Древнерусская притча

11

план

Понятие притчи

Значение притчи в древнерусской литературе

Список литературы

1. Понятие притчи

Притча (слав. притъка - случай, происшествие) - иносказание, образный рассказ, часто употребляемый в Библии и Евангелии для изложения вероучительных истин.

Притча - малый дидактико-аллегорический литературный жанр, заключающий в себе моральное или религиозное поучение (глубинную премудрость). В ряде своих модификаций близка басне. В отличие от басни притча не содержит прямого наставления, морали. Слушатель сам должен его вывести. Поэтому Свои притчи Христос обычно заканчивал восклицанием: «Имеющий уши слышать, да слышит! » Универсальное явление в мировом фольклоре и литературе (например, притчи Евангелий, в том числе о блудном сыне).

Притча (литер) - небольшой рассказ аллегорический по форме и нравственно-дидактический по цели. К сходной с ней поэтической форме - басне, притча относится так, как аллегория - к поэтическому образу: в то время как применения образа бесконечно разнообразны, аллегория и притча символизируют, по замыслу автора, лишь одну, вполне определенную идею. Процесс творчества в создании притчи противоположен поэтическому. Поэт мыслит образами, которые можно потом перевести в отвлеченные формулы, на язык прозаический; сочинитель притчи имеет готовое прозаическое обобщение и лишь одевает эту абстракцию в художественную оболочку индивидуального случая. Движения мысли вперед в создании притчи нет: идея делается в новой, образной форме нагляднее, общедоступнее, но не создается вновь, не становится сложнее, развитее. Но это касается только момента индивидуального создания притчи: в дальнейшем своем существовании она может применяться к другим случаям, стать иносказательной в более широкой форме, опоэтизироваться: это условие ее жизни, ибо притча, пригодная только для одного исключительного случая, исчезает из памяти вместе с ним.

Понятие "притча" имеет несколько значений. Оно может означать: пословица, поговорка, мудрое изречение, моральное наставление, краткий рассказ. В выражении "стать притчей во языцех" слово "притча" следует понимать как поговорку: войти в поговорку у язычников.

Поэтому словом «притча» называется как аллегорические нравоучительные повествования, так и краткие изречения, пословицы. Язык притчей от начала и до конца поэтический.

Притча - иносказательный рассказ с нравоучением. С. Аверинцев дает такое определение притче: "притча - дидактико-аллегорический жанр, в основных чертах близкий басне. В отличие от нее притча: 1) неспособна к обособленному бытованию и возникает в некотором контексте, в связи с чем она 2) допускает отсутствие развитого сюжетного движения и может редуцироваться до простого сравнения, сохраняя, однако, особую символическую наполненность; 3) с содержательной стороны притча отличается тяготением к глубинной "премудрости" религиозного или моралистического порядка, с чем связана 4) возвышенная топика".

2. Значение притчи в древнерусской литературе

Одним из любимых, пользовавшихся большим сочувствием в народе и уважением русских грамотников, религиозно-назидательных чтений в древнерусской письменности была притча. Своей искусственностью, более или менее удачным сближением двух разнородных по содержанию понятий и предметов, она удовлетворяла незатейливому вкусу древнерусского грамотника, а своим назиданием, извлекаемым посредством аллегорического объяснения - его религиозным требованиям. Простой народ она увлекала картинностью изложения и занимательными подробностями в развитии ее содержания. Книжники наши усердно списывали восточные апологи, переделывали их, усложняли прибавками и решались даже на собственные опыты в этом роде. Притча в древней Руси понималась различно. Под притчей разумелась и пословица - "есть же притча и до сего дне, - говорит Нестор. - погибли яко же обры", - и вообще всякое меткое изречение; под притчей, разумеется и ныне какое-либо несчастье или неожиданный случай. "Эка притча случилась", говорит простолюдин при постигшем его несчастном обстоятельстве, или "век без притчи не изживешь" Название притча носило, затем, всякое аллегорическое объяснение какого бы то ни было предмета. В "Сказании от притчей вкратце" мы читаем: "Стоит гора на двух холмех, среди горы кладязь глубок, на верху горы лежат два камени самоцветные, а над ними два лютые льва. Толкование: Гора - человек на двух ногах стоит, а камени - очи ясные, а львы лютые - брови черные, а кладязь - гортань и горло". Наконец, под притчей в собственном смысле разумеется такой род литературы, в котором под внешними образами предлагается какая-либо мысль, или ряд мыслей догматических или нравственных, с целью нагляднее объяснить их или живее запечатлеть в сердцах читателей.

Образцами притчи в литературе византийской послужили притчи Святого Писания. С именем притчи из Святого Писания наш древнерусский грамотник не соединял определенного взгляда: всякое непонятное для него изречение в Святом Писании он называл притчей (напр. "Дух Божий ношашеся верху воды"). С другой стороны, любя аллегорическую форму, он находил притчу в Святом Писании там, где по смыслу самого Писания ее не было; так, например, в словах апостола Павла: "трикраты корабль опровержеся со мною" древний книжник видит притчу: "трижды человечество потопи: в рай, в потопе и по приятии закона, егда на идолослужение уклонишася людие нощь и день". Что касается до действительных притч, сказанных Иисусом Христом, то вообще они излагаются не вполне, как в Евангелии, а отрывочно, только первые слова притчи, например, "человеку некоему богату угобзися нива"; затем следует уже самое толкование. Толкование этих притч излагается своеобразное, не такое, какое в некоторых притчах предложено самим Иисусом Христом, или какoe обыкновенно, на основании святого предания, соединяется с известной притчей. Притча о сеятеле толкуется так: "семя есть слово Бoжие, впадшее в терние - Иуда, шед бо удавися и птицы небесные снедоша его, на землю же благу - пророци и апостоли". Вообще, древнерусский книжник не любил вдаваться в толкованиях притч в отвлеченности, а сосредоточивал смысл притч на лицах и событиях действительных из священной истоpии Ветхого и Нового Завета. Например, "Жена некая имяше драхму и погуби ю. Толкование: жена - церковь, драхма - Адам". Древнерусский книжник не заботился о выдержанности соответствия между целой притчей и толкованием, а основывал последнее на случайном сближении отдельных слов притчей с той или другой личностью или обстоятельством. Как переводные, так и оригинальные притчи в нашей древнерусской письменности носят на себе характер нравственно-религиозный, и притом более или менее аскетический. Это объясняется тем, что проводниками притчи были у нас исключительно иноки, мрачно смотревшие на мир, полный суеты, и видевшие в нем только обман и ложь. В "книгах благодатного закона" они искали подтверждения своего воззрения и это воззрение переносили через литературу в массы народа. Трудно найти в древнерусской письменности притчу, которая была бы свободна от аскетического взгляда на жизнь и мир. После Святого Писания первым и главным источником, из которого заимствовал наш древнерусский грамотник притчи, были прологи и сочинения святых отцов. В печатном прологе под 28-м числом сентября помещена притча "О теле человеческом и о души и о воскресении мертвых". Содержание ее следующее: человек доброго рода насадил виноград, оградил его оплотом; между тем ему нужно было отправиться в дом своего отца. Оставить кого либо из приближенных к нему лиц охранять виноградник - значит, отдать добро на верное расхищение; подумал и посадил у дверей виноградника слепца с хромцом, а сам отправился в путь. "Что убо повевает извнутрь врат", спросил слепец своего товарища, и когда последний сказал: "многая благая господина нашего внутрь, их же неизреченно вкушение", у слепца явилась мысль проникнуть во внутренность виноградника: хромой должен был сесть на плечи слепого и указывать ему дорогу. Возвратившийся господин тотчас же заметил похищение; ни слепой, ни хромой не признавали себя виновными и сваливали свою вину друг на друга. Господин сел на судилище и сказал им: "якоже еста крала, тако да всядет хромец на слепца", и приказал их бить в таком положении. Толкование: Человек домовитый есть Иисус Христос, виноград - земля, оплот - заповеди Божии, слепец и хромец - тело и душа человека, суд - воскресение мертвых. Притча эта была в большом уважении у грамотников русских, что доказывается множеством списков ее в разных сборниках. Она, между прочим, приведена в слове Кирилла Туровского: "О теле человеческом и о души и о воскресении мертвых". Грамотею древнего времени притча эта, вероятно, показалась слишком краткой и бледной и потому он усложнил ее вставками и украсил риторическими, напыщенными фразами, затемнившими ее и лишившими первоначального поэтического колорита; после каждой почти фразы он приводит толкование с обширным нравоучением. Не меньшим уважением пользовалась притча под заглавием: "Иже во святых отца нашего Иоанна Златоустого архиепископа Константина града повесть душеполезна в чину притча о дворе и змии и что есть житие се настоящее всякого человека". Самым любимым чтением наших предков была повесть о житии Варлаама и Иоасафа царевича индийских и в особенности притчи, заключающиеся в ней. Притчи эти, независимо от самого содержания повести, были в большом употреблении у древнерусских книжников, что показывают их списки и переделки. Эта любимая у всех народов в средние века духовно-нравственная повесть перешла к нам от греков, через южнославянские литературы. Кто был составитель ее - неизвестно. Некоторые, основываясь на том, что в заглавии греческого текста поставлено имя Иоанна мниха из монастыря святого Саввы, приписывают повесть эту св. Иоанну Дамаскину. Переход ее в нашу литературу Пыпин относит к XIV или XIII в. и даже раньше. Предположение, что повесть эта перешла к нам именно из литературы южнославянской, находит себе подтверждение в том, что одна из притчей, взятая из жития царевича Иоасафа (об инороге), называется в некоторых сборниках притчею "от болгарских книг". Русский книжник дополнил ее различными вставками - вместо одного инорога, погнавшегося за человеком, у него являются лев и верблюд, вместо одного дерева - два, золотое и серебряное, и проч. Соответственно вставкам осложняется и толкование. Кроме притч византийского происхождения есть еще сборник притч, перешедших к нам из западной литературы. Сборник этот известен на Западе под заглавием "Gesta Romanorum". Перевод этого сборника сделан на русский язык не ранее второй половины XVII в. каким-то белорусцем. Притчи эти мало имели значения в народе и не пользовались ни сочувствием, ни уважением его. Легкий, иногда шутливый тон их не гармонировал с религиозным настроением древнерусского человека. Грамотеев старого времени увлекала замысловатость сопоставления или сближения в них двух разнородных предметов, но при всем том они не слишком жаловали их: Притчи эти в каком виде перешли к нам, в таком и остались, а не варьировались, не вызывали ни вставок, ни переделок. Древнерусские грамотники и сами, по чужому примеру и образцу, пытались составлять свои собственные притчи. О притче собственно русского изделия надо заметить, что чем отдаленнее от нашего времени составитель, тем свежее и естественнее образы, чем ближе - тем бледнее и искусственнее. Притчи собственно русские отличаются особой формой: они имеют, по большей части, вид диалогов. В этих притчах древнерусский грамотник воплощал свои заветные мысли и идеи в образы, чтобы понятнее и резче запечатлевать их в умах и сердцах читателей. Известен, например, темный взгляд древнерусского человека на женщину; этот взгляд изображен в притче: "Сказание вопросом от притчей вкратце". Характер этой притчи чисто русский, она заимствована из сказки. Всего больше обращала на себя внимание древнерусского человека смерть - и вот древнерусский грамотник в притче изобразил борьбу жизни с смертью. В сборнике XVII в. встречается притча под заглавием: "Прение живота с смертью", она перешла в народную поэзию под названием "Об Анике-воине". До конца XVIII в. распространено было в древней Руси мнение, что с наступлением восьмой тысячи лет явится на земле антихрист. От этой мысли не свободны были и самые образованные люди в древнее время, как, например, Максим Грек, выставлявший в числе признаков скорого пришествия антихриста агарянскую прелесть или магометанство. Древнерусский книжник выразил свое мнение об антихристе в притче: "Некто родися на лицы поля в нощи тьмою, пеленами не повит, водою не омыт, и солнце нань не возсияет: возрасту же его мир радуется". Любовь к притче, аллегорическому объяснению так завлекла древнерусского человека-грамотника, что под пером его она потеряла свое первоначальное назначение - исключительно религиозно-назидательное чтение. Под видом притчи он начал изображать различные обыкновенные предметы, не имеющие никакого отношения к нравоучению. В притче его начала занимать только одна внешняя сторона - форма изложения. Так, в виде притчи под образом царя, а иногда женщины, он начал изображать времена года и т.п.; в виде притчи излагалось содержание риторики, где под образом царя изображалась самая риторика, под видом подданных - роды и виды ее, под видом занятий как царя, так и подданных - определение предмета каждого рода и вида.

Человек при чтении древней литературы бывает разочарован или очарован (в зависимости от его темперамента), обнаружив, что для него ничего не представлено в отшлифованной форме. Он не находит готового символа веры для зубрежки или свода законов с параллельными местами и алфавитным указателем на все случаи жизни. Истина передается посредством повествования, притчи, послания. Притча - наставление, разъяснение чего-либо с использованием понятий, примеров заимствованных из окружающей природы или жизни человека. Притчи тем и замечательны, что обыденные и вечные понятия объясняют образно и просто.

В древнерусской литературе посредством притчи передавались истины или утверждения, претендующие на истинность. Наши предки высоко ценили притчу. Уже в "Изборнике" Святослава сборники притч характеризуются - наравне с Книгой Иова - как книги "хитростьная и творитвьная", "в них же всякая твари и ухыштрении большую остроту умьную обряшттеши, яко Господа единого мудрого речи суть".

То есть в этом памятнике XI века утверждается, что искусство баснописца способно производить ту же "остроту умьную", которой запечатлена Книга Иова, включаемая Церковью в состав книг Ветхого Завета. (Тем самым Церковь свидетельствует о том, что данная книга была создана под непосредственным наитием Святого Духа)

И современные исследователи древнерусской притчи говорят в один голос о важном - срединном! - ее положении между двумя группами жанров, на которые распадается для нас вся литература Древней Руси, - между "заземленными" жанрами (историческая повесть, послание) и жанрами "чудесными" (житийная литература). Место между обыденностью и чудом, между землей и небом занимает притча - именно она становится центром равновесия древнерусской литературы.

Аллегорический метод препятствует разгулу самовыражения, набрасывает узду на страстную человеческую природу создателя басни; вместе с тем степень художественного обобщения, "умная острота" в басне достигается средствами искусства, полностью зависит от личного мастерства художника.

Также одним из примеров древнерусской притчи является "Повесть о белоризце" Кирилла Туровского (XII в).

В определенные культурные эпохи, в которых отличительной чертой литературы было тяготение к дидактике и аллегоризму, притча была центральным жанром в иерархии. Именно поэтому она была своеобразным эталоном, образцом. Именно жанр притчи избирает для себя епископ Кирилл Туровский. Полагают, что притчи, упоминаемые Кириллом Туровским, восходят к древним восточным версиям, которые, однако, Кирилл стилизует под евангельские притчи. Включение притчи сопровождается ее толкованием.

Значительную роль в толковании притчи играют цитаты и аллюзии из канонических библейских текстов, которые воспринимаются не как тексты, но как реальность, обращение к которой создает необходимое условие для правильного и однозначного восприятия притчи. Знания творящего и воспринимающего, достаточно близкие из-за общей сферы интересов, сближаются еще больше благодаря настойчивому возвращению творящего к текстам, хорошо знакомым воспринимающему. Слово в древнерусской литературе символично, его нужно трактовать, апеллируя к авторитету, которым является текст Библии.

Реальная жизнь как текст включается в "Повесть... ". Речь идет о монашестве, и эталоном служит служение Богу феодоса. игоумена печьрскаго. иже в киеве. понеже нелицемерьно мнишьствова. / възлюбивъ бога и братию свою. акы своя оуды. темь же и богъ / възлюби и и место. его ради прослави паче всехъ. иже манастырь в роуси. Исторические и библейские события для автора одинаково реальны; сосуществуя в тексте, они образуют единую картину мира.

Использование готового эталона не предполагало собственно авторского творчества, поэтому неотъемлемой составляющей древнерусских текстов являются интертексты, которые могут принимать вид прямых заимствований, цитирований прямых и скрытых, переработок тем и сюжетов, аллюзий, подражаний. Интертекстуальность является жанрообразующим фактором: интертекстом является как сама притча, так и цитаты и аллюзии, которые выступают неотъемлемой составляющей толкования притчи.

В сущности, любая сюжетная история, попадающая в отвечающий ее содержанию учительный контекст, становится для древнерусского читателя "притчей". Здесь необходимо только различать собственно притчу как целостную жанровую структуру, органически присущую средневековой литературе, и функцию "притчи" как функцию морализации - осуществленной, скорее, по типу басни. Притчу как таковую, как жанровую форму определяет, в частности, О.В. Творогов: "сюжетные компоненты притчи оказываются <... > не более чем метафорами ее дидактической идеи". Таких законченных, полных с точки зрения жанровой формы притч в древнерусской литературе можно найти много. Но не меньше и сюжетных историй, выступающих в функции "притчи" во внешнем, обрамляющем повествовании или контексте. А функцию "притчи" определим как функцию раскрытия и иллюстрации морального положения, как функцию образного и сюжетного расширения учительного повествования, учительного контекста.

Одна древнерусская притча предлагает такой рецепт обретения телесного и душевного здоровья: "накопать корней послушания, нарвать листьев смирения, собрать чистоты душевной и плодов веры нелицемерной. Все это сварить в чаше терпения и просеять решетом боголюбия и развести слезами раскаяния и смешать ложкой покаяния. Потом закрыть крышкой милосердия, сварить на огне усердия, слить в сосуд целомудрия и остудить на камне смиренномудрия. Принимать по три ложки в сутки с раствором страха Божия и с полною надеждою ожидать исцеления".

Притчи всегда играли важную роль в истории человечества, и по сей день, они остаются для нас прекрасным и эффективным средством развития, обучения и общения.

Список литературы

Византия и Русь. М.: Наука, 1989.