть историков-эмигрантов и историков,
оставшихся в России, прежде всего как представителей одного поколения и общего
культурного пласта. Он более подробно анализирует взгляды тех
эмигрантов-историков, которые к моменту эмиграции уже состоялись как исследователи
(П.Н.Милюков, А.Кизеветтер, Е.Ф.Шмурло), бегло касается творчества молодых,
только вступивших на ученую дорогу в России и главные труды которых были
созданы на чужбине (А.В.Флоровский, В.Б.Ельяшевич, П.Е.Ковалевский,
С.Г.Пушкарев, М.М.Карпович, Г.В.Вернадский, М.В.Шахматов). Так же кратко
касается судеб и трудов историков, оставшихся в России, и полагает, что их
достижения полностью принадлежат "русской историографии Советской
Эпохи" [3
,
т.7,c.160]. Внутреннюю градацию как эмигрантской, так и советской историографии
Г.Вернадский дает по школам В.О.Ключевского (московской) и С.Ф.Платонова
(петербургской). Соответственно выделены главы "Ученики Ключевского"
и "Ученики Платонова". Особую роль он отводит А.С.Лаппо-Данилевскому,
хотя замечает, что он не создал собственной школы, но оказал огромное
воздействие на интеллектуальную атмосферу русской исторической науки.
Начало
ХХ в. оценивается Г.Вернадским как "период творческого брожения" и
пересмотра основ исторического миросозерцания [3
,
т.7,c.169]. Он отмечает "тяготение к исследованию вопросов
интеллектуального развития человечества" и углубление методов разработки
истории хозяйства и материальной культуры. На сцену выступает новый
историко-философский фактор - марксизм [3
,
т.7,c.169]. Отдельную главу Г.Вернадский посвящает исто рикам - марксистам -
Г.В.Плеханову, М.Н.Покровскому, Н.А.Рожкову. В духе прочно сложившегося
стереотипа в эмигрантской традиции самую нелицеприятную оценку дает
М.Н.Покровскому.
Верхнюю
хронологическую грань своего исследования Вернадский ограничивает 1920-ми
годами, хотя постоянно выходит за ее пределы и тем самым так или иначе дает
представление об условиях развития исторической науки в Советской России.
Отмечая условия несвободы в развитии науки, он пишет: "после
большевистского переворота 1917 года марксизм становится обязательной и
единственно дозволенной доктриной" [3
,
т.7,c.160]. Но, тем не менее, констатирует и автономность развития науки
большинством русских историков, по его мнению, в том числе самые крупные
продолжали свою научную работу, не считаясь с социальным и партийным заказом и
диктатом М.Н.Покровского [3
,
т.7,c.206, 207, 208].
Последняя
часть обширного труда Г.Вернадского представляет собой не столько цельное
продуманное повествование, сколько является своеобразной научной программой,
ориентирующей современного исследователя не только на изучение корифеев
отечественной исторической науки, но и на изучение "подлеска", без
которого невозможно будущее. Среди последних оставшихся неоконченными историком
глав была глава по историографии русской православной церкви. Эти наброски (об
исторических трудах митрополита Макария и профессора Е.Е.Голубинского)
опубликованы в "Записках русской Академической Группы в США" из
пиитета к памяти покойного ученого.
Грандиозная
попытка Г.Вернадского представить дробящуюся, рассыпающуюся, специализирующуюся
историческую науку, труды "руссистов и всеобщников", науку,
разорванную к тому же социальными катаклизмами на советскую и эмигрантскую, как
единый национальный культурный пласт является значительным прорывом историко-научной
мысли, которую еще предстоит обдумать и оценить современному
историографическому сообществу. Но решая такую глобальную задачу, как создание
мозаичного полотна отечественной историографии в период разрушения одной модели
историописания и становления новой, историк потерял канву и цвет, из его поля
зрения выпала концепция - сердце историографического исследования, без чего
история науки становится "жизнью замечательных людей". Что же мы
имеем - расширение предмета историографии или его утрату? Ответ на этот вопрос
чрезвычайно сложен. Это противоречие не столько историка Вернадского, это
противоречие современного состояния изучения историографии.
Список литературы
[1]
Дорошенко С.И., Трошин
А.А. М.М.Новиков как историограф интеллектуальной элиты России // Российская
интеллигенция в отечественной и зарубежной историографии. Иваново, 1995.
[2]
Демина Л.И. Мемуарное наследие историков Русского Зарубежья:
биоисториографические аспекты // Культура Российского Зарубежья. М., 1995.
[3] Вернадский Г. Очерки по истории науки в
России // Записки русской Академической Группы в США. Нью-Йорк, 1971-1973 .
Т.5-7.
[4]
Vernadsky G. Rise of Science in
Russia 1700-1917 // Russian Revien. 1969. Vol.28. P.37-52.
[5]
Жернакова Н.А. О русской Академической Группе в США и о ее
"Записках"// Культура Российского Зарубежья. М.,1995. С.130-133.
[6]
Соничева Н.Е. Предисловие к работе Г.Вернадского
"Соединение церквей в исторической действительности" // Вопросы
истории. 1994. N 7.С.156-157.
[7]
Очевидно, речь идет о созданном осенью 1917 г. в Омске
Коммерческого института, который в марте 1918 г. был переименован в Омский
политехнический.
[8]
Вернадский Г.В. Из воспоминаний // Вопросы истории. 1995. N.1
С.129-148; N.3. С.103-121.
[9]
Архив Российской Академии Наук (АРАН). Ф.518.
[10]
Маркова Л.А. Наука и культура в контексте ситуационных
исследований // Наука и ее место в культуре. Новосибирск, 1990. С. 124-135;
[11]
Маркова Л.А. Типы социального общения в науке // История
науки в контексте культуры. - М., 1990. С.147-163.
[12]
К новому пониманию человека в истории. Очерки развития
современной западной исторической мысли. Томск, 1994.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://archaeology.kiev.ua