Московский Государственный Социальный Университет РЕФЕРАТ по теме: ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРА ПОСТМОДЕРНА работу выполнил: студент Московского Государственного Социального Университета IV курса, Экономического Факультета, Неботов Виталий Дмитриевич Ставрополь 1998 г. СОДЕРЖАНИЕ: Стр.
1. Постмодернистский прорыв в культуре XIX в. и отношение к нему общества 2. Социально-психологический портрет человека и проблема постмодерна в культуре XX века 3. Постмодернистские претензии к разуму 4. Новые правила интеллектуальной деятельности 5. Специфика постмодернистского дискурса 6. Постмодерн и неоязычество 7. Постмодерн в России 8. Список использованной литературы
Постмодернистский прорыв в культуре XIX в. и отношение к нему общества
Слово “модерн” (фр. modern – современный)впервые было употреблено в V в. для разграничения обретшего официальный статус христианского настоящего и языческого римского прошлого. С тех пор“модерность” (принадлежность к современности) всегда предполагала необходимость сознания эпохи соотносить себя с античностью в ходе осмысления себя самой. В любой эпохе были периоды перехода от старого к новому, поэтому“модерными”, “новыми”, современными считали себя со времен Карла Великого и эпохи Просвещения. Но в Европе новая культура всегда формировалась на базе обновленного отношения к античности. Так, античное искусство, например, всегда считалось нормативным образцом, с которым сверяли свои произведения художники“модерна” во все времена. Культура “модерна” любой эпохи всегда оглядывалась на античность, и даже критикуя ее, все же никогда полностью от нее не отказывалась. В середине XIX в. модерн стал приобретать устойчивую тенденцию противопоставлять себя истории и традиции вообще, рвать исторические связи. Модернымначинает считаться только то, что выражает просто “новое”. Начинается погоня за “большей новизной” как таковой. Такая модификация модерна ясно представлена, например, в теории искусстваШ. Бодлера - французского поэта XIX в. , на которого большое влияние оказал Э. По. Бодлерориентировал художников на отказ от традиционных норм и образцов. Их творческие установки стали напоминать работу разведчика, внедряющегося в незнакомую сферу, где есть риск внезапных и опасных столкновений. Художнику предлагалось завоевывать пространство и время будущего, не ориентируясь при этом на какие бы то ни было указания. Он не знал никаких правил поведения в этом открытом ему будущем, над ним не тяготели нормы и образцы; он просто рвался к новому, не зная при этом ни пути, ни ориентиров.
Ш. Бодлер по сути сформулировал стратегию культуры постмодерна. (Следует уточнить следующее обстоятельство. За новизной гнался, например, и авангард. Но он признавал ценностную иерархию, хотя и в извращенной форме: новое всегда лучше, выше старого, т. е. новое как бы сравнивало себя со старым. Постмодерн отказался от иерархии, от оценок, от какого бы то ни было сравнения с прошлым. ) Чтобы подойти к ответу на этот вопрос, приведем еще один пример постмодернистских прорывов в культуре XIX в. , на этот раз, связанных с философской критикой разума, с отказом от рационалистических традиций, зародившихся еще в античности. Современник и ученик Гегеля датский философ Къеркегор выступил против притязаний разума еще при жизни своего учителя, а Ницшеобъявил разум “больным пауком” в то время, когда Маркс разрабатывал теорию разумного устройства общественной жизни. Постмодернистская установка на отказ от рационалистических проектов Возрождения и Просвещения возникла не “после” модерна - философии XIX в. , а рядом с ним. Поэтому не совсем верно выстраивать хронологическую цепочку: модерн - постмодерн. Как отреагировало общество на эти постмодернистскиезаявки? Оно просто не выдало кредита доверия скептикам и хулителям разума. Еще была сильна онтологически укорененная вера в его законодательные способности, гарантирующие универсальный порядок в мире. Благосклонность людей была на стороне тех, кто не соглашался с критиками разума. СовременникиКъеркегора, Ницше отнеслись к их идеям как к бреду шизофреников (не случайно эти философы стали клиентами психиатрических клиник), оттеснив их на периферию общественногосознания. Постмодерн не стал в XIX в. нормой, общество еще не было готово жить без опоры на разум и традицию в культуре, связанную с ним.
Социально-психологический портрет человека и проблема постмодерна в культуре XX века
ХХ в. , продолжив критику проектов Возрождения и Просвещения, востребовал идеи постмодернистских мыслителей XIX в. и переместил их в центр интеллектуального пространства. Къеркегор, Ницше, Паскаль и др. были реабилитированы и стали почитаемы. Возникла некая хронологическая аберрация: Гегеля стали воспринимать как далекое прошлое, а Къеркегора - как современника. Постмодернистские настроения привлекли внимание З. Фрейда, М. Хайдеггера, Гадамера, Ж. Деррида, которых общество еще при жизни объявило выдающимися мыслителями и тем самым продемонстрировало свою готовность принять их идеи. В XX в. закончился процесс трансформации опыта сознания, фундаментальных сдвигов в формах человеческого мышления, начавшийся еще в XIX столетии.
Приведем примеры таких “сдвигов”. Известно, что до конца XIX в. высокая классическая мысль не впускала в сферу своей деятельностипроблемы секса, безумия и тюрьмы, а государство репрессивно относилось к этому миру. Но с конца этого периода эти темы стали легализоваться и постепенно расширяться, становясь не только предметом внимания со стороны ученых, но и заполонив практически все искусство. Самое загадочное заключается в том, что люди оказались как бы уже готовыми отнестись к этой стороне жизни с серьезным почтением, столь серьезным, что к концу XX в. проблемами, например, сексменьшинств стали заниматься парламенты, дебатируя о возможности юридического узакониваниябраков между лицами одного пола, а ученые и общественность занялись поиском средств и способов сексуального обучения детей с пятилетнего возраста. Эти процессы зафиксировал язык, самый чуткий индикатор изменений в мироощущении людей: слово “любовь” начало постепенно вытесняться словом “секс”. Налицо факт: в XX в. изменились люди, вернее, их мировосприятие, мироощущение, их душевно-духовно-умственные установки. Но эти изменения, начавшиеся задолго до XX в. , явными стали лишь к концу XIX в. , что позволило многим мыслителям, прибегнув к методу экстраполяции, нарисовать социально-психологический портрет индивида XX столетия. Так, в конце XIX в. русский мыслительК. Леонтьев предсказывал, что начавшиеся в Европе процессы эгалитаризации (фр. egalite - равенство) и либерализации (лат. liberalis - свободный), приведшие к усилению тенденции требования всякого равенства –экономического, политического, умственного, полового и т. д. , а также нарастанию вольнодумства в обществе, снисходительности и попустительства в отношении всякого рода индивидуальных волеизъявлений, типа “я так хочу”, сформируют в итоге особый тип: самоуверенных и заносчивых граждан. Демократизация жизни и умов неизбежно закончится господством среднего класса, т. е. скромных, однородного ума людей, не слишком много работающих и счастливых в своей одинаковости. “Выработается”, считал мыслитель, средний человек, ориентированный на сиюминутные потребности, на бесконечное отстаивание своих прав и свобод, природы и сути которых он не знает. Средний человек сформирует этику, свободную от всяких мистических, религиозных начал, и будет уверен, что раскрытию чувства его собственного достоинства будет способствовать стремление к роскоши и богатству. Кстати, именно такое существование людей признавал достойным французский мелкобуржуазный социалистПрудон (середина XIX в. ). Процессы “смесительного упрощения наций, сословий, людей” происходят, по мнению К. Леонтьева, в космических масштабах, имеют естественно-исторический характер, а потому Россия не сможет их избежать. Все дело только во времени: она запоздает с этим процессом, и это запаздываниенадо продлить, надо замедлить, “подморозить” темпы вступления России в эгалитарно-либеральную жизнь с тем, чтобы спасти ее культурное своеобразие. Другой русский мыслитель XIX в. Н. Федоров называл Европу “цивилизацией молодых”. Ее главную особенность он видел в том, что сыны человеческие сняли с себя обязанности перед отцами, предками, т. е. перед традицией, отделились от них в своей гордыне, перестали считаться с прошлым, забыли свой сыновний долг. “Притча о блудном сыне стала символом европейского образа жизни” (Н. Федоров). К старшим стали относиться как к помехе для юношеских дерзаний и вседозволенности. Характеристика “цивилизации молодых” в своей полноте проявилась в XX столетии, когда медицина и психиатрия ввели понятие старости, старческого склероза, маразма, обосновав тем самым право молодежи не считаться с опытом старшего поколения. Следует отметить, что легализацию секса Н. Федоров связывал со спецификой “цивилизации молодых”, которая, по его словам, возродила культ языческой “народнойАфродиты”.
К аналогичным выводам пришел испанский философ XX в. Ортега-и-Гассет: либеральная демократия и техника создали в Европе особый тип человека, не пропитанного духом традиций, спесивого в своей вере в прогресс. Современный европеец, утверждал мыслитель в начале века, притязает на неограниченные права (не задумываясь приэтом о своем праве на это) и совсем не думает о долге, обязанностях, не считается в достижении своих целей ни с кем и ни с чем. Европеец XX в. имеет мораль без ее сердцевины - сознания служения и долга. “Безнравственность ныне стала ширпотребом”, а отвращение к долгу укоренилось онтологически, породив “полусмешной-полустыдный феномен нашего времени - культ молодежи как таковой”. “Средний” европеец напоминает избалованного ребенка, которому присущи две черты: “беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь”. В Европе ХХ в. , пророчествовал испанский мыслитель, восторжествует мужское начало, потеснив женщину и старца, а потому бытие человека потеряет свою степенность. Постмодернистские претензии к разуму
Итак, три названных философа независимо друг от друга единодушны в том, что в Европе сформировалась новая популяция людей, уверенных в возможности строить свои культуры без опоры на традицию, отказ от которой начался задолго до нашего века; а в нем завершился. Эпоха нового времени породила людей, отказавшихся от Бога, что и зафиксировалФ. Ницше в своем знаменитом афоризме “Бог умер”. М. Хайдеггер в последствии не согласится с таким утверждением: Бог не умер. Он скрылся от людей, и они сами не смогут теперь найти к Нему дорогу. Пустынность и неуютность мира без Бога-опорыбыла на время закамуфлирована верой в могущество разума. ХХ в. объявил ему крестовый поход. Так, постепенно, европейское человечество вначале отказалось следовать античной традиции, берущей начало от Парменида, согласно которой человек имел опору в объективном Абсолюте, тождественном Логосу, космическому Разуму, а затем, поставив на место Бога человеческий разум и веру в него, отказался и от него.
Рассмотрим вопрос, связанный с изменением отношения к разуму. В культуре нового времени можно выделить два способа его рассмотрения: первый исходит из признания его в качестве основы человеческой жизнедеятельности: разуму приписываются законодательные функции, что и определяет специфику культуры модерна в новое время. Второй способ отношения к нему прямо противоположен: законодательному разуму перестают доверять, его критикуют. Пространство культуры, в котором развернулась критика разума, и есть пространство постмодерна. Постмодернистские претензии к разуму проявились прежде всего в философии постмодерна, которая отказалась от услуг законодательного разума в пользу разума интерпретативного. Законодательный разум обрел свои права в Европе еще в XVII в. (Декарт, Бэкон и др. ). Свое победоносное шествие он начал с поисков оснований познавательной деятельности, гарантирующих открытие истины, независимой от социальных и культурных влияний. Законодательный разум базировался на предположении о существованиинекоего устойчивого всеобщего содержания, не выводимого из эмпирического, конечного бытия мира вещей, и разработал метод его постижения, названный научным, а после Гегеля и Маркса“научный” стало синонимом “диалектический”. Диктуя условия поиска истины, законодательный разум требовал признавать истинным только то, что отвечало критериям научного метода. Разум судил (одобрял или отвергал) все, происходящее в культуре, обосновывая это свое право наличием вечных, неизменных законов мышления. Отмежевавшись от повседневного мышления, он взял на себя его критику и исправление, объявил, что он призван предотвращать ошибки в мыслях и поступках людей. Очевидно, что подняться на уровень разумного мышления могли лишь немногие люди и среди них прежде всего философы, которые и были признаны в культуре модерна законодателями человеческого разума. Общество признало такой статус философов как нечто само собой разумеющееся. Авторитет разума стал столь велик, что ему доверили разрабатывать проекты будущего счастливого устройства общественного бытия. Законодательный разум формально воспроизвелпатерналистскиеотношения, свойственные традиционным обществам: только теперь люди признавали авторитет не отцов-старейшин, а властителей разума, допуская опеку над собой с их стороны.
Интеллектуалы XX в. вынесли законодательному разуму приговор: он поддался искушению “унифицировать истину насилием” (Риккерт) и по сути воспроизвел приемы Церкви и Государства. Ж. Деррида утверждает, что европейский идеал полного овладения истиной носит агрессивный и сексуально окрашенный характер. Так, еще на заре возникновения науки, главного детища законодательного разума, Г. Галилей называя эксперимент “пыткой естества” и сравнивал его с “испанским сапогом”, который исследователи надевают на “тело” природы. Отказ от услуг законодательного разума и естьглавная характеристика культуры постмодерна. Законодательная парадигма разума была замененаинтерпретативной. Произошли глубокие изменения в стиле и методах интеллектуальной деятельности. Прежде всего по-новому стали ставиться и решаться вопросы истины и обоснования знания. Интерпретативный разум перенаправил поиск оснований знания с трансцендентальной субъективности, которой была увлечена немецкая классическая философия, на повседневно-обыденную жизненную практику. Основания знания новый разум искал не в метафизике, а в коммуникации, общении, диалоге “здесь” и “сейчас” действующих эмпирических индивидов. Всеобщим же фоном коммуникации, диалога является, считали представителиинтерпретативного разума, не поиск научной истины, который вводит диалог в искусственные, специально предусмотренные рамки, а катарсис непринужденного общения, когда люди в процессе диалога перебрасываются версиями, продуцируют часто “пустые”, бессодержательные речевые потоки. Люди общаются в диалоге не для получения истины, а для чего-то другого: они удовлетворяют свой интерес к другому, завязывают узелки взаимопонимания надорефлексивном уровне.
Сомнение в универсальности понятия “истина”, выработанного законодательным разумом, началось еще в герменевтике, которая мучительно искала ответы на вопросы: существует ли истинный смысл текстов, можно ли адекватно понять его? Проделав огромную исследовательскую работу, герменевтика в лице, например, Гадамера заявила, что процесс раскрытия истинного смысла бесконечен. Следовательно, или его вообще не существует, или не существует человека, который мог бы его открыть. В том и другом случае классическое понимание истины разрушается. Один и тот же текст может быть по-разному истолкован, и нет критерия выделения более предпочтительного, более истинного, толкования. Ж. Деррида в своей философии “деконструкции” обосновывает мысль о том, что любое толкование текста ведет не к раскрытию смысла, а к расширению текста, что делает процедуру толкования бесконечной. Перед лицом этой бесконечности теряет смысл сама идея “истинного” толкования с его правом отрицать все альтернативы, как не имеющие силы.
Интерпретативный разум отказывается работать в системе категорий научного мышления: истина, сущность, закономерность, основание, причина, объективность и т. д. , восстанавливая суверенитет обыденного мышления, которое якобы меньше ошибается, чем понятийно-категориальное. И если законодательный разум требовал, чтобы перед входом в храм философии и науки мыслитель“очищался” от повседневного опыта, то интерпретативный относится к нему с почтением, признавая его права на ведущую роль в жизни общества. Тема повседневности становится центральной в феноменологической социологии. Повседневность – это донаучная естественная установка, актуальное “здесь” и “сейчас” бытие субъекта, включающее весь спектр его личностных предпочтений. Субъект, со всем многообразием его потребностей и интересов, оказывается исходным пунктом философского осмысления социальных проблем, а феноменологическая философия отвергает методологию объективизма и логицизма, т. е. научную методологию. Допускается гетерогенность принимаемой онтологии, различные ракурсы видения проблемы, утверждается неустранимая множественность взглядов на одну и ту же реальность. Неопределенностьстановится главным понятием онтологии и гносеологии; в ситуации же неопределенности в силу вступает вероятность, как мера превращения возможности в действительность, которая исключает возможность однозначного и точного линейного прогнозирования событий и явлений. Новые правила интеллектуальной деятельности
Объявив поиск истины ложной задачей, интерпретативныйразум стал искать свои правила интеллектуальной деятельности, свои стили выражения мышления в слове. Отказываясь от построения философских систем и не признавая необходимости подчинения мышления законам диалектической логики, он утверждает, чтословесно-языковое выражение мысли всегда случайно. Более того, его начинает интересовать то время бытия мышления, когда последнее еще не оформлено, хаотично, пульсирует, нагромождает мысль на мысль, перебивая их образами; мысль здесь течет, еще не подчиняясь строгим логическим правилам и требованиям категориальной упорядоченности, ее форма находится в становлении. Начинаются поиски словесной и категориальной формы для выражения мышления до его логико-категориальной аранжировки, которая, по мнению философовинтерпретативногоразума, искажает содержание первозданного мышления, вносит изменения в его содержание, лишает его первоначальной полноты. Отсюда резкое различие философских текстов модерна и постмодерна. Наиболее адекватной формой выражения становящегося мышленияпостмодерн признает внерациональную словесную текучесть. В постмодернистском философском тексте отсутствует все объясняющий концепт: за описываемыми явлениями нельзя обнаружить никакой глубины, сущности, будьто Бог, Абсолют, Логос, Истина, Смысл жизни и т. д. ;это влечет за собой потерю смыслового центра, создающего пространство диалога автора с читателем и наоборот. Такой текст допускает бесконечное множество интерпретаций, он становитсямногосмысленным.
Не претендуя на истинность своих рассуждений, философы-авторы начинают рассматривать себя в качестве участников бесконечной коммуникации, в пространстве которой сообщения бродят по ее каналам, искажаясь, меняя адресата. Источник первоначального сообщения теряется в неопределенном прошлом, постичь которое принципиально невозможно. Авторы текстов получают информацию-послание неизвестно откуда, передают ее дальше наугад, не зная своего адресата и не имея уверенности в том, что они адекватно воспроизвели содержание информации. Именно так, считает Ж. Деррида, писалось даже Откровение Св. Иоанна, или Апокалиптическое послание. Проанализировав текст Апокалипсиса, он пришел к выводу: Иоанн пишет не о том, что ему самому непосредственно открывается, а лишь передает содержание ему диктуемого. Он слышит голос, цитирующий Иисуса, голос Самого Иисуса, а также голоса ангелов и т. д. Все эти послания постоянно пересекаются и не ясно, кто и кому говорит. Нет никакой гарантии, что именно Иоанн был главным и единственным адресатом этих посланий. Ситуация напоминает бесконечный компьютер, в котором заложено бесконечное числокоммуницирующих, что делает невозможным выделение “начального сигнала” (речь идет о Боге) и указание точного адресата.
Философия включается в бесконечное рече- и текстопроизводство, лишенное первоисточника, а также адресата. Неважно что и кому пишет, говорит философ, важно - как он это делает. В тексте больше нет соотнесенности с объектом, свнутрисубъективнымопытом. Философу остается только одна возможность привлечь к себе внимание читателя– обрушить на него алогичный, аграмматический текст-говорение, “зачаровать” его игрой метафор и метонимий. Философия теряет свои границы, очертания философского текста размываются и начинают существовать в каком-то “рассеянном” виде - внутри стихов, фильмов, литературной прозы и т. д. Философствование практически уже не требует специальной подготовки, оно становится непрофессиональной деятельностью, и к числу философов постмодерн причисляет, например, А. Белого, Е. Хлебникова, М. Пруста, Б. Шварца, кинорежиссеров С. Эйзенштейна, Феллини и др. “Ничего не гарантировано” – главный пафос сознания постмодерна, практикующего интерпретативный разум. Бог умер, разуму законодательному отказано в доверии, все “священное” и “высокое” воспринимается как самообман людей, иерархия “тело-душа-дух” разрушена, человек больше ни во что не верит и ему уже “нечем” верить. Специфика постмодернистского дискурса
Итак, философия постмодерна отказалась от классики, открыв новые способы и правила интеллектуальной деятельности, что явилось своеобразным ответом на рефлексивное осмысление происшедших в XX в. глобальных сдвигов в мировоззрении. Она прояснила те базовыепонятия и те установки и ориентации, которые стали основополагающими в интеллектуальной деятельности, характерными для стиля мышления эпохи. Это: во-первых, отказ от истины, а следовательно, от таких понятий, как “исток”, “причина”. Взамен вводится термин “след”, как то единственное, что нам остается вместо прежней претензии знать точную причину.
Во-вторых, неприятие категории “сущность”, ориентирующей исследователя на поиск глубин, корней явлений приводит к появлению понятия “поверхность” (резома). В такой ситуации остаются невостребованными термины “цель”, “замысел”: предпочтительными становятся “игра”, “случай”. В-третьих, отказ от категорий истина, сущность, цель, замыселесть по сути отказ от категориально-понятийной иерархии, характеризующий и исследовательский, и даже литературный текст в модерне. Это понятие не работает в постмодерне, сделавшем ставку на “анархию”.
В-четвертых, в дискурсе модерна имели большое значение понятия “метафизика” и “трансцендентичное”. Постмодерн противопоставляет “метафизике” “иронию”, а “трансцендентному” – “имманентное”. В-пятых, если модерн стремился к “определенности”, то постмодерн тяготел к “неопределенности”, делая это понятие одним из центральных в своей интеллектуальной практике. В-шестых, на смену терминам “жанр”, “граница” текста приходят “текст” или “интертскст”, что дает мыслителю свободу творить, пренебрегая требованиями традиции. И наконец, постмодерн нацелен не на созидание, синтез, творчество, а на “деконструкцию” и “деструкцию”, т. е. перестройку и разрушение прежней структуры интеллектуальной практики и культуры вообще.
Бинарная оппозиция основных понятий модерна и постмодерна, представленная выше, свидетельствует о том, что постмодернистский дискурс невыводим из модернистского, не есть результат критической рефлексии, которая всегда нацелена на преемственность содержания. Он просто другой, в нем все плюсы поменяны на минусы, его содержание абсолютно противоположно модерну. Постмодерн ничего не заимствует от традиции: он просто порывает с ней, “зряшно” отказывается от нее.
Открытые философией правила и нормы интеллектуальной деятельности (дискурс) являются всеобщими для культуры XX в. Достаточно сказать, что когдаОртега-и-Гассет попытался выделить основные параметры искусства XX в. , то пришел к выводу, что таковыми являются дегуманизация, отказ от изображения “живых форм”, превращение творчества в игру, тяготение к иронии, вместо метафизики, отказ от трансцендентности, т. е. отказ признать существование чего-то, лежащего за пределами нашего опыта.
Негативное и даже агрессивное отношение к прошлому, к классике, к традиции норма для культуры постмодерна. Поэтому не случайно создаваемая столетиями гуманистическая и рационалистическая культура оказалась вдруг ненужной, не востребованной: она стала восприниматься как “завал” малоинтересных текстов, надуманных и зачастую нерешенных проблем, вникать в глубинные смыслы которых “молодые” XX в. не захотели. “Отвязавшись” от всякой традиции, постмодерн в своем свободолюбии пошел на крайности: стер имена и даты, смешал стили и времена, превратил текст в шизофреническое приключение, в коллаж анонимных цитат, начал играть с языком вне всяких правил грамматики и стилистики, смешал и уравнял святое и греховное, высокое и низкое. Постмодерн и неоязычество
Постмодернистский интеллектуальный настрой на отказ от истины, от сущности, от признания закономерности исторического процесса и т. д. породил скептическое отношение к возможности теоретического обоснования путей развития общества, составления всякого рода долгосрочных прогнозов, проектов быстрого изменения общества. Другими словами, культура постмодерна не дает санкций на революционное переустройство общества: она ориентирована на такие изменения в обществе, величина которых была бы соизмерима с “голубиными шажками”. В этом смысле перестройка, начатая в нашей стране, не имеет культурной санкции, а ее идеологи, не осознавая этого факта, применяют большевистские методы, которые, кстати, на рубеже XIX-XX века были культурно санкционированы, ибо вписывались в парадигму законодательного разума. Обратим внимание на одно из противоречий культуры постмодерна. С одной стороны, она сформировала установку на неприятие резких социальных изменений, но, с другой стороны, находясь в пространстве и времени “цивилизации молодых”, она жаждет ускорения, изменения жизни, ее темпов. Учтем и тот факт, что постмодерн есть реализация желания прорваться к новому, просто новому как таковому. Как же разрешаетсяэто реальное противоречие? Заложенная в “цивилизации молодых” тяга к быстрому и резкому изменению жизненных событий и процессов нашла к концу XX века выход в тех сферах бытия, которые не имеют прямого отношения к социальному устройству. Это, например, индустрия моды, темпы изменения которой часто превосходят разумные возможности производства и вообще здравого смысла; спорт, где результаты давно уже перестали быть “человекоразмерными”; музыкальные ритмы, темпоральная частота которых, помноженная на невероятно высокий уровень децибел, делает их несоизмеримыми с ритмами не только человеческого тела; но и Космоса в целом. Быстроту и натиск, установку на радикальные изменения постмодернистская цивилизация молодых сконцентрировала в культурном пространстве связанном с телом и его потребностями. Появилась даже технология“body building”: культуристика, пластическая хирургия, с помощью которой изменяют фигуру, цвет глаз, кожу и даже пол. Бодицентризмсвидетельствует о появлении в Европе человека нового, по сравнению даже с началом века, типа. Бодицентризм – это симптом оязычивания культуры, кризиса христианского мировоззрения. Культ тела, его желаний, потребностей и инстинктов коррелируетсяс характеристикой человека нового типа, как сильного и свирепого неокочевника, нацеленного лишь на выгоду и добычу, свергающего все храмы и религии в своей душе.
Язычество (или неоязычество) конца XX в. воспроизвело весь набор соответствующих ритуальных действий, придав им современную форму: кровавые жертвоприношения, физическое насилие, освящение эротики и секса (их ритуализация) и т. д. Вульгаризируя проблему, можно сказать, что язычество “знает” человека только в той его части, что “ниже сердца”. Сердце, дух, душа, интеллект - эти атрибуты христианской культуры - воспринимаются как “рудименты” чего-то далекого и несколько странного. Ночные эротические, порнографические телепрограммы взяли на себя своеобразную функцию организаторов массовых оргий на манердионисийских, но с несравненно большим числом участников. Назначение секса сегодня слишком явно и примитивно – воздействовать на животную чувственность человека. Нынешнее неодионисийство - это резома(поверхность), не имеющая никаких глубинных смыслов и символического предназначения. Бессмысленность секса выражает в полной мере суть постмодернистского сознания, которое отказывается не только искать смыслы, но и брать на себя функции гаранта их существования. И если за сознанием всегда признавалась способность “высветить”, обнаружить то, что скрыто “за” явлениями –Бог, Разум, Истина и т. д. , а его интеллектуальная энергия направлялась на поиск глубинного, связующего все смыслового единства, то к концу XX в. сознание видит свое предназначение в деструкции всякого смысла вообще. Неоязыческий, нехристианский характер культуры XX в. проявился во всех практически видах искусства. Например, авангардисты пытались выявить скрытые под слоем современной христианской культуры докультурные символы, искали сакральные знаки абсолютного начала, известные архаике, пытались вернуть мир в какое-то архаически-магическое единство. А. Н. Скрябин дерзнул выразить в своей музыке языческое обожествление мира со всеми его несовершенствами и злобой. Язычество не ощущает, в отличие о христианства, зла в демонизме. “Язычник любит свои демонов, молится им; ему немыслимо уничтожить и или лишить силы. Наоборот, демонизм вязычестве – начало религии и красоты, и верующие - в интимном союзе с ним. Таков и Скрябин, любящий все демоническое, сам себя называющий злом, но видящий в нем лишь свою силу и красоту. Тогда зло уже не зло, тогда оно – стихия божественная. Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным.... Христианину грешно слушать Скрябина, .... молиться за него – тоже грешно. За сатанистов не молятся. Их анафемствуют” (А. Ф. Лосев). Так же воспринимал музыку Скрябина и Г. Флоровский, который считал, что мистический опыт композитора безрелигиозен, а в его музыке чувствуется “люциферовская воля властвовать, магически и заклинательно овладевать”. Современную рок-культуру многие рассматривают как превращенную форму самоинициации с соответствующими элементами ритуальности, архаики в коммуникации, оформления внешнего вида участвующих в “рок-обряде”.
Итак, культура постмодерна явилась отражением глубочайших сдвигов, происшедших в мировоззрении европейцев, которыеМ. Хайдеггер называл “онтологическим нигилизмом”. Смысл его – в отказе от признания существования объективного Абсолюта, Бога, в потере ощущения того, что есть подлинное бытие, которое является основанием жизни и деятельности людей. Причем, по мысли Хайдеггера, этот “нигилизм” принял всемирно-исторические масштабы и в процесс “онтологического ничтожествования” вовлечены многие народы нового времени. Это – судьба Европы. “Зловещ и неприютен” “онтологический нигилизм”, утверждал философ, но он “зловещ и неприютен” еще и тем, что неможет назвать свой исток. С середины XIX в. Европа впадает в новый нигилизм на этот раз рационалистический. Отвергнуты Бог и разум, приветствуется интеллектуальный разгул, не просветленный ни светом горнего, ни светом человеческого разума. Здесь и сосредоточился центр кристаллизации постмодерна. Постмодерн в России
Ну а что же в России? Интеллигенция уверяла себя и всех, что гласность, бесцензурность печати породят“колосьбу идей” (А. Солженицын), высокая правда даст небывалый взлет духовности, родится настоящее искусство, причем немедленно, ибо“андеграунд”накопил огромное актуальное и потенциальное культурное богатство. Итог “плодоносной свободы” у всех перед глазами: бесцензурно выставлено напоказ бесстыдство – общественное и индивидуальное, визуализированы сексуальные тонкости, смакуются тайные пороки людей. А где же взлет духовности, где воспевание новых идеалов? Почему интеллигенция не пошла по пути развития ценностей русской культуры, даже если она отрицает культуру советского периода? “Андеграунд”, оказалось, ничего не имел, кроме “лагерной” тематики и антисоветских пасквилей. Перестройка ускорила процесс вхождения России в постмодерн: она открыла шлюзы для западной культуры, поток которой легко захлестнул нехристианскую Россию. “Неоязычество” Запада не встретило отпора, ибо Россия давно перестала быть христианско-православной, а раскрепощенное от религии сознание, оказавшееся не способным справиться с язычеством, не видит и не чувствует в нем опасности. Но самое страшное заключается в том, что многие деятели культуры, не утруждая себя проработкой смысловых наполнений символов язычества, спутали его с похабщиной.
Массовая постмодернистская культура, сошедшая с экранов телевидения, со страниц журналов, несмотря на свою примитивность, все же жестко реализует присущий постмодерну в целом дискурс, который, базируется на агрессивном и негативном отношении к прошлому. Симптоматичен тот факт, что перестройка началась с крестового похода против советской истории, которая была не просто переосмыслена, что всегда сопровождало смену поколений, а дискредитирована, отождествлена с “черной дырой”. Произошел какой-то внезапный разрыв с прошлым, поколение молодых утратило полностью историческою чувство, вызвало на суд своих отцов, как живущих еще, так и умерших, обвинив их в том, что они, жертвуя собой, построили великую державу, одержали “слишком большой ценой” победу над фашизмом. Феномен “новых русских” – это сублимация отрицательного отношения к прошлому России, это федоровская “цивилизация молодых” в “истом” виде. Характерен и другой факт: игра, случай становятся мировоззренческими доминантами в нашей современной жизни и культуре; все превращается в игру, иногда смертельно опасную: бизнес, коммерция, политика, отношения между людьми вообще, мужчиной и женщиной, в частности. Игровые автоматы, развлекательные шоу “счастливый случай” стали символом нашей культуры, “серьезное” отношение к жизни, предполагающее рефлексию и самосознание глубинных смыслов человеческого существования, воспринимается как разновидность шизофрении. Культура становится “резомной”. И только иногда раздаются робкие голоса, предупреждающие, что игровой аппарат схож с галлюцинаторными психотропными средствами, что своими компьютерными, непрезентативными картинками, своими фантастическими образами он замещает реальность, шизофренируя деятельность человека. Итак, мы стали “современными”, если иметь в виду постмодерн, в масс-культуре. “Современна” ли наша “высокая” художественная культура? В какой мере реализуется в ней дискурс постмодерна? Еще в 20-30-е гг. рядом с реализмом, параллельно ему возник постмодернистский соблазн, реализованный на очень высоком профессионально-культурном уровне в творчестве Ю. Тынянова, А. Белого, М. Бахтина, Д. Хармса, Дз. Вертова и др. Что означал в контексте постмодерна, например, “диалог”, который М. Бахтин рассматривал в качестве главнейшей ценности культуры? Прежде всего– признание авторской “беспосланности” (И. Дедков), ненацеленности на трансцендентное. Диалог не совместим с какими бы то ни было смыслами “до”: все смыслы рождаются в самом диалоге и предсказать их содержание заранее невозможно, как невозможно построить диалог по матрице логико-диалектических, иерархических упорядоченных категорий. Структура диалога, его смысловое наполнение всегдавариативны, в какой-то степени неопределенны, в нем всегда присутствует игровой момент и незавершенность. Он не может оцениваться в гносеологических категориях истины, субъекта, объекта, объективности, ибо диалог –это встреча субъективности с субъективностью, каждая из которых самодостаточна и самоценна. Не случайно М. Бахтин определил диалектику как “выжимку” из диалога, имея в виду тот факт, что она с помощью понятий раскрывает предметное содержание, стараясь при этом избавиться отпартикулярности субъекта. Совершенно очевидно, что проблема диалога есть проблема интерпретативного разума, который и определил специфику дискурса постмодерна. Наша “современность” постмодерну в те годы прошла незамеченной: общественное мировоззрение, идеология оставили творчество указанных авторов за пределами “официоза”. Начиная с 80-х гг. постмодерн в художественной культуре становится нормой; эпистемологическая революция, совершенная интерпретативным разумом, выработанный им новый способ интеллектуальной деятельности находят непосредственное отражение в современном искусстве. Приведем несколько примеров.
Общеизвестен прием, с помощью которого литераторы создают целостный образ героя –обращение к его воспоминаниям. Но отношение к материалу воспоминаний в культуре модерна и постмодерна разное. Писатели модерна опирались на санкционированное законодательным разумом предположение, что можно выстроить прошлое достаточно полно из материала воспоминаний. Достаточно прибегнуть к помощи логическихрассуждений, анализу фактов, наблюдений над настоящим и т. д. При этом интерес сосредоточивался на вещах и событиях, которые вспоминались. И это не случайно: с точки зрения законодательного разума, вещь или событие, вытащенные из“за-бытия”, имеют определенное содержание, которое восстанавливается мыслью, даже в том случае, если в памяти не все сохранилось. Гарантом такой возможности является определенная и устойчивая предметная целостность.
Постмодерн назвал подлогом процедуру выстраивания на материале воспоминаний целостной и определенно оформленной картины. Такой подлог, считают представители постмодерна, есть следствие господства законодательного разума, который в своем стремлении к законченной целостности предмета, к воссозданию его структурной и смысловой определенности прибегает кдомысливаниям и достраиваниям пробелов памяти. Получаемые картины прошлого не идентичны самому прошлому. Интерпретативный разум отказывается от претензий адекватно восстановить содержание “утраченного времени” (М. Пруст). Описывая воспоминания, следует удерживать себя и своих героев от желания логически реконструировать его содержание, следует просто отдаться потоку памяти и попытаться овеществить его в слове или образе, - такова установка художников постмодерна. Попытки описать нечеткое, зыбкое, расплывчатое, неполное, “чистое”, не отягощенное интеллектуальной реконструкцией воспоминание предприняты в литературе, в кино. Например, фильмрежиссера А. Тарковского “Зеркало” – своеобразная развертка памяти героя: образы и события спонтанно возникают и исчезают, не имея ни определенного ценностно-смыслового содержания, ни временной последовательности. Пространство воспоминаний разрастается безо всякой упорядоченности; обрывки звуков и смутных чувств, обломки и осколки вещей, запахи и голоса, лица и связанные с ними эмоциональные ассоциации - все это всплывает из глубин памяти героя, наслаивается, часто соединяется в какие-то фантасмагории. Нет ни сюжета, ни завязки, ни развязки, ни целенаправленных действий и поступков героя; есть только поток воспоминаний, неизбежно сопряженных с грустью. Так же работает с воспоминанием и художник М. Ромадин, для которого особенность рисования с натуры состоит в воскрешении памяти. Комментируя свою картину “Мастерская русского художника М. Шемякина в Нью-Йорке”, М. Ромадин пояснял, что детально вспоминал все, окружавшее его в момент встречи с Шемякиным: разговоры, лица друзей, даже запахи. На полотне в центре изображен сидящий художник, а вокруг в полном беспорядке овеществленные воспоминания Ромадина: картины, эскизы, скелет, гитара, собака на полу-коврике, столик, стеллажи с разместившимися на них скульптурными поделками, лошадь и т. д.
Работая над образом своего любимого писателя А. Платонова, он использовал прием “раскрепощения” подсознания, т. е. пустил свою память в путешествие, не обремененное ничем заранее. Итог: на картине изображен писатель, а рядом петух и сетки для рыбной ловли. Сам художник признается, что все это появилось на картине неожиданно для него самого и не имеет никакого символического смысла.
С изменением правили норм интеллектуальной деятельности связан и отказ в искусстве от реализма, от натуралистического изображения мира. Известно, что еще Канта интересовал не сам мир, а интеллектуальные предпосылки естественнонаучного познания. Гуссерль описал условия возможности восприятия, представления, внимания, памяти, воображения и других актов сознания вообще, безотносительно к научному познанию. Поэтому в его категориальном арсенале нет пространственно-временных форм чувственности, воплощающих геометрическую оптику, форм рассудка, представленных категориями логики: “закон”, “причина”, “следствие”, “объект” и т. п. Феноменолог Гуссерль работал с “полями”, “горизонтами”, “позициями”, “интенциями” и т. п. Это сопровождалось отходом от наивно-объективистской установки не только в науке, но и в искусстве. Художники стали философами: они пытались изображать на своих полотнах не сами предметы, а условия возможности их восприятия. Они стали писать не пейзажи, портреты, натюрморты и т. п. , соблюдая правила перспективы, сохраняя пропорции и масштабы, диктуемые законами геометрической оптики, а нечто совсем иное– “строительные леса” художественного творчества и выступали против диктата натуры, гнетасо стороны реальности. Они стремились найти способы изобразить все эти “горизонты”, “позиции”, “интенции”, “установки” и т. д. В дальнейшем многим из них стали мешать выставочные залы, рамы для картин и другие традиционные атрибуты живописи, ибо они настраивали зрителя на укоренившееся представление о том, что на художественной выставке их ждет эстетическое наслаждение.
Изменилось и понимание “эстетического наслаждения”. Главной темой реалистического (в каждую эпоху по-своему “модерного”)искусства был мир людей, их отношений к природе, друг другу, себе. Ценилось умение художника правдоподобно изобразить (на холсте, в тексте) или выразить (вмузыке, поэзии) этот мир. При этом художник всегда привносил в изображаемое свое видение, свое переживание. Но ему как бы запрещалось ломать при этом “живые формы”, выходить за пределы возможности человеческих чувств и сопровождающих их эмоций. Творцы высокого искусства, конечно же, объективировали в произведениях свои душевные смятения и искания, глубина которых зачастую достигала пределов возможности человеческих чувств; но последние всегда были “угадываемы” в силу своей “человекоразмерности”, а потому вызывали сопереживание у зрителя, читателя, слушателя. В большей или меньшей степени “искусство былоисповедью” (Ортега-и-Гассет). в какой-то степени мелодрамой, вызывающей психическое “заражение”, душевное потрясение адресата. Постмодерн в искусстве – это отвращение к исповедальности, осуждение психического “заражения”, убеждение, что смех и слезы эстетически суть обман, надувательство. Эзра Паунд – лидер новой поэтической школы “имажистов” в своем “Символе веры” писал, что хотел бы видеть поэзию “свободной от всякой слезоточивой чувствительности”, потому что она (поэзия) не должна форсировать эмоциональность и чувствительность. Появилась своеобразная установка постмодерна: изгнать из произведений искусства личные переживания, не провоцировать наплыв разного рода эмоций и чувств у зрителя, слушателя. Началось “бегство от человека”, которое Ортеганазвал “дегуманизацией искусства”. Теперь “поэт начинается там, где кончается человек” (Ортега-и-Гассет) с его страстями и чувствами. Холодное, высокоинтеллектуальное кружево слов очаровывает, но не затрагивает человеческих чувств, оставляет читателя в неведении относительно экзистенциального мира поэта, не настраивает на сопереживание, ибо не на что настраиваться. Поэты постмодерна пишут дляэлиты, которая претендует на обладание иной психикой, чем обычная, человеческая. Такого рода претензии не безосновательны, ибо действительно требуются какие-то особые формы восприятия, когда погружаешься в мир поэтических метафор, где нет смысла, нет привычных и понятных описаний человеческих переживаний, где все неузнаваемо, все есть интеллектуальная игра.
Своеобразно проявилась в искусстве переориентация постмодернистского дискурса с“сущности” на “резому”. Отказ от “сущности” сопровождался, например, в поэзии потерей смысла и сюжетности. Поэтическое творчество постепенно становилось процессом творчества “формы”, которая создается магическим сцеплением звуков и слов, бессмысленным в своей основе. Клюев, Гумилев, Заболоцкий, Мандельштам, Бродский часто демонстрировали блестяще исполненную, синтаксически увязаннуюсловесно-звуковую ткань, но рисунок ее столь замысловат и непрозрачен, что понять логику его построения невозможно. Б. Пастериак, увлекшись в 20-е гг. максимами литературного манифеста “Черный бокал”, признавался, что стал понимать поэзию только как“блестящее исполнение”, базирующееся на особой, отличной от традиционной, организации стихотворных строк, их прихотливой аранжировке, не поддающейся никакомуистолкованию. Известно, что в дальнейшем поэт отказался от такого понимания поэзии, стал стремиться к тому, чтобы “словесные выкрутасы” не затмевали внутренний целостный смысл; “обезумевшая форма” с ее абсолютизацией индивидуального стиля, ориентированного на оригинальность и отказ от всяких традиций, перестали интересовать Пастернака: для него обрела ценностьпростота и естественность поэзии. Можно продолжить анализ и показать, что постмодернистский “сдвиг” в мировоззрении обусловил и другие характерные черты искусства постмодерна: так, в литературе это -комментаторство, цитатничество, отказ от основного жанра (эпоса и романа), тяга к иронии, “обмирщение” содержания произведений, выражающееся в пристальном внимании к человеку “ниже сердца”и т. д. Во всех этих характерных признаках, чертах, эстетических приемах и т. д. проявляется общий настрой на “мировоззренческое” обоснование праздности души” (Ю. Кабанков), на отслеживаниевсех оттенков не самых высоких сторон человеческой природы. Великая триада “дух-душа-тело”, гармонизация основных частей которой всегда была одной из самых трагических проблем человеческих цивилизаций, рассыпалась. Метафора “человек –образ Божий”, служившая своеобразным культурным знаком стремления человека к целостности, превратилась в фарс. XX в. создает свои культурные знаки, в которых человек уже не рассматривается ни как образ Божий, ни как разумное существо. Постмодерн не начинает, а завершает старую линию развития культуры эпохи “онтологического нигилизма”, начало которой положено Возрождением, Просвещением, Реформацией. Какие культурные прорывы сделает человечество после постмодернизма– покажет XXI в. Литература 1. Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. 1991. 2. Ортега-и-Гассет. Что такое философия. М. , 1991.
3. Постмодернизм и культура // Вопросы философии, 1993, № 5.