Кибальник С.А.
Стихотворение Пушкина«Земля и море (Идиллия Мосха)», согласно помете в беловом автографе (ПД 833, л. 2), было написано 8 февраля 1821 г. в Киеве:
Когда по синеве морей
Зефир скользит и тиховеет
В ветрила гордых кораблей
И челны на волнах лелеет,
5 Забот и дум слагая груз,
Тогда ленюсь я веселее
И забываю песни Муз:
Мне моря сладкий шуммилее.
Когда же волны по брегам
10 Ревут, кипят и пенойплещут,
И гром гремит по небесам,
И молнии во мраке блещут,
Я удаляюсь от морей
В гостеприимные дубровы,
15 Земля мне кажетсяверней,
И жалок мне рыбаксуровый:
Живет на утлом он челне,
Игралище слепой пучины,
А я в надежной тишине
20 Внимаю шум ручьядолины. [i]
Непосредственный источникего считается давно и прочно выясненным. Это стихотворное переложение Н. Ф.Кошанским идиллии древнегреческого поэта Мосха (II в. до н. э.), озаглавленное«К спокойствию»:
Когда Зефир подует нежно,
По морю синему в приятнойтишине,
Я лени сладостнойпредавшися небрежно,
Пленяюсь морем безмятежно,
И Музы милые не милыбольше мне.
Когда ж восстанут волныбурны,
И с тяжким ревом грозныйветр
Воздвигнет сонмы волн изнедр,
И, пеной осребрясь, шумятморя лазурны:
Тогда, взглянув накроткий луг,
И вместе на моряпревратны,
Кляну их – и клянет мойдух.
Люблю надежный дол, убежищаприятны.
Лесочки мирные, долиныароматны,
И шопот кротких ив, иговор сосн вокруг.
О сколько бедствен тот, ктовек живет средь моря,
Кому ладья всегдашнийкров,
Кто часто с неудачейспоря,
Забавой ставит рыбныйлов.
А я возлягу здесь подявором шумящим,
Склонюсь главой своей кпотокам вод журчащим:
Как нежен, сладостен дляпастырей их шум,
Влекущий в тихий сон, невозмущая ум![ii]
То, что Пушкин следует заКошанским, а не за каким-то иным переложением идиллии Мосха, [iii]помимо сходства в некоторых образах, подтверждается еще и тем, что греческийоригинал выполнен от лица простого поселянина, а не поэта. [iv]Отмечалось также, что такое истолкование оригинала, а также некоторые другиеего детали Пушкин мог воспринять из комментария Кошанского к идиллии Мосха:«Может быть сие небольшое произведение родилось в счастливое время прогулки поберегу моря, или реки, когда волны после бури утихали; или в приятную минутуразмышления об участи, когда поэт сравнивал всегдашнее плавание по водам стихою и беспечною жизнию на твердой земле, когда почувствовал всю цену спокойствияи почел себя счастливым, видя, что судьба не определила его искать пропитанияна бурной стихии Мысль (в первых двух стихах Мосха. – С.К.) кажетсяследующая: когда зефир струит поверхность голубого моря, тогда дух мой, хотяробкий, стремится к плаванию, и Музы не пленяют меня столько, сколько тишинаморя» (Кошанский. С. 241 – 242; курсив мой – С.К.). [v]
Не так давностихотворение было детально сопоставлено с переводом Кошанского, проанализированыкак случаи следования переводу-посреднику, так и отступления от него Пушкина и,кроме того, выявлен ряд реминисценций из поэзии Батюшкова и Жуковского, а такжеслучаи использования поэтического языка карамзинистов.[vi]Это делает возможным не только более детальный анализ соотношения «Земли иморя» и его источников, но и решение вопроса о жанровой форме и о спектрепоэтических смыслов, которые намечает художественная топика стихотворения.
Те слова (или части слов)в «Земле и море», которые имеют соответствия у Кошанского, выделены нами выше втекстах стихотворений (с некоторыми отличиями от того, как это сделаноА.Р.Зарецким (ср.: Зарецкий. С. 340 – 341). Напомним замеченные ранее другиереминисценции.В стихах 2 – 3 это реминисценция из элегии Батюшкова «Наразвалинах замка в Швеции»: «О, вей, попутный ветр, вей тихими устами / Вветрила кораблей!», в стихе 5-м – из «Беседки муз»: «Пускай забот свинцовыйгруз»[vii], в стихе 10-м из «Певца в Беседе любителейрусского слова»: «Как волны, пеной плещут» и в стихах 17-18 из элегии «Вечер»:«Игралище стихий среди пучины пенной, / И ты, рыбарь, спешишь на брегуединенной! /Там, сети приклонив ко утлой ладие…» (Зарецкий. С. 342).
Нетрудно заметить, чтонаибольшее сходство с Кошанским приходится на те места, в которых определяетсяобщая лирическая ситуация и сценарий стихотворения (стихи 1 – 2, 6 – 8, 9 – 10,13, 15, 19 – 20). При более детальном изображении ее Пушкин уже опирается напоэтический язык Батюшкова, и, наконец, наиболее оригинален поэт в построенииидеального плана стихотворения (хотя и здесь есть черты общего следованияМосху-Кошанскому). В целом, однако, по отношению к этому тексту пушкинскоестихотворение есть скорее подражание-реконструкция, чем свободный перевод.Учитывая большую пространность текста Кошанского по сравнению с оригиналом иего очевидную стилистическую чуждость греческому первоисточнику, у Пушкина привоссоздании его «древней простой, широкой, свободной» буколической природы (ХI,221) не было другого выхода, кроме как попытаться реконструировать этотпервоисточник. При этом он мог опираться лишь на простоту и естественностьсобственных идеальных представлений и на открытые Батюшковым способыреконструкции духа античной лирики средствами русского языка.
Тем не менее, первоочередноезначение идиллии Мосха в переводе Кошанского как источника «Земли и моря» невызывает сомнений. Напротив, утверждение А.Р.Зарецкого об одновременнойсущественной зависимости стихотворения от «Вечера» Батюшкова представляетсяпреувеличением: «И общая канва пушкинского текста, и отдельные словесныеформулы отсылают к стихотворению Батюшкова «Вечер» (1810). В нем обнаруживаетсята же исходная картина – задумчивый поэт на берегу моря; затем, как и в «Землеи море», противопоставляются поэт и рыбак» (Зарецкий. С. 342 – 343). Однако вдействительности у Батюшкова поэт представлен вовсе не на берегу моря, и какисходная картина, так и развитие лирического сюжета у него совсем иные. Во всехчетырех строфах этого «подражания Петрарке» последовательно описываетсявозвращение домой «пастушки» (1-я), «оратая» (2-я), «пастуха», гонящего «стада в дом» и «рыбаря», спешащего «на брег уединенный» (3-я строфа, отозвавшаясяв «Земле и море» справедливо отмеченной, но единственной реминисценцией).Каждая из первых двух строф заканчивается рефреном о поэте, который, впротивоположность им всем, «один в изгнании» и «с безмолвною тоской» «беседуетв ночи с задумчивой луной». В финальной строфе на фоне догорающего заката иидущих «в загон» волов лирический герой, по-прежнему «среди глубокой нощи» запоэтическим трудом; он призывает вдохновение, которое позволило бы ему вызвать«тень Лауры».[viii]
Представляется не совсемосновательной и попытка усмотреть в пушкинском стихотворении «элегизациюидиллии». Она, по мнению А.Р.Зарецкого, «возникает в тексте преимущественновследствие двух моментов. С одной стороны, Пушкин ввел слова «Забот и думслагая груз», и этого намека на «заботы и думы» вполне достаточно, чтобывызвать у читателя весь набор стандартных элегических ассоциаций. С другойстороны, у Пушкина оказался опущен заключительный пассаж о пастухах, которыйпомешал бы восприятию текста идиллии в качестве автобиографического признания»(Зарецкий. С. 343). [ix]
Однако, во-первых, упоминание«забот и дум» отнюдь не противопоказано классической, не говоря уже оновоевропейской идиллии (ср., например, хотя бы известную ХХI идиллию Феокрита«Рыбаки»), а, во-вторых, «пассажа о пастухах» нет и у Кошанского. Единственноеупоминание их в этом переводе: «Как нежен, сладостен для пастырей их шум» (а уМосха нет даже и такого) [x] — носит мимолетныйхарактер и вовсе не препятствует восприятию его в качестве автобиографическогопризнания.
В то же время«автобиографические признания» отнюдь не являются прерогативой только элегии, новполне на месте и в идиллии – впрочем, не столько классической, скольконовоевропейской (не забудем, кстати сказать, что именно «идиллией» настойчивообозначал пьесу сам Пушкин). Впрочем, та новоевропейская традиция, которойследовал Пушкин, в свою очередь берет начало в таких нетрадиционных античныхидиллиях, какой является данное стихотворение Мосха[xi].Не случайно современный исследователь полагает круг тем этого стихотворениявполне характерным для буколической поэзии: «Это стихотворение стало как быдевизом буколики. Отныне круг ее тем – восхваление скромной и тихой жизни, сентиментальнаялюбовь и бегство от бурь природы и жизни – твердо очерчен, и она никогда болееиз него не выйдет»[xii]. Пушкин в «Земле и море», разумеется,из него выходит, но общую идиллическую ситуацию спокойного отдохновения «вгостеприимных дубровах» он все же воспроизводит.
Если же эта идиллическаяситуация воспроизводится с некоторым отличием, то это происходит не только уПушкина, но и у самого Мосха. Классическая, феокритовская идиллия предполагалаконструирование идиллического сельского идеала посредством сопоставления его сдругими жизненными укладами и состояниями. У Пушкина «идиллический мотив «землии моря» органически связывает две субстанциональные сферы, не акцентируяценность только одной из них – не возводя «надежную» сушу в жизненный идеал, видиллему – в противовес «опасному» морю, антиидиллеме». [xiii]Однако, во-первых, такое общее приятие обеих стихий присутствует у самогоМосха. Во-вторых, предпочтение одного другому все же происходит, но только этоне предпочтение «земли» «морю», а предпочтение участи свободного человекарыбаку, прочно привязанному к одной из этих стихий нуждой. И в-третьих, если«море отвергается, но вовсе не выводится «за скобки» идиллического кругозора», то«земля», и с позиций такого видения, представляется в чем-то удобнее, спокойнее,щедрее, «приятнее».[xiv]
За счет чего жескладывается такое впечатление? Не столько за счет того, что во второй частиупотреблено больше оценочных эпитетов («гостеприимные», «верней», «надежной» — относящихсяк суше, и «жалок», «утлом», «слепой» — к морю) по сравнению с первой («веселее»,«сладкий», «милее») частью. Скорее сама эта особенность стихотворенияобъясняется тем, что во второй его части описано нынешнее, данное в соположениис прошлым, местонахождение и состояние души поэта. «…Тематические перебивы, накоторых построена вся идиллия Пушкина, – справедливо отмечает А.Р.Зарецкий, — оказываются вместе с тем и перебивами временных планов – настоящего, недалекогопрошлого и прошлого более отдаленного». (Зарецкий. С. 345). Причем это нынешнеесостояние души поэта заставляет его с сочувствием отнестись и к «суровомурыбаку», которого особенности его ремесла вынуждают часто становиться«игралищем слепой пучины», в мгновения ока могущей сменить свое состояние сописанного в первой части на изображенное в начале второй. Последнеесопоставление с рыбаком оттеняет имеющуюся у поэта свободу «удалиться от морей»при приближении бури, которая и позволяет ему в конечном счете наслаждаться«шумом ручья долины», в то время, как рыбаком играет «слепая пучина».
По сравнению как скомментарием, так и с текстом Кошанского, лирический герой Пушкина в спокойнуюпогоду наслаждается не «тишиной» моря («в приятной тишине» — сказано в переводеКошанского), а его «сладким шумом». С этим образом, замыкающим первую частьстихотворения, отчетливо коррелирует образ «шума ручья долины», не случайно, конечноже, выдвинутый на самое финальное, ударное место в тексте. [xv]Таким образом, вместо противопоставления у Пушкина мы действительно находимодинаковое приятие обоих состояний природы, которые в равной мере даютвозможность человеку, сменив свое местоположение, наслаждаться жизнью в ееразных проявлениях (и, между прочим, позволяют даже при обоих состоянияхприроды наслаждаться шумом водоема).[xvi] И, следовательно,настроение «Земли и моря» как раз самое что ни на есть идиллическое[xvii].
Проявляется оно также и втом, что Пушкин вводит в стихотворение ряд моментов, которые станут для него вдальнейшем традиционными составляющими элементами его идеального плана. Легчевсего он выявляется при детальном сопоставлении с текстом-посредникомКошанского, которое обнаруживает некоторые существенные мотивные различия.Главная тема стихотворения «К спокойствию» верно отражена уже в самом заглавииэтого перевода. Таковой, в сущности, является именно приверженность«безмятежности», «спокойствию», которое дает автору как «синее море» (но лишь вминуты «приятной тишины» на нем), так и деревенская природа, приверженность ккоторой, сочетающаяся с любовью к жилищу, декларирована гораздо более открыто(«Люблю надежный дол, убежища приятны…»). Характерно и то, что у Кошанскогопастухи («пастыри») хотя и мимоходом, но упоминаются («Как нежен, сладостен дляпастырей их шум…»).
У Пушкина этого мотиванет совсем. Зато если в стихотворении «К спокойствию» мотив «Муз» выражендовольно слабо: «И Музы милые не милы больше мне» (что можно понять не толькокак обращение к поэтическому творчеству, но и как наслаждение поэзией великихпредшественников), то пушкинская формула: «И забываю песни Муз» — возможностьподобного истолкования исключает. Во второй части пушкинского стихотворенияничего не сказано об обращении к творчеству, однако по четко обозначенномуконтрасту с первой частью, в которой был представлен переход от поэтическоготворчества к мгновениям гедонистического отдохновения от него — в ней яснообрисована обстановка, делающая возможным теперь, напротив, приход поэтическоговдохновения. В этом отношении «Земля и море» как бы предвещает такиепоследующие поэтические размышления Пушкина на эту тему, как «Поэт» («Пока нетребует поэта…») (1827), «Осень» (1833). Характерно, что стих 14-й в измененномвиде был впоследствии использован в первом из них именно для обрисовки того«идеального ландшафта», в который поэт «бежит» (ср. «Я удаляюсь» «Земли и моря»)в моменты поэтического вдохновения: «На берега пустынных волн, В широкошумныедубровы» (курсив мой. – С.К.).
Таким образом, центральнойтемой второй части пушкинского подражания греческой идиллии становится уже непросто спокойствие, а благотворность для поэта душевного сосредоточения вминуты «надежной тишины», являющейся важнейшим условием в том числе ипоэтического творчества. В целом стихотворение входит, следовательно, в рядтаких пьес, как «Из письма к Гнедичу» (1821), «Чедаеву» (1821), в которых такжевыражен этот рано осознанный идеал поэта. В лично-биографическом плане «Земля иморе» соответствует как переезду Пушкина из Крыма в Каменку и Киев, где он ужене был отвлечен красотами моря, а наслаждался, напротив, преимуществами мирнойсуши (вспомним упоминание «Каменки тенистой» в десятой главе «Евгения Онегина»)и где, по воспоминаниям семьи В.Л. Давыдова, гораздо более сосредоточенноработал. [xviii]
Другие аспекты идеальногоплана стихотворения вскрывают его «словесные переклички» с написанным немногимранее «Редеет облаков летучая гряда»: «Мне моря сладкий шум милее» — «сладостношумят полуденные волны», «Забот и дум слагая груз… ленюсь я веселее» — «Надморем я влачил задумчивую лень» (Зарецкий. С. 343). Очевидно, что они объясняютсяналичием в обоих стихотворениях, условно говоря, «крымского» плана и мотивавоспоминания о море, который и там, и тут сополагается с «киевско-каменским»планом настоящего. Стихотворение отражает настроение душевного мира испокойствия, владевшее поэтом в Каменке и в Киеве в период тесного общения ссемьей Раевских, и в то же время его восприятие моря, сложившееся во времяпребывания в Крыму. Оно создано в момент одной из первых «разлук» Пушкина сморем и является, по всей видимости, первым в ряду стихотворений, в которых онпытался осмыслить свои взаимоотношения с ним (ср., например, «К морю» (1824)), ини малейшим разрушением идиллической ситуации это здесь чревато не оказывается.
Вообще тема стихотворениядостаточно часто встречается не только в идиллиях, но и, например, в поэзииГорация. Так, в сущности, именно эта тема составляет главное содержаниезнаменитого второго эпода римского поэта, неоднократно переводимого впушкинское время.[xix] Любопытно, что блаженныйсельский удел у Горация неоднократно сопоставляется и с судьбой морехода: «Неопасаясь бурь морских» (стих 6), «Тогда не надо ни лукринских устриц мне, Нигубана, ни камбалы, Хотя б загнал их в воды моря нашего Восточный ветер сбурею» (стихи 49 – 52). В целом все это стихотворение имеет у древнеримскогопоэта-философа саркастический смысл, вскрываемый в заключительных стихах:оказывается, все эти восхваления сельского удела вложены в уста ростовщикаАльфия, который таким образом уговаривает сам себя прекратить давать деньги врост, а купить на них поместье, однако снова не выдерживает. [xx]Характерно, что русские поэты, например, М.В.Милонов и некоторые егопредшественники в переводе этого эпода Горация опускали эту концовку, превращаятаким образом стихотворение в искреннее, а не расходящееся с подлинныминамерениями восхваление сельской жизни.[xxi] Междупрочим, сам Пушкин цитировал его знаменитую начальную строку: “Beatus qui procul …” (XIII, 29) в своем письме кА.И.Тургеневу от 7-го мая 1821 г., а Кошанский ссылался на повсюду рассыпанные«похвалы сельской жизни» и воспоминания «о тишине и беспечности деревенской» уГорация и Вергилия в примечаниях к своему переводу (Кошанский С. 245).
Мотив восхвалений уделаселянина, служащий лишь прикрытием для совсем иных намерений, вообщераспространен у Горация. Так, в знаменитой посвятительной оде к Меценату, которуювпоследствии Пушкин переводил («Царей потомок, Меценат» — 1833), сказано: «Акупца, если он, бури неистовой / Устрашася, начнет пылко расхваливать / Мирродимых полей, — вновь за починкою / Видим мы корабля в страхе пред бедностью».[xxii] На этом фоне особенную значимость приобретаетпушкинский мотив свободного следования своим адекватно осознаваемымстремлениям.
Помимо прямого, непосредственногосмысла стихотворения и ряда дополнительных, лежащих в его подтексте оттенков, внем также как бы мерцает, как потенциально возможный, и совсем иной, аллегорическийсмысл. Если «уже в античности тенденциозное «общее место» идиллии сталоосознаваться как «похвала сельской жизни» и шире – жизни, довольствующейся«немногим», оградившей себя от вторжения стихийных сил: воинственного пыла, «жаждынаживы», любви, ревности и иных «губительных» страстей, [xxiii]то и в «Земле и море» сопоставление, с одной стороны, спокойного, а с другой, бурногоморя, а также надежной суши приобретает коннотации не только природных стихий.Этому в особенности способствует то обстоятельство, что в пушкинском описаниибури на море только один образ: «волны по брегам / Ревут, кипят и пеной плещут»- касается непосредственно моря. Причем и эта единственная деталь восходит кстихам 151 – 152 стихотворной сатиры Батюшкова «Певец в Беседе любителейрусского слова» (1813): «В его устах стихи ревут, Как волны, пеной плещут…»(Зарецкий. С. 342) [xxiv] — где сравнение относится нек описанию моря, а к характеристике манеры декламации чиновника Соколова. [xxv] Другие две детали: «И гром гремит по небесам, / Имолнии во мраке блещут» — также нередко используются в качестве сравнений дляизображения житейских бурь, а сопоставление с рыбаком или мореплавателем, застигнутымбурей в море, вообще было в литературе того времени наиболее тривиальнойметафорой их.[xxvi] Все это делает допустимымвоспринимать «Землю и море» также и как своего рода притчу о красоте тихих, сдержанныхчувств в противоположность бурным страстям. Однако эти притчевые чертыотносятся к числу скорее потенциальных смыслов стихотворения, которые лежат вего подтексте и актуализируются только при определенных условиях.
Психологически все этомогло соответствовать, например, оставшемуся безответным любовному увлечениюПушкиным Екатериной Раевской, которая была известна своей холодностью инадменностью. Красота безответного платоничесткого чувства могла внутреннепротивопоставляться поэтом разрушительности бурных любовных связей. В этомслучае, может быть, не так уж и важно, что именно где-то около времени созданиястихотворения поэт, возможно, узнал о помолвке Е.Н.Раевской с М.Ф. Орловым. [xxvii] Могли, разумеется, быть и иные внутренниеоснования, нам неизвестные. [xxviii]
Не так давно вопрос обисточнике «Земли и моря» неожиданно было предложено пересмотреть: «Как показалв свое время Б.В.Томашевский, стихотворение восходит не столько непосредственнок Мосху, сколько к навеянному Мосхом стихотворению Лиотара (так! т. е. Леонара. – С. К.) “Le plaisirs du rivage” (так! т. е.“Les plaisirs du rivage”. – С. К.). Отсюда– и неожиданная форма четырехстопного ямба, выделяющая текст из группыантологических стихотворений…» [xxix] Однако, во-первых,Б.В.Томашевский ничего такого не только не показал, но и не утверждал, аво-вторых, отличия пушкинского стихотворения от элегии Леонара намногозначительнее, чем от перевода Кошанского.
Отнюдь не заявляяпервоочередное значение Н.-Ж. Леонара по сравнению с Мосхом в переводеКошанского, Томашевский писал следующее: «Стихи эти по выбору формы, необычнойдля передачи античного гекзаметра (четверостишия четырехстопного ямба), напоминаютстихотворение Леонара “Les plaisirs du rivage”». И далее, приведя пятую строфустихотворения и отметив, что «Пушкин, зная подлинник, в некоторыхместах следовал ему», Томашевский констатировал, что в целом он «далекоотступал от Леонаровского перевода». [xxx]
Сопоставим же пушкинскоестихотворение с текстом VI пьесы из четвертой книги «Идиллий» Леонара «Lesplaisirs du rivage», в котором мы выделим курсивом строки, перекликающиеся спушкинскими:
1 Assis sur larive des mers,
Quand je sensl’amoureux Zéphyre
Agiterdoucement les airs
Et soufflersur l’humide empire,
5 Je suis desyeux les voyageurs,
A leur destinje porte envie:
Le souvenir dema patrie
S’éveilleet fait couler mes pleurs.
9 Jetressaille au bruit de la rame
Qui frappel’écume des flots;
J’entendsretentir dans mon âme
Le chantjoyeux des matelots.
13 Un secretdésir me tourmente
De m’arracherà ces beaux lieux,
Et d’aller,sous le nouveaux cieux,
Porter mafortune inconstante.
17 Mais quandle terrible Aquilon
Gronde surl’onde bondissante,
Que dans leliquide sillon
Roule lafoudre étincelante,
21 Alors, jerepose mes yeux
Sur lesforêts, sur le rivage,
Sur lesvallons silencieux
Qui sontà l’abri de l’orage;
25 Et jem’écrie: heureux le sage
Qui rêveau fond de ces berceaux,
Et quin’entend sous leur feuillage
Que le murmuredes ruisseaux! [xxxi]
Как нетрудно убедиться, Пушкиндействительно «далеко отступал» от Леонара. Стихотворения эти различаются итематически, ведь у Леонара вид спокойного моря рождает не настроение блаженнойлени, а мысль о мореплавании, связанную с воспоминаниями о родине.Соответственно если у Пушкина объектом сопоставления оказывается рыбак, то уЛеонара это «матросы», впрочем, лишь на мгновение всплывающие в сознаниилирического героя: «J’entends retentir dans mon âme / Le chant joyeux desmatelots.» Это же касается и отдельных образов. Внешне стихи 2 – 3, 17 – 20, 22–23,27–28 несколько напоминают Пушкина. Однако если сопоставить соответствующиепушкинские строки с выше приведенными фрагментами из Кошанского и Батюшкова, тостановится ясно, что они восходят именно к ним, а сходство с Леонаром имеетсамый общий характер. Это же касается и пятой строфы, процитированнойТомашевским: она нисколько не ближе к «Земле и море», чем соответствующиестроки из перевода Кошанского: «Когда ж восстанут волны бурны, / И с тяжкимревом грозный ветр / Воздвигнет сонмы вод из недр, / И, пеной осребрясь, шумятморя лазурны…»
Скорее всего некотороеобщее сходство текстов объясняется тем, что французский поэт сам подражал всвоей идиллии классическому образцу этого жанра у Мосха, [xxxii]соединив мотивы греческого поэта с автобиографическими мотивами сентиментальныхвоспоминаний о далекой родине и стремления к возвращению на нее (родившись ивыросши в Гваделупе, бывшей в то время французской колонией, Леонар провелбольшую часть жизни во Франции и в Бельгии).[xxxiii]
Впрочем, одна вероятнаяреминисценция из Леонара у Пушкина действительно есть. Стихотворениемфранцузского поэта, возможно, навеяны два заключительных стиха «Земли и моря».Строки «А я в надежной тишине / Внимаю шум ручья долины», по всей видимости, резюмируютстихи 23 – 28 французского поэта. С одной стороны, они соединяют в единый образ«ручья долины» два разрозненных образа Леонара: “Sur les vallons silencieux” и“Et qui n’entend sous leur feuillage / Que le murmure des ruisseaux!”. С другойстороны, «в надежной тишине» как бы суммирует несколько аналогичных деталейЛеонара: «à l’abridel’orage», «aufonddecesberceaux», «sousleurfeuillage».[xxxiv] Частичным воздействием Леонара можно было быобъяснить и первоначальное заглавие пушкинской пьесы «Морской берег» в одном изавтографов (ПД 833, л. 1 об.) (у Леонара в буквальном переводе – «Наслажденияморского берега»). Однако и в этом автографе имеется подзаголовок – «ИдиллияМосха», да и вообще первоначальное заглавие могло прийти на ум Пушкину простокак наиболее естественное обозначение темы.[xxxv]
Таким образом, в целомнет никаких оснований, чтобы считать “Les plaisirs du rivage” основным илиравноценным «Цветам греческой поэзии» Кошанского источником «Земли и моря».Впрочем, и одним из дополнительных его источников он может считаться толькогипотетически. Вообще идиллии Леонара воплощали в новоевропейской литературетип восходящей к Геснеру пространной, ролевой или субъективной и нередкодидактической идиллии. [xxxvi] “Les plaisirs du rivage”входит в четвертую, последнюю книгу «Идиллий» Леонара и относится, следовательно,к числу его поздних «чувствительных» и «меланхоличных» идиллий. [xxxvii] В русской поэзии эту жанровую форму развивал одиниз литературных противников пушкинского круга поэтов В.И.Панаев, [xxxviii] чьи идиллии вызывали у Пушкина насмешливуюреакцию.
Пушкин противопоставлял«геснеровской, чопорной и манерной» буколической природе «древнюю простую, широкую,свободную…» (Х1, 221). Самому поэту были ближе идиллии и в особенностифрагменты идиллий А.Шенье «во вкусе древних», которые, кстати сказать, ивосходили в классической поэзии не столько к Феокриту, сколько к произведениям,вроде привлекшего внимание Пушкина стихотворения Мосха. Между прочим, в изданииШенье 1819 г. в разделе «Фрагменты идиллий» Пушкин мог прочитать его переводэпиграммы Мосха на пашущего Эрота; еще два подражания идиллиям Биона и Мосхавключены в раздел «Элегий». [xxxix] У Шенье был замыселцелого ряда идиллий на темы моря, который он осуществил лишь частично [xl] (к нему, в частности, относится “La jeune Tarentine”,которую в 1822 г. перевел Н.И.Гнедич, [xli] а Пушкин поэтому поводу сетовал на него: «Гнедич у меня перебивает лавочку» (Х111, 56).Именно свою ориентацию на этот «лирический», субъективный тип идиллии, выдержаннойв духе простоты и естественности древних, поэт недвусмысленно выразил, включив«Землю и море» в несобранный цикл «эпиграммы во вкусе древних», а впоследствиипоместив ее в своих «Стихотворениях» (СПб., 1826) в разделе «Подражаниядревним».[xlii]
Зато знакомство сосборником, изданным лицейским учителем Пушкина, судя по всему, не тольковдохновило поэта на «Землю и море» и «Редеет облаков летучая гряда», [xliii] но сказалось и в следующей шутке из письма кЛ.С.Пушкину от конца февраля – начала марта 1825 г.: «Кланяйся моему другу Воейкову. Над или под Морем и землею должно было поставить ИдиллияМосха – От этого я бы не удавился – а Бион старик при своем остался б…» (XIII, 146).В ней оказались аккумулированы почти все сведения о Мосхе и Бионе, которыеПушкин мог почерпнуть у Кошанского: 1) что некоторые произведения Бионаприписывались Мосху и наоборот; 2) что Бион был старше Мосха; 3) что Бионпокончил жизнь самоубийством (правда, Пушкин в этой фразе отождествляет себя сМосхом и, следовательно, слова «я бы не удавился…» могут считаться отзвукомэтого обстоятельства только при условии весьма свободного обращения Пушкина сфактами – которое, впрочем, вполне уместно в шутке).
Так, на страницах «Цветовгреческой поэзии», соседствующих с переводом Кошанского из Мосха, упоминается отом, что некоторые произведения Биона, в частности, идиллия, обращенная кГесперу, которой Пушкин подражал в своей элегии «Редеет облаков летучая гряда»,приписывались Мосху (Кошанский. С. 97). Пушкин в пародийной форме обыгрываетэтот факт, а также разницу в возрасте между собой и своим издателем, примерносоответствовавшую разнице в возрасте между Бионом и Мосхом, как она былапредставлена в приписывавшемся Мосху известном «Плаче о Бионе», написанном насмерть греческого идиллика и также переведенном Кошанским. В «Цветах греческойпоэзии», целиком посвященных жизни и творениям именно этих двух греческихстихотворцев, на это указывается неоднократно: Мосх «был современником иучеником Биона, которому в честь написал идиллию под именем «Надгробная песньБиону» (Кошанский. С. 323 – 326, 126). [xliv]Непосредственно пассаж насчет «старика Биона» мог быть отзвуком следующей фразыКошанского: «Мосх в юности своей видел старика Феокрита». Пушкин легко мог всвоем сознании сконтаминировать ее с утверждением, что Мосх «был современникоми учеником Биона» (Кошанский. С. 127, 126). Так скорее всего и появился «старикБион».
В контексте всего вышесказанного сожаление Пушкина о том, что при публикации «Земли и моря» не былуказан ее греческий источник, могло объясняться не только его нежеланием, чтобыкто-то из читателей воспринял его как претендующее на полную оригинальностьстихотворение, но и опасением, что его примут за подражание Леонару иликакому-то другому европейскому поэту (названная тема была довольнораспространенной).
Итак, «Земля и море» — этовсе же действительно подражание Мосху-Кошанскому (хотя и отчасти переведенноена поэтический язык Батюшкова и вообще карамзинистов) и вполне идиллия (хотя и,разумеется, не древнего, а новоевропейского типа, в духе «фрагментов идиллий»А. Шенье), причем идиллия не столько Мосха, сколько самого Пушкина. То есть это«чисто пушкинская» [xlv] пьеса, свободно и ясноформулирующая идеальный план бытия поэта, полная приятия мира в его самыхразнообразных проявлениях и являющаяся квинтэссенцией многих других пушкинскихмотивов, развитых впоследствии. Более того, это еще и выраженная в формах«предметного мышления» (С.Л.Франк) своеобразная притча о красоте тихих, сдержанныхчувств в противоположность бурным страстям, о том, как, пользуясь своейсвободой, сохранить гармонические отношения с природой в самых разных еесостояниях и как обрести внутреннюю гармонию, просто оставаясь самим собой.
Список литературы
[i] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937.Т. II (2). С. 162. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием номера томаримской цифрой и номера страницы арабской. Принадлежащим мне курсивом в текстевыделены слова (или части слов), имеющие соответствия в приведенном ниже текстеН.Ф. Кошанского.
[ii] Цветы греческой поэзии, изданные Н.Ф. Кошанским. М., 1811.С. 341 – 342. Далее ссылки на это издание в тексте с пометой «Кошанский»(курсивом) и с указанием номера страницы в скобках. Впервые источник указан Л.Н. Майковым (Пушкин А.С. Сочинения. СПб.: Академия наук, 1899. Под ред. Л.Н.Майкова. Т. 1. С. 186 — 187 – примеч.) и – в гипотетической форме – П.Черняевым (А. С. Пушкин как любитель античного мира и переводчикдревне-классических поэтов. Казань, 1899. С. 50 – 51).
[iii] Как явствует из библиографического указателя Е.В.Свиясова«Античная поэзия в русских переводах ХУ111-ХХ вв. (СПб., 1998. С. 74), к 1821 г. был опубликован лишь один перевод этого стихотворения: Куницкий П. Мосхова идиллия («Когдасредь тишины приятной, безмятежной…») // Украинский вестник. 1816. Ч. 1. № 3(Март). С. 349 – 351. Однако этот перевод не обнаруживает особого сходства спушкинским переложением. Мог быть доступен Пушкину также и перевод К.П.Масальского, опубликованный только в 1825 году (Северные Цветы на 1825 год. СПб.,1825. С. 278 – 279), но датированный самим переводчиком при публикации 1820-мгодом. Однако предположение об этом переводе как об основном источникепушкинского стихотворения, однажды высказанное печатно (Лернер Н. Разъяснение опроисхождении стихотворения А. С. Пушкина «Земля и море»: (Библиографическаяпопытка) // РА. 1899. № 11. С. 451), было снято самим Н. О. Лернером, убежденнымкомментарием в издании под редакцией Л. Н. Майкова (Пушкин А.С. Сочинения.СПб.: Академия наук, 1899. Т. 1. Примеч. С. 186 – 187) во влиянии переводаКошанского. См.: Лернер Н. Еще о стихах Пушкина «Земля и море» // РА. 1899. №12. С. 612.
[iv] Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина //Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6. М.; Л., 1941. С. 133-134. Слово «Музы» во втором стихе Мосха появляется только у Кошанского, потому что почти вовсех рукописях Мосха здесь стоит не имеющее смысла и требующее поэтомуконъектуры μοισα; большинство филологов-классиковпридерживаются чтения μοι γα мойга («мне земля », а Кошанский избрал вариант μουσα («муза»).Этой экзегезы нет ни у К.Масальского, ни в появившемся вскоре после пушкинскогопереводе М. Загорского, но она присутствует также (возможно, не без влиянияКошанского) в переводе П.Куницкого. См. Приложения к настоящей статье.
[v] Отмечено Д.П.Якубовичем (Там же). Зависимостьпушкинского стихотворения от переложения Кошанского еще заметнее, еслиобратиться к его черновым вариантам. В процессе работы над стихотворением Пушкинубрал другие близкие к переводу Кошанского места, например: «Я внемлю шумусмирных вод / Под темным явором долины». Правда, сходный вариант находим и уП.Куницкого: «А я под явором возлягу сеннолистным, / Склоню спокойно слух кпотокам тихим, чистым».
[vi] Зарецкий А.Р. Об идиллии Пушкина «Земля и море» //Университетский Пушкинский сборник. М.: МГУ, 1999. С. 340 – 346. Далее ссылкина это издание в тексте с пометой «Зарецкий» (курсивом) и с указанием номерастраницы в скобках.
[vii] Элиаш Н. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина //Пушкин и его современники. Пг., 1914. Вып. 19 – 20. С. 32.
[viii] Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворений (Б-капоэта. Большая сер. 2-е изд.). М.; Л., 1964. С. 114 – 115.
[ix] Показательно, что сам исследователь все же признает:«тема «Земли и моря» отнюдь не элегична: речь идет не о гнетущих переживаниях, аоб избавлении от них». (С. 345)
[x] Греческое «τ`ον’άγριον» означает «селянина», а не «пастуха».Именно так передано это слово как в современном переводе М.Е.Грабарь-Пассек, таки в предшествующем пушкинскому переводе К.П.Масальского (Феокрит. Мосх. Бион.Идиллии и эпиграммы. Пер. и коммент. М.Е.Грабарь-Пассек. М., 1958. С. 167;Северные Цветы на 1825 г. С.278 – 279).
[xi] Тем не менее, стихотворение это обыкновеннопечаталось в составе древнегреческих идиллий. Это же жанровое обозначениесохраняет и Кошанский, озаглавивший свой комментарий к нему как «Нечто о пятойидиллии» (С. 241 – 247). У него же отмечен и тот факт, что как «буколика» этостихотворение обозначено и в одной из рукописей Мосха. См.: Кошанский. С. 241.
[xii] Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. С. 220. Вто же время идиллия эта рассматривается комментатором этого издания как своегорода прообраз новоевропейской идиллии: «Это – уже та искусственная, идиллическаяв нашем смысле слова ситуация, которая в новой европейской литературе развиласьв пастораль» (Там же. С. 314).
[xiii] Вершинина Н.Л. Проблема вариативности идиллическойжанровой традиции в стихотворении Пушкина «Земля и море» // Болдинские чтения.Нижний Новгород, 1995. С. 84 – 85.
[xiv] Там же. С. 85.
[xv] Как точно заметил А.Р.Зарецкий, «в “Земле и море”слово «шум» наделено устойчивыми положительными коннотациями (ср. «Погаслодневное светило…»), тогда как у Кошанского противопоставляется приятный шумручья и неприятный шум бури, а у Мосха слуховые образы вообще не повторяются»(Зарецкий.С. 346).
[xvi] Кстати сказать, в свете всего выше сказанного несовсем правомерно истолковывать заголовок стихотворения как «антитезу»(Зарецкий. С. 343). Характерен один из первоначальных вариантов заглавия впервой публикации стихотворения: «Море и земля» (см.: Новости Литературы. 1825.Кн. 11. Янв. С. 27), в большей степени соответствующий его сценарию, но такжескорее сополагающий, чем противопоставляющий Окончательный вариант заголовка, очевидно,вызван его лучшим ритмико-фонетическим звучанием.
[xvii] Ср. характеристику М.Е.Грабарь-Пассек «идиллическогонастроения» у Феокрита: «Это нигде открыто не сформулированное, но проникающеевсе произведения Феокрита любование действительностью, изображенной на фонепрелестей природы, и создает то – уже в нашем смысле – идиллическое настроение,которое порождает все позднейшие бесчисленные идиллии, эклоги и пасторали.»(Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. С.223).
[xviii] См.: Лобода А.М. Пушкин в Каменке // Киевские университетскиеизвестия. Май. Отд.11. С. 90.
[xix] Второй эпод Горация особенно интенсивно переводился впушкинское время. См.: Античная поэзия в русских переводах ХУ111-ХХ вв.Библиографический указатель. С. 300. В частности, «Горация похвала сельскойжизни, соображенная с российскими нравами», принадлежит перу Г. Р.Державина(Державин Г.Р. Похвала сельской жизни («Блажен, кто удаляясь от дел…») / Соч. собъяснит. примеч. Я.Грота. СПб., 1865. Т. 2. С. 165 – 171).
[xx] Квинт Горация Флакк. Полн. собр. сочинений. Пер. подред. и с примеч. Ф.А.Петровского. М.; Л., 1936. С. 181 – 182.
[xxi] См.: Поэты 1790-1810-х годов (Б-ка поэта. Большаясерия). Л., 1971. С. 522, 852 (комментарий М.Г. Альтшуллера). Впрочем, например,в переложении Г.Р. Державина эта концовка сохранена.
[xxii] Квинт Горация Флакк. Полн. собр. соч. С.7 – 8.
[xxiii] Вершинина Н.Л. Проблема вариативности идиллическойжанровой традиции в стихотворении Пушкина «Земля и море». С.86.
[xxiv] Точности ради, следует отметить, что вдействительности основным текстом этих стихов в большинстве изданий Батюшкова(см., например: Собр. соч. М.; Л., 1934. С. 260; Полн. собр. стихотворений. С.151; Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 371) принят вариант: «В его устахстихи ревут, / Как волны, в уши плещут…» (курсив мой – С.К). Вариант «пенойплещут» находится лишь в некоторых рукописных копиях послания (см.: БатюшковК.Н. Собр. соч. С. 584). Более непосредственное отношение к пушкинскому тексту,возможно, имеет сопоставление его с «Источником» Батюшкова: «Падая с камня, источникпустынный / С ревом и пеной сквозь дебри течет!»; «Тише, источник! Прервиволнованье, / С ревом и пеной стремясь по полям!» (Зарецкий. С. 346).Устойчивая формула «с ревом и пеной» могла дать под пером Пушкина ее вариант«Ревут и пеной плещут».
[xxv] Батюшков К.Н. Полн. собр. стихотворений. С. 295.
[xxvi] Метафора эта к концу романтической эпохи оказаласьнастолько затертой, что вариант ее использует даже Чичиков у Гоголя: «Да идействительно, чего не потерпел я? Как барка какая-нибудь среди свирепых волн…»См.: Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 6. С. 36 – 37.
[xxvii] Впрочем, возможно и то, что помолвка эта к 8 февраля 1821 г. еще не стала гласной. М.Ф. Орлов извещал о ней свою сестру в письме из Киева от 12-го февраля 1821 г. См.: Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. П.Я.Чаадаев. Очеркипрошлого. М., 1989. С. 251. Об отражении увлечения Е.Н.Раевской в лирикеПушкина см.: Кибальник С.А. Русская антологическая поэзия первой трети Х1Хвека. Л., 1990. С. 185 – 193.
[xxviii] Высказывалось даже предположение о связистихотворения с «вынужденной, но гордой отдаленностью» Пушкина от тайногообщества (Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. Сост, вступ.Очерки и примеч. В.В.Кунина. М., 1988. Т.1. С. 387. Характерна — при всейнеубедительности — попытка писателя объяснить биографически наличие верноощущаемого им переносного смысла стихотворения.
[xxix] Проскурин О. Поэзия Пушкина, или подвижныйпалимпсест. М., 1999. С. 96. Если прибавить к этому, что исследовательвоспроизводит подзаголовок «Земли и моря» как «идиллия Мосхова» и упорноназывает стихотворение именно так, хотя такой вариант не встречается нигде, дажев вариантах, то станет ясно, что на полстраницы текста О. Проскурина приходитсяпочти максимально возможное количество неточностей и опечаток просто визложении материала при отсутствии здесь сколько-нибудь оригинальныхсоображений. Соображение о зависимости Пушкина от Леонара в выборестихотворного размера, также далеко не безусловное, как нетрудно заметить, принадлежитТомашевскому.
[xxx] Томашевский Б. Пушкин – читатель французских поэтов// Пушкинский сборник памяти проф. С.А.Венгерова (Пушкинист. 1У). М.; Пг., 1922.С. 215-216). Воспроизведено в изд.: Томашевский Б.В. Пушкин и Франция. Л., 1960.С.450. Задолго до О. Проскурина Г.Д.Владимирский, должно быть, со слов (но безссылок на) Томашевского пытался a priori решить вопрос о значении “Les plaisirsdu rivage” Леонара и «К спокойствию» Кошанского как источников «Земли и моря»более правдоподобным, но также не совсем верным образом. Он утверждал, что Пушкин,«не удовлетворившись Кошанским, привлек» «французский перевод идиллии Мосха, сделанныйЛеонаром» (Владимирский Г.Д. Пушкин – переводчик // Временник Пушкинскойкомиссии. Вып. 4 – 5. М.; Л., 1939. С. 314, 313).
[xxxi] Ouvres de M. Léonard.Quatrième édition. T. 1 –2. Paris, 1787. T. 1. P. 178 – 188. Далее приведен мой прозаический буквальныйперевод этого стихотворения, в котором принадлежащим мне – также как и вофранцузском оригинале — курсивом выделены слова, полностью или частичноэквивалентные пушкинским: «Сидя на морском берегу, / Когда я чувствую, какнежный Зефир / Слегка колеблет воздушное пространство / И летит над воднымцарством. // Я провожаю взглядом путешественников, / Я завидую их судьбе: /Воспоминание о моем отечестве / Пробуждается во мне и вызывает слезы. // Ятрепещу при стуке весла, / Которое ударяет по пене волн; / Я слышу, как в моейдуше отзывается / Веселая песня матросов.// Меня мучит тайное желание /Вырваться из этих прекрасных мест / И отправиться искать под иными небесами/Счастья, которое мне так часто изменяет. // Но когда ужасный Аквилон / РокочетРонад вздымающей волной, / Которую по водной борозде / Катит сверкающая молния,/ Я успокаиваю свой взор / Созерцанием лесов и берегов / И тихих долин, которымне угрожает буря; // И я восклицаю: счастлив мудрец, / Который мечтает вглубине этих зеленых беседок / И слышит под их листвой / Лишь журчание ручья.»
[xxxii] Г.Д.Владимирский полагал “Les plaisirs du rivage”Леонара «французским переводом идиллии Мосха, сделанным Леонаром» (ВладимирскийГ.Д. Пушкин – переводчик. С. 313). Однако, как мы видели выше, текст Леонара неможет рассматриваться ни как даже вольный перевод из Мосха, ни как равноценныйс переложением Кошанского источник «Земли и моря». Аналогичным образомБ.В.Томашевский отводит предположение Ю.Г.Оксмана о том, что пушкинский отрывок«Счастлив, кто в страсти сам себе…» восходит к стихам, приписываемым Леонару, посколькусами эти стихи являются подражанием Буало, именно его переводу из Сафо. См.:Томашевский Б.В. Пушкин и Франция. С. 85.
[xxxiii] Notice sur la vie et les ouvrages deLéonard // Oeuvres de Léonard recueillies et publiees par V.Campenon. Vol. 1. Paris, 1798. P. 5 – 11.
[xxxiv] Впрочем, опять-таки Пушкин мог и, отнюдь неориентируясь на эти строки Леонара, отталкиваться лишь от перевода Кошанского:«А я возлягу здесь под явором шумящим, / Склонюсь главой своей к потокам воджурчащим». Сходство опять-таки может объясняться подражанием Мосху самогоЛеонара.
[xxxv] Сходным образом означает тему стихотворения Мосха иКошанский: «Может быть, сие небольшое произведение родилось в счастливое времяпрогулки по берегу моря…» (Кошанский. С. 241 – 242).
[xxxvi] Notice sur la vie et les ouvrages deLéonard // Oeuvres de Léonard recueillies et publiées parV. Campenon. Vol. 1. Paris, 1798. P. 6.Характерно, что 13 гекзаметров Мосха (греческий оригинал был приведен Кошанским,и сам он подчеркивал это обстоятельство в своем комментарии: «Тринадцать стихов,ознаменованных печатью гения…» — Кошанский. С. 241), отлившиеся у Пушкина в 20строк четырехстопного ямба, под пером Леонара превратились в 7 четверостишийтого же размера.
[xxxvii] Oeuvres de Léonard recueillies etpubliées par V. Campenon. Vol. 1.P.
9 – 10. Т.2. Р. 179. Виздании “ Poésies pastorales ” (Paris, 1771) было лишь 2 книги по 10идиллий, а в “Oeuvres diverses” (Liége, 1777) помещено двадцать идиллийбез разделения на книги, и “Les plaisirs du rivage” в них отсутствует.
[xxxviii] См. об этом: Вацуро В.Э Пушкинская пора. Л., 2000. С. 119.
[xxxix] Chénier A. Oeuvrescomplètes. Paris, 1819. P. 74, 78– 79, 105. См. комментарий к этим стихотворениям в изд.: Шенье А. Соч. 1819. М., 1995.
[xl] См.: Chénier A. Idylles marines //Oeuvres complètes pibliées d’après les manuscrits par P.Dimoff. V. 1. Bucoliques. Paris, 1937. P.161-182.
[xli] Гнедич Н. Тарентинская дева // Полярная Звезда на1823 год. С. 180.
[xlii] См.: Сандомирская В.Б. Из истории пушкинского цикла«Подражания древним» // Временник Пушкинской комиссии; Кибальник С.А. Русскаяантологическая поэзия первой трети Х1Х века. С. 181 – 195.
[xliii] Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина. С.132.
[xliv] Разумеется, при том уровне развития классическойфилологии, который существовал в начале XIX века, трудно было бы ожидать отПушкина знания того, что в действительности Бион был моложе (если вообще не жилпозже) Мосха, а приписываемый последнему в некоторых списках «Плач о Бионе» вдействительности создан одним из эпигонов буколической поэзии.
[xlv].Белинский В.Г Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С.294.
Для подготовки даннойработы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru