Ничипоров И. Б.
Значительное место в русле целостного трагедийногоосмысления истории и современности, составившего содержательный центр песеннойпоэзии А.Галича, занимают культурфилософские художественные рефлексии поэта,обращенные к самым различным творческим судьбам, образным мирам и эпохам.
Творческая индивидуальность и жизненный путьА.Ахматовой не раз становились предметом изображения в стихах-песнях Галича. Вомногом ориентируясь на опыт автора «Венка мертвым», Галич создал вцикле «Литераторские мостки» своеобразный «мартиролог»русских поэтов и писателей ХХ в. Художественная категория памяти в наследиидвух поэтов многогранна: от индивидуально-личностного плана до памяти бытийногои историко-культурного значения.
Тема памяти весома уже в ранней интимной лирикеАхматовой 1910-х гг. В стихотворении «В последний раз мы встретилисьтогда…» (1914) в пунктире припоминания, психологическом параллелизмепроступают кульминационные моменты лирического переживания: «Как язапомнила высокий царский дом // И Петропавловскую крепость…». А втриптихе «В Царском Селе» (1911) интимное воспоминание о«смуглом отроке, бродившем по аллеям» сопряжено с предметнойдетализацией («треуголка и растрепанный том Парни») и обретаетнадвременный культурный смысл: «И столетие мы лелеем еле слышный шелестшагов». Во многих «лирических новеллах» молодой Ахматовой(«Тяжела ты, любовная память…», «О тебе вспоминаю яредко…», «Словно ангел, возмутивший воду…» и др.)«ассоциативный механизм памяти становится сюжетным каркасом», путемпередачи любовного чувства, а в позднем стихотворении «Подвал памяти»(1940) овеществленный образ памяти как нравственного испытания прочности душипредстает в развернутой метафоре: «Когда спускаюсь с фонарем в подвал, //Мне кажется – опять глухой обвал // За мной по узкой лестнице грохочет».
В стихах «Белой стаи» наблюдается заметнаяонтологизация звучания темы памяти. Если в стихотворении «Как белый каменьв глубине колодца…» (1916) сохранение в памяти «скорбногорассказа» о пережитой любви приобретает масштаб вечности, которыйраскрывается в таинственных метаморфозах всего сущего («Я ведаю, что богипревращали // Людей в предметы, не убив сознанья, // Чтоб вечно жили дивныепечали. // Ты превращен в мое воспоминанье…»), то в стихотворении «Ивот одна осталась я…» (1917) память впервые предстает у Ахматовой врелигиозном аспекте – как поминовение. В народнопоэтической образностистихотворения, в картине мира, пронизанной тайными знаками памяти («Ислышу плеск широких крыл // Над гладью голубой»), приоткрывается древнийпраопыт мистического общения с поминаемыми душами: «И песней я не скличувас, // Слезами не верну. // Но вечером в печальный час // В молитве помяну…».
Категория памяти становится существенной граньюинтимной поэзии Ахматовой и Галича, ассоциируясь с лирической темой детства,юности, воспринимаемой обоими поэтами в качестве противовеса лютым испытаниямсовременности.
В ахматовском стихотворении «Вижу выцветший флагнад таможней…» (1913) из возникшей в первой строке метонимической деталиразвертывается в призме памяти образ «приморской девчонки», аналожение времени севастопольского детства на тревожное мироощущение настоящегоусиливает драматизм лирического переживания: «Все глядеть бы на смуглыеглавы // Херсонесского храма с крыльца // И не знать, что от счастья и славы //Безнадежно дряхлеют сердца». В IV главке и эпилоге поэмы«Реквием» подобное совмещение временных планов, антитеза беззаботнойюности и катастрофической взрослой судьбы наполняется глубоко нравственнымтрагедийным смыслом. «Стояние под „Крестами“» – своего родаВысшее вразумление «насмешнице», «царскосельской веселойгрешнице»; финальный же символический образ памятника приоткрывает нелегкуюнравственную работу в душе героини, отобравшей то единственное, что достойнопамяти, а значит, и вечности: «Ни около моря, где я родилась: // Последняяс морем разорвана связь… // А здесь, где стояла я триста часов…».
Близкий смысл получает тема памяти о детстве и юностив таких произведениях Галича, как «Песня, посвященная моей матери»(1972), «Песня про велосипед» (1970), «Разговор с музой»(1968) и др.
Память о детстве, осознаваемая поэтом-певцом как залогдушевного просветления лирического «я», позволяет ощутить целостностьи преемственность различных этапов жизненного пути: «В жизни прошлой и вжизни новой, // Навсегда, до конца пути, // Мальчик с дудочкой тростниковой,постарайся меня спасти!». Сам процесс обретения этой памяти оказываетсядля галичевского героя весьма напряженным, ибо к ней, как к «свече впотемках», он прорывается сквозь лживую действительность «жизниглупой и бестолковой». Возвращенный памятью заряд «детской»непосредственности придает барду-сатирику энергию в создании гротескного образасоветской современности:
И тогда, как свеча в потемки,
Вдруг из давних приплыл годов
Звук пленительный и негромкий
Тростниковых твоих ладов.
И застыли кривые рожи,
Разевая немые рты,
Словно пугала из рогожи,
Петухи у слепой черты…
(«Песня, посвященная моей матери»)
Как и у Ахматовой, память о юности в стихах-песняхГалича образует сплав интимно-личностного и эпохального.
В «Разговоре с музой» лейтмотив возвращенияв родной «дом у маяка» знаменует противостояние памяти тоталитарномубеспамятству («Наплевать, если сгину в какой-то Инте»), прорыв –вопреки агрессивному нажиму современности – к бессмертию. Разговорные и дажесниженные речевые обороты естественно соединяются здесь с высокой патетикой,призванной и к сатирическому развенчанию «безразличного усердия»беспамятной эпохи, и к экстатическому утверждению силы памяти:
Если с радостью тихой партком и местком
Сообщат наконец о моем погребении,
Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,
Где спасенье мое и мое воскресение!
В этом доме,
В этом доме у маяка…
В поэзии Ахматовой сближение интимной и историческойпамяти все отчетливее обозначается с середины 1910-х гг. и оказываетсяперспективным для ее последующего творчества.
Особенно значим в этом плане творимый Ахматовой«петербургский текст» («Стихи о Петербурге»,«Петроград, 1919», «Городу Пушкина», «Летний сад»и др.). В ранних «Стихах о Петербурге» (1913) детализированныйисторический портрет города, сквозное психологическое изображение «улыбкихолодной императора Петра» становятся камертоном к лирической исповедигероини, сводя воедино мимолетное и величественно-монументальное: «Что мнедолгие года! // Ведь под аркой на Галерной // Наши тени навсегда». А впозднем диптихе «Городу Пушкина» (1945, 1957), стихотворении«Летний сад» (1959) в сфере воспоминания формируется надвременноеонтологическое пространство. Это и воскрешение дорогих примет сожженного«города Пушкина», и преодоление, благодаря силе памяти,субъектно-объектных граней в картине мира, запечатлевшей век прожитой жизни:«Где статуи помнят меня молодой, // А я их над невскою помню водой».
Постигая, как и Галич, нравственную природу памяти,Ахматова расширяет свод личностных воспоминаний до архетипических обобщений(«Лотова жена», 1924), до масштаба «страшной книги грозовых вестей»– как в стихотворении «Памяти 19 июля 1914» (1916), где виндивидуальных впечатлениях героини от дня объявления войны («Дымилосьтело вспаханных равнин. // Вдруг запестрела тихая дорога, // Плач полетел,серебряно звеня») таится пророчество о народной судьбе. Долг памятисопрягается в сознании ахматовской героини с системой нравственных императивов,побуждающих ее к активному духовному деянию – поминовению и осмысленнойвербализации всего сохраняемого в памяти: «А вы, мои друзья последнегопризыва! // Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена. // Над вашей памятью нестыть плакучей ивой, // А крикнуть на весь мир все ваши имена!» – «Inmemoriam», 1942).
У Галича историческая память становится такжесерьезным личностным испытанием как для самого лирического «я», так идля его песенных героев.
В «Петербургском романсе» (1968) в сферепамяти сопрягаются, как и в «эпической» поэзии Ахматовой, личность,век и история. В свете потрясений и сдвигов 1968-го историческая параллель сдекабристским восстанием приобретает в песне характер нравственного испытания:«И все также – не проще – // Век наш пробует нас: // Можешь выйти наплощадь?! // Смеешь выйти на площадь?!». А в песне «Смерть юнкеров,или памяти Доктора Живаго» (1972) историческая память о днях революционноголихолетья запечатлевается в детально прописанном эпизоде («Повозки скровавой поклажей // Скрипят у Никитских ворот») и обогащается творческимдиалогом с образным контекстом романа Б.Пастернака и поэзии А.Блока:
Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови…
И это уже не татары,
Похуже Мамая – свои!
Приобретая особую достоверность во взволнованном«повествовании», эта память разбивает ложь предвзятого исторического«рассказа о днях мятежа»: «А суть мы потом наворотим // И теньнаведем на плетень!».
В художественном сознании Ахматовой и Галича весомаантитеза выстраданной в индивидуальном опыте памяти – и беспамятстватоталитарной эпохи, энтропии времени исторических катастроф.
У Ахматовой впервые эта оппозиция прочерчивается встихотворении «Когда в тоске самоубийства…» («Мне голосбыл…») (1917), где спор проникнутого «скорбным духом»лирического голоса с безликим «чужим словом» увенчивается отвержениемпути беспамятства, забвения («новым именем покрою боль поражений иобид») и получает значимый историко-культурный смысл, ибо проистекает нафоне торжествующей энтропии: «И дух суровый византийства // От русскойцеркви отлетал», «приневская столица, забыв величие свое…». А вахматовской лирике военных лет, где важна идея творческого«собирания» раздробленного мира, память насыщается культурфилософскимсмыслом, воплощаясь в сакральном Логосе, противостоящем беспамятству: «Имы сохраним тебя, русская речь, // Великое русское слово…».
У Галича же, который не раз высказывался в интервью опроисходящем в советской действительности разрушении памяти русского языка, – вглубоко автобиографичном стихотворении «А было недавно, а былодавно…» (1974) возникает знаменательная перекличка с ахматовским«Мужеством» (1942). Тема памяти как нерушимого Логоса, «закаленного»в горниле исторических потрясений, спроецирована здесь на судьбы русскойэмиграции, увидена в зеркале трагической панорамы века:
Вы русскую речь закалили в огне,
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя.
И нам ее вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там, где жива наша Русская Речь,
Там – вечно – Россия жива!..
Противостояние памяти беспамятству оказываетсяхудожественным «нервом» многих стихов-песен Галича. Это возвращение внародную память знания о лагерной действительности – например, в стихотворении«Летят утки» (1969) или песне «Облака» (1962), где, как и упоздней Ахматовой, человеческая память окрашивает собой природное мироздание,хранящее трагические письмена истории: «И нашей памятью в те края //Облака плывут, облака…». А в песне «Ошибка» (1962),«Балладе о Вечном огне» (1968), «Песне о твердой валюте»(1969) ценой колоссальных душевных усилий герой пытается восстановитьпервозданную память о военном прошлом, свободную от официозного грима.
«Баллада о Вечном огне» выстроена какгорестное сказание о войне, где, в противовес тоталитарной амнезии («Нопорой вы не боль, а тщеславье храните, // Золоченые буквы на черномграните»), – на первый план выдвигается масштаб индивидуальных,покореженных войной судеб:
Пой же, труба, пой же,
Пой о моей Польше,
Пой о моей маме –
Там, в выгребной яме!..
Безликой монументальности советского стиля здесьпротивопоставляется глубоко личностное и одновременно эпически масштабноесказовое повествование, где меняющийся ритмический рисунок (от протяжныханапестических строк до логаэдов и динамичного ямба), сочетание песенного иречитативного, непременно обращенного к слушателям исполнения («незабудьте, как это было»), контраст трагедийного звучания основных строф ирефрена, взятого из изначально мажорной песни, – доносят до воспринимающейаудитории саднящую, «неудобную», но необходимую обществу историческуюпамять:
«Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,
Тум-балалайка, шпилт-балалайка…»
Рвется и плачет сердце мое!
…А купцы приезжают в Познань,
Покупают меха и мыло…
Подождите, пока не поздно,
Не забудьте, как это было:
Как нас черным огнем косило,
В той последней, слепой атаке…
Лиро-эпическая природа творческого дарования Ахматовойи Галича, взаимопроникновение индивидуальной и общенациональной памяти в ихпроизведениях обусловили во многом сходные жанровые искания двух художников всфере большой поэтической формы: поэмы и лирического цикла.
В поэмах-реквиемах Ахматовой и Галича(«Реквием» и «Кадиш» ) осуществлен синтез интимного лиризмаи эпического обобщения о народной судьбе.
Многоплановость художественной категории памяти впоэме Ахматовой сопряжена с противостоянием героини соблазну беспамятства,который она мучительно вытравляет из собственной души, видя в нем угрозубезумия («надо память до конца убить» (VII гл.) – «боюсьзабыть» в эпилоге), и которому она бросает вызов как порождениютоталитаризма: «Хотелось бы всех поименно назвать, // Да отняли список, инегде узнать».
Если у Ахматовой безликость и беспамятность давящейСистемы передаются через «анонимные» метонимические образы(«кровавые сапоги», «шины черных марусь»), то в поэмеГалича это осуществляется в экспрессивном изображении знаков псевдопамяти:«Гранитные обелиски // Твердят о бессмертной славе, // Но слезы и кровьзабыты…».
Личностная экзистенция героини «Реквиема»получает бытийное расширение в мистической причастности печали стоящей у КрестаБогоматери, горю «безвинно корчившейся Руси»; энергию своего голосаона обретает в соединении с голосом, «которым кричит стомильонныйнарод». В поэтическом же реквиеме Галича, увековечившем трагическиестраницы польского антифашистского сопротивления, речевое пространстволирического монолога вбирает в свою орбиту и фрагменты дневника Корчака – польскоговрача, которому посвящена поэма, и голоса жертв оккупации, которые взавершающей части произведения звучат уже из «посмертья»: «Но –дождем, но – травою, но – ветром, но – пеплом // Мы вернемся, вернемся,вернемся в Варшаву!..».
Вводная часть поэмы Ахматовой, отразившая трагедиюличности в беспамятную эпоху, выделена из остального текста прозаическойформой, у Галича же подобные прозаические «вкрапления» пронизываютвсе произведение и также являются своеобразным ритмическим и смысловым «курсивом»,которым подчеркнуты либо значимое «чужое» слово (дневник Корчака),кульминационные повороты в сюжетном движении, либо прямые авторские обращения каудитории, усиливающие как историческое, так и бытийное звучание темы памяти:«Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте,пожалуйста, я очень прошу вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего гренадера,инвалида войны, служившего сторожем у нас в „Доме сирот“ и убитогопольскими полицаями осенью 42-го года».
Таким образом, личностная память перерастает влиро-эпических поэмных полотнах двух художников в темунационально-исторического, бытийного и даже мистического содержания.
Важным аспектом анализируемой темы стала впроизведениях Ахматовой и Галича и творческая память о Поэте, духовным усилиемсберегаемая в эпоху всеобщего забвения.
В раннем стихотворении Ахматовой «Я пришла кпоэту в гости…» (1914) сохраненный в индивидуальной памяти лирическийпортрет Блока обретает надличностный смысл («У него глаза такие, // Чтозапомнить каждый должен»), а в позднем миницикле «Тристихотворения» (1944-1960) память о «трагическом теноре эпохи»,представая в «интерьерах» шахматовского хронотопа, погруженного вночной мрак Петербурга, – углубляется многоплановыми интертекстуальными связямис блоковской поэзией: «Он прав – опять фонарь, аптека…». В трехчастях этого цикла высветились начала и концы блоковского Пути и слитая с нимипамять о перепутьях России рубежа веков.
Поминовение ушедших поэтов воспринимается позднейАхматовой как нравственно-религиозный императив. Бытийный смысл этой«тайной тризны» раскрывается в «Царскосельских строках»(1921), а также в «поминальном» цикле «Венок мертвым»(1938-1961), перекликающемся с создававшимися в конце 1960-х – начале 1970-хгг. «Литераторскими мостками» Галича.
Стихотворения из «Венка мертвым», обращенныек И.Анненскому, О.Мандельштаму, М.Цветаевой, Б.Пастернаку, М.Булгакову,М.Зощенко и др., запечатлели общее для многих из них родовое древохудожественной культуры Серебряного века – от «учителя» Анненского до«собратьев» по постсимволистскому «цеху». Творческая памятьавтора, отраженная в интертекстуальном пространстве цикла, вбирает в себяполифонию лирических голосов, образных миров поэзии Цветаевой («Позднийответ»), Мандельштама («Я над ними склонюсь, как над чашей…»),Пастернака («Борису Пастернаку»). Это поминовение, позволяющеевступить в таинственное соприкосновение с душами ушедших из жизни адресатов –уже на «воздушных путях» иного бытия, – осуществляется посредствомглубокого проникновения в ритмы природного мироздания: «Он превратился вжизнь дающий колос // Или в тончайший, им воспетый дождь…» («БорисуПастернаку»); «Темная, свежая ветвь бузины… // Это – письмо отМарины» («Нас четверо»); «Это голос таинственной лиры, //На загробном гостящей лугу…» («Я над ними склонюсь…»).
Диалогическая природа творческой памяти обнаруживаетсяи в стихах-песнях Галича, особенно из цикла «Литераторские мостки»,где память культуры, проявившаяся, как и в «поминальном» циклеАхматовой, в многоплановой интертекстуальной поэтике (от эпиграфов до цитатныхвкраплений, образных перекличек), – оказывается мощным противовесомтоталитаризму.
Ахматову и Галича сближает заметная общность в самомвыборе «героев» поминальных стихотворений. В цикле Галичавыстраивается поэтический «мартиролог» русских художников ХХ в. – встихотворениях «Памяти Б.Л.Пастернака» (1966), «Возвращение наИтаку» (1969; с эпиграфом из Мандельштама), «На сопкахМаньчжурии» (1969; посвящено памяти Зощенко) и др. В сопоставлении с«реквиемами» Ахматовой, у Галича значительно повышен удельный весгражданских инвектив, направленных и против Системы, и против молчаливого«голосования» в угоду власти, пассивного «опускания пятаков вметро». Память для Галича – не только сакральное действо, нравственныйдолг сохранения Слова («Но слово останется – слово осталось!»), но имощное оружие нравственного возмездия, путь к нелицеприятному осмыслениюисторического опыта, конкретных эпизодов травли поэтов:
И кто-то спьяну вопрошал:
«За что?.. Кого там?..»,
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех
И эту скуку:
Мы – поименно – вспомнил всех,
Кто поднял руку!..
Особенно значимо у Галича и художественное обращение кличности Ахматовой. В стихотворении "«Кресты», или сноваавгуст" звучащий в реминисценциях голос героини («Прости, но мнебумаги не хватило…»), характерные детали ее портрета («по-царскинебрежная челка») помогают воочию лицезреть трагическую судьбу поэта – то,как «ходила она по Шпалерной, // Моталась она у „Крестов“».Роковой в жизни Ахматовой август становится здесь символичным временнымобразом, эпохальным обобщением и ее судьбы как человека, художника («Новновь приходит осень – // Пора твоей беды!»), и исторической реальности ХХв. в целом: произведение датировано переломным августом 68-го…
В стихотворении «Занялись пожары» (1972)связь с образным контекстом поэзии Ахматовой углубляется. Эпиграф из еепророческих стихов, написанных на заре катастрофического столетия («Июль1914»), задает доминанту всему образному ряду:
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит…
Образы гари, пожара в контексте произведения Галичавоплощают агрессивное стремление тоталитарного века уничтожить творческуюпамять («И мы утешаем своих Маргарит: // Что рукописи не горят»); отахматовского 1914 года протягивается нить к брежневской современности,мучительно переживаемой самим поэтом-певцом:
И опер, смешав на столе домино,
Глядит на часы и на наше окно.
Он, брови нахмурив густые,
Партнеров зовет в понятые.
Катастрофические перипетии поединка поэта с эпохойотобразились в стихотворении «Без названия» (1972-1973). Эпиграф изахматовской «Славы мира» предваряет здесь авторские размышления отворческой, в буквальном смысле – языковой трагедии поэта: "…это несовесть, а русская речь // Сегодня глумится над нею". Проникновенноевчувствование в потрясенное состояние героини усиливается благодаряпараллельному изображению лагерной участи ее сына («И сын ее вследуходившим смотрел – // И ждал этой самой строки!») и детальномупрописыванию самой сцены создания прославляющих Сталина стихов:
Торчала строка, как сухое жнивье,
Шуршала опавшей листвой…
Но Ангел стоял за плечом у Нее
И скорбно кивал головой…
Таким образом, ахматовский «текст» поэзииГалича, став актом творческой преемственности, соединил изображение личностиАхматовой, ее противоречивой и трагической судьбы с эпохальными обобщениями,касающимися отношений Поэта и Времени в ХХ в.
Важной для Ахматовой и Галича оказывается онтологиятворческой памяти.
В ахматовском стихотворении «Данте» (1936)память поэта о родной земле, даже изгнавшей его, оказывается нелегким крестом ибытийным даром, простирающимся в посмертную сферу: «Он из ада ей послалпроклятье // И в раю не мог ее забыть». А в поздней философской миниатюре«Надпись на книге» творческий дух автора генерирует неодолимую силусопротивления энтропийным веяниям современности («Из-под каких развалинговорю…») и массовому беспамятству: «Но все-таки услышат голос мой //И все-таки опять ему поверят».
У Галича онтология творческой, исторической памятитакже окрашивается в трагедийные тона. Сквозной коллизией в стихотворениях«Черновик эпитафии» (1971), «Когда-нибудь некий историк…»(1972) становится упорное сопротивление художника в борьбе с жерновам времени ибеспамятства. Невольно вторя ахматовским стихам, герой поэзии Галичаустремляется на суд вечности, смело переступая через неправый суд«историка», втискивающего человеческую судьбу в прокрустово ложебессодержательной «сноски»: «Но будут мои подголоски // Звенетьи до Судного дня!.. // И даже не важно, что в сноске // Историк не вспомнитменя».
А в поэтической притче «Виновные найдены»(1966) образ «украденной» памяти являет частую дезориентированностькак современников, так и личности вообще, в историческом пространстве идуховно-нравственной сфере – проблема, обретающая здесь не только острыйобщественно-политический, но и надвременный, онтологический смысл:
Хоть всю землю шагами выстели,
Хоть расспрашивай всех и каждого:
С чем рифмуется слово «истина»,
Не узнать ни поэтам, ни гражданам!
Итак, тема памяти в творчестве Ахматовой и Галичавесьма многопланова. Она предстает в ракурсе как интимной, так и гражданскойлирики, выводит на глубинное постижение ритмов исторического бытия личности ипоэта в ХХ в.
Память обретает в произведениях двух поэтов исакральный смысл, ассоциируясь с религиозным поминовением (явным у Ахматовой ив большей степени имплицитным у Галича), с апелляцией к надвременному судуистории. Движимые пафосом сохранения культурной преемственности вопрекиторжеству массовой амнезии, Ахматова и Галич, поэты с развитым эпическиммышлением, сблизились в «интертекстуальной» поэтике памяти, вжанровых исканиях, создав свои поэмы-реквиемы и поминальные лирические циклы.Поддержание преемственных связей в поэтической культуре ХХ века подкрепляетсяздесь и тем, что судьбы Ахматовой и ее величайших современников получили впесенно-поэтическом мире Галича глубокое творческое осмысление.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованыматериалы с сайта www.portal-slovo.ru/