Аникин А.А.
Образврача в русской литературе – тема, мало затронутая в литературоведении, нозначение ее для культуры очень велико. Мотивы болезни и исцеления, в буквальноми символическом значениях, пронизывают и фольклор, и религию, и любой видискусства у всякой нации, поскольку «пронизывают» и саму жизнь.Литература дает эстетический, не житейский, но глубоко жизненный срез бытия,поэтому здесь речь не идет собственно о профессиональных сведениях, здесь неучатся никакому ремеслу, а только пониманию, видению мира: у всякой профессииесть свой, особый угол зрения. И мы можем говорить именно о художественном, втом числе и смысловом, значении изображенного дела. Задача истории медицины — показать, как меняется и облик врача, и его профессиональные качества.Литература затронет это косвенно, лишь в меру отражения жизни: что видитхудожник во врачебном поприще и какие стороны жизни открыты именно глазамврача.
Литературатоже своего рода лекарство — духовное. Поэзия далеко ушла от, возможно, первыхобращений слова к делу врачевания: по-своему поэтические заговоры, заклинаниябыли рассчитаны на подлинное исцеление от недугов. Теперь такая цель видитсятолько в символическом значении: «Каждый стих мой душу зверя лечит»(С.Есенин). Поэтому в классической литературе мы сосредоточены на герое-враче,а не авторе-врачевателе (шаман, знахарь и т.д.). А для осмысления нашей темыуже ее древность, восходящая в разных вариациях к дописьменному слову, должнаобусловить некоторую осторожность в анализе. Не надо обольщаться легкими ирешительными обобщениями, вроде того, что о медицине говорят именнописатели-врачи, ведь вообще едва ли не в каждом классическом романе есть хотябы эпизодическая фигура врача. С другой стороны, ракурс темы предполагаетнетрафаретные толкования знакомых произведений.
Акак было бы удобно сосредоточиться только на А.П. Чехове!.. Использоватьзнаменитый афоризм о «жене-медицине» и«литературе-любовнице»… Тут могло бы появиться и столь любимоелитературоведами слово «впервые»: впервые у Чехова литература полноотразила облик отечественного медика, его подвижничество, его трагизм и т.д.Потом пришли Вересаев, Булгаков. Действительно, как будто благодаря Чехову литературапосмотрела на жизнь глазами врача, а не пациента. Но были и до Чеховаврачи-писатели, и точнее было бы сказать: дело не в биографии автора; влитературе XIX века было подготовлено сближение с медициной. Не оттого лилитература слишком громко взывала к лекарям, постоянно жалуясь то на геморрой,то на катары, то на «кондрашку с ветерком»? Не шутя же, видно, что ниодна профессия не воспринималась так содержательно, как должность медика. Такли было важно, является ли герой литературы графом или князем, артиллеристомили пехотинцем, химиком или ботаником, чиновником или даже учителем? Иное дело- врач, такой образ-профессия всегда не просто содержателен, но символичен. Водном из писем Чехов сказал, что «не может помириться с такимиспециальностями, как арестанты, офицеры, попы» (8, 11, 193). Но естьспециальности, которые писатель признает как «жанр» (выражениеЧехова), и именно врач всегда несет такую жанровую, т.е. повышенную смысловуюнагрузку, даже когда появляется в произведении мимолетно, в коротком эпизоде, водной строке. Например, у Пушкина в «Евгении Онегине» достаточнопоявиться строкам «все шлют Онегина к врачам, Те хором шлют его кводам», и колорит жанра налицо. Так же, как и в «Дубровском»,где лишь однажды встретится «лекарь, по счастию не совершенныйневежда»: профессия «учителя» Дефоржа едва ли несет смысловойакцент, в медике же явно заложена интонация автора, который, как известно, всвое время «убежал от Эскулапа, худой, обритый, но живой». Глубокосимволичен образа врача у Гоголя – от шарлатана Христиана Гибнера(«Ревизор») до «великого инквизитора» в «Запискахсумасшедшего». Лермонтову Вернер важен именно как лекарь. Толстой покажет,как хирург после операции целует в губы раненого пациента («Война имир»), и за всем этим — безусловное присутствие символической окраскипрофессии: врач по должности приближен к основам и сущностям бытия: рождение,жизнь, страдание, сострадание, упадок, воскрешение, мука и мучительство,наконец, сама смерть (Ср.: «Я убежден только в одном… В том, что … водно прекрасное утро я умру» — слова Вернера из «Героя нашеговремени»). Эти мотивы, безусловно, захватывают личность каждого, но именново враче они сосредоточены как нечто должное, как судьба. Поэтому, кстати, такостро воспринимается плохой или ложный медик: это шарлатан самого бытия, а нетолько своей профессии. Восприятие медицины как дела сугубо телесного в русскойлитературе тоже носит негативный оттенок. Тургеневский Базаров лишь на порогесвоей смерти осознает, что человек вовлечен в борьбу именно духовных сущностей:«Она тебя отрицает, и баста!» — скажет он о смерти как о действующемлице жизненной драмы, а не о медицинском летальном исходе. Символика врачанепосредственно связана с православной духовностью русской литературы. Врач ввысшем смысле — это Христос, изгоняющий самые свирепые недуги своим Словом,более того — побеждающий смерть. В ряду притчевых образов Христа — пастырь,строитель, жених, учитель и др. — отмечен и врач: «Не здоровые имеют нуждуво враче, но больные» (Мф., 9, 12). Именно такой контекст рождаетпредельную требовательность к «эскулапу», и поэтому даже у Чеховаотношение к врачу жестко и критично: умеющий только лишь пустить кровь ипотчевать от всех болезней содой слишком далек от христианской стези, если не становитсявраждебен ей (ср. у Гоголя: Христиан Гибнер — гибель Христа), но дажевозможности самого способного врача не сравнятся с чудом Христа.
А.П.Чехов,конечно, встанет в центре нашей темы, но нельзя не отметить несколькопредшествующих ему авторов, по крайней мере давших в русской литературе врачейкак ведущих героев своих произведений. И это будут доктор Крупов изгерценовских произведений и тургеневский Базаров. Безусловно, многое значилдоктор Вернер из «Героя нашего времени». Так что уже до Чехова возникаетопределенная традиция, поэтому некоторые, казалось бы, сугубо чеховские находкиокажутся скорее всего несознательными, но вариациями его предшественников.Например, для Чехова будет характерно показать выбор героем одной из двухстезей: либо врача, либо священника («Цветы запоздалые», «Палата№ 6», письма), но этот мотив уже встретится у Герцена; чеховский геройведет долгие беседы с душевнобольным — и это тоже мотив герценовского«Поврежденного»; Чехов будет говорить о привыкании к чужой боли — обэтом же скажет и Герцен («Нашего брата трудно удивить… Мы с молодых летпривыкаем к смерти, нервы крепнут, притупляются в больницах», 1, I, 496,«Доктор, умирающие и мертвые»). Словом, излюбленное«впервые» надо употреблять с осмотрительностью, причем мы пока лишьдля примера затронули частности, а не само восприятие медицинского поприща.
ЛермонтовскийВернер, в свою очередь, явно был ориентиром для Герцена. Ряд сцен в романе«Кто виноват?» вообще перекликаются с «Героем нашеговремени», но отметим, что именно Герцен, возможно в силу своей биографии(жестокие болезни и смерть в его семье), особенно привязан к образу врача (см.:«Кто виноват?», «Доктор Крупов», «Aphorismata», — связанные с общим героем Семеном Круповым, затем «Скуки ради»,«Поврежденный», «Доктор, умирающие и мертвые» — т.е. всеосновные художественные произведения, кроме «Сороки-воровки»). И темне менее везде сильно присутствие всего лишь эпизодического лермонтовскогодоктора: мрачное и ироничное состояние, в мыслях постоянное присутствие смерти,отвращение к житейским заботам и даже к семье, чувство избранности ипревосходства среди людей, напряженный и малопроницаемый внутренний мир,наконец черная одежда Вернера, которая нарочито «усугубляется» уГерцена: его герой одет аж «в два черных сюртука: один весь застегнутый,другой весь расстегнутый»(1, 8, 448). Напомним сжатое резюме Вернера:«он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим и поэт, ине на шутку, — поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написалдвух стихов. Он изучил все живые струны сердца человеческого, как изучают жилытрупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием… Вернер исподтишканасмехался над своими больными; но… он плакал над умирающим солдатом.…неровности его черепа поразили бы френолога странным сплетением противоположныхнаклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старалисьпроникнуть в ваши мысли… Молодежь прозвала его Мефистофелем… оно (прозвище– А.А.) льстило его самолюбию» (6, 74). Как это и принято в журналеПечорина, Вернер лишь подтверждает эту характеристику. Причем характер его иесть отпечаток профессии, что видно по тексту, а не только игра природы.Добавим или особо выделим — неумение пользоваться знанием жизни,нескладывающиеся личные судьбы, что подчеркнуто обычной бессемейностью врача(«я к этому неспособен», Вернер), но часто не исключает способностьглубоко влиять на женщин. Словом, во враче есть некоторый демонизм, но ипотаённая человечность, и даже наивность в ожидании добра (это видно приучастии Вернера в дуэли). Духовная развитость заставляет Вернера снисходительноотноситься как к человеку, больному, так и к возможностям медицины: человекпреувеличивает страдания, а медицина отделывается незамысловатыми средствамивроде кисло-серных ванн, а то и обещаниями, что, мол, до свадьбы заживет (такможно понять один из советов Вернера).
Герценв общем развивает вернеровский характер, его «генезис». Есличеховский доктор Рагин из «Палаты № 6» хотел быть священником, ноиз-за влияния отца словно поневоле стал медиком, то у Крупова выбормедицинского поприща — не принуждение, а страстная мечта: рожденный в семьедьякона, он должен был стать служителем церкви, но побеждает — и уже вопрекиотцу — неясное, но мощное влечение к поначалу загадочной медицине, то есть, какмы понимаем, побеждает в духовно возбужденной личности стремление к реальномучеловеколюбию, воплощенному милосердию и исцелению ближнего. Но исток характера- не случаен: религиозная духовная высота переходит на реальную стезю, иожидается, что именно медицина удовлетворит духовные поиски, а в мечтах –возможно, окажется и материальной оборотной стороной религии. Не последнюю рольздесь играет и неприглядная, по Герцену, церковная среда, отталкивающая героя,здесь люди «поражены избытком плоти, так что скорее напоминают образ иподобие оладий, нежели Господа Бога» (1, I, 361). Однако подлинная, не вмечтах юноши, медицина по-своему влияет на Крупова: в медицинском поприще емуоткрывается скрытая от многих «закулисная сторона жизни»; Круповпотрясен открывшейся патологией человека и даже самого бытия, юношеская вера впрекрасное естественного человека сменяется видением болезни во всем, особенноостро переживается болезненность сознания. Опять же, как позже будет в духеЧехова, Крупов проводит все, даже праздничное время в доме умалишенных, и в немсозревает отвращение к жизни. Сравним у Пушкина: знаменитый завет«нравственность в природе вещей», т.е. человек от природынравственен, разумен, красив. Для Крупова человек — не «homo sapiens»,а «homo insanus» (8,435) или «homo ferus» (1, 177): человекбезумный и человек дикий. И все-таки Крупов более определенно, чем Вернер,говорит о любви к этому «больному» человеку: «Я люблю детей, дая вообще люблю людей» (1, I, 240). Крупов не только в профессии, но и вжитейском стремится излечивать людей, и у Герцена этот мотив близок к егособственному пафосу революционно настроенного публициста: излечить больноеобщество. В повести «Доктор Крупов» Герцен с навязчивой претензиейпреподносит в сущности неглубокие и даже не остроумные «идеи»Крупова, который весь мир, всю историю рассматривает как безумие, истоки жебезумства истории — во всегда больном человеческом сознании: для Крупова нетздорового человеческого мозга, как нет в природе чистого математическогомаятника (1, 8, 434).
Такой«полет» скорбной круповской мысли в этой повести кажется неожиданнымдля читателей романа «Кто виноват?», где доктор показан во всякомслучае вне всемирно-исторических обобщений, что и выглядело более художественноверным. Там Герцен показал, что в провинициальной среде Крупов превращается врезонерствующего обывателя: «инспектор (Крупов — А.А.) был обленившийся впровинициальной жизни человек, но однако человек» (1, 1, 144). Впозднейших произведениях образ врача начинает претендовать на нечтограндиозное. Так, идеальное призвание врача Герцен видит необычайно широко. Но… широко в замысле, а не в художественном воплощении, в наброске великойсхемы, а не философии врача. Здесь претензии революционера берут верх надвозможностями художника у Герцена. Писатель прежде всего озабочен«болезнью» общества, собственно поэтому Крупов уже и в романе«Кто виноват?» не столько лечит, сколько размышляет о житейском иустраивает судьбы Круциферских, Бельтова и др. Чисто медицинские его уменияданы отдаленно, о них именно «рассказано», но они не«показаны». Так, емкая фраза о том, что Крупов «весь деньпринадлежит своим больным» (1, 1, 176) остается лишь ф р а з о й дляромана, хотя, конечно, врач у Герцена не то что не шарлатан, но самый искреннийподвижник своего дела — дела, однако, находящегося в тени художественногозамысла. Герцену важно именно человеческое и мировоззренческое во враче: небудучи шарлатаном, его герой и должен отразить герценовское понимание влияниямедицины на личность врача. Например, в эпизоде, когда Крупов пренебрегтребованиями спесивого дворянина, не приехал сразу по его капризному вызову, азакончил принимать роды у кухарки, гораздо значительнее социальный, а несобственно медицинский ракурс.
Ивот Герцен в повести «Скуки ради» говорит о «патрократии»,т.е. об утопическом управлении делами общества не кем иным, как врачами,иронично называя их «генерал-штаб-архиатрами врачебной империи». И,несмотря на иронию, это вполне «серьезная» утопия — «государствоврачей», — ведь и герой повести иронию отвергает: «Смейтесь сколькоугодно… Но до пришествия царства врачебного далеко, а лечить приходитсябеспрерывно» (1, 8, 459). Герой повести не просто врач, а социалист,гуманист по убеждениям («Я по профессии за лечение, а не за убийство»1, 8, 449), словно воспитанный на публицистике самого Герцена. Как видим,литература настойчиво хочет, чтобы врач занялся более широким поприщем: онпотенциально мудрый управитель этого мира, в нем заложены мечты о земном боге иливеликодушном царе-отце этого мира. Однако утопичность этого персонажа в повести«Скуки ради» очевидная, хотя и для автора очень светлая. Герой, содной стороны, оказывается часто в тупике перед рядовыми житейскимипревратностями, с другой стороны — и к идее «врачебного царства»относится с горечью: «Начни люди в самом деле исправляться, моралистыпервые останутся в дураках, кого же тогда исправлять?» (1, 8,469). А ТитЛевиафанский из «Aphorismata» даже с надеждой возразит Крупову в томсмысле, что безумство не исчезнет, не вылечится никогда, и повесть оканчиваетсягимном «великому и покровительствующему безумию» (1, 8, 438)… Итак,врач остается вечным резонером, а сама его практика дает ему быструю чередунаблюдений и — колких, ироничных «рецептов».
Наконец,коснемся последней в данном случае черты герценовского героя-врача. Врач, хотябы и утопически, претендует на многое, это универсум («настоящий врачдолжен быть и повар, и духовник, и судья», 1, 8, 453), и он не нуждается врелигии, подчеркнуто антирелигиозен. Идея царства Божьего — его духовныйсоперник, и он всячески третирует и церковь, и религию («Так называемыйтот свет, о котором, по занятиям моим в прозекторской, я всего меньше имелслучай сделать какие-нибудь наблюдения», 1, 8, 434). Дело вовсе не впресловутом материализме сознания врача: он своим поприщем хочет с самой благойцелью заменить все авторитеты; «патрократия» — одним словом. В«Поврежденном» герой уже рассуждает о грядущем преодолении смерти(этого ближайшего соперника для врача) именно благодаря медицине («людейбудут лечить от смерти»,1, I, 461). Правда, утопическая сторона у Герценавсюду сопряжена с самоиронией, но это скорее кокетство рядом с кажущейся стольсмелой идеей. Словом, и здесь, при вторжении в медицину мотива бессмертия,Герцен многое предопределил в героях-врачах Чехова и в тургеневском Базарове, ккоторому теперь мы и перейдем: врач Базаров будет духовно изломан в борьбе сосмертью; доктор Рагин отвернется от медицины и от жизни вообще, раз бессмертиенедостижимо.
Выборгероя-врача в романе «Отцы и дети» — скорее веяние времени, чемавторское кредо; у Тургенева вообще нет такого чрезмерного увлечения исимволической трактовкой медицины, как у Герцена: помещики часто занимаютсялечением крестьян от нечего делать, используя по положению свой авторитет (ср.Липина в «Рудине», Николай Кирсанов и др.). Однако восприятиеБазарова как врача является необходимым ракурсом для понимания романа в целом.Более того, перед нами будут и другие врачи в романе, в том числе и Василий ИвановичБазаров, что далеко не случайно: врачи отец и сын.
В«Отцах и детях» Тургенев показывает, как легко меняется внешняясторона жизни, как кажущаяся пропасть ложится между детьми и их родителями, каккажется всесильным новое веяние времени, но рано или поздно человек понимает,что бытие остается неизменным — не на поверхности, а в своем существе: мощная,жестокая, а иногда и прекрасная вечность ломает самонадеянного человека,вообразившего себя «гигантом» (слово Евг. Базарова)… Какая же тутсвязь с медицинским поприщем?..
Жизненноесодержание, заложенное и в романе, и в герое-враче настолько емко, что поройпрофессия героя остается втуне. Хрестоматийная и пространная статья Д.Писарева«Базаров» всерьез не касается профессионального поприща этого героя,словно это не художественная, а собственно биографическая черта: так уж жизньсложилась. «Медициной он будет заниматься отчасти для препровождениявремени, отчасти как хлебным и полезным ремеслом» — вот самаясодержательная цитата из статьи, касающаяся Базарова-медика. Между тем Базарови медик-то не такой уж обычный, а главное – этот характер во многих чертахобусловлен именно медициной; дело опять-таки не в поверхностном материализмегероя того времени, влияния эти гораздо важнее и тоньше.
Вотличие от биографии Крупова, мы не знаем, как Базаров пришел в медицину (хотяи в его роду тоже есть дьячок!); в отличие от, например, Зосимова из«Преступления и наказания» — Базаров вовсе не дорожит своейпрофессией, да и скорее остается в ней вечным дилетантом. Это врач, которыйвызывающе смеется над медициной, не верит в ее назначения. Тому удивляетсяОдинцова («не сами ли вы утверждаете, что для вас медицина несуществует»), с этим не может согласиться отец Базаров («Ты хотьсмеешься над медициной, а я уверен, можешь подать мне дельный совет»), этозлит Павла Кирсанова – словом, складывается навязчивый парадокс: врач — нигилист, отрицающий медицину («Мы теперь вообще над медицинойсмеемся»). Позже мы покажем, у Чехова, что для подлинного врача тут нетместа смеху: удрученность состоянием больницы, трагедия бессилия врача, восторгперед достижениями и другое, но — не смех. Одновременно с этим ни один герой небудет так настойчиво рекомендовать себя именно доктором (или лекарем), какЕвг.Базаров. И хотя для сознания данного героя свойственна неспособностьразрешить как житейские, так и мировоззренческие противоречия, объяснение здесьиное: Базарову важен сам тип лекаря, образ человека, который влияет наближнего, перестраивает людей и которого ждут как спасителя. Не таков ли именноврач? Однако он хочет быть спасителем на более широком поприще (ср.: «Ведьон не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы емупророчите? — Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет изпервых ученых» (7, 289): показательный диалог отца Базарова и АркадияКирсанова в то время, когда жизнь Евгения уже мерится лишь неделями, скоро, поего же словам, «из него лопух расти будет»). Лишенный и сам всякойинтуиции в приближении своей смерти, Базаров держит себя как безусловныйавторитет, и медицина здесь играет роль постоянного ореола вокруг героя:коснувшись глубин жизни, которые открывает медицина, Базаров заведомопревосходит остальных, не смеющих так легко бросать остроты про анатомическийтеатр, геморрой, так запросто попрактиковаться, вскрывая трупы (ср. — всеголишь примочки, которыми пользует больных Ник. Кирсанов). Обращение кбеспомощному и у всех «одинаковому» т е л у больного обусловливает итипичную для разночинца антисословную позицию: в болезни или анатомичке равнымужик и столбовой дворянин, а прозектор-внук дьячка превращается в мощнуюфигуру («ведь я гигант», скажет Евгений). От этой«гигантомании» — и смех над столь необходимым для него поприщем: самамедицина становится своего рода соперником, которого тоже надо уничтожить, какнадо подавить всех вокруг – от друзей до родителей.
Хорошили плох при этом Базаров как врач? В делах несложных — он хороший практик, носкорее фельдшер (умело бинтует, рвет зубы), хорошо обходится с ребенком(«он… полушутя, полузевая, просидел два часа и помог ребенку» — ср.Зосимов ухаживает за Раскольниковым «не шутя и не зевая», вообщеспособен ночи не спать у больного, не претендуя на чрезмерную репутацию: каждый«медицинский» шаг Базарова превращен в сенсацию). Все же к медицинеон относится больше как к развлечению, затрагивающему, однако, стольчувствительные стороны жизни. Так, у родителей Базаров именно от скуки началучаствовать в «практике» своего отца, как всегда подсмеиваясь надмедициной и над отцом. Центральный эпизод его " развлечений" — вскрытие трупа и заражение — говорит не только о недостатке профессионализма уБазарова, но и символически — о своего рода мести со стороны осмеяннойпрофессии. Так ли при этом не прав Павел Петрович Кирсанов, говоря, что Базаров- шарлатан, а не лекарь?..
ПрофессиональноБазаров скорее всего так и останется несостоявшимся врачом, как бы нивозвеличивали его все вокруг (Василий Иванович скажет, что «императорНаполеон не имеет такого доктора»; кстати это тоже своего рода традиция:обращение к Наполеону (I или III?) дает отражение на врача, таков Лоррей, врачНаполеона I, у Герцена и в известном эпизоде ранения Андрея Болконского уТолстого; в последнем случае — выздоровление, почти чудесное, благодаря иконе,у кн. Андрея вопреки «наполеоновскому» приговору врача). Так что идля Тургенева жизненное, а не профессиональное содержание важно в романе.Вернемся к тому, как профессия накладывает отпечаток на характер. Ни химик, ниботаник не смогут так однозначно сводить человека к телесности, какнесостоявшийся врач Базаров: Брак? — «Мы, физиологи, знаем, отношениямежду мужчиной и женщиной»; Красота глаз? — «Проштудируй анатомиюглаза, что там загадочного»; Чувствительность восприятия? — «Нервыраспущены»; Тяжелое настроение? — «Малины переел, на солнцеперегрелся, да и язык желт». Жизнь постоянно показывает, что эдакаяфизиология ничего не объясняет, но его упрямство – не просто черта характера:сводя все к телесности, Базаров всегда ставит себя над миром, только это делаетего, как его рост, пресловутым «гигантом». Здесь, кстати, и источникбезверия Базарова: религии нет в теле, но и идея Бога не позволяетпо-сатанински (замечание Павла Кирсанова) возвеличивать себя: Бог — соперникБазаровых.
Мысльо больном обществе или безумной истории – логична и проста для медика (Крупов).Базаров любит упрощения, и подобная мысль не могла не возникнуть у него:«Нравственные болезни… от безобразного состояния общества. Исправьтеобщество – и болезней не будет». Поэтому он втайне мечтает о судьбе… Сперанского (ср. в романе «Война и мир»), а не Пирогова илиЗахарьина (см. далее у Чехова). Роль врачевателя и диагноста общества Базаровбудет играть постоянно (мгновенные диагнозы всему кирсановскому дому и роду,чуть не каждому встречному), ведь вокруг — пациенты или «актеры»анатомического театра. Конечно, Тургенев показывает, что Базаров ничего невылечивает в обществе, живет лишь намеками на деятельность, но его«физиологизм» всегда вносит нечто острое, задевающее, однако этоскорее смелость речи, а не дела. Грубые, «околоврачебные» остротыБазарова («иногда тупые и бессмысленные», заметит Тургенев), вносяткакую-то площадную пикантность, но эта пикантность — сродни матерщине: такзвучит базаровское «геморрой» за столом в приличном кирсановскомдоме.
Вобразе Базарова интересен и такой ракурс. Его врачевание всегда (до самой сценыего умирания) направлено на другого, а не на себя. Сам Базаров не стал своимпациентом, хотя поводов для этого предостаточно. Снисходительное замечание — «Вот и сигарка не вкусна, расклеилась машина» (7, 125) – не в счет. Востальном же Базаров с неестественной настойчивостью создает свой образ какисключительно здорового человека (излечим общество, «другого», но несебя), здорового и физически, и душевно: «чем другим, но этим негрешны», «это все, вы знаете, не по моей части» и т.д. При этомнельзя не отметить, что там, где Базаров играет «супермена», оннеинтересен и однообразен, отчасти кокетлив и лжив, зато весь колорит характера- в состояниях болезненных, когда от Базарова веет какой-то страшной,нездоровой обреченностью; ощущения бессмысленности и пустоты жизни охватываютего, как никакого другого героя «Отцов и детей», даже не стремящихсяподчеркнуть свое абсолютное здоровье. И это, кстати, составляет немаловажныймедицинский симптом — только из той области медицины, которой Базаровпрактически не касался: психиатрии. Вокруг Базарова в литературе – герои-врачи,которые в психиатрии видят, пожалуй, высшее врачебное призвание (Крупов,Зосимов, герои Чехова). Базаров же или несведущ в этом, или заведомо избегаетопасных для себя наблюдений. Однажды звучит «диагноз» П.П.Кирсанову — «идиот»: велика ли здесь доля психиатрии — не знаем, хотя неврозыПавла Петровича едва ли вызовут сомнение, но это именно неврозы, может быть,легкая паранойя. Но не более ли верным было бы в самом Базарове увидеть чертыпсихопатии? Однако Тургенев показывает, что самого себя Базаров воспринимаетдалеко не «адекватно», а уж евангельский мотив «врач, исцелисебя сам» (Лк., 4, 23) абсолютно чужд этому «дохтуру» (пока некасаемся сцен его смерти). Живой художественный характер Базарова испещренчертами невротика и параноика: это не авторская тенденция, Тургенев не заставилсвоего героя пить чернила или мочу, лаять по-собачьи или забыть календарь, нопочва для наблюдений здесь самая широкая, хотя и относящаяся не совсем к нашейтеме. Мы лишь назовем ряд деталей, поскольку нам важен сам момент обращенияврача исключительно на «другого», а не на себя, что и выделим вБазарове. Итак, Зосимова, Крупова или Рагина не могли бы не насторожить нетолько лихорадочные и порой бессвязные* речи Базарова (вроде «Русскийчеловек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения» ипочему-то: «Важно то, что дважды два — четыре, а остальное всепустяки», 7, 207; кстати и занятное «выпадение» того звена, чтои сам Базаров — русский, как он рядом же настаивает). Сам сюжет романа держитсяна нервозной неусидчивости, своего рода мании избегания, исчезновения уБазарова: он вечно куда-то неожиданно убегает: от Кирсановых — в город, изгорода — к Одинцовой, оттуда к родителям, опять к Одинцовой, опять к Кирсановыми снова у родителей; причем бежит он вечно туда, где его нервам оченьнеспокойно, и он знает это. Для сюжета это то же самое, что встать и уйти, неговоря ни слова, от Кукшиной, среди любимого им шампанского, или вдруг резкоисчезнуть во время разговора с Одинцовой: он «глядит сердито и не можетусидеть на месте, словно что его подмывало» (7, 255); Базарова охватываюти другие припадки – бешенства: в разговорах с Одинцовой, Павлом Кирсановым;главная сцена – разговор с Аркадием у стога сена, когда Базаров не шутя пугаетсвоего друга: «Я тебя сейчас схвачу за горло… — Лицо (Базарова – А.А.)показалось таким зловещим, такая нешуточная угроза почудилась ему в кривойусмешке его губ, в загоревшихся глазах...» Базаров видит тягостные сны,очень удобные для психоаналитика. Собственно Тургенев, словно чувствуя этулинию в Базарове, заканчивает роман не просто смертью героя, но смертью всостоянии безумия (ср.: «ведь и беспамятных причащают»). Таков«предсмертный» сон о «красных собаках» («Точно япьяный,» — скажет Базаров), но ничем не «слабее» сон переддуэлью, где Одинцова оказывается матерью Базарова, Феничка – кошкой, ПавелПетрович — «большим лесом» (ср. в сне о «красных собаках»Базарова преследует отец в виде охотничьего пса и тоже, очевидно, в лесу:«Ты надо мной стойку делал, как над тетеревом»). Сон всегда тяжел дляБазарова, не потому ли он так болезненно требует, чтобы на него не смотрели,когда он спит*, — более чем капризное требование в разговоре с Аркадием: чегоздесь больше — заботы о своем величии (мотив — «у всех глупое лицо восне», не допустить крушения идола), боязни своих снов, но требованиешизофренически категорично. Состояние истерии, депрессии, мания величия — всеэто рассыпано в речах и поступках Базарова. Столь ярко описанный бред наканунесмерти: «Мясник мясо продает… Я путаюсь… Тут есть лес» являетсяотчасти ключом к неврозам Базарова: возбуждение от плоти, любовь к мясу (ср. втексте противопоставление хлеб — мясо) и опять лес — как и в снах. Корниневрозов лежат в детских впечатлениях. Сам герой очень скуп на рассказы о себе,детство его сюжетом тоже не охвачено, и тем значительнее странное (и крайнередкое) и не вполне отчетливое воспоминание Базарова о том, что в детстве кругего восприятия замыкался на осине и яме в родительском имении, которыепочему-то чудились ему каким-то талисманом. Это картина какого-то тягостного,одинокого детства в сознании болезненно впечатлительного ребенка. Учитывая сныБазарова, мотивы детства «мать – отец – дом» обрастаютболезненностью, «лес» же, видимо, ассоциируется с детским испугом,«яма» тоже достаточно негативный образ. Еще раз повторим, что делатьобобщение такого материала в данной главе пока рано, но отметить егоприсутствие в романе и связь с линией Базарова-врача необходимо.
Заметим, что предложенная характеристика известного героя, разумеется, дискуссионна.Кроме того, предложенная специфическая оценка не может отвергать сложившуюсятрадицию в интерпретации «Отцов и детей». .
Вкартине смерти Базарова справедливо видят высокое звучание, это не толькобреды, но и мощнейшая попытка доиграть роль «гиганта» до конца, дажекогда рушатся возведенные героем химеры: он уже колеблется в безбожии (обращениек родительской молитве), он уже откровенен в просьбах о помощи и в признанииженщины («Это по-царски» — о приезде Одинцовой: где там«анатомический театр» или презрение к женщине). Наконец, Базаровуходит из жизни именно в р а ч о м: он весь сосредоточен на признакахсмертельного заболевания, твердо видит ход смерти; Базаров наконец обратилсякак врач к самому себе. Нет и смеха над медициной, как и над своими тремяколлегами, хотя и немец, и уездный врач показаны Тургеневым почти карикатурно,максимальное напряжение воли точно преображает Базарова (см. также об этом вгл. «Лишний человек»), но он уже повержен. В русле нашей темы можносказать, что это запоздалое преображение героя; осмеянная медицина будто мстит,как мстит и вся осмеянная и оскорбленная Базаровым жизнь.
Итак,Тургенев рассматривает врача и как социальную фигуру, и как источник глубоких,подчас бессознательных жизненных впечатлений, недоступных другим героям.Нельзя, правда, не отметить, что далеко не каждый врач окажется именно Базаровым(может быть для этого как раз и не хватает его натуры, его психики?). Так,фоном в романе пройдут и очарованный медициной, состоявшийся в отличие отсвоего сына врач Василий Базаров; уездные врачи — повод к негодованию и ирониидля обоих Базаровых; как мы говорили, даже Николай Кирсанов пытался врачевать,и на этой почве у него построился брак с Феничкой… Словом, присутствие«врача» – активное, насыщенное поле художественных наблюдений.
Теперь,минуя ряд второстепенных персонажей, поведем речь о враче в творчествеА.П.Чехова, главного писателя этой темы — не только в силу его«основной» профессии (ср. даже в паспорте О.Л.Книппер-Чеховаименовалась «женой врача»): именно в произведениях Чехова мы можемнайти цельную картину судьбы доктора, в ее коренных поворотах и связях смировоззренческими поисками.
Какнам представляется, Чехов вполне выразил взаимодействие во враче бытийного ихристианского мотивов. Очевиднее связь медицины с тем, что он назвал в письмеЕ.М.Шавровой выражением «неистовая проза»: речь шла о литературномгерое-гинекологе, и, хотя эта специальность тоже не случайна, кажется, можемзаменить ее в цитате просто словом «врач»: «Врачи имеют дело снеистовой прозой, которая Вам даже не снилась и которой Вы, если б знали ее…придали бы запах хуже, чем собачий»(8, 11, 524). Совместив два фрагмента,выделим далее: «Вы не видели трупов» (там же), «я привык видетьлюдей, которые скоро умрут» (А.С.Суворину, 8, 11, 229). Отметим, что Чеховсам не только врачевал, но и производил судебно-медицинские вскрытия, мы бысказали, привыкал к облику телесной смерти, но не пытался отнестись к нейпо-базаровски бесстрастно. Любопытно, что врачи-коллеги по-особому подчеркивалиэто. Один земский врач писал в соседний подмосковный уезд, что «врач Чеховочень желает ездить на вскрытия» (8, 2, 89), предлагая приглашать в такихслучаях своего коллегу. В этом «очень желает» нечто большее, чемжелание попрактиковаться… В 1886 г. переживание смерти лечившихся у Чеховаматери и сестры художника Янова заставило его навсегда отказаться от частнойпрактики и (символичная деталь) снять со своего дома табличку «ДокторЧехов». Писатель-медик особенно переживал «бессилие медицины»(из письма о приступе болезни Д.В.Григоровича, происшедшем в присутствии Чехова),и, наоборот, всякое приближение к идеалу врачевания необычайно вдохновляло его.Напомним характерный эпизод в письме А.С.Суворину: «Если б я был околокнязя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя… издавалатрупный запах. Какая паршивая была тогда медицина» (8, 11, 531). Какоеважное сплетение литературы, медицины и — самой жизни! Особенно ценил в себеЧехов признанный дар точного диагноста, так в письмах многократноподчеркивается: при болезни «правым оказался один я».
Итак,медицина для Чехова — это средоточие истины, причем истины о самом сущностном,о жизни и смерти, и способность творить жизнь в самом буквальном и, скажем,чудесном смысле. Стоит ли искать более значительного приближения к идеалуХриста и не заставляет ли это уже переосмыслить ставшее привычным представлениео Чехове как о человеке нерелигиозном, для которого от всей религии осталасьлишь любовь к колокольному звону (см., напр., у М.Громова: 4, 168 и ср. его жесоображение о том, что «медицина — едва ли не самая атеистическая из естественнонаучныхдисциплин», 4, 184). В конце концов биографию художника творят егопроизведения, далеко не всегда совпадающие с доступным (а чаще всего совершеннонедоступным!) для нас его житейским обликом.
Христианскиечувства Чехова не стали предметом широких высказываний в письмах илидневниковых записях, хотя в ряде случаев видны в равной мере охлаждение к вереили выражениям веры «отцов» (имеем в виду религиозность его семьи), инеудовлетворенность состоянием человека, теряющего связь с церковью. Но и вэтом случае художественный мир Чехова не может быть понят вне религии. (Вскобках отметим, что этот поворот в изучении Чехова уже присутствует всовременном литературоведении, и назовем книгу И.А.Есаулова «Категориясоборности в русской литературе», 5.) Такие произведения, как«Перекати-поле», «Святою ночью», «Казак»,«Студент», «На святках», «Архиерей», безусловноговорят о глубине религиозного опыта у Чехова. При более глубоком нашем пониманиимы видим, что и все творчество Чехова сначала как бы не противоречитхристианской духовности, а в конце концов является воплощением именноевангельского видения человека: заблуждающегося, не узнающего Христа,ожидающего откровения и суда, часто слабого, порочного и больного. В этомсмысле религиозная неустроенность самого Чехова оказывается гораздо ближеевангельскому откровению, чем открытая проповедь от лица христианства илицеркви. Не потому ли Чехов так отвергал гоголевские «Выбранные места...»? Так и в раскрытии образа врача присутствие Христа, казалось бы,вовсе не очевидно, не дано как открытая тенденция, но это лишь убеждает нас всокровенности наиболее важных черт духовной личности писателя: то, что не можетбыть выражено в стилистике и языком письма, ищет выражения в художественнойобразности.
Обратимсядля начала к по-школьному хрестоматийному «Ионычу». В финале рассказаЧехов сравнивает старцевский облик с явлением языческого бога: на тройке, сбубенцами едут красные и пухлые доктор Ионыч и его подобие кучер Пантелеймон. Схарактерным раздвоением-многобожием это сравнение показывает именноантихристианский характер Старцева, погруженного во все земное, телесное, как всвоей внешности, в оплотнении деньгами, недвижимостью, так и в его«громадной практике» врача. Для художника была бы слишком грубойсхема: повести своего героя от Христа к языческому богу. Но смысл сюжета именнотакой. Было бы и неправдивым для своего времени наделение Старцеваправославными чертами. Смысл же, в отличие от сюжета и характера, создаетсянеявно, всеми деталями контекста. Так, в завязке рассказа дана символическаядата — праздник Вознесения, когда Старцев знакомится с Туркиными. Кстати,заметим, что это любимая чеховская черта, и очень значимая, — вести датировкусобытий по церковному календарю (ср.: Николин день, Пасха, именины — и вписьмах, и в художественных текстах). В это время «труды иодиночество» было мотивом аскетической жизни Старцева, поэтому ипраздничное настроение было столь живо. Особенно важна в рассказе сцена накладбище, когда в сознании Старцева развивается глубоко одухотворенноевосприятие мира, где смерть оказывается шагом в жизнь вечную: «в каждоймогиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную,вечную» (8, 8, 327). Покой, смирение, увядшие цветы, звездное небо,церковь с боем часов, памятник в виде часовни, изображение ангела — очевидныедетали перехода жизни, времени от смертной плоти к вечности. И мы заметим, чтодля Чехова вечная жизнь является не только принадлежностью религии, но иидеалом медицины: так он рассуждал о И.И.Мечникове, допускавшем возможностьпродления жизни человека до 200 лет (8, 12, 759). Возможно, надо именно с этойстороной чеховского мировоззрения связать и так часто повторяющийся мотивпрекрасного, далекого, но достижимого будущего: «Проживем длинный, длинныйряд дней, долгих вечеров… и там за гробом… Бог сжалится над нами и мыувидим жизнь светлую, прекрасную. Мы услышим ангелов, мы увидим все небо валмазах», — звучит в «Дяде Ване» словно в ответ на разочарованиев жизни врача Астрова (8, 9, 332; ср.: «Делать вам на свете нечего, целижизни у вас никакой», 328). Медицина бесконечно продлевает жизнь,устремленную в вечность, — идеал, равно принадлежащий религиозному и научномусознанию. Однако в сознании Старцева образ вечной жизни проходит мимолетно(«На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь в первый раз вжизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть»), достаточно быстротеряя свою глубину и религиозную устремленность, и ограничивается переживаниямиздешнего, земного бытия: «Как нехорошо шутит над человеком мать-природа,как обидно сознавать это!» Думается, именно здесь заключен моментдуховного слома в Ионыче, а не в каком-то роковом влиянии на него заурядныхпошлостей жизни. Отворачиваясь от образов вечной жизни, чеховский врач-«материалист»особенно резко погружается в мир плоти («прекрасные тела», зарытые вмогилах красивые женщины, навсегда уходящие со смертью тепло и красота), уже невидя н и ч е г о за этой оболочкой жизни. Отсюда — казалось, неожиданная в этомэпизоде мысль Старцева: «Ох, не надо бы полнеть!»
«Ионыч»- рассказ о том, как врач отказывается ощущать смысл бытия, если смерть кладетпредел жизни, «прекрасное тело» становится тленом, но в мире и нетничего, кроме телесности.
Такаяотрешенность от вечного — представим гипотетического «Христа»,который бы не вел к воскрешению, а только хорошо лечил болезни, — приводитчеховского врача к страданию, собственной болезни-болезненности, тяге космерти. Правда, не будет лишним заметить, что у Чехова есть ряд героев-медиков,которые вообще не приобщились к духовным безднам, даже так скоротечно, какСтарцев, «безднам» своего поприща, для которых медицина неперерастает формы заработка (и довольно бессовестного: фельдшер из «Палаты№6», «Сельские эскулапы», «Хирургия», «СкрипкаРотшильда» и др.), что часто носит сатирический оттенок: так, в«Средстве от запоя» врачевание без всяких духовных бездн используетпрекрасное лекарство — жестокий мордобой, на который так отзывчиво человеческоетело. В ряде произведений («Огни», «Припадок»,«Скучная история», «Произведение искусства» и др.)профессиональная сторона героев-медиков вообще не играет никакой символическойроли, что лишь оттеняет значимые образы и чего, наверное, не могло не быть,учитывая, что у Чехова образ врача использован 386 раз (3, 240). Возможно, вэтом количестве, едва ли поддающемуся исчерпывающему анализу, Чехов развилвообще все возможные вариации в трактовке образа, так что естественно неизбежал и «нейтрального» варианта? Как бы наравне с другими профессиями?..Отметим и образ врача из «Дуэли», выведенный скорее в силупародийного жанра повести: наличие врача в «Герое нашего времени»заставило сделать Самойленко военным врачом, а не просто полковником, чтокажется в ряду Старцева, Рагина, Дымова, Астрова какой-то вызывающейнелепостью, но среди героев «Дуэли» иного медика и не вырисовывается.
Вернемся,однако, к произведениям, которые отражают чеховское врачебное кредо. Если дляСтарцева «живая жизнь» ушла из его «громадной практики» вкапитал, в недвижимость, то в «Палате № 6» медицина без поддержкихристианских ценностей совершенно лишает человека, врача жизненных сил, абольший, чем у Старцева, духовный опыт не позволяет удовлетвориться ничемобыденным.
Лишьпоначалу кажется, что больница производит «впечатление зверинца»из-за отсталости, неимения средств, упадка культуры. Постепенно ведущим мотивомстановится отсутствие веры, Благодати, извращение духа. Чехов покажет какбесплодие материализма, так и особенно уродливые черты веры фальшивой илинеполной. Так, для безумного жида Мойсейки помолиться Богу значит«постучать себя кулаком по груди и поковырять пальцем в дверях»!Такая картина помешательства могла быть изображена Чеховым столь убедительнопосле глубокого знакомства с психиатрией и психиатрическими лечебницами (см.:8, 12, 168): по какому-то совершенно невероятному ассоциативному ряду молитвастановится «ковырянием в дверях». И Чехов признавался в письме своемуоднокурснику по медицинскому факультету известному невропатологу Г.И.Россолимо,что знание медицины дало ему точность в изображении болезни (8, 12, 356),заметим и упреки Чехова ко Льву Толстому, связанные с ошибочнымипредставлениями о проявлении болезни 8, 11, 409).
Обращениек Богу становится бессмысленной привычкой, сопровождающей самые безбожные дела.Солдат Никита «призывает Бога в свидетели» и отбирает нищенскиеподаяния у Мойсейки и вновь отправляет его побираться. Духовная пустота«закаляет» и врача, как выразился Чехов, и он уже «ничем неотличается от мужика, который режет баранов и телят и не замечает крови»(8, 7, 127). Таким будет сравнительно молодой врач Хоботов, а такжепредприимчивый, во всю практикующий фельдшер Сергей Сергеевич. В этомфельдшере, своей значительностью напоминавшем сенатора, Чехов отметит показнуюнабожность, любовь к обрядам. Рассуждения фельдшера мало отличаются отобращений к Богу солдата Никиты, с именем Бога и тот, и другой лишь обираютближнего: «Болеем и нужду терпим оттого, что Господу милосердному плохомолимся. Да!» (8, 7, 136).
В«Палате № 6» Чехов показывает, что современному человеку религиозноечувство не может быть дано легко и бесконфликтно. Врач Андрей Ефимович Рагин всамой юности был близок к церкви, набожен и намеревался поступить в духовнуюакадемию, но веяния времени препятствуют религиозному становлению, поэтомуЧехов укажет в тексте точную дату — 1863 год, — когда Рагин из-за насмешек икатегорических требований отца поступил на медицинский факультет, «всвященники так и не постригся». Само сведение рядом двух поприщ — церковного и лекарского — говорит о многом, в том числе и об их несовместимостидля человека 60-80-х годов. Такая негармоничность выражена и во внешнем обликеРагина, передающем конфликт духа и материи: грубая внешность, буйство плоти(«напоминает разъевшегося, невоздержного и крутого трактирщика», ср.с Ионычем) и явная душевная угнетенность. Медицинское поприще углубляет в немраздвоенность, заставляя отказаться от основного религиозного представления — обессмертии души: " — А вы не верите в бессмертие души? — вдруг спрашиваетпочтмейстер. — Нет… не верю и не имею основания верить." Отсутствиебессмертия превращает жизнь и профессию врача в трагическое заблуждение(«Жизнь есть досадная ловушка»): зачем лечить, для чего блестящиедостижения медицины, если все равно «к нему приходит смерть — тоже противего воли». Так духовное состояние героя разрушает не только его личность,но и в том числе его профессиональное поприще, в котором Чехов намереннообозначит и достижения, и даже свое, «чеховское», качество — талант верногодиагноста.
Всетеряет смысл перед лицом смерти, и уже Рагин не видит разницы между хорошейклиникой и плохой, между домом и «палатой № б», свободой и тюрьмой.Все возвышенное в человеке лишь усиливает впечатление от трагической нелепостибытия, так и медицина не спасает, а лишь обманывает людей: «Принято вотчетном году двенадцать тысяч приходящих больных, значит, попросту рассуждая,обмануто двенадцать тысяч человек.… Да и к чему мешать людям умирать, еслисмерть есть нормальный и законный конец каждого?»(8, 7, 134). Чехов рисуети ряд эпизодов, насыщенных собственно церковными образами — служба в церкви,поклонение иконе — и показывает, что без сознательного, с оттенком философии инауки, принятия основных религиозных положений обрядовость окажется лишьвременным успокоением, за которым с еще большей силой встает тоска иобреченность: «Мне все равно, хоть в яму».
Итак,как и в «Ионыче», сознание медика ведет к глубине переживания жизни исмерти, которое не обогащает, а угнетает личность, если герой уходит из поля мощнойдуховной традиции. Рагин, в отличие от Старцева, предельно отвергает жизнь,пренебрегает и самой материей, плотью мира и в конце концов уходит в небытие.
Рядомсо Старцевым и Рагиным герой рассказа «Попрыгунья» Осип Дымов можетпоказаться идеальным образом врача. В самом деле, первые два героя, каждыйпо-своему, отворачиваются от медицины. Дымов весь поглощен наукой и практикой.Чехов и здесь особо подчеркивает близость врача к смерти, обозначив должностьДымова — прозектор. Дымов — образец врачебной самоотверженности, по целым днями ночам дежурит у больного, работает без отдыха, спит с 3 до 8, совершает нечтодействительно значительное и в медицинской науке. Даже рискует своей жизнью;как и Базаров, герой Чехова при вскрытии ранит себя, но, и это символично, неумирает (так автор покажет своего рода победу над смертью). Даже гибель Дымовабудет вызвана другой, самой возвышенной причиной, когда он, словно жертвуясобой, вылечивает ребенка (очень значимое противопоставление — «труп — ребенок» — одновременно показывает, что и смерть приходит к Дымову изсамой жизни, а не из смертного небытия). «Христос и жертвенность» — напрашивается аналогия, но… Чехов с очевидностью снижает этот образ. Дымовоказывается почти беспомощным во всем, что не относится к его профессии. Егонеобыкновенную кротость, терпимость, мягкость хотелось бы признать занравственную высоту, однако Чехов дает проявиться этому в столь комичныхэпизодах, что определенно говорит об иной авторской оценке (достаточновспомнить эпизод, когда «икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета итолстый актер»,7, 59). Комично переданы даже душевные страдания Дымова:«Эх, брат! Ну да что! Сыграй-ка что-нибудь печальное» — и два врачанестройно затянули песню «Укажи мне такую обитель, где бы русский мужик нестонал». Нарочито дано равнодушное отношение Дымова к искусству: «Мненекогда интересоваться искусством». Значит, Чехов ждет от врача чего-тобольшего, чем содержит Дымов, автор с большей заинтересованностью пишет оболезненных и упадочных размышлениях Рагина, чем о духовном мире Дымова, большетого, трагичность Дымова показывает именно в совмещении высших качеств с явнойдуховной неразвитостью. Автор ждет от врача какого-то высшего совершенства: да,терпеть, вылечивать и жертвовать собой, как Христос? Но тогда и проповедовать,как Христос, тогда опять-таки, как Христос, заботиться о бессмертной душе, а нетолько о плоти. Контекст повести по-чеховски сокровенно и безупречно точновоссоздает этот идеальный, полный смысла образ врача.
Сразуочевидно контрастное, по сравнению с Дымовым, увлечение его жены искусством, ееэкзальтированная и показная страсть к любым атрибутам духовности, тяга кобщественному признанию, обращенность к Богу. Без дымовского упорства икакой-то, пусть односторонней, но силы и глубины это выглядит уродливо и пошло,но, как ни странно, «попрыгунья» восполняет односторонность Дымова:тот врачует тело, спасает для жизни, но не врачует души, точно уклоняется отрагинских вопросов «зачем жить?» — наделенная же абсолютно ложнымсознанием Ольга Ивановна, наоборот, вся сосредоточена на духовном. И преждевсего она подчеркнуто богомольна, причем не показно и по-своему искренне.Именно она изображена в состоянии молитвы (исключительный художественныйприем), она верит, что «бессмертна и никогда не умрет», она живетчисто духовными представлениями: красота, свобода, талант, осуждение, проклятиеи т.д. — этот ряд кажется даже неожиданным для характеристики Ольги Ивановны,ведь эти представления чаще всего предельно извращены, но — они заложены в э то т образ! Наконец, как Дымов «влияет» на тело больного, так мнитсяОльге Ивановне, что она влияет на души: «Ведь это, думала она, он создалпод ее влиянием и вообще благодаря ее влиянию он сильно изменился клучшему» (8, 7, 67). Интересно сравнить Дымова и Ольгу Ивановну в эпизодехристианского праздника: второй день Троицы, Дымов едет на дачу, невероятноуставший после трудов, с одной мыслью «поужинать вместе с женой изавалиться спать» (8, 7, 57) — его жена вся увлечена устройством свадьбы некоеготелеграфиста, в ее сознании — церковь, обедня, венчание и т.д., что неожиданнорождает вопрос «в чем я пойду в церковь?» И тем не менее мы признаем,что в сознании Ольги Ивановны закреплены черты духовности, хотя и с неизменноложным, легковесным оттенком. Собственно на столкновении стихий здорового телаи извращенной духовности и строится «Попрыгунья». Так, на прорывраскаяния и страданий О.И., пусть темных и нечастых, Дымов невозмутимо скажет:«Что, мама? — Кушай рябчика. Ты проголодалась, бедняжка». Дымов будетсам скрыто страдать, утонченно избегать обострений (напр., «датьвозможность О.И. молчать, т.е. не лгать»," 8, 7, 66), но в идеалеврача Чехов видит совершенную душевную опытность, искушенность и активность,укрепленные сильной верой, чего будет лишен Дымов. И только щадя своего героя,Чехов снимет с рассказа заголовок «Великий человек».
Удивительнозначимую для нашей темы ситуацию создает Чехов в рассказе «Княгиня»:врач Михаил Иванович находится в стенах монастыря, где у него постояннаяпрактика. Такое сближение врача и священнослужителя напоминает и многочисленныепредставления самого Чехова в образе монаха (см.: 2, 236), письма сосхимническими именованиями себя (вплоть до «Святого Антония»), частыепосещения монастырей (ср. в дневнике его отца: Антон «был в Давидовойпустыни, подвизается в посте и трудах», 2, 474). И как медик герой«Княгини» представлен безупречно: «доктор медицины, студентМосковского университета, заслужил любовь всех на сто верст кругом» (8, 6,261), однако ему отведена словно ожидаемая нами роль обличителя и проповедника.Отметим одновременно в нем и черты воцерковленного человека, православного:обращения к имени Бога, безусловное уважение к церкви и ее служителям,непосредственное участие в жизни монастыря и выраженное сближение с монахами(ср.: «в м е с т е с монахами у крыльца находился и доктор», 8, 6,264), защита православия и обличение антиправославных веяний (спиритизм) — казалось, все свойства, недостававшие Дымову, и вообще редкая полнота личности.Но тут мы еще раз заметим, что Чехов изображает не саму благодать духа и веры,а сегодняшнюю реальность евангельского ч е л о в е к а, заблуждающегося дажетогда, когда есть все атрибуты правоты (ср. — служители Синедриона). Так иМихаил Иванович: в его нравственных обличениях княгини видна не толькоискренность, но даже и правота, есть знание людей, способность ярко обличать,судить, исправлять пороки, как и болезни тела. Но — при этом Чехов подчеркиваетжестокость, безблагодатность обличения М.И., в том числе и в резком контрастеего слов с благодатью Божественного мироздания, природного космоса, а такжесобственно благодатного уклада и ритма монастырской жизни: «У княжныстрашно билось сердце, в ушах у нее стучало, и все еще казалось ей, что доктордолбит ее своей шляпой по голове» (8, 6, 261). Обличения доктора переходятв какое-то неистовство, упоение нравственным мучительством: "- Уйдите! — сказала она плачущим голосов, поднимая вверх руки, чтобы заслонить свою головуот докторской шляпы. — Уйдите!, — А как вы обращаетесь со своими служащими! — продолжал возмущаться доктор..." (8, 6, 261). Только совершенный припадокего жертвы вдруг заставит доктора неожиданно остановиться: "- Я поддалсязлому чувству и забылся. Это нехорошо? (8, 6, 263). Ясно, что чеховский врач недолжен быть и столь кротко-безучастным к душе ближнего, как Дымов, и стольяростен, как Михаил Иванович. М.И. вполне раскаивается в своей жестокости(«Нехорошее, мстительное чувство»), а столь жестоко обличаемая имкнягиня в конце концов осталась совершенно не поколебленной его речами(«Как я счастлива! — шептала она, закрывая глаза. — Как ясчастлива!»). Так что, кроме слабости и неправоты М.И., Чехов подчеркиваети бесплодность его проповеди. Позднее, в рассказе «Крыжовник» Чеховотдаст роль обличителя, да еще призывающего ко всему высокому (вспомним образ«человека с молоточком»), хоть и врачу, но врачу ветеринарному, — И.И. Чимше-Гималайскому, чья патетика тоже оставляет его слушателейравнодушными. Как видим, идеал врача становится поистине недосягаемым! Но этобудет неверное мнение.
Идеалврача окажется гораздо проще, доступнее, ближе к почве, к обыденности. Врач небудет принимать на себя непосильную роль Христа, но будет приближаться к нему,как бы в меру человеческих сил врачуя и т е л о, и д у ш у ближнего.Оказывается, столь высокая требовательность Чехова к врачу вполнеудовлетворится сюжетом рассказа «Случай из практики».
Вновьколорит этого рассказа связан с православным укладом: поездка врача Королева кбольной происходит накануне праздника, когда все настроено «отдыхать и,быть может, молиться» (8, 8, 339). В рассказе все предельно обыденно: нетяркого поиска, нет заостренной фабулы (вроде измены в семье, любви,несправедливого поступка и т.д.), даже нет рокового больного (ср. — смертельно больнойребенок в «Попрыгунье», «Врагах», «Тифе»).Наоборот, у больной «все в порядке, нервы подгуляли». Лишь отдаленнымфоном набросаны мотивы общего неустройства бытия, фабричная монотонность,изуродованные капиталом люди и отношения, но это все привычный земной круг, иЧехов явно снижает социальный пафос наблюдений Королева, одним штрихом переводяего в вечные пласты религиозной метафизики — замечанием, ставшим бы в другойстилистике самым патетическим жестом: «главный, для кого здесь вседелается, — дьявол» (8, 8, 346). Чехов признает, к т о является«князем мира сего», и уводит своего героя от прямой борьбы с дьяволом- к сочувствию, состраданию своему б л и ж н е м у, к которому врач будетотноситься как к р а в н о м у себе, равному в общей судьбе человечества, невозвышаясь над своим страдающим «пациентом». Так,«пациентка» Королева скажет: «Мне хотелось поговорить не сдоктором, а с близким человеком» (8, 8, 348), что в смысловом контекстерассказа звучит именно как мотив слияния во враче медика и, скажем, «самогоблизкого» из близких (неслучайно показано контрастное отчуждение друг кдругу в семье и в доме Ляликовых, и врач восполняет эту неустроенность).Королев лечит душу не обличением и даже не готов проповедовать («Каксказать? — раздумывал Королев. — Да и нужно ли говорить?»), но сочувствиен надежда на будущее счастье (аналог бессмертия), выраженные, как подчеркнетавтор, «окольным путем» (8, 8, 349), приводят не столько к разрешениютягот бытия, сколько к общему умиротворению, душевному смирению и одновременнок душевной подвижности, росту: «окольные слова» Королева были явнымблагом для Лизы, выглядевшей, наконец, «по-праздничному», — и«она будто хотела сказать ему что-то особенно важное». Так, поЧехову, самое глубокое врачевание души даже невыразимо в слове. Просветленноесостояние человека и мира определяет праздничный финал рассказа: «Былослышно, как пели жаворонки, как звонили в церкви». Возвышение духа меняети мрачную картину жизни: «Королев уже не помнил ни о рабочих, ни о свайныхпостройках, ни о дьяволе»(8, 8, 350), и это ли не реальная победа над«князем мира сего», единственно возможная, по Чехову? Большего, чемэто напряженное и просветленное состояние, врачу не дано достигнуть, здесьвысшая ступень приближения «земского» — земного врача к идеалуврачующего Христа.
Мыне беремся разгадывать тайну личной судьбы художника, но, возможно, стольхарактерное для Чехова сопряжение медицины с литературой и являлось своего родаслужением Христу: лечение тела, лечение души.
Действительно,и после Чехова приходят в литературу профессиональные врачи — вплоть до нашихсовременников. Но Чехов будет своего рода завершением развития темы в руслеотечественной классики, насыщенной духом православия. В иные времена — «иные песни». В этом понимании путь, ведущий от безбожника Крупова кчеховскому идеалу врачевателя Христа, — это путь к итоговому и одновременновысшему, преодолевшему противоречия и соблазны, толкованию образа врача в духерусской традиции.
Список литературы
1Герцен А.И. Сочинения в 9 тт. М., 1955.
2Гитович Н.И. Летопись жизни ж творчества А.П.Чехова. М., 1955.
3Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989.
4Громов М.П. Чехов. Серия «ЖЗЛ». М., 1993.
5Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск., 1995.
6Лермонтов М.Ю. Полное собр. сочинений. Т. 4. М., 1948.
7Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12 тт. Т. 3. М., 1953.
8Чехов А.П. Собрание сочинений в 12 тт. М., 1956.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/