ДОМИЦИАН
Домициан родился в десятый день до ноябрьских календ, когда отец его был назначенным
консулом и должен был в следующем месяце вступить в должность; дом, где он родился, на Гранатовой улице в шестом квартале столицы, был им потом обращен в
храм рода Флавиев. Детство и раннюю молодость провел он, говорят, в нищете и пороке: в доме их не было ни одного серебряного сосуда, а бывший претор Клодий
Поллион, на которого Нероном написано стихотворение “Одноглазый”, хранил и изредка показывал собственноручную записку Домициана, где тот обещал ему свою
ночь; некоторые вдобавок утверждали, что его любовником был и Нерва, будущий его преемник.
Его управление государством некоторое время было неровным: достоинства и пороки
смешивались в нем поровну, пока, наконец, сами достоинства не превратились в пороки — можно думать, что вопреки его природе жадным его сделала бедность, а
жестоким — страх.
Зрелища он устраивал постоянно, роскошные и великолепные, и не только в амфитеатре, но
и в цирке. Здесь, кроме обычных состязаний колесниц четверкой и парой, он представил два сражения, пешее и конное, а в амфитеатре еще и морское. Травли и
гладиаторские бои показывал он даже ночью при факелах, и участвовали в них не только мужчины но и женщины. На квесторских играх, когда-то вышедших из обычая
и теперь возобновленных, он всегда присутствовал сам и позволял народу требовать еще две пары гладиаторов из его собственного училища: они выходили последними и
в придворном наряде. На всех гладиаторских зрелищах у ног его стоял мальчик в красном и с удивительно
маленькой головкой; с ним он болтал охотно и не только в шутку: слышали, как император его спрашивал, знает ли он, почему при последнем распределении
должностей наместником Египта был назначен Меттий Руф?
В начале правления всякое кровопролитие было ему ненавистно: еще до возвращения
отца он хотел эдиктом запретить приношение в жертву быков, так как вспомнил стих Вергилия:
Как нечестивый народ стал быков заклать себе в пищу...
Не было в нем и никаких признаков алчности или скупости, как до его прихода к
власти, так и некоторое время позже: напротив, многое показывало, и не раз, его бескорыстие и даже великодушие.
Однако такому милосердию и бескорыстию он оставался верен недолго. При этом жестокость
обнаружил он раньше, чем алчность. Ученика пантомима Париса, еще безусого и тяжело больного, он убил, потому что лицом и искусством тот напоминал учителя.
Гермогена Тарсийского за некоторые намеки в его “Истории” он тоже убил, а писцов, которые ее переписывали, велел распять. Отца семейства, который сказал,
что гладиатор-фракиец не уступит противнику, а уступит распорядителю игр, он приказал вытащить на арену и бросить собакам, выставив надпись: “Щитоносец —
за дерзкий язык”.
После междоусобной войны свирепость его усилилась еще более. Чтобы выпытывать у
противников имена скрывающихся сообщников, он придумал новую пытку: прижигал им срамные члены, а некоторым отрубал руки. Как известно, из видных
заговорщиков помилованы были только двое, трибун сенаторского звания и центурион: стараясь доказать свою невиновность, они притворились порочными
развратниками, презираемыми за это и войском и полководцем.
Свирепость его была не только безмерной, но к тому же изощренной и коварной. Управителя,
которого он распял на кресте, накануне он пригласил к себе в опочивальню, усадил на ложе рядом с собой, отпустил успокоенным и довольным, одарив даже
угощеньем со своего стола. Аррецина Клемента, бывшего консула, близкого своего друга и соглядатая, он казнил смертью, но перед этим был к нему милостив не
меньше, если не больше, чем обычно, и в последний его день, прогуливаясь с ним вместе и глядя на доносчика, его погубившего, сказал: “Хочешь, завтра мы
послушаем этого негодного раба?”
Росту он был высокого, лицо скромное, с ярким румянцем, глаза большие, но слегка
близорукие. Во всем его теле были красота и достоинство, особенно в молодые годы, если не считать того, что пальцы на ногах были кривые; но впоследствии
лысина, выпяченный живот и тощие ноги, исхудавшие от долгой болезни, обезобразили его. Он чувствовал, что
скромное выражение лица ему благоприятствует, и однажды даже похвастался в сенате: “До сих пор, по крайней мере, вам не приходилось жаловаться на мой вид
и нрав...” Зато лысина доставляла ему много горя, и если кого-нибудь другого в насмешку или в обиду попрекали плешью, он считал это оскорблением себе. Он
издал даже книжку об уходе за волосами, посвятив ее другу, и в утешение ему и себе вставил в нее такое рассуждение:
“Видишь, каков я и сам красив и величествен видом? —
А ведь мои волосы постигла та же судьба! Но я стойко терплю, что кудрям моим суждена старость еще в молодости. Верь мне, что ничего нет пленительней
красоты, но ничего нет и недолговечней ее”.
Утомлять себя он не любил: недаром он избегал ходить по городу пешком, а в походах и
поездках редко ехал на коне, и чаще в носилках. С тяжелым оружием он вовсе не имел дела, зато стрельбу из лука очень любил. Многие видели не раз, как в своем
Альбанском поместье он поражал из лука по сотне
Накануне гибели ему подали грибы; он велел оставить их на завтра, добавив: “Если мне
суждено их съесть”; и обернувшись к окружающим, пояснил, что на следующий день Луна обагрится кровью в знаке Водолея, и случится нечто такое, о чем будут
говорить по всему миру. Наутро к нему привели германского гадателя, который на вопрос о молнии предсказал перемену власти; император выслушал его и
приговорил к смерти.. Почесывая лоб, он царапнул по нарыву, брызнула кровь: “Если бы этим и кончилось!” — проговорил
он. Потом он спросил, который час; был пятый, которого он боялся, но ему нарочно сказали, что шестой. Обрадовавшись, что опасность миновала, он поспешил
было в баню, но спальник Парфений остановил его, сообщив, что какой-то человек хочет спешно сказать ему что-то важное. Тогда, отпустивши всех, он вошел в
спальню и там был убит.
О том, как убийство было задумано и выполнено, рассказывают так. Заговорщики еще
колебались, когда и как на него напасть — в бане или за обедом; наконец, им предложил совет и помощь Стефан, управляющий Домициллы, который в это время был
под судом за растрату. Во избежание подозрения он притворился, будто у него болит левая рука, и несколько дней подряд обматывал ее шерстью и повязками, а к
назначенному часу спрятал в них кинжал. Обещав раскрыть заговор, он был допущен к императору; и пока тот в недоумении читал его записку, он нанес ему
удар в пах. Раненый пытался сопротивляться, но корникуларий Клодиан, вольноотпущенник Парфения Максим, декурион спальников
Сатур и кто-то из гладиаторов набросились на него и добили семью ударами. При убийстве присутствовал мальчик-раб, обычно служивший спальным ларам: он
рассказывал, что при первом ударе Домициан ему крикнул подать из-под подушки кинжал и позвать рабов, но под изголовьем лежали только пустые ножны, и все
двери оказались на запоре; а тем временем император, сцепившись со Стефаном, долго боролся с ним на земле, стараясь то вырвать у него кинжал, то выцарапать
ему глаза окровавленными пальцами.
Погиб он в четырнадцатый день до октябрьских календ, на сорок пятом году жизни и
пятнадцатом году власти. Тело его на дешевых носилках вынесли могильщики. Филлида, его кормилица, предала его сожжению в своей усадьбе по Латинской
дороге, а останки его тайно принесла в храм рода Флавиев и смешала с останками Юлии, дочери Тита, которую тоже выкормила она.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.bankreferatov.ru