А.В. Грунтовский, А. Г. Назарова.
ЕфимВасильевич Честняков родился 19 (31) декабря 1874 года в деревне ШабловоКологривского уезда Костромской губернии в крестьянской семье. Он был, несчитая двух сестер, единственным сыном-кормильцем. Таких детей, на которых современем ложилось содержание семьи, называли честняками. Отсюда и фамилия.
ЕфимуВасильевичу дано было родиться поэтом в самом исконном, святом смысле этогослова. Нужда и труд не омрачили детских воспоминаний, но с самых первых шаговподвигнули его на чудесную стезю. Не всякому дается до преклонных лет сохранятьживую детскую веру в красоту божьего мира: “Утро… Я пробудился… Едвабрезжит свет, еще не рассвело. В избе тихо и никого нет. Только мухипролетывают, да тараканы шуршат по стенам… Постель, где лежу, на полу. Улавки — светец. Холодные уголья в корытце, и на полу лучины. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп…хлопают мялки. Мнут лен в деревне. Тук-тук, тук-тук — молотят на гумнах… Мнежутко в избе одному. Поднялся на постели и к окну подошел… На улице инейбелеет как снег. А может, уж это и снег навалил… Из избы я выбегаю в однойрубашонке...”1 “А в голбце чуда были. Жили соседушко да кикимора — на подволокеи под подволокой. Особенно под лестницей — тут место такое… Словно мизгиревытенета. А лизун жил за квасницей в трубе да в овине, а лубяная труба выходилана стену сбоку. Когда я заглядывал в трубу с голбца, там все была сажа исветилась как будто черным лаком покрыто… Светилось сверху и слышно было втрубе у-у-у...”
Изписьма к И. Е. Репину от 18.12.1901г.:
“Уменя страсть к рисованию была в самом раннем детстве, лет с 4-х, точно не знаю.Мать моя отдавала последние гроши на бумагу и карандаши. Когда немного подрос, каждоевоскресенье ходил к приходу (4 версты) и неизбежно брал у торговца Титка серойкурительной бумаги, причем подолгу любовался королевско-прусскими гусарами, которыеукрашали крышку сундука, вмещавшего весь товар Титка. В храме особенной моейлюбовью пользовались Воскресение и Благовещение. Когда идут в город, то сослезами молил купить “красный карандаш”, и если привезут за 5 к. цветнойкарандаш, то я — счастливейший на земле и готов ночь сидеть перед лучиной зарисунком. Но такие драгоценности покупались совсем редко, и я ходил по речкесобирать цветные камешки, которые бы красили. У отца тщательно хранилисьнесколько лубочных картин — подарок мирового посредника, научившего отцаграмоте. Ко мне приходили дружки, дети деревни, рисовать и выстригать им, причемработал “исполу”, т. е. половина бумаги, которую принесут, идет мне (это такаяценность), другая используется для них. Все дни напролет проходили в рисовании,выстригании. Девкам и бабам делал петушков и разные финтифлюшки на сарафаны. Вподробности вдаваться не стану. Как мучился, исследовал, добивался… Впервыекарандашный рисунок увидел в комнате учительницы — контур дерева, обыкновеннаяплохая копийка. Но я был в восторге. Отчего у меня так не выходит? Ломал голову,всматривался в деревья, хлестал ветвями и сучьями по снегу и смотрел наотпечаток — не увижу ли чего, что бы помогло разрешить загадку. Учительница немогла мне помочь: она совсем не рисовала, этот рисунок кто-то подарил ей.
Всамом раннем детстве сильнейшее влияние имела бабушка. Она много рассказываласказок про старину, которую любила и хорошо умела передавать. Дедушка былмастер рассказывать про свои приключения: как два раза ходил пешком в Питер (за1000 верст) депутатом от мужиков хлопотать перед барином, как отбегался отсолдатства и пр. Он рассказывал и сказки, и не забуду, как чудно рассказывал.От матери слушал сказки и заунывные мотивы. Отец перед праздниками вслух читалЕвангелие. Поэзия бабушки баюкала, матери — хватала за сердце, дедушки —возносила дух, отца — умиротворяла… Вот обстановка моего детства совключениями тетушек, дядюшек, молодых и старых, девушек и замужних, и деревни сее незамкнутой, общительной, свободной жизнью.”
Потомбыла деревенская школа в деревне Крутец, что в полутора верстах от Шаблова. “Подеревенским воззрениям того времени учиться грамоте я запросился рано. Вдеревне учил по буквослагательному способу дядюшка Фрол. Меня не хотели пускать,но я плакал, и отвели к Фролу шутя — прибежит-де обратно. Но я не пришел, сталтак славно учиться, что дядюшка Фрол написал даже похвальный лист. На следующийгод в версте от деревни открылась земская школа, и я поступил туда. На моесчастье учительница была хорошая. Так как учился я славно, то учительница и попочень советовали по окончании курса поступить в уездное училище, но родители ислышать о том не хотели. “Иль у сокола крылья связаны? Иль пути ему всезаказаны?” — вдохновлялся я Кольцовым и тосковал. Годы шли в неравной борьбе, итак и остался при них, если бы в одно прекрасное время не улепетнул изродительского дома в город. Уже месяц прошел от начала занятий, но смотрительпринял меня без экзаменов. Родители заметили, что, видно, делать нечего...”
Вкологривском уездном училище преподавал рисование Иван Борисович Перфильев —первый профессиональный учитель Честнякова, он же ставил в Кологривесамодеятельные спектакли. Театр, живопись, поэзия слились в сознании Ефима вединое целое. Так на всю жизнь и осталось у него: писать пейзажи стихами, рассказы— красками и все это вместе — одна драма, одна судьба.
Окончивв 1889 году кологривское училище Честняков поступает в учительскую семинарию(село Новое Ярославской губернии). Он писал: “Что касается семинарии, то безненависти не вспоминаю ее. Прощу ли когда-нибудь наставникам и тому обществу, котороепоручило им преступную роль исполнять бесчеловечные выкладки, убивающие молодыесилы? Но как ни старались засорить голову и помешать работать мысли, —напрасно… Книги и даже учебные предметы давали материал для обобщений, и мойум, привыкший самостоятельно вдумываться, хоть и с грехом пополам… Новыработал свое мировоззрение. Фундамент получил, постройка здания началась поокончании семинарии, когда наступил последний фазис в моем развитии —критическое отношение к жизни во всей ее сложности”.
В1894 году, получив звание народного учителя Ефим Васильевич назначается в селоЗдемирово Костромского уезда. Здемирово соседствует со знаменитым селом Красным— на Волге, с мастерами которого художник, возможно, общался.
Черезгод его переводят в Кострому в училище при приюте для малолетних преступников.
Кострома— город почти европейский. Ефим Васильевич работает, учится, читает. Егоинтересы широки: классическая литература, философия, педагогика.
Приезжаяпомогать родителям в деревню, Честняков познакомился с Александром ВасильевичемПановым, что служил в селе Илешеве в четырех верстах от Шаблова. Скромный иразносторонне образованный батюшка становится другом и духовным отцомЧестнякова. “… Ал. В. Панов был тогда моим идеалом. Давно уже, но в душе живети теперь...” — вспоминал 30 лет спустя Ефим Васильевич.
В1896 году Честнякова назначают учителем в село Углец Кинешемского уезда. Что былопричиной ежегодных переводов — мы не знаем, но также дадено будет ему бродяжитьпозже в Петербурге. Господь посылал ему людей, книги, события, с тем чтобызаточить потом на полвека в Шаблове?.. Но это все впереди, а пока — четырегода в Кинешме — опять учеба, книги, театральные подмостки. Пометки на поляхжурналов и книг сохранили его читательские впечатления — мысль зрелую и ищущую.
Вдекабре 1899 года, заручившись письмами своих кинешемских друзей-меценатов, собравсвои рисунки и картины, Ефим Васильевич отправляется в Петербург в надеждепоступить в Академию Художеств. Но… образовательный ценз — провинциальнаясеминария не давала гимназического образования. Честняков получает разрешениезаниматься в скульптурном музее Академии. Новые друзья отправляют его вКуоккала к Репину просить о помощи — взять в ученики. Илья Ефимовичпочувствовал будущее в скромном провинциале и помог устроиться в Тенишевскуюмастерскую, где он сам и преподавал, а с ним — А. Куренной, П. Мясоедов, Д.Щербиновский, старостой группы был И. Билибин.
Приверженцы“Академии”, мирискусники, поклонники импрессионистов и передвижников, поэзиясимволизма, столичный театр, опера, музеи… прозрения и искушения обступают совсех сторон.
Тогдаже он пишет:
“Борьбаза правду осуществляется через искусства поэзии, музыки, живописи… Искусствои простой быт (родной край) влекли меня в стороны, и я был полон страданий идумал, и изображал, и словесно писал: меня зовет искусство и, может быть, соединювас всех воедино и выведу миру...”
Единственнаяфотография Честнякова относится к той поре. Позже он не любил сниматься, хотясам мастерски владел фотоаппаратом и запечатлел для нас множество своихземляков. На этой фотографии перед нами 26-летний, скромный, европейскиобразованный человек. В нем что-то от Есенина, а еще больше от Пастернака.Аристократизм. А еще — спокойствие. Физическая и духовная сила.Застенчивость…
Вте годы Честняков добивается первых успехов. Его работы оценил Репин:“Талантливо. Вы идете своей дорогой, я вас испорчу… Гордый вы человек… Вамнужно учиться. У вас способности. Держите в Академию. Вы свои эскизыберегите… Да, да, вы художник… Красиво… Вот и продолжайте дальше…Кисточкой заканчивайте как вам самому нравится… Вы уже художник. Это огонь, этоуже ничем не удержишь. Что еще сказать Вам? Участвуйте на выставках…Создавайте себе имя… Выставляйте на “Мир искусства”…
Отчегоже гордый! Нет, не гордый, но будучи усердным учеником, уже имеющий какое-тосвое, высшее мнение. Сохранилось несколько работ той поры, близких кмирискусникам. Такие картины, как “Двое”, “В кафе” — это откуда-то из Парижа. Аеще иллюстрации к Шекспиру, Гауптману, копирование полотен в Эрмитаже иодновременно — фольклорная тема…
Изписьма Честнякова Репину от 12.12.1901г.:
“ВсеВаши ученики работают спокойно под Вашим руководством, а я несчастный, менеевсех их учившийся, — обречен учиться самостоятельно, как Бог на душу положит, т.к. всем существом своим принадлежу к Вашей школе (да простятся мне эти слова, еслине гожусь для них). Вся суть дела в том, что не могу я профанировать своюрусскую душу, потому что не понимают, не уважают ее; и не хочу ее заменитьскучной, корректной, лишенной живой жизни душой европейца — человека не артиста,полумашины. Поэтому мне и приходится замыкаться в себе. Потому что в стране мыне хозяева: все обезличевшее себя заняло первенствующие места, а великоерусское — пока вынуждено молчать до “будущего”.
Междутем Репин оставляет Тенишевскую мастерскую. Боязнь остаться без учителязаставляет Честнякова вновь поступать в Академию. Несмотря на ходатайство мэтра,повторная попытка поступить не удалась… И все же в январе 1902 года он былпринят вольнослушателем в Высшую художественную школу при Академии, ноопределили его не к Репину, а в класс П. Е. Мясоедова, В. Е. Савинского, Я. Ф.Ционглинского. Не прошло и года — в январе 1903-го Честняков оставляетАкадемию.
Вписьме к Репину от 10.04.1902г.:
“Неизмеримоглубока душа твоя, великий народ. Нет народа более скромного и более гордого, чемты. И скромностью твоею, гордостью кичливо пользуются наглые люди: необъятнодля них любвеобильное сердце твое и недоступны твои высокие идеалы.
Итерпит, все терпит великий народ, все еще не исстрадалось сердце его, — и поетон песню свою беспредельной глубокой тоски о чудесно прекрасной жизни...”
Честняковпонимал, что за салонными фразами типа “народное искусство” ничего истиннонародного нет: “Город с его культурой во всем превосходстве над деревней… Аэто не совсем так. Не опасайтесь, что низко вам спускаться с пьедестала, можетбыть он не так высок”.
Послепосещения в 1902 году в Петербурге кустарной выставки художник писал Репину:
“Кустарнаявыставка. Бедный народ: ты снес сюда за тысячи верст уже последнее своедостояние. — Разве они поедут к тебе? Нет, ты им привези, хоть последнюю курицупродавай. Вижу, как задавлен и материально, и духовно — бедность во всем. Твоиподражания европейским образцам слабы, потому что ты и беден, и не имеешьзнаний. Самобытность тоже исчезает: нужда доканала тебя — до искусства ли тут, даи вынужден стыдиться высказывать свою душу, ты забит, скрываешь себя, знаешь, чтоне уважают тебя.
КнягиняТенишева выставила сани, дуги, балалайки, расписанные Малютиным. Дуги проданыпо пять рублей. Если бы делал мужик, я сказал бы: “Как хорошо, самобытно” и повозможности помог бы пойти дальше в искусстве. Но это делал Малютин, и яговорю: “Скучно это подражание”. Я много видел подобных вещей в простомнароде; хоть искусство и должно проникать во все скважины жизни, но мы еще такбедны для этого, и мне жаль Малютина, что он не смог найти более серьезногоприложения сил…
Действительноли вы уважаете русскую нацию? Если да, то покажите на деле: во всем, вгосударственном строе, во всех деталях жизни, до сих пор Русский человеквынужден был скрывать свою душу…
Взялбы я бич и выгнал вон толпу праздных людей с кустарной выставки...”
Лето1903 года. Честняков в Кинешме. Попытка помочь семье продажей картин неудалась. Осенью 1903-го он снова едет поступать на курс к Репину. И снова — несудьба… Оставляет Петербург — до мая 1904 года занимается в Казани в натурномклассе под руководством Скорнякова и Игишина. Затем опять Петербург. Январь1905-го. “Кровавое воскресенье” — начало конца. Честняков участвует вдемонстрациях протеста и попадает под надзор полиции, поставив тем самым крестна Академии.
Норешение, видимо, было принято еще раньше — после пятилетних мытарств онвозвращается в деревню в ноябре 1905 года. Остались строки:
О,нет — холодный город для меня
Ичужд, как будто не родня...
Ав записной книжке:
“…Уехал — спас свою душу от соблазна. Художник должен быть чист перед совестью.”
Дружбасо многими и многими осталась, о чем свидетельствует переписка с И. Е. Репиным,К. И. Чуковским, а позже — с С. М. Городецким, А. П. Чапыгиным и др.
Изписьма к Репину от 23.04.1902г.:
“Прости,добро — милое, кроткое дитя… Прости, наука — мудрый, благородный старец, —знаю: ты бы развернул передо мной вселенную. Прости, борьба за правду —мужественный, прекрасный юноша: мы бы с тобой вмешались в судьбы мира, повелибы легионы на брань. Прости, жизнь, полная чар, — идиллическая блаженная жизнь,поющая, благоухающая… Меня зовет к себе искусство!” Так может говорить монах,уходя в затвор, принимая тяжкое послушание. А дальше — слог философа: “Красота— святое. Что не свято, то не красота. Борьба святого с грехом — это борьбакрасоты с безобразием, формы с хаосом, бытия с небытием, света с тьмою…Красота — свет, созидание, творчество, вечность, жизнь...”
“Красотатак же неуловима, как воздух, как эфир, как гармония тени вселенной. Грубая, механическая,животная красота ниже ее — гармонии вселенной. Красота сама в себе наградаживущему. Порочные люди несчастны. Грех низводит степени прекрасного. И всякийза себя ответственен и за других также…"
Доманадо помогать престарелым родителям, сестрам. Работ невпроворот, но нежноепристрастие к детям находит время: он устраивает с ними праздники, представления,сочиняет сказки, мастерит музыкальные инструменты: дудочки, гармошки, свирели…учит грамоте.
Идля кого я пою и играю на лире?
Ах,и песен своих не могу я отдать
засокровища в мире,
Иславы не нужно, и мненье людей
Имила мне одна лишь улыбка детей.
Кэтой поре относятся его утопии, сделанные то в форме классического стиха, тофольклорной легенды, бесконечный роман о Марко Бессчастном, писавшийся вомножестве вариантов всю жизнь: Греза, феи, крылатые люди переходили из рукописина полотно и с полотна на сцену… Из овина он построил себе дом-театр, начердаке которого (как он говорил — “шалашке”) и жил. Там собралась у него ибиблиотека: классика, столичные журналы, христианская литература, житиясвятых…
ЕфимуВасильевичу не суждено было завести семью. Всю свою долгую жизнь любил он однуженщину — Марию Веселову, которую родители выдали в деревню Ложково. Сколькодлилась эта любовь — столько писался роман о Марко Бессчастном:
…Ая уйду теперь же в келью
Имузы будут там со мной,
Истану я играть свирелью,
Иразговаривать с луной.
Иззаписей А. Назаровой:
“Отеци мать Марии Михайловны родились в Шаблове. Они два раза обгорали и мать еевдовела два раза. Семья у них была большая и потому родители Ефима Васильевичасчитали их бедными и не отдали Ефима за Марьку. Ее отдали насильно за ПетрованаСмирнова. Ефим Васильевич даже написал книгу “Марька”. После свадьбы она сильнозатосковала, пришла побывать в Шаблово, и там стоял Ефим Васильевич. Он подошелк ней и спросил: “Ну как живешь, Марьюшка?” “Плохо, — говорит, — Ефим, не могупривыкнуть”. Он говорит: “Запечатано у меня сердце”. Она до самой смерти жалелаЕфима Васильевича. Когда она болела уже перед смертью, лежала в Кологриве удочери, он пришел к ней попрощаться, крест ей принес и все стоял у постели иговорил: “Марьюшка, я был сейчас на кладбище. Там, — говорит, — очень тихо, пташечки-товесело поют, шишочки с сосенок валяца. На этом свете, Марьюшка, мы с тобой несошлись, на том свете мы с тобой сойдемся”. Заплакал и вышел. Как только он сней простился, ушел, она сразу скончалась.”
Вмарте 1913 года Честняков делает последнюю попытку изменить свою жизнь: онпривозит в Петербург новые удивительные полотна. Здесь, казалось ему, найдет онпонимание…
Черновикписьма к неизвестному адресату:
“Вначале марта сего 1913 года приехал в Петербург, занимался до конца года вакадемической мастерской профессора Кардовского. Желал бы совершенствовать своипроизведения и рисовать новые. Но нет нужных средств к существованию вообще иникакого запасного капитала нет у меня…
ПередВами стоит человек, ищущий себе преимущественно художественного труда. Но еслинет такого, то согласен принять работу другого рода, даже физическую. Хотя бывременно. Могу работать руками, ногами, писать, рисовать картины, портреты, иллюстрации,делать копии с картин музеев, декорации. Учить детей грамоте и репетироватьболее старших возрастов всем предметам… лепке, рисованию.
Естьстихотворения, сказки.
Могудекламировать в театре, петь и играть — вообще представлять, тем более, что этоискусство также входит в предмет моих целей. У меня много лепных работ: фигуркилюдей в разных костюмах, всех возрастов и постройки разных мотивов своейкомпозиции.
Яищу хлеба и в данное время согласен был исполнять хотя бы и розничную малуюработу — то здесь, то там; у одного на рубль, у другого на четвертак и т. д.Конечные же цели у меня — деятельность в деревне. И вообще желал быознакомиться в городе по возможности с делами всякого рода: живопись, скульптура,музыка, архитектура, машиностроение, агрономия, языковедение, астрономия, наукиоккультные, театры и кинема и т. д.”
Изписьма к Н. Абрамовой в Кинешму (лето 1913г.):
“УИ. Е. Репина во второй раз был весной. Он спрашивал, принес ли литературу. Но вэтот день ничего не пришлось читать. Много времени пошло на показание работ —живописных и лепных, которые у меня были с собой. “Выставляйтесь на “Мирискусства”, — говорит Репин. Публике и ему нравились работы (как высказывали).Были внимательны. Замечания: “Фрески… Русский Танагра...” Из публики, кажется,желали приобресть. Но я высказал, что глинянки совсем непродажны. А из живописныхмогут быть проданы некоторые.
ЕщеРепин направлял меня к барону Врангелю, заведующему скульптурным отделомИмператорского Эрмитажа. Но в музей помещать не желал бы (по крайней меретеперь), — цели не те, еще не выполнены.
Приглашаливыставлять лепные фигуры на выставку в Париж при Салоне. Но я не согласился...”
Черновикписьма к неизвестному, 1913г.:
“Таскаюсьс грузом по городу (верст по семи может быть). Пальто изорвалось на плечах отлямок. Смотреть, кажется не скупятся… Но для дела толку никакого. Знакомлю сосвоими произведениями и идеями”. 18
Вдругом письме к Абрамовой, август 1913г.:
“Положениемое весьма неудобно: при отсутствии средств я стремлюсь создать “свою культуру”и забочусь о ее сохранении, тогда как у меня нет никакого своего помещения, мненекуда деваться со своими работами, а их все больше накопляется. О помещении вмузей мне говорили (Репин, например), но я того не желаю. Считаю свои вещи нетуда относящимися… Множество людей делают что-то для своего пропитания, малодумая о более существенном, неслучайном. Много ряби на поверхности вод, и ею тозанимается большинство. И душа исстрадалась, что мало делается для коренноговоздействия на жизнь. Кругом пасти и ловушки для всех, чтоб не было ни от когокапитального служения, не шли бы дальше ремесленного творчества. И так жизньмало совершенствуется, тянется по кочкам и болотинам, тогда как давно пораустраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру”.
Изрукописной книжки:
“Международнаястолица мошенников всех стран наподобие Риму стала удивлять зрелищами… Городвдали от своей страны, набегами собирающий дань и содержащий сестер и братьевсвоих невольниками. Какие права я могу получить от вас? Грех и грязь на вашихярлыках и дипломах. Было бы позором явиться с ними перед собратьями, потому чтоэто бы говорило о вступлении с вами в сообщество...”
Собственныепринципы Ефима Васильевича были таковы, что о делании имени, а тем более денег,не могло быть и речи. Но радостное желание показать, поделиться продержалиЧестнякова в столице до осени 1914 года.
Ивсе же… в журнале “Солнышко” №1 за 1914 год была опубликована сказка “Чудесноеяблоко”, а в издательстве “Медвежонок” отдельной книжкой с иллюстрациями авторавышли его сказки “Чудесное яблоко”, “Иванушко”, “Сергиюшко”.
Межтем началась первая мировая — эшелоны с новобранцами потянулись на запад, аЧестняков (негодный к строевой службе сорокалетний студент) поехал домой, теперьуже навсегда.
Здесьбиография Ефима Васильевича начинает постепенно превращаться в его житие.
Изрукописная книжки:
“Собратьястрадающие, дети земли! Кто бы вы ни были, обращаюсь к вам… прекратите войну,примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтобы они собрались водном месте и обсуждали международные нужды… Прекратите теперь же военныедействия и, пока идут мирные переговоры, займитесь культурной работой исобеседованиями, обсуждением переговоров международного собрания и выработкойсвоих проектов к мирному улажению международных отношений...” — звучал голосМарко Бессчастного, но Ефим Васильевич — Фимко — был уже душой Там.
Впередибыло еще 47 лет жизни. Как духовные легенды хранят односельчане предания оявлениях Ефиму ангелов и Богородицы. Трудно сказать когда это началось? Бытьможет, еще в детстве? Господь не оставлял его ни скорбями, ни милостями.
Ефимпредчувствовал грядущие “перемены и мятежи”. 25 апреля 1917 года он издает вКологриве листовку, небольшую поэму — “Собратьям”:
…Возьмемсяза дело, ребята-друзья,
Ужкормчие смело стоят у руля…
Но…
Когдаже красою все будет полно,
Овремени этом нам знать не дано.
Чрезсколько мильенов веков или лет,
Ильсчету для нашего разума нет.
Иеще, из рукописи “Собранию волостных представителей”:
Даздравствует собранье граждан,
Дабудет мир ушедшим поколеньям,
Открытыепути желаниям, трудам,
Просторамгрез, делам и песнопеньям…
Свободнымы, цепей уж нет,
Сияетнад страной невиданное утро,
Исолнце новое, повсюду виден свет…
Илюди все иные уж как будто...
Ахкак точно это “как будто”!
Февральскаядемократия оказалась недееспособной. Октябрьскую революцию Ефим Васильевичвоспринял резко отрицательно:
Где-тонищие дерутся —
Тороссийска революция...
Ив стихах, и в прозе — в проповедях своих (ибо не писал, но проповедовал) —встал он против безбожного коммунизма. Велико рукописное наследие Честнякова.Одни названия той поры: “Заблудшие”, “Письмо сироток на тот свет” и т. п. —говорят сами за себя. И это не было памфлетом, сатирой. но правдой, что “сильнакак смерть”. И вместе с тем везде, где можно было творить добро, он был первым,у него были надежды… Честняков становится преподавателем художественнойстудии Пролеткульта в Кологриве.
Изсправки, выданной Пролеткультом:
“…состоит преподавателем… с 1 декабря 1919 г. с перерывом от 1 апреля до 1 ноября 1920 г., когда он отлучался на летние земледельческие работы...” Вестихозяйство и ходить 15 км в город пешком было не под силу… Да и наскольконуждался Пролеткульт в таком преподавателе?
В1920 году Ефим Васильевич организовывает детский сад у себя в Шаблово. Изотчета в уездный исполнительный комитет: “Сад открыт с 1 декабря 1920 года.Занятия детей: смотрят иллюстрированные книги, журналы, слушают сказки. Чтениекниг, пересказ прочитанного, рисование карандашом. Работы их (листки итетрадочки) хранятся. Делали разнолепестные цветы из бумаги, лепили фигурки изглины, пели, играли в детском театре представления: “Чудесная дудочка”, “Чивилюшка”,“Ягая Баба” и разные мелкие импровизации. Дети любят наряжаться в костюмы имаски. Взрослые жители деревни охотно приходят на эти представления. Считаю, чтонаш детский сад есть начало универсальной коллегии Шабловского образования всехвозрастов”.
Детиучились и работали все в том же честняковском овине. Но голод и разрухаперечеркнули просветительские планы Честнякова. Детский сад просуществовал до1925 года. А может быть — опять-таки — властям не по нутру был детский сад, гдеговорилось о Боге и Небесном царстве.
20апреля 1924 года Ефим Васильевич организует в Кологриве единственную своюофициальную выставку картин и скульптур из глины. Кологривский Пролеткультвыставки не оценил.
В1925 году Честнякова избирают народным заседателем волостного суда и… онпросит самоотвод. На руках у него 80-летняя мать, дети сестры, нищее хозяйство.Другая сестра, Александра, была сослана в Казахстан за связи с эсерами. Чтоспасало его самого от репрессий все эти годы? Только чудо.
4июля 1928 года в Кологриве состоялся “Литературно-концертный вечер оригинальныхпроизведений” художника. Собственно такие вечера уже много лет он устраивал сампо всем окрестным деревням: возил с собой на тележке картины, глинянки, показывалкартинки через “волшебный фонарь”, пел, рисовал афиши:
Соходисявесь народ,
Покопеечке за вход
Четвертьденежки, полушку
Опускайтев нашу кружку…
Еслиж нечего, чудак,
Проходи,гляди и так!
Асколько он устроил праздников: колядовал, ходил с детьми ряжеными. Эти егодеревенские выставки и воспринимались односельчанами на грани колядок иволхвования. Сколько всего — надо думать — обронил он на ходу: напел песенок, которыене подумал записать, наделал игрушек, слепил из снега сказочных див (лепил ведь,наверное, с ребятишками) и не растаяло все это, а отлилось в народную память.
Непризнанность— а к ней и стремился Ефим — черта истинно русская, и не потому, что народ тупи сер (он-то, его-то ученики и сохранили нам Ефимку!) и не видит своих гениев, апотому, что ставит праведность выше изящного, содержание выше формы. Народценил в нем юродивого, советчика и целителя, полотна — дело прилагательное —они лишь отражают свет души.
Впоэзии Честняков оказался предтечей Есенина, Клюева, Рубцова, в живописи —многих и разных: Петрова-Водкина и Врубеля, Билибина и Филонова. Все они искали“русскую душу”, но никто, пожалуй, не достиг того, что удалось ЕфимуВасильевичу. А какой он был актер, режиссер — мы можем только догадываться…Хотя о режиссуре говорят — и как говорят! — композиции его картин, исполненныевнешней обманчивой статики, за коей кроется запредельная динамикаустремленности к “новой земле и новым небесам”. Для сердца глухого к “жизнибудущего века” — его полотна лишь отпечаток какого-то летаргического бытия.Чуткому сердцу откроется (и увидится, и услышится) и Честняков — актер, илилучше по-народному — сказитель. Его голос звучит в сказках, стихах, мыслях, записанныхна полях рисунков. Его композиция “Кордон” была театром, а глинянки двигавшиеся,оживавшие по воле режиссера — актерами со своими судьбами: они рождались вруках своего творца, жили в его сказках и бывальщинах и умирали — более чемреально. Если поэтические и философские “последователи” Честнякова уже былиявлены миру, то тот театр, предтечей которого он был, пока еще не существует.
ЕфимВасильевич был фантастом-утопистом, но утопистом не научного, а народного —если хотите — мифологического толка. Есть что-то в его Шаблове от Шамбалы.Русский Китеж, страна Беловодия, которую уходили искать староверы. Мысли Ефимаидут рука об руку с мыслями многих современников, о ком мы узнали лишь сейчас:Чижевского, Циолковского, Рериха… Кто искал Шамбалу за Гималаями, кто вкосмосе… Честняков не уезжал искать Шамбалу — он жил в ней. И вместе с темего утопии предельно точны и техничны — и в этом он является предтечей А. Платонова.Мужицкий общинный рай поманил когда-то и Есенина, и Клюева и многих, многих…и ушли они в свои Англетеры и ГУЛАГи. А Ефим оставался в овине, в своейДиогеновой бочке, в своей “прекрасной пустыне”. Трудился. Православного лона неоставил.
Иззаписных книжек 20-х годов:
“—… Раньше я имел надежды…
—Когда же раньше?
—До войны… до… я верил в мир своих культурных грез для русского народа, икажется, мне было предусмотрено, что и не снилось мудрецам… Но осквернилиарену культурной деятельности, и я похож на птицу, которая не может и брезгуетлететь в яростной и отвратительной стихии…
—Почему же? Искусство твое давно признано — картины всякие… словесности…Почему же ты не издаешь?
—… Мне, вишь, грезилась действительная свобода, красавица, чтобы моглииздавать свои творения без предварительной цензуры, даже в деревне… каксможем, сумеем… Но вместо свободы… такого прижима, тирании от начала временне было… Если даже предположить, что найдут достойным печати и пропустят кизданию, даже тогда мне претит… Эти лица много берут на себя такимнасильничеством над народной душой и имуществом. Ведь я ревнивый к нетронутойнародной душе издавна...”
Говорятоб уникальности дара Честнякова. Спору нет — дар, но ведь не уникален он, а традиционен.Ничего с ним никакие академии сделать не смогли. А все, по воле Божьей, пошловпрок. Там, у Репина, пробовал он писать как реалист, чуть ли не передвижник, “побыл”и импрессионистом, а все же вернулся на свою стезю, стезю Рублева и Дионисия.
Естьпонятие “примитив” в отношении к иконописи. Неудачный термин. Кто знает и любитработы безвестных провинциальных иконописцев, тот поймет о чем речь. Началовека — знаменитые художники: Васнецов, Врубель — расписывают храмы, столичныеиконостасы украшаются масляными полотнами, где св. Александр Невский болеепохож на немецкого барона, и пр. и пр. Реализм разъял музыку православия кактруп, а в глубинке меж тем еще пишут, как писали в 16 или 17 веке. Кто виделфрески Костромы и Ярославля — не усомнится в родине Честнякова. Ефим Васильевичникогда и не подражал “иконописному примитиву”, а показал куда могла бы прийтиорганическая русская иконописная манера, не затмись она в XVI-XVII векахзападноевропейской традицией. Он показал каким могло быть, есть и будет русскоеискусство.
Онбыл пророк и юродивый… и умер как положено юродивому, в нищете. И годы прошлии обрелись его “мощи”, развешанные в виде живописных полотен по окрестнымдеревням, и нетленными оказались. Есть в его сельских трудах нечто от зачинателеймонастырей, средневековых подвижников и вместе с тем весь он в будущем. Онодновременно и 15 века жилец, и 25-го. Мы с ним встретимся еще… лет через500.
86лет служил он своему делу, народу, своей земле. Пришел срок…
БеспокоилаЕфима Васильевича судьба его наследия. Перед самой смертью он писал своемутоварищу А. Г. Громову в Питер: “У меня большая забота, что круглой сиротой…останутся мои художества...” (16. 11. 1960). А в марте 1961 года сестре:
Здравствуй,сестрица Александра… Как мне быть с моими искусствами…
Нипомещенья, ни досуга,
нимастера — искусства друга
инет ценителей картин…
вбезбрежной дикости пустынь…”
Былоли отправлено это письмо? Дошло ли? Но уже в 1968 году усилиями В. Я. Игнатьеваи его коллег произошло первое “открытие” Честнякова. С тех пор его выставкиобошли многие города мира. Литературное и философское наследие мастера все ещеждет своего часа.
***
УмерЕфим, как и предсказывал своим односельчанам, в тихую ясную, с редким мелкимдождиком, погоду. Хватились его не сразу, а нашли в мастерской, в “шалашке”, онлежал на лавке тихо, будто уснул. Это было 27 июня 1961 года. Хоронили его всемселом и несли гроб на руках четыре километра до Илешевского погоста.
ВИлешеве в сухом сосновом бору есть могила с железным крестом, на котором всегдависят чистые полотенца.* Под горой, у деревни Шаблово, родник, текущий подеревянному желобу, что сделал когда-то Ефим. Это Ефимов ключ — место святое.
А.В. Грунтовский, А. Г. Назарова.
Примечание:Очерк подготовлен по экспедиционным материалам А. Г. Назаровой, публикациям В.Я. Игнатьева, архивным материалам Академии Художеств и Костромскогохудожественного музея.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.rusland.spb.ru