Тема рыцарства в стихах Гумилева

--PAGE_BREAK--И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.

Каждое выступление Гумилева встречалось в печати крити­чески. Выход в свет «Жемчугов» тоже не остался без такого вни­мания. С мягкой иронией Вяч. Иванов заметил, что автор сбор­ника «в такой мере смешивает мечту и жизнь, что совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим отличается от задуманного — в Китай — с мэтром Раб­ле...». А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современ­ностью.

Гумилев находил одинаковую «нецеломудренность отношения» к художественному творчеству в двух тезисах: «Искусство для жизни» и «искусство для искусства». Но делал такой вывод: «Все же  в первом больше уважения к искусству и понимания его сущности». И далее подводил итог своим раздумьям: «… искусст­во, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как грошовый по­денщик, не как сварливый брюзга, а как равный к равному».

При всем максимализме этой точки зрения отказать ей в спра­ведливости невозможно. В поэзии Гумилев следовал этому же принципу. Веянья внешнего мира он воспринимал сквозь «маги­ческий кристалл» внутреннего.

От прославления романтических идеалов поэт не случайно при­шел к теме исканий, собственных и человеческих.

Небольшой цикл «Капитаны», о котором так много высказыва­лось неверных суждений, рожден тем же стремлением вперед, тем же преклонением перед подвигом: «Ни один пред грозой не трепе­щет. Ни один не свернет паруса». Гумилеву дороги деянья незаб­венных путешественников: Гонзальво и Кука, Лаперуза и да Гамы… С их именами входит в «Капитаны» поэзия великих откры­тий, несгибаемой силы духа всех, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет».

«Чувство пути», владевшее автором «Жемчугов», проявилось и в его жизни. Он хотел осваивать дальние страны. И в короткий срок совершил вслед за первым еще три путешествия в Африку. Гумилев сделал свой вклад в этнографию Африки: собрал фольк­лор, изучил быт, нравы эфиопов. А для себя как поэта, по его сло­вам, запасся материалом и зрительными впечатлениями «на две книги». Действительно, многие стихи, особенно сборников «Ша­тер», «Чужое небо», обретают свежую тематику и стилистику.

Неутомимый поиск определил активную позицию Гумилева в литературной среде. Он скоро становится видным сотрудником журнала «Аполлон», организует Цех Поэтов, а в 1913-м вместе с С. Городецким формирует группу акмеистов: А. Ахматова, О. Ман­дельштам, М. Зенкевич, были и сочувствующие.

В своем манифесте «акмеизма» (т. е. высшая степень чего-то, расцвет) Гумилев выделил ряд положений. Не забывая о «достой­ном отце» — символизме, он предлагал: «большее равновесие между субъектом и объектом» поэзии, не оскорблять непознавае­мое «более или менее вероятными догадками» и — поведать «о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе...» Тут не было ни­чего, что можно было счесть за необычную программу. Скорее всего Гумилев обобщил в статье творческий опыт. Самый якобы «ак­меистский» сборник «Чужое небо» (1912) был тоже логичным про­должением предшествующих. Да и в «акмеистической» группе единства не было. Даже С. Городецкий отстаивал резко отличные от Гумилева взгляды. Немудрено: манифеста отошли в прошлое, а поэзия осталась.

Рубеж конца 1900— начала 1910-х годов был для многих трудным, переломным. Чувствовал это и Гумилев. Еще весной 1909 года он сказал в связи с книгой критических статей И. Анненского: «Мир стал больше человека. Взрослый человек (много ли их?) рад борьбе. Он гибок, он силен, он верит в свое право найти землю, где можно было бы жить». Подчеркнем — найти. К тому же стремился и в творчестве. В «Чужом небе» — явственная попытка установить подлинные ценности сущего.

В чем же смысл человеческого бытия? Ответ на этот вопрос Гумилев находит у Теофиля Готье. В посвященной ему статье рус­ский поэт выделяет близкие им обоим принципы: избегать «как случайного, конкретного, так и туманного, отвлеченного»; познать «величественный идеал жизни в искусстве и для искусства». Неразрешимое оказывается прерогативой художественной прак-. тики. В «Чужое небо» включает Гумилев подборку стихов Готье в своем переводе. Среди них — вдохновенные строки о созданной человеком нетленной красоте.

Так созревали идеи «акмеизма». А в поэзии отливались «бес­смертные черты» увиденного, пережитого. В том числе и в Африке.

В сборник вошли «Абиссинские песни»: «Военная», «Пять бы­ков», «Невольничья», «Занзибарские песни». В них, в отличие от других стихотворений, много сочных реалий: бытовых, социальных. Исключение понятное. «Песни» творчески интерпретировали фоль­клорные произведения абиссинцев. В целом же путь от жизненного наблюдения к образу у Гумилева очень непростой.

Сборник стихов «Колчан» (1916) долгие годы не прощали Гумилеву, обвиняя его в шовинизме. Мотивы победной борьбы с Германией, подвижничества на поле брани были у Гумилева, как, впрочем, и у других писателей этого времени. Империали­стический характер войны поняли немногие. Отрицательно вос­принимался ряд фактов биографии поэта: добровольное вступ­ление в армию, проявленный на фронте героизм, стремление участ­вовать в действиях Антанты против австро-германо-болгарских войск в греческом порту Салоники. Главное, что вызвало резкое неприятие,— строка из «Пятистопных ямбов»: «В немолчном зове боевой трубы  Я вдруг услышал песнь моей судьбы...» Гумилев расценил свое участие в войне, действительно, как высшее предназначение, сражался, по словам очевидцев, с завидным спокойным мужеством, был награжден двумя Георгиевскими крестами. Но ведь такое поведение свидетельствовало не только об идейной позиции, о достойной, нравственной, патриотиче­ской — тоже. Что касается желания поменять место военной деятельности, то здесь опять сказалась власть Музы Дальних Странствий. Дело, однако, даже не в переосмыслении оценки поступков Гумилева. «Колчан» имел несомненные поэтические достижения.

В «Записках кавалериста» Гумилев раскрыл все тяготы войны, ужас смерти, муки тыла. Тем не менее, не это знание легло в основу сборника. Наблюдая народные беды, Гумилев пришел к широкому выводу: «Дух, который так же реален, как наше тело, только бес­конечно сильнее его». Есть ли связь между духовными исканиями Гумилева в «Колча­не» и его последующим поведением в жизни? Видимо, есть, хотя сложная, трудно уловимая. Жажда новых, необычных впечатлений влечет Гумилева в Салоники, куда он выезжает в мае 1917 года. Мечтает и о более дальнем путешествии — в Африку. Объяснить все это только стремлением к экзотике, думается, нельзя. Ведь не случайно же Гумилев едет кружным путем — через Финляндию, Швецию, многие страны. Показательно и другое. После того как не попал в Салоники, благоустроенно живет в Париже, затем в Лондоне, он возвращается в революционный холодный и голод­ный Петроград 1918 года. Родина суровой, переломной эпохи воспринималась, может быть, самым глубоким источником само­познания творческой личности. Недаром Гумилев сказал: «Все, все мы, несмотря на декадентство, символизм, акмеизм и прочее, прежде всего русские поэты». В России и был написан лучший сборник стихов «Огненный столп» (1921).

К лирике «Огненного столпа» Гумилев пришел не сразу. Зна­чительной вехой после «Колчана» стали произведения его париж­ского и лондонского альбомов, опубликованные в «Костре» (1918). Уже здесь преобладают раздумья автора о собственном мироощущении. Он исходит из самых «малых» наблюдений — Стихотворения рождены вечными проблемами — смысл жизни и счастья, противоречия души и тела, идеала и действительности и т. д. Обращение к ним сообщает поэзии величавую строгость, афористическую точность, чеканность звучания, мудрость притчи. В богатое, казалось бы, сочетание этих особенностей органично вплетена еще одна. Она исходит из теплого взволнованного чело­веческого голоса. Чаще — самого автора в раскованном лирическом монологе. Иногда — объективированных, хотя весьма необычно, «героев». Эмоциональная окраска сложного философ­ского поиска делает его частью живого мира, вызывая сопере­живание.

Чтение «Огненного столпа» пробуждает чувство восхождения на разные высоты. Невозможно сказать, какие повороты автор­ской мысли больше тревожат в «Памяти», «Лесе», «Душе и теле» и т. д. Уже вступительная строфа «Памяти» магнетизирует горьким обобщением:

Только змеи сбрасывают кожу,

 Мы, увы, со змеями не схожи,

 Чтоб душа старела и росла,       

 Мы меняем души, не тела.

Но затем воображение потрясено конкретной исповедью поэта о своем прошлом. И одновременно пониманием несовершенных людских судеб. Эти первые девять проникновенных четверостиший подводят к преобразующему тему аккорду:

Я — угрюмый и упрямый зодчий

 Я возревновал о славе отчей,

 Храма, восстающего во тьме.     

             Как на небесах, и на земле.

А от него — к мечте о расцвете земли, родной страны: «И прольет­ся с неба страшный свет». Здесь, однако, еще не поставлена точка. Заключительные строки, частично повторяющие изначаль­ные, несут новый грустный смысл — ощущение временной огра­ниченности человеческой жизни. Симфонизмом развития обладает небольшое стихотворение, как и многие другие в сборнике.

Редкой выразительности достигает Гумилев соединением не­соединимых элементов. Лес в одноименном лирическом произведе­нии неповторимо причудлив. В нем живут великаны, карлики и львы, появляется «женщина с кошачьей головой». Это «страна, о которой не загрезить и во сне». Однако кошачьеголовому существу дает причастье обычный кюре. Рядом с великанами упоминаются рыбаки и… пэры Франции. Что это — возвращение к фантасмагориям ранней гумилевской романтики? Нет, ирреаль­ное снято автором: «Может быть, тот лес—душа моя...» Для воплощения сложных запутанных внутренних порывов и пред­приняты столь смелые ассоциации.

В «Слоненке» с заглавным образом связано трудно связуемое — переживание любви. Она предстает в двух ипостасях: заточенной «в тесную клетку» и сильной, подобной тому слону, «что когда-то нес к трепетному Риму Ганнибала». «Заблудившийся трамвай» символизирует безумное, роковое движение в «никуда». И обставлено оно устрашающими деталями мертвого царства. Его тесным сцеплением с чувственно-изменчивым человеческим существованием донесена трагедия личности. Правом художника Гумилев пользовался с завидной свободой и, главное, с удиви­тельной результативностью.

Поэт как бы постоянно раздвигал узкие границы лирического стихотворения. Особую роль играли неожиданные концовки. Триптих «Душа и тело» будто продолжает знакомую тему «Колча­на» с новой творческой силой. А в финале — непредвиденное. Все побуждения человека, в том числе и духовные, оказываются «слабым отблеском» высшего, божественного сознания. «Шестое чувство» сразу увлекает контрастом между скудными утехами людей и подлинной красотой, поэзией.

Мироощущение Гуми­лева было далеко от оптимизма. Сказалось личное одиночество, чего он никогда не скрывал. Не была окончательно найдена об­щественная позиция. Переломы революционного времени, не поня­тые поэтом, обостряли его былые разочарования в своей судьбе.

 Поэт учил и, думается, научил своих читателей помнить:

Всю жестокую, милую жизнь.

Всю родную, странную землю.

«Всю» — и жизнь, и землю он видел бескрайними, стремился познать их дали. Видимо, потому Гумилев вернулся к своим африканским впечатлениям («Шатер», 1921). И не попав в Китай, сделал переложение китайских поэтов («Фарфоровый павильон», 1918).

В «Костре» и «Огненном столпе» находили «касания к миру таинственного», «прерывания в мир непознаваемого». Имелось в виду обращение Гумилева к сокрытому глубиной, божествен­ному — «его невыразимому прозванью». Но здесь не больше, чем противоположность ограниченным силам слабого человека, сим­волическое обозначение возвышенных идеалов. Примерно ту же функцию исполняют образы звезд, неба, планет. При некоторой «космичности» ассоциаций, стихи сборников выражали взгляд на вполне земные процессы. И все-таки вряд ли можно говорить даже о позднем творчестве Гумилева как о «поэзии реалистичной». Он сохранил и здесь романтическую исключительность, причудли­вость душевных процессов. Но именно таким бесконечно дорого нам слово Мастера.

Все горькие годы замалчивания поэта у него были верные поклонники и последователи. Каждый из них открывал «своего Гумилева».

И в настоящие дни Н. Гумилев в памяти своих почитателей всегда остается поэтом с большой буквы, человеком, посветившим свою жизнь священному служению поэзии.

Вот, что вспоминал о нем К. Чуковский.

Эта вера в волшебную силу поэзии, «солнце останав­ливавшей словом, словом разрушавшей города», никогда не покидала Гумилева. В ней он никогда не усомнился. Отсюда, и только отсюда, то чувство необычайной почти­тельности, с которым он относился к поэтам, и раньше всего к себе самому, как к одному из носителей этой могу­чей и загадочной силы.

Знаменательно, что при всем своем благоговении к поэзии он не верил ни в ее экстатическую, сверхреальную сущность, ни в мистическую природу ее вдохновений. Поэт для него был раньше всего умелец, искусник, власте­лин и повелитель прекрасных и сладостных слов. Таким он стремился быть, таким он представляется современникам.


    продолжение
--PAGE_BREAK--Тема рыцарства в творчестве Н. Гумилева
Не убедительны сплошь и рядом встре­чающиеся рассуждения об экзотизме и рыцарственности, о преодо­лении оторванности от России, о том, как Гумилев из подражателя становится самостоятельным поэтом. То, что лежит на поверхности, слишком часто оказывается обманчивым, нуждающимся в особом истолковании, и, думается, ключом к такому истолкованию долж­ны послужить книги, которые Гумилев читал и запоминал надолго.

«Как? воскликнет иной удивленный читатель. „Поэт-рыцарь", „поэт-воин"  и вдруг всего лишь читатель книг, по­груженный в умственные проблемы?»

Рыцарство Н. Гумилева имеет свои философские корни. Мотив пиллигримничества и бесконечного поиска истины родом из философии Ницше.

 Не стану отрицать очевидное: в жизни Гумилева было мно­го путешествий, приключений, даже подвигов (хотя, конечно, далеко не так много, как это предстает в его стихах): Но стоит внимательно присмотреться к его поэзии, как увидишь, сколь часто в ней фигурируют разные книги, имена читаемых и почи­таемых поэтов, библиотеки, букинисты и т. п. И в воспоминани­ях о Гумилеве нередки воспоминания о богатой царско-сельской библиотеке, о неожиданной его начитанности в самых разных об­ластях знаний. Невозможно отрицать его блестящее, хотя, конеч­но и пристрастное знание русской и мировой поэзии./Георгий Иванов, свидетель более чем ненадежный в общем, но нередко удивительно точный в частностях, вспоминал: «… на вопрос, что он испытал, увидав впервые Сахару, Гумилев сказал: „Я не заметил ее. Я сидел на верблюде и читал Ронсара». Пусть даже это была бравада и рассчитанное высокомерие по отношению к слушате­лям, но можно ведь вспомнить и о том, что в реальных письмах к Ларисе Рейснер с фронта мелькают то «Столп и утверждение Ис­тины» П. А. Флоренского, то «История Мексики» Прсскотта.

Но, очевидно, даже и не это самое главное. К  Гумилев входил в литературу, когда в ней господствовало убеждение, что поэзия и жизнь являются нераздельными, что об­раз поэта творится по законам искусства, а потом переносится в жизнь, и уже она начинает строиться на тех же самых основа­ниях, что и основания поэзии. Из реального мира поэт попадает в особую, порожденную им самим и его сомышленниками реальность, где сплав поэзии и правды становится полно, безо всякого остатка определяющим все дальнейшее — и творчество, и самое жизнь.)

 История создания жизненных мифов Блока или Андрея Белого", выросший из реальной ситуации «Огненный ангел» Брюсова, ставший потом определителем судьбы той, которая по­служила прототипом его героини; солнечный аргонавтизм в Москве начала века, когда на Девичьем Поле и в Лужниках иска­лись и обретались кентавры или единороги,— обо всем этом уже написаны статьи и книги, все это известно из мемуаров. Млад­ший современник Гумилева Георгий Иванов свидетельствовал, что легенда об Александре Добролюбове, едва ли не наиболее полно осуществившем в жизни такое представление о человеке искусства, осуществившем своей собственной судьбой, была еще вполне жива в середине десятых годов. И тем более не могло быть подругому для начинающего подступаться к литературе в сере­дине годов девятисотых, в самый расцвет русского символизма.

Вначале 1907 года жившая тогда в Париже Зинаида Никола­евна Гипиусрас сказала Брюсову о том, какое впечатление произ­вел на нее появившийся у них с рекомендацией Брюсова и Л. И. Веселитской-Микулич двадцатилетний Гумилев: «Мы прямо пали, Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции — старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиовское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир. „До меня были попытки… Будда, Христос… Но не­удачные"»:. Схоже описал этот визит в своих мемуарах и Белый, но хотелось бы поговорить не об их конкретных впечатлениях, а о той позиции, которую Гумилев попытался перед ними определить и ко­торая в карикатурном виде запечатлелась в письме.

Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

 Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном!

Растет туман… но я молчу и жду

И верю, я любовь свою найду…

Здесь перед нами предстает образ классического средневекового рыцаря, и еще не ясно почему именно с ним ассоциирует себя автор.

Я конквистадор в панцире железном.

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.

Я пропастям и бурям вечный брат,

Но я вплету в воинственный наряд.

 Звезду долин, лилею голубую.

Как видим, лирический герой данного стихотворения осознает свою избранность, свою полубожественность. Он не столько воин, сколько бродячий поэт, ищущий свой подвиг, во имя мира, во имя искусства. Его не волнует признание при жизни:

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую.
Поэту достаточно сознания того, что он оставит после себя не только героический след, но и след медиума, «друида», одним словом, божества, чьи проповеди изменят мир.

 «По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к «новой школе» в поэзии. Но пока его стихи — только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные»,— писал В. Брюсов о пер­вом сборнике «Путь конквистадоров». В какой-то мере Брюсов был прав. И все-таки юношеские «конквистадорские стихи» имели свой «нерв», свой настрой.

 Название «Путь конквистадоров» оттеняло новизну избранной позиции. Идеалы утверждались в «битве», огневой, даже кровавой.

«Путь конквистадоров» состоит из разделов, озаглавленных оксюморонично: «Мечи и поцелуи», «Высоты и бездны». Сущее сложно, противоречиво. И произведения густо населены трудно совместимыми между собой образами. Гордый король и бродячий певец с «песней больной». «Дева солнца» и суровый, гневный царь. Юная дриада, «дитя греха и наслаждений», и «печальная жена». Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной мечтой: «узнать сон вселенной», увидеть «лучи жиз­ни обновленной», выйти «за пределы наших знаний». В любом со­стоянии проявлена цельность мироощущения. Даже когда сомне­ния теснят мужественную душу, раздается призыв к полному само­отречению:
Жертвой будь голубой, предрассветной…

В темных безднах беззвучно сгори...

 … И ты будешь звездою обетной,

Возвещающей близость зари.

Страстная притяженность к грядущим зорям тесно связала «Путь конквистадоров» с поэзией начала XX века. В ней, однако, Гумилев проложил свое русло.

С тобой я буду до зари,

Наутро я уйду

Искать, где спрятались цари,

Лобзавшие звезду.

У тех царей лазурный сон

Заткал лучистый взор;
    продолжение
--PAGE_BREAK--