Федеральноеагентство по образованию
Государственноеобразовательное учреждение высшего профессионального образования
ЯрославскийГосударственный Педагогический Университет имени К.Д.Ушинского
КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА
подисциплине:
ЛитератураСеребряного века
По теме:
Анализ произведенийСерафимовича А.С. и Бальмонта К.Д.
Выполнила:
Студентка 3 курса
заочного отделения
ФРФиК ЯГПУ
Специальность «Филологическое
образование»
Бестаева Марина Сергеевна
Ярославль,2009
Содержание
Введение «Степныелюди» Серафимовича Анализстихотворения Бальмонта «Безглагольность»
Заключение
Список использованной литературы
Введение
Литература «Серебряноговека» — особая страница в истории русской литературы. Это век гениальных поэтови писателей, работавших поистине в самых разных жанрах. В этой работе ярасскажу вам лишь о двух из них – символисте Бальмонте и глашатае коммунизмаСерафимовиче.
В первый раз определеннои сознательно поэтом современной души К. Бальмонт называет сам себя в «Горящихзданиях».
От бесплодных исканийединой и вечной Красоты, открывшейся ему лишь в несчетности различных образов,утомленный, разочарованный и уставший оплакивать себя поэт бросается в кишащийхаос мирозданья. Холодные высоты, подводные просторы теперь покинуты им. ЕслиКрасота является лишь на мгновенье, то нет и не должно быть иного пути к еепостижению. Да здравствует миг! Если Красота изменяет в подземных сферах, то,быть может, она ярче и великолепнее вспыхнет в неустанном трепете и хаосемировой жизни.
Итак, да здравствуетжизнь, да здравствует хаос! Если у Красоты нет единого, неизменного Лика, то даздравствует вечная перемена! Едва сделаны эти три роковых вывода, Бальмонтстановится современным поэтом, ибо все эти выводы суть выводы и заповеди современнойнам жизни, современной души. Критерии вечного — ценность человеческой души всамой жизни, в самосознании и желаниях человека.
«Я живу слишком быстройжизнью и не знаю никого, кто так любил бы мгновенья, как я. Я иду, я иду, яухожу, я меняю, я изменяюсь сам. Я отдаюсь мгновенью, и оно мне снова и сноваоткрывает свежие поляны. И вечно цветут мне новые цветы… В свете мгновений ясоздавал эти слова. Мгновенья всегда единственны. Они слагались в свою музы ку,я был их частью, когда они звенели. Они отзвенели навеки унесли с собой своютайну...» Так говорит-сам поэт в предисловии к этой книге лирики.
В этих словах высказанацелая философия мгновенья, целое миросозерцание: это импрессионизм, ставшиймиросозерцанием… Разве это не сама сущность современной эпохи, доведенная дочудовищной цельности и напряженности.
Поэт горячо и определенноотмечает это: «Эта книга не напрасно названа лирикой современной души. Никогдане создавая в своей душе искусственной любви к тому, что является теперьсовременностью, и что в иных формах повторялось неоднократно, я никогда незакрывал своего слуха для голосов, звучащих из прошлого и неизбежногогрядущего. Я не уклонялся от самого себя, и спокойно отдаюсь тому потоку,который влечет к новым берегам». И вот в мертвой тишине безграничной усталостии скорби вдруг раздается бодрый, резкий и совершенно по-новому звучащий крик,крик часового: «Товарищи, товарищи! проснитесь!»
В сравнительномалоизвестной автобиографии, написанной в конце 20-х годов, Серафимовичрассказывал о себе, своих родителях, годах детства и юности, о начале своегопути в революцию и литературу:
«Родился… в Донскойобласти, в станице Нижие-Курмаярекой. Отец — донской казак, всю жизнь прослужилв полках — в канцелярии. Мать — казачка» Кое-что нужно тут же добавить ксказанному. Родная станица Серафимовича ушла в 50-е годы под воды Цимлянскоговодохранилища. Настоящая фамилия писателя — Попов; его отец Серафим ИвановичПопов, есаул — казачий чин этот равен армейскому капитану,—служил не только вканцелярии. С шестнадцати лет участвовал в набегах в Малой Чечне на Кавказе,служил в Польше и на турецкой границе. Мать — Раиса Александровна — дочьвойскового дьяка из Новочеркасска, столицы Области войска Донского. И отец, имать Серафимовича были из старых донских казачьих семей; прадед его поматеринской линии отличился еще в Отечественной войне 1812 года, был есаулом вказачьем войске атамана Матвея Платова.
Блестящий оратор, ондавил противника несокрушимой аргументацией, сарказмом, стремительностью. С нимбыло трудно спорить. Начитанность была громадная. Он был великолепныйорганизатор. Схватит человека, повертит его со всех сторон, гож — ворганизацию, нет — отбрасывает в сторону и за другого.
Из чего возник рассказ,что для этого было необходимо? Вообще, творчество всегда тайна, но кое-что всеже предположить можно с несомненностью. «На льдине»— рассказ о том, что сталоновым и глубоким впечатлением для молодого прозаика. Серафимовича возбуждалиновые лица, новые места. У него было острое чувство жизни/В повести «Ухолодного моря», во многом автобиографической, он признается в том, с какойсилой испытывал он радость бытия, его полноты, неповторимости и небывалости:«Скорее запечатлеть — и в этом неизъяснимая сладость,— запечатлеть и лес, иморозный холод, и всюду теплящуюся жизнь, и счастье, счастье, которое непременнодолжно прийти». Без этого чувства не было бы художника.
Попробуем же выделить вэтой работе то зерно общего, что есть в этих работах и конечно же показать ихиндивидуальность.
«Степные люди»Серафимовича
При всем своеобразии путиСерафимовича, есть у него немало предшественников. Вначале особенно близкимисебе он чувствовал В. Г. Короленко и Г. И. Успенского. Рядом встают имена В. М.Гаршина и Ф. М. Решетникова. Эти писатели ввели в литературу новый жизненныйматериал, рассказали о стрелочниках и шахтерах, о «фабричных» икрестьянах-отходниках, мелких торговцах и ремесленниках… До них жизньмассового трудового человека, в сущности, не была объектом литературы.
Все это становилосьосознанно близким Серафимовичу, тем более что в начале своего писательства,когда так необходимы были мировоззренческие, идейные устои, он находит их вмарксизме. Все эти годы не прерывалась его связь с социал-демократическимикружками, с революционной практикой: от студенческого кружка. АлександраУльянова до дружбы с ссыльным Петром Моисеенко (знакомство с которымпродолжалось многие годы спустя), до кружков 90-х годов и сотрудничества ссоциал-демократической интеллигенцией в 900-е годы.
К прогрессивным,социалистическим выводам он идет и через творчество, В рассказах 90-х и начала900-х годов Серафимович внимательно всматривается в судьбы так называемого«маленького человека», видит его по-своему сильным, многое умеющим, понимает,что подавленность и забитость есть лишь временный удел человека, следствиесоциальной несправедливости.
Всегда жила в писателетоска по большому человеку, выпрямленному во весь рост. Вряд ли поэтому можносчитать такие его рассказы как «Сцепщик», «На плотах», «Маленький шахтер»,«Месть», «В камышах», «Степные люди» и другие, а особенно «Стрелочник», этюдамио «маленьком человеке», как порою пишут.
Перечитаем некоторые этирассказы. Нужно ли таких людей считать маленькими, жалкими, несчастными? Да,Ивану нелегко работать, потому что хочется все сделать но совести, как следует,за все у него болит душа… Но легкой работы не бывает.
Хотя и чувствуетсявсе-таки в рассказе нота жалостливости, но не она делает музыку; Серафимовичздесь, конечно, еще не совсем освободился от некоторых, характерных для«народнической» литературы способов писания о народе." Прав был Горький,который в рабочем человеке видел в первую очередь другое. По поводу рассказа«Маленький шахтер», где тоже пробивалась «жалость», он взволнованно говорилСерафимовичу. «Вы не забывайте: шахтеры — ведь это же рабочие! Они ведь создаютвсе, что кругом. У вас они только бедненькие, забитые, жалко их… А ведь этоне вся правда...»
«Я шел от него,—вспоминает Серафимович,— оглушенный,… Как же это я мог пропустить такуюгромадину? — говорил я в сотый раз сам себе.— Ведь рабочий, ведь он же — творец.Ведь действительно нельзя же его изображать только бедненьким, забитым,темным...» Но Серафимович так услышал и передал слова Горького, потому что унего самого в рассказах были не только жалостливость, не только забитость, но иглубокое чувство народной силы.
Возьмем ли мы «Степныхлюдей», или «Месть», или «В камышах», или даже «Сцепщика», где сцепщик Макардействительно задерган и забит до крайности и труд стал у него едва ли неказнью с утра до ночи,— но в глубине всех, этих сюжетов нельзя не почувствоватьтолчки непроснувшейся или придавленной силы. Вот встает перед нами рыбак ИванСидоркин: «широкоплечая, сильная, с выпуклой грудью, богатырской мускулатуройфигура». Вот рыбаки из рассказа «Месть». Отец все знав! о море, «каждый уголок,каждую ложбинку, углубление. Во всякую погоду днем и ночью ходил в баркасе безкомпаса и приходил туда, куда нужно. Знал, когда и какая рыба ловится…Несмотря на свое скопидомство, он всегда первый являлся с помощью, как только укакого-нибудь рыбака случалось несчастье». Эти люди умеют выстоять средипостоянных опасностей и бед; чего только не было в их жизни! Оттого с такойненавистью и жестокостью казнят они «ледяного вора» Петра, избаловавшегосякражей рыбы из чужих сетей. У героев писателя труд и совесть идут рядом,переплетаясь. И с постоянным вниманием всматривается Серафимович в жизнь этихМакаров, Петров, Иванов, живущих в мире, полном напряжения сил и стихий,природных и человеческих: испытывают их и морские бури, и полярные ночи, итолщи земные, сквозь которые прорубается человек… Есть какая-то широта иудаль в судьбе этих людей, взывает она к силам неиссякающим, могучим, которыенаходят выход то в бунте, то в стойком терпении, то в беззаветном труде, то вкрутых поворотах характеров.
Изо дня в день он осмысливалбурное развитие жизни в южных, перспективных в торговом и промышленномотношениях районах. Города Юга России переживали лихорадочную порукапиталистического процветания. У власти встали денежные тузы, промышленныевыскочки и скоробогачи — люди невероятно энергичные, деловые, оборотистые и втакой же мере беспринципные, ради прибыли готовые идти на все. Газетныевыступления Серафимовича не раз давали повод дли недовольства цензуры, хозяевпрессы, отцов города и жандармского управления. В одном из писем В. Г.Короленко Серафимович сообщает: «… Недавно я рассказал о проделках одногокрупного воротилы одного из местных банков. Статья произвела огромную сенсациюи городе. Черва неделю «Допекая речь» была куплена этим самым воротилой; самособою разумеется, я очутился на улице...» Этот случай далеко не единственный —писатель сполна узнал, что значит писать не по указке сильных мира сего.
Потом, спустя годы,собранное газетной практикой будет необходимо ему и для романа «Город в степи»,и для «Железного потока»; из этих поездок привезет он многие десяткикорреспонденции, очерков, десятки рассказов.
Серафимович не может невидеть, что и там, в донских степях, на шахтах Донбасса, на портовых улицахприморских городов, в селах и глухих хуторах жизнь сдвинулась с привычных мест.В самых будничных драмах все чаще обнаруживается ненормальность существующегоустройства жизни: пьянство, жадное приобретательство, аморализм,невежественность, социальное и национальное угнетение, все большее огрубениенравов,— за всем этим встают глубокие общественные конфликты, грозящие духовнойустойчивости человека. Народная масса в своей практической жизни поставленаперед необходимостью решать сложные и злободневные вопросы нравственности,правды, экономической и социальной справедливости.
Прошло немного времени, иострейший «жизненный материал» сам постучался в двери писателя. Случилось так,что именно в начале декабря 1905 года Серафимович поселяется на Пресне,оказавшись в самой гуще великих событий. У его дома строились баррикады,отстреливались от царских войск дружинники из рабочих отрядов. Пули насквозьпростреливали его квартиру, рядом рвались снаряды. Писатель воочию видит, какделается р е в о л ю ц и я чувствует обжигающее дыхание народной бури.Революция на время стала бытом: «С представлением революции, восстания вяжетсячто-то необычайное, поражающее. Но когда я подходил к заставе, все былонеобыкновенно просто. С пением, со смехом, с шутками валили столбы, тащиливорота, доски, бревна, сани со снегом, и баррикада вырастала в несколько минут,вся опутанная телеграфной и телефонной проволокой. У ворот и по тротуарутолпился народ» («На Пресне»). «Маленький человечек, подмастерье из портняжноймастерской» в радостном возбуждении произносит речь на митинге: «Братцы, счастьенаше в наших руках!., ведь ежели все да встанут… все до единого человека, чтобудет?..» («Среди ночи»), Серафимович слышит, как по-новому разговорились егопрежние герои, молчаливые, до сих пор не сознававшие себя людьми. Они попадаютв обстоятельства, потребовавшие от них и ума, и души, напряжения всех силличности, заставившие их о многом думать. Люди меняются неузнаваемо, онистановятся сильными — все вместе. В их движении писателю «слышалась гордаясила, познавшая самое себя» («Похоронный марш»). В рассказах этих летСерафимович впервые с такой ясностью увидел мощь, заключенную в осознавшей себямассе, в людях, слившихся воедино," при условии, разумеется, когда онисами решают, сами делают свою судьбу. Так было в дни революции 1905 года на Пресне,так было в годы гражданской войны, когда прокладывал свой путь «железный поток»народной веры в свои силы.
Надвигается и всесамоувереннее заявляет о себе всепроникающая капиталистическая идея и практика,перед которой покорно склоняется и идет ей в услужение дремотная провинция. Обэтом пишет Серафимович в романе «Город в степи». Словно железной ладоньюзачерпнул капитализм громадный кусок русской земли — с селами, реками, холмами,с недрами земными, со степными речками и травами, с тысячами и сотнями тысячразных людей — от патриархальных мужиков до образованных инженеров и техников —и ввергнул одних в беспросветную кабалу, других — в жестокую гонку за прибылью.Страна расплачивалась за этот «прогресс» страшным моральным и духовнымуродованием — массовым спаиванием народа, насилием, циничным обманом,выжиманием всех соков из человеческого тела и души. Социалистическоемировоззрение, многие личные наблюдения Серафимовича, жившего на станцииКотельниково, когда там прокладывалась железная дорога через донские степи кЦарицыну, дали ему возможность глубоко осмыслить происходящее.
Расходование народнойэнергии — вырождающейся ли патриархальностью или буржуазным потогоннымконвейером — равно было враждебно интересам народа и тяжко тревожило писателя.
Исторический облик и опытнарода сложен и противоречив. Опускал ли Серафимович глаза перед суровойправдой жизни? Может быть, он воспринимал действительность «выборочно»?Приукрашивал ее? Мы знаем, что это далеко не так. То, что видел он на своем, ктому времени немалом жизненном пути, что узнал и продумал, видели и зналинемногие. И ни от чего он не отрекся, не отвернулся. «… Жизни бояться нечего,и нечего бояться самых мерзких ее сторон… От писателя надо требовать, чтобыон прежде всего был правдив, чтобы он не боялся жизни, а брал вое, »то в нейесть, по брал это но для того, чтобы пощекотать нервы или Доставить намминутное удовольствие, а для того, чтобы читатель самую жизнь прощупал, все ееязвы и гнойники». вот таким был художнический принцип Серафимовича! при этом онвидел возможности, таящиеся в глубинах народной жизни, и верил, что онипробьются сквозь все наносное, исторически преходящее, не будут извращены ипогублены. Только нужно с величайшей бережностью относиться к этимвозможностям, ко всем живым росткам, были бы они действительно живыми иприносили бы добрые плоды.
Думается, в этом былапричина, по которой Серафимович сразу так горячо принял к сердцу заботы молодойсоветской литературы. Несмотря на свои годы, он был захвачен текущей литературнойборьбой, собиранием сил советской литературы. Как художник, он был увлеченматериалом гражданской войны, вынашивая замысел грандиозной эпопеи «Борьба», изкоторого осуществить удалось лишь «Железный поток». Начало 30-х годов принеслоновые большие перемены; возникает мысль о романе, посвященном коллективизации —«Колхозные поля». Но годы идут, Серафимовичу уже за семьдесят… Труднее,медленнее движется перо, не хватает привычной для его литературной работыповседневной непосредственной связи с живой действительностью. Роман был тольконачат. Но и в эти закатные годы писатель остался верным себе. И когда началасьвойна, он словно заново сделался писателем-газетчиком. Трудный путь в эвакуациюпо донским степям летом 1942 года, поездка на фронт дали ему немало сильныхвпечатлений. Рассказы Серафимовича военных лет достойно завершают его долгийлитературный путь. До последних дней жизни работал он над автобиографическойпрозой, романом «Писатель». Умер Серафимович в 1949 году.… И надо всемсделанным им возвышается вершина «Железного потока». Всмотримся в этот роман.
Чем объяснить этот новыйтворческий взлет? Тут можно предположить многие причины. Еще в 1916 году вместес сыном Анатолием он прошел, нередко с риском для жизни, по тем же отрогамКавказского хребта, по которым пустит он через годы колонну Кожуха. Память обэтом осталась навсегда. Как художник он давно сроднился с этими местами. Этобыл его Юг: степь, горы, казаки и «иногородние», народная масса, такая понятнаяи близкая ему; это были им, художником, любимые краски, его воздух, свет; накалстрастей и размах бедствий, его родная южнорусская речь… Работа над романом осамосознании народа была для него и продолжением спора с некоторыми бывшимитоварищами по «Среде», так высокомерно и трагически ошибавшимися в народе,когда для всех пришли «минуты роковые»...
И, конечно же, работаянад «Железным потоком», он для себя самого решал — теперь это можно сказать снесомненностью — главный вопрос своей писательской жизни: что может сделатьчеловек из народа, что может сделать народ. Выбьется ли он из гибельногоподчинения стихиям, способен ли он переменить себя и мир? И таковазакономерность настоящего искусства, что личные проблемы, решаемые настоящимписателем, становятся проблемами искусства его времени. Более того, онистановятся ответами этого искусства на вопросы, которые задает человеку инароду сама жизнь, история, будущее.
Вначале это бессильноечеловеческое «стадо». Каждый в нем загнан и подавлен своим, «личным и мелким».И нужно немало удалить шлаков и сора жизни, чтобы каждому открылся в себе ивокруг иной смысл существования. Первым освобождается от всего лишнего Кожух; усолдат его тоже в конце лишь пулеметные ленты опоясывают голые бронзовые торсы;лишается своего символического самовара и Горпина. Теряя все обременяющее их,они взамен, как говорится, приобретают весь мир.
В начале романа людинадеются, что все это «на два-три дня»; они еще меряют свою жизнь старымисроками, еще не сознавая, что это навсегда. Из глубин их нового опыта должнавозникнуть жизнь иная, творящая себя заново и —«своею собственной рукой».
Чем больше вчитываешься вроман, в судьбу «массы», в судьбу «вожака» Кожуха, тем больше видишь, что ихновый опыт опирается на «старое», во многом исходит из него, отбираетнеобходимое в «старом». Если вдуматься — какая все-таки во многом традиционнаяфигура русского мужика — Кожух. Не Платон Каратаев — другой, но занимающий своеместо в крестьянской типологии.
Нет, ни в чем его неприукрашивает Серафимович. «Хозяйственный мужичок тяжело-упрям, как бык, на всенаваливается каменной глыбой». Это народная, крестьянская натура, характер,рожденный вековой тяжкой, каменной работой, добивается «своего страшнойтяжестью, нечеловеческим напором». Кожух — тугодум; жизнь заставляла его вседелать всерьез, не с наскока. В глубинах его психики, как и в глубине всейпородившей его культуры, проворачиваются тяжелые вековые маховики, которыемогли быть сдвинуты лишь великой энергией меняющейся жизни. Его породила эпохавойн и революций — меньшего он бы не почувствовал.
Октябрь выдвинул передним новые цели вместо старых. Поняв, что он ошибался, выбиваясь в офицеры, он«так же каменно, с таким же украинским упорством… решил каленым железом,своей кровью, своей жизнью выжечь эти следы и так послужить — нет, неизмеримобольше послужить громаде бедноты, кость от кости которой он был».
Но вот что еще бросаетсяв глаза, когда дочитываешь роман, пройдя весь путь с этими людьми. Онинеистребимы! Как в волшебной сказке: падает один, а на смену встают десятки,убивают десятки, а взамен рождаются сотни. Неисчислима и неуничтожима силанародная, когда она сама себя создает и осознает. Это одна из главных истинромана.
Анализ стихотворения Бальмонта «Безглагольность»
Тишина духа, молчаниевселенной слишком ужасно и томительно, быть может, сама Вечность лишь ужасбезмолвия, нет возврата с высот и ледяных хребтов, а между тем «правда небес»только смутный сон.
Итак, должно жить, во чтобы то ни стало, какой угодно ценой, хотя бы ценой чудовищной ошибки,превращающей миг в вечность, смену мгновений в непрерывность, придающейотносительному абсолютную ценность, заставляющей отвертываться от рокового,последнего вопроса… Пусть смена для смены, лишь бы не стоять на той же черте,лишь бы не молчать и не слышать невыносимого молчания вселенной, тишины всехвещей. Пусть кругом тысячи врагов, впереди мрак, озаренный «отсветами зарева»,позади «сумрачные обители совести» и вокруг «страна неволи» без границ!..Должно жить!
Если раньше поэтстремился достичь неба, восходя по (наконечным ступеням исполинской башни, и недостиг неба, ибо ступени оказались слишком шаткими, то теперь он боится лишьодного, не поздно ли вернуться к родным стихиям, к Земле и Огню...
С первых же страниц«Горящих зданий» ясно, что мы имеем дело с замечательнейшим явлением душевнойжизни, с почти полной метаморфозой личности. Немногие поэты изведали на себевесь ужас этой таинственной драмы, этой мистерии духа, корни которой уходят вбесконечную глубину, мера же страданию не подлежит никакому сравнению. Ницше вмомент поворота от позитивизма к символизму, в эпоху создания «Заратустры»,таинственная метаморфоза О. Уайльда в годы тюремного заключения — вотглавнейшие примеры подобных почти чудесных душевных переворотов, этих, бытьможет, самых мучительных терний из всех выпадающих на долю поэтов...
Бальмонт сразу являетсянам совершенно иным. Только один год отделяет «Горящие здания» от «Тишины», икакая пропасть между ними...
Но «Горящие здания» лишьэтап на пути поэта, лишь переходный период его изменения, основная тенденциякоторого направлена от дуализма к пантеизму, от романтизма к чистомусимволизму, от вечных исканий к современной лирике.
В первом уже отделе«Отсветы зарева» поэт развертывает перед нами символику красного цвета,символику огня, крови, страсти и безумия. Его душа несется в страну крови изолота, в Испанию XVI века, онажаждет «багряных цветов», красных, исполинских, испанских гвоздик, ибо тамитогда пульс жизни трепетал сильнее, судорожнее, безумнее, чем где-либо икогда-либо. Его опьяняет красный, как кровь, диск испанского солнца, емукажется в безумном, почти чувственном экстазе, что свод неба закутываетогненный туман, что алые гвоздики и маки, как губы, впиваются в него и зовут когненным безднам наслаждений («Красный цвет»). Прежний почти ангельский обликженщины превращается в образ вампира с окровавленными, алчными губами,безгрешная любовь в «безумство кошмарного пира», в дьявольский лик ПрекраснойКолдуньи, ужасной, но бессмертной, как привидение.
Картины Испании сменяютсякровавыми, еще более ужасными, превратившими даже исторические события вбезумную фантастику, картинами России «в глухие дни Бориса Годунова» («В глухиедни»).
Баллада «Чары месяца»полна невыразимой грусти бледных, плачущих на рассвете теней: ее строфы —рыданья и вздохи призрака молодой Джамиле:
Можно только разлюбить, Только раз блаженным быть,
Впить в себя восторг исвет,— Только раз, а больше — нет.
В отделе «Страна неволи»основной символ — картина безбрежного леса, леса без начала и конца, гдезаблудилась сиротливо покинутая небом душа поэта; это не тот строгий и стройныйлес живых символов, торжественный, как готический собор, утопая в бесконечностикоторого душа убаюкана сладкой музыкой, неясным и стыдливым шепотомсмутно-знакомых образов, это не лес Ш. Бодлера; напротив, в этом чудовищномлесу душа безнадежно бьется между спутанных ветвей, где может отозваться накрики утонувшей в хаосе разорванных граней и мигов бытия лишь одно существо —собственный двойник.
Вселенная превращается изиллюзии в невыносимый кошмар, лишь только воспринимающий дух разрывает ее наотдельные части, бросая путеводную нить и опьяняясь бесконечной сменой длясмены.
От пессимистическогоромантизма Бальмонт перешел к пантеизму, этому самому парадоксальному ипредательскому миросозерцанию. Он стал по-своему не только «по ту сторону добраи зла», но даже Красота стала для него равноценна во всех своих бесчисленныхликах. Отсюда целый ряд чудовищных диссонансов, столь же неприемлемых истранных, сколь искренних.
Книга «Будем, как солнце»замечательна в двух отношениях. Прежде всего в ней поэт окончательно находитсвой путь, путь экстатического проникновения в душу мира, в сущностьмироздания, окончательное оправдание всего многообразия вселенной, великое«Да», которого он мучительно-тщетно искал всю жизнь.
Во-вторых, эта книгапредставляет собой великую систему символов и сам поэт называет ее «книгойсимволов». В ней впервые все явления, вещи и образы утрачивают своенепосредственное эмпирическое значение и взамен приобретают иное, более глубокое,таинственное значение, струясь как бы снопом бесчисленных лучей, исходящих изединого источника, Великого Символа — Солнца.
В этих двух гимнах кСолнцу русский символизм достиг высшей точки своего расцвета, он зацвелогненными цветами Солнца. Вот почему «Дева вод» — эта как бы прежняя, лучшая,романтически бледная душа поэта — говорит всего два слова о Солнце:
— «Я видела Солнце» —сказала она,—
Что после — не все лиравно.
Всюду поэт видит ликСолнца, всегда, неизменно он грезит о нем; все вещи принимают иные облики, всеони отражают, преломляют, качают, дробят отблески единого светлого солнечногоЛика, и морской прибой с его блистающей и брызжущей пеной поэт называет «белымпожаром». Из всех стихий ближе всех теперь поэту огонь — и после гимна солнцуон поет свой «Гимн огню», тому самому огню, который сжег его душу.
Но душа мира воплощена вслитном «четверогласии стихий», и вслед за гимном огню поэт воспеваетвоздушные, безбрежные, безветренные пространства («Безветрие») и наконецслагает скорбные элегии в честь вечного пилигрима безбрежности — Ветра.
Но закон полярности незнает исключений… За самым ярким откровением неизбежно следует падение, заподвигом — надломленность и смятость, за высочайшим напряжением мысли —безумие, за молитвенным гимном светлому богу — жажда вечной ночи и небытия...
Кто только раз коснулсябожественной правды и красоты Эдема, тот не удовольствуется сменой стихийныхэкстазов и сменой земных картин. Чья душа, хотя бы раз, приближалась к аду, длятого не может быть никакого исцеления на земле...
Вот почему всякая душа,отмеченная «жаждой безмерного», неизбежно осуждена к вечным колебаниям, кнеизменной смене полетов и падений, пока безумие или искупление не откроют,наконец, перед ней врат Рая.
«Я опрокидываюсь отразума к страсти, я опрокидываюсь от страстей в разум. Маятник влево, маятниквправо. На циферблате ночей и дней неизбежно должно быть движение» («Иззаписной книжки»), так говорит сам поэт в предисловии к своим стихам. Если этороковое колебание между двумя полюсами сущего, между двумя безднами, как мы ужевидели, отпечаталось во многих произведениях Бальмонта, в частности в лучшихвещах его «Тишины» и «Горящих зданий», то самое яркое, самое мучительное инапряженное проявление этой антиномии духа находится в той же книге «Будем, каксолнце», где запечатлены и высшие его полеты.
Вся эта книга может бытьпредставлена, как две стороны, два основные момента одной великой светотени,небывалого полета к Солнцу, самых ярких движений воли к небу и затем самогоглубокого, испепелившего его душу нисхождения в Ад.
Между ними заключенаполоса относительного покоя, так сказать «мертвой зыби». Но максимальнаяяркость и напряженность творчества приходится на первую и последнюю частикниги.
/>/>/>/>И действительно, кроме драмы В.Брюсова «Земля», мы не можем назвать никакой другой столь же яркой попыткиизобразить восторг и трагедию души, зажженной жаждой Солнца и окрыленной волейк Небу. И однако теперь под влиянием дальнейшего упадка творческой силыБальмонта, под влиянием общественного и политического кризиса, создавшеговременный всеобщий возврат к реализму и жизни, эти изумительные образы забытыили, что хуже, полузабыты. Наше общественное внимание и вкус, руководимыйисключительно мгновенно родившейся модой, как бы отмщая поэту мгновений, с тойже легкостью провозглашающий сегодня «все — общественность», завтра «все —эстетика», а послезавтра «все — мистика», склонен считать и эту книгу ужеисчерпанной и оставленной позади, забывая, что основное ядро ее не можетраздробить молот Времени, что Красота, которая в ней дышит, переживет тысячивозвратов и колебаний настроения культурной толпы...
За временным небывалымподъемом общественного духа в 1904-1905 гг. наступила новая эпоха реакции, илитература снова стала принимать тот же безнадежный вид, как и в эпохудевяностых годов, то есть в эпоху первого зарождения русского символизма.
Опять бессилиереально-политической борьбы вызвало к жизни целые тучи уродливых утопий,неестественно сочетавших «политику» с «мистикой» и «эстетикой». Всякая реакция— расцвет утопий, и вот мы видим, как начинают затемняться самые элементарныевещи и идеи. Создается прочный культ Пинкертона и синематографа. Уродливыймистицизм и мистификаторский оккультизм эпохи французской революции — невиннаядетская шуточка перед той фантасмагорией, которая охватила русское общество вэпоху реакции вслед за подавлением революции 1905 г.
Поэтому к «эстетике»стали относиться свысока, подчеркивая отсутствие в ней общественности изабывая, что в смешении культа чистой мечты, запредельных ценностейхудожественного созерцания с реальными общественными задачами момента скрытызатаеннейшие чаяния реакционерок, что подобное смешение одинаково гибельно идля ш-кусства, и для всякой общественности.
С одной стороны,возродилось презрительное отношение к литературе и искусству вообще, с другой —все виды мне гики и религиозных исканий, общественных утопий и (исчисленныхдруг друга отрицающих пророчеств не имели иозможности выявиться ни в какой инойформе, как исключительно в литературной. От этого «литература» сделаласьгпедством и средством, ведущим опять-таки к «литературе». Получилсявечный круг, все завертелось в одной фантасмагории; писали и писали, чтодовольно писать, говорили и шпорили, что будет говорить… И все-таки снова иснова писали и снова говорили. Каждая неделя приносила нового пророка,решающего все вопросы — и оказывавшегося чуть ни по мошенником.
На этой почве и процвел«плакатный символизм» драм Л. Андреева с их мировыми кабаками и бытовымаллегоризмом. Пресса, урезанная в разработке общественных вопросов, с волчьейжадностью набросилась на «модернизм» и превратила его в порнографию.
Этот кризис общественнойжизни, этот небывалый упадок литературы под корень подрезал нежные хрупкиецветы лирики Бальмонта. Если внешние условия возникновения и развития ее былинеблагоприятны, то теперь они стали решительно невыносимы.
Непризнание, равнодушие,отчужденность можно еще преодолеть, но внезапный переход от исступленного,огульного обожания к вульгаризации, к внутреннему равнодушию, соединенному свнешней формой признания, граничащего с заимствованием, даже плагиатом, —условия, при которых увядает всякое творчество, особенно же романтическое.
Уже в первой книге,написанной после «Будем, как солнце» и озаглавленной «Только любовь», с первыхже страниц чувствуется упадок силы творческого воображения, напряженностидушевных эмоций, и изламывается, трескается художественная форма.
Еще звучат в первом«Гимне солнцу» пылающие аккорды первых страниц «Будем, как солнце», но онислишком часто перебиваются повторением общих мест.
Все другие отделы этойкниги заключают в себе достаточно ярких и утонченных образов, дают бесконечныесочетания и подчас новые формы уже известных нам элементов; сложные напевы,прихотливые размеры, причудливые комбинации ритмических рисунков не позволяют,однако, ни на минуту забыть, что диапазон основных созвучий уже исчерпан, чтовсе эти-«цветные ткани» мы уже когда- то созерцали и трогали, все «очертанияснов» нам уже снились, что все проклятия уже шептал нам «Художник-Дьявол»,«безрадостность» уже пережита нами в пустынных, снежных равнинах «Тишины», и«мировое кольцо» уже замкнулось многое ранее. И по мере того, как мы начинаемчувствовать намеренность, сугубую искусственность и стилизованность этистраниц, нами овладевает равнодушие и безрадостность.
Между книгами «Будем каксолнце» и «Литургия красоты» Бальмонт пишет замечательный сборник «Тольколюбовь». Среди прочих в этом сборнике содержится стихотворение«Безглагольность», анализ которого я хочу провести ниже.
Безглагольность
Есть в русской природеусталая нежность,
Безмолвная бользатаенной печали,
Безвыходность горя,безгласность, безбрежность,
Холодная высь,уходящие дали.
Приди на рассвете насклон косогора,—
Над зябкой рекоюдымится прохлада,
Чернеет громадазастывшего бора,
И сердцу так больно, исердце не радо.
Недвижный камыш. Нетрепещет осока.
Глубокая тишь.Безглагольность покоя.
Луга убегаютдалёко-далёко.
Во всем утомленье —глухое, немое.
Войди на закате, как всвежие волны,
В прохладную глушьдеревенского сада,—
Деревья таксумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно,и сердце не радо.
Как будто душа ожеланном просила,
И сделали ейнезаслуженно больно.
И сердце простило, носердце застыло,
И плачет, и плачет, иплачет невольно.
Безглагольность – этоболь. Безглагольность – это безмолвие, тихий покой природы. Мы видим, как вэтом стихотворении Бальмонт описывает статичное состояние окружающей природыпреимущественно существительными – «безвыходность, безгласность, безбрежность…»В стихотворении встречаются синтаксические и смысловые повторы («и сердце нерадо», «и плачет, и плачет»), эпитеты («сумрачно-странно-безмолвные деревья»,«усталая нежность»), а также метафоры («сердцу больно», «душа не рада»).
В этом стихотворении поэтговорит о своей любимой природе, но говорит с затаенной болью. В чем онапричина этой боли? Почему не радует нас и автора красота окружающей природы?«Как будто душа о желанном просила, и сделали ей незаслуженно больно.» Какбудто мы ждали чуда, ждали солнца – а получили тишь и гладь безмолвного дня…
Но эта тишь, этот покой,несмотря на кажущиеся несчастье, на самом деле несут исстрадавшейся душе покойи умиротворение.
Следующая книга, носящаяпретенциозное заглавие «Литургия Красоты», характерна как новая попытка опятьвернуться к пантеизму в самой его крайней форме, к культу стихий, ксвоеобразному стихийному монизму, художественной формой которого теперьделается дифирамб. Сам автор назвал эту книгу книгой «стихийных гимнов»,отождествляя поклонение стихиям с литургическим служением.
Но теперь послемногократных попыток прозреть покровительство слепых стихий, взойти мистическик первоосновам всего сущего, к созерцанию двух изначальных, величайших Ликов,после глубочайших падений и трагических пыток раздвоении, этот новый призыв кцельности, стихийности и пантеизму звучит надтреснуто-жалко.
«Вся земля моя, и мнедано пройти по ней», эти слова Аполлония Тианского поставил автор эпиграфом«Литургии Красоты»; в первом стихотворении он так говорит о главной задаче:/>/>/> «необычайное», под его кистью, напротив, ни однаголова не смеет сделать обыкновенного поворота, и еще в том, что он не видит ине чувствует сам всего ужаса своего состояния. Если с одной стороны Бальмонтпервый создал новые виды стиха, усовершенствовал технику созвучий и ввел новыеразмеры, первый начал реформу стиля, оказав бесконечно благотворное влияние напоследующих поэтов, то с другой стороны тот же Бальмонт довел каждый свой новыйштрих до излома, новый образ до карикатуры в своих последующих произведениях,целый ряд которых открывается сборником «Литургия Красоты». Кажется, что он самобвел вторым контуром каждый контур, придав этим каждому заветному образучудовищную карикатурность, он сам старательно подчеркнул каждый недостатоксвоего импрессионистического метода творчества, подражая самому себе, сам себяисказил.
Заключение
В заключение хотелось быобобщить все вышесказанное и выделить основные идеи данных произведений.
При всем своеобразии путиСерафимовича, есть у него немало предшественников. Вначале особенно близкимисебе он чувствовал В. Г. Короленко и Г. И. Успенского. Рядом встают имена В. М.Гаршина и Ф. М. Решетникова. Эти писатели ввели в литературу новый жизненныйматериал, рассказали о стрелочниках и шахтерах, о «фабричных» и крестьянах-отходниках,мелких торговцах и ремесленниках… До них жизнь массового трудового человека,в сущности, не была объектом литературы.
Все это становилосьосознанно близким Серафимовичу, тем более что в начале своего писательства,когда так необходимы были мировоззренческие, идейные устои, он находит их вмарксизме. Все эти годы не прерывалась его связь с социал-демократическимикружками, с революционной практикой: от студенческого кружка. АлександраУльянова до дружбы с ссыльным Петром Моисеенко (знакомство с которымпродолжалось многие годы спустя), до кружков 90-х годов и сотрудничества ссоциал-демократической интеллигенцией в 900-е годы.
К прогрессивным,социалистическим выводам он идет и через творчество, В рассказах 90-х и начала900-х годов Серафимович внимательно всматривается в судьбы так называемого«маленького человека», видит его по-своему сильным, многое умеющим, понимает,что подавленность и забитость есть лишь временный удел человека, следствиесоциальной несправедливости.
Всегда жила в писателетоска по большому человеку, выпрямленному во весь рост. Вряд ли поэтому можносчитать такие его рассказы как «Сцепщик», «На плотах», «Маленький шахтер»,«Месть», «В камышах», «Степные люди» и другие, а особенно «Стрелочник», этюдамио «маленьком человеке», как порою пишут.
Народ вынес все на этомпути за советскую власть, то есть за свою власть над прошлым, над слабостями исилой своей, над стихиями своих судеб. Люди прошли этот путь к себе самим, своемувсемогуществу.
В великом походе, впеременившемся отношении людей к себе и ко всему миру и свершалось тогда тоглавное, что называлось и было революцией; завоевания ее стали великим народнымбогатством, и беречь его надо как зеницу ока.
В этом один из главныхуроков прозы Александра Серафимовича, ставшей духовным завещанием старогописателя новым поколениям народа.
Влияние Бальмонта было исталось двойственным, создатель нового стиля, один из первых борцов и мучениковза «новое искусство», волшебный усовершенствователь русского стиха, в то жевремя Бальмонт явился и самым грубым вульгаризатором «нового стиля», создав изпоследних своих книг колоссальную пародию на новое русское искусство, затемниви запутав все его основные начала и заветы, снова засыпав пылью и прахом тотчудесный лес из драгоценных каменьев, который он извлек из почвы вековыхпустынь.
Исколесовав былины идругие народные памятники, Бальмонт набросился на гимны хлыстов и их подвергстоль же жестокой и возмутительной расправе; появился его «Зеленый вертоград».
Мы не будем останавливатьсяна разборе этой книги, так же как и на вышедшей незадолго перед ней книгой,носящей потешное заглавие «Птицы в воздухе», потому что они не прибавляютничего нового к последнему периоду творчества Бальмонта, к определяемомунекоторыми критиками как «ущербная фаза его творчества», нами же, как фаза егоокончательного упадка.
Бальмонт много пишет исейчас, он обещает еще больше написать в будущем, он печатается теперь всюдуодинаково охотно, начиная с «Весов» и кончая «Негативами» Шебуева; до сих порон считается многими главой новой символической школы в России, до сих пор лишьнемногие читатели и критики умеют разобраться во всей груде созданного им,различать два исключающих друг друга его лика, лик бессмертного, великого ивдохновенно-дерзкого искателя новых образов и созвучий, Бальмонта творца новойпоэзии в России, заслуги которого не могут быть достаточно взвешены и оцененыпо достоинству, и лик сгоревшего, надломленного и утратившего себя, бессильногои претенциозного исказителя всех стилей, жалкого пародиста всех своих лучших изаветных напевов, Бальмонта, создателя «декадентского» трафаретного, модногопошиба.
Целая бездна лежит междуэтими двумя ликами, и страшно и бесконечно-горько становится на душе, когда,снова и снова безнадежно заглядывая в нее, тщетно пытаешься разгадатьтрагическую судьбу этого странного, сотканного из одних противоречий, из однихпротивоположных порывов, из одних мятежных исканий, поэта, этогонепостижимо-загадочного человека.
Всю жизнь он искал себя ивоплощал свои искания в самых противоположных утверждениях, всю жизнь боролся иневыразимо страдал, но лишь тогда остановился на последнем утверждении, достигполного и последнего самоопределения, успокоил свой мятеж, когда окончательноутратил себя… Из поэтов наших дней никто, быть может, не писал лучшеБальмонта, никто не писал хуже его, но вечно только прекрасное!
Список использованной литературы
1. Бальмонт К.Золотая россыпь/ сост., вступ.ст.и примеч. А.Д.Романенко. – М., 1990
2. КонстантинБальмонт. Избранное/ сост., вступ.ст.и примеч. Е.В.Ивановой. – М., 1989
3. Основылитературоведения: Учебное пособие/ под ред. В. П. Мещерякова. – М., 2000
4. Русская поэзия XVIII – XIX веков/ сост. В. И. Коровин и Н. М. Кожемякина. – М.,1999
5. Серафимович А.Сочинения в 2-х томах. Том первый. / сост., вступ.ст.и примеч. В.М.Акимова. –М., 1985
6. Серафимович А.Сочинения в 4-х томах. Том третий.– М., 1986
7. Эллис(Кобылинский Л.Л.) Русские символисты. – Томск, 1998